B) Мастурбация (istimna), вследствие которого излилась сперма. 7 страница

– Разве плохо, что столько людей обрели свободу? Посмотри. Посмотри, как они счастливы.

Самад с презрением взглянул на счастливых людей, танцующих на стене, и в глубине души ощутил неприятную зависть.

– Я не против восстаний как таковых. Просто если вы свергаете старый порядок, вы должны точно знать, что сумеете предложить взамен нечто лучшее; именно это нужно понять Германии. Возьмем, к примеру, моего прадеда, Мангала Панде.

Айри демонстративно вздохнула.

– Если вы опять за старое, то лучше не надо.

– Айри! – одернула ее Клара из чувства долга.

Айри разозлилась. И надулась.

– Он вечно говорит так, будто все знает. Весь мир только вокруг него и вертится. Хотя бы сейчас мы можем поговорить про сегодня, про Германию? Спорим… – Она повернулась к Самаду, – …что я об этом больше вашего знаю? Давайте, спросите меня о чем‑нибудь. Я весь семестр это изучала. И кстати: вас там не было. Вы с отцом были там до сорок пятого. А стена появилась только в шестьдесят первом.

– «Холодная война», «холодная война», – с кислой миной бубнил Самад, не обращая на нее внимания. – О горячей войне забыли. О той, на которой гибнут люди. Там я узнал про Европу то, чего в книгах не пишут.

– Ой, – сказал Арчи, сглаживая конфликт, – через десять минут начинаются «Остатки летнего вина», очередная серия по Би‑би‑си два.

– Ну, – настаивала Айри, вскакивая и поворачиваясь к Самаду. – Спросите меня о чем‑нибудь.

– Между книгами и опытом, – торжественно произнес Самад, – лежит бескрайний океан.

– Ясно. Вы двое говорите столько всякого дерь…

Но Клара успела шлепнуть ее по уху:

– Айри!

Дочь не столько покорилась, сколько возмутилась – села на место и прибавила в телевизоре громкость.

Сорокапятикилометрового шрама – уродливейшего символа разделенного Востока и Запада – больше не существовало. Мало кто (и ваш покорный слуга в том числе) надеялся дожить до этого момента, но прошлой ночью, когда пробило полночь, тысячи людей, томившихся по разные стороны стены, с громкими воплями хлынули через ее контрольные пункты, принялись карабкаться на нее.

– Глупо. У них возникнет масса проблем с иммигрантами, – сказал Самад телевизору, макая клецку в кетчуп. – Нельзя пускать миллион людей в богатую страну. Верный путь к беде.

– Кто это там рассуждает? Старина Черчилль? – Алсана презрительно рассмеялась. – Породистый белокрылый голубок, бекон с яичницей, желеподобный пузан, высоколобый английский бульдог?

– Шрам, – записывала Клара. – Так они сказали?

– Господе Иисусе! Вы что, не понимаете масштаба происходящего? Системе конец. Это же политический катаклизм, переплавка всего и вся. Исторический момент.

– Многие так говорят, – сказал Арчи, проглядывая программу передач. – Будем смотреть «Криптон‑фактор» на дециметровом? Это всегда интересно. Скоро начнется.

– Хватит вам уже. – Миллата изо всех сил выводили из себя все эти пижонские разговоры про политику. – «Исторический момент»! Как заведете свою волынку…

– Да заткнись ты, к чертям собачьим! – (Она его любила, но он был невыносим).

Самад встал.

– Айри! Не забывай, что ты гость и ты в моем доме. Пощади наши уши.

– Ах, так! Значит, мое место на улице, среди простых рабочих.

– Что за девчонка, – с досадой воскликнула Алсана, когда за Айри захлопнулась входная дверь. – Помесь университета с подворотней.

Миллат огрызнулся:

– Уж кто‑кто, а ты бы помолчала, ма. И почему в этом доме все так любят рот разевать?

Самад указал на дверь.

– Не смей разговаривать с матерью в подобном тоне. Пошел отсюда.

– Мне кажется, – спокойно произнесла Клара, когда Миллат вихрем вылетел в свою комнату, – мы не должны запрещать детям высказывать свое мнение. Хорошо, что они мыслят самостоятельно.

Самад усмехнулся.

– И что им это даст? Тебе часто приходится самостоятельно мыслить, целый день сидя дома, у телевизора?

– Это наезд?

– Ну что ты, Клара. В мире жить сложно. И наши дети должны научиться одному: понимать, что выжить помогают правила, а не фантазии.

– Его правда, – веско заявил Арчи, гася окурок в пустой миске из‑под карри. – Эмоции – это по вашей части.

– Значит, это женские заботы! – возмутилась Алсана с набитым ртом. – Вот спасибо, Арчибальд.

Арчи не унимался.

– Но вам до нас далеко. Я вот что хочу сказать: вы обе еще, в общем, молодые. А мы с Самадом – настоящие источники знаний для наших детей, если они к нам обратятся за опытом. Ходячие энциклопедии. Вы им столько дать не сможете. Будем честны.

Алсана легонько шлепнула его по лбу.

– Дурачок. Вы остались в прошлом, как конные экипажи и восковые свечи, – разве ты этого не понимаешь? Вы для них старые и вонючие, как вчерашняя газета, в которую рыбу заворачивали. Я согласна с твоей дочерью: какой прок от ваших разговоров? – Алсана встала и направилась вслед за Кларой, которая, не выдержав последнего оскорбления, в слезах выскочила на кухню. – Вы, джентльмены, только и делаете, что говорите о какой‑то своей ерунде.

Осознав, что они покинуты всеми домочадцами, Арчи и Самад дружно закатили глаза и обменялись кривыми улыбками. Посидели в тишине. Арчи привычным жестом переключал каналы: «исторический момент», «в Джерси поставили костюмированную драму», «двое мужчин пытаются построить плот за тридцать секунд», «сегодня мы в нашей студии обсуждаем проблему абортов», снова «исторический момент».

Щелк.

– Останемся дома? Может, в паб сходим? Или к О’Коннеллу?

Арчи полез в карман за новеньким десятипенсовиком, но быстро понял, что это ни к чему.

– К О’Коннеллу? – сказал Арчи.

– К О’Коннеллу? – сказал Самад.

Глава 10

Корни Мангала Панде

К О’Коннеллу, как и было сказано. Как всегда. В его бильярдной не имеют значения семейное положение, материальное благосостояние, социальный статус, прошлые заслуги и надежды на будущее, – в эту дверь можно войти никем и будешь своим среди своих. Пусть 1989 год сменяется 1999‑м или 2009‑м, ты будешь так же сидеть у стойки в свитере с треугольным вырезом, в каком женился в 1975, 1945 или 1935 году. Здесь все по‑прежнему, все отдано на откуп рассказам и воспоминаниям. Вот почему это место облюбовали люди в возрасте.

Тут все дело во времени. Оно не застыло, нет, но его здесь бессовестно много. Оно берет количеством, а не качеством. Это трудно описать словами. Но если попробовать представить в виде уравнения, то получится примерно следующее:

Почему‑то для того, чтобы проанализировать и объяснить что‑то, человеку приходится снова и снова проходить один и тот же жалкий сценарий – как внуку Фрейда, играющему в fort‑da. [69]Но так или иначе все сводится к вопросу времени. Когда вы инвестировали столько часов в какое‑нибудь заведение, ваша кредитоспособность растет как на дрожжах и вам хочется ограбить хронологический банк. Вам хочется ходить в это заведение до тех пор, пока вам не вернут потраченное время, даже если этого никогда не случится.

Шло время, прибавлялись факты, складывалась история. В баре О'Коннелла Самад в 1974 году посоветовал Арчи жениться снова. Под столиком номер шесть в луже рвоты Арчи в 1975 году отмечал рождение Айри. На краю пинбола имеется пятно – в 1980‑м Самад впервые пролил кровь мирного жителя, мощным ударом правой припечатав пьяного расиста. В подвале бильярдной Арчи провел одну из ночей 1977 года, наблюдая, как сквозь туманные пары виски на него, угрожая кораблекрушением, надвигается пятидесятилетие. И именно сюда оба друга пришли в канун нового 1989 года (остальные Икбалы и Джонсы не выразили желания встретить девяностые в их компании) и теперь с удовольствием пользуются специальным праздничным предложением: 2 фунта 85 пенсов за омлет из трех яиц с бобами, двумя кусочками подрумяненного хлеба, грибами и щедрым ломтем традиционной индейки.

Индейка шла в качестве новогоднего сюрприза. Самаду и Арчи было действительно важно, что они завсегдатаи, своего рода эксперты данного заведения. Они пришли сюда, потому что хорошо знали это место – и изнутри, и снаружи. А если ты не умеешь объяснить своему ребенку, почему от одних ударов стакан разбивается, а от других нет, если не знаешь, как в одном штате могут уживаться религия и демократическое светское воспитание, или не помнишь, на каких условиях была поделена Германия, тогда очень приятно – даже замечательно – ощущать, что есть, по крайней мере, одно место, один исторический период, известные тебе не как очевидцу, не понаслышке; хоть в чем‑то ты в этой жизни авторитет, хотя бы один раз время на твоей стороне. Что касается раздела «Послевоенная реконструкция и история развития бара‑бильярдной О’Коннелла», ни один историк и эксперт в целом мире не знает его лучше, чем Арчи и Самад.

1952: Али (отец Микки) и три его брата высаживаются в Дувре с тридцатью фунтами старого образца и отцовскими золотыми карманными часами. У всех четверых на лицах безобразные прыщи.

1954–1963: Период свадеб и случайных заработков; на свет появляется Абдул‑Микки, еще пять Абдулов и их двоюродные сестры.

1968: После трех лет работы курьерами в югославской химчистке братьям удается скопить небольшой капитал и открыть службу такси под названием «Али‑такси».

1971: Служба такси процветает. Однако Али недоволен. Он понимает, что всю жизнь ему хотелось «готовить еду, радовать людей, общаться с ними». Неподалеку от заброшенной железнодорожной станции по Финчли‑роуд он приобретает старую ирландскую бильярдную и начинает ее реконструкцию.

1972: На Финчли‑роуд популярностью пользуются только ирландские пабы. И Али, несмотря на ближневосточные корни и желание открыть кафе, а не бильярдную, решает сохранить ирландское название. Он красит стены в оранжевый и зеленый, вешает картинки с лошадьми и регистрирует заведение как «Эндрю О’Коннелл Юсуф». Братья советуют повесить на стенах фрагменты из Корана, чтобы в этом заведении‑гибриде «было приятно находиться».

13 мая 1973: «О’Коннелл» открывает двери для посетителей.

2 ноября 1974: Самад и Арчи по пути домой натыкаются на «О'Коннелл» и заходят поесть горячего.

1975: Али завешивает стены коврами, чтобы закрыть жирные пятна.

май 1977: Игровой автомат выдал Самаду приз в пятнадцать шиллингов.

1979: Али умирает от сердечного приступа, вызванного ожирением сердца. Его родные решают, что виной тому его нечестивое увлечение свининой. Из меню исключаются все соответствующие блюда.

1980: Знаменательный год. «О’Коннелл» переходит к Абдул‑Микки. В подвале с целью выкачивания недобранных на сосисках денег оборудуется бильярдная. Играют на двух больших столах – «мертвом» и «живом». На «мертвом» игра идет на деньги. А «живой» стол привечает тех, у кого есть религиозные убеждения или нет денег. Идея пользуется огромным успехом. Самад и Арчи играют на «мертвом» столе.

Декабрь 1980: Арчи устанавливает на пинболе абсолютный рекорд – 51 998 очков.

1981: Арчи находит в цехе «Селфриджиса» бесхозную картонную фигуру Вива Ричардса и приносит ее в «О’Коннелл». Самад предлагает повесить в бильярдной изображение его прадеда Мангала Панде. Микки в просьбе отказывает, объясняя это тем, что на портрете «глаза близко сидят».

1982: По религиозным соображениям Самад больше не играет на «мертвом» столе. Он продолжает настаивать на размещении портрета.

31 октября 1984: Арчи выигрывает на «мертвом» столе 268 фунтов 72 цента. На них он приобретает для своей скрипучей машины новенькие покрышки «Пирелли».

Канун Нового, 1989 года, 22:30: Самаду удается уговорить Микки повесить портрет. Микки по‑прежнему сомневается, «не будет ли это портить людям аппетит».

– Все равно мне кажется, что это будет портить всем аппетит. Тем более в канун Нового года. Прости, дружище. Без обид. Мое мнение, так сказать, ни черта не слово Божье, но это мое мнение.

Прикрепив к обратной стороне простенькой рамки проволоку и фартуком смахнув пыль со стекла, Микки с неохотой повесил портрет на крюк над плитой.

– Чертовски отталкивающий у него видок. Усики эти. Неприятный какой‑то тип. А серьга зачем? Он что, голубой?

– Нет, нет. Для мужчин тогда было обычным делом носить украшения.

Микки с сомнением посмотрел на Самада – таким взглядом он одаривал посетителей, которые просили вернуть им деньги, жалуясь, что автомат для пинбола не сработал, хотя монетку они кинули. Он вышел из‑за стойки, чтобы оценить картину с нового ракурса.

– А ты, Арчи, как считаешь?

– Мне нравится, – твердо заявил тот. – Очень.

– Пожалуйста, Микки. Если ты ее не снимешь, ты сделаешь мне огромное личное одолжение.

Микки наклонил голову в одну сторону, потом в другую.

– Без обид, я уже сказал. Просто странновато он выглядит. Может, другой какой портрет найдется?

– Это единственное сохранившееся изображение. Ты сделаешь мне огромное личное одолжение, огромное‑преогромное.

– Ну… – протянул Микки и ловко перевернул яйцо, – ты, можно сказать, постоянный посетитель и так меня просишь, что надо бы уважить. Давай других спросим. Что скажешь, Дензел? А ты, Кларенс?

Дензел с Кларенсом, как всегда, сидели в углу, только на фетровой шляпе Дензела болталась видавшая виды мишура, а изо рта Кларенса, помимо традиционной сигары, торчал казу.[70]Это была их единственная уступка надвигающемуся празднику.

– Чего тебе?

– Спрашиваю, что скажете насчет хмыря, которого Самад хочет тут повесить? Это его дед.

– Пра‑ дед, – поправил Самад.

– Я в домино играю, не видишь, что ли? Хочешь лишить старика радостей жизни? Где твоя картина? – И Дензел неохотно повернулся. – Эта? Брр! Гадость. Похож на служку дьявола!

– Он твой родственник? – пропищал Кларенс своим женоподобным голосом. – Это многое объясняет, мой друг, очень многое! У осла зад и то краше, чем у этого типа рожа.

Дензел и Кларенс противно захихикали.

– Того и гляди вывернет при взгляде на него!

– Вот видишь! – повернувшись к Самаду, победно воскликнул Микки. – Мешает клиентам есть – что я и говорил.

– Не станешь же ты слушать эту парочку!

– Не знаю… – Микки маялся над своими сковородками; в нелегком деле раздумья ему на помощь всегда поднималось по тревоге тело. – Я уважаю тебя и все такое, ты дружил с моим отцом, но – никаких обид, ладно? – ты слишком прочно тут засел, Самад, дружище, и кое‑кому из посетителей помоложе может не…

– Это они‑то помоложе? – Самад махнул рукой в сторону Кларенса и Дензела.

– В каком‑то смысле… Но я о том, что клиент всегда прав.

Самад был задет до глубины души.

– Я тоже клиент. Это я клиент. Вот уже пятнадцать лет я хожу в твое заведение, Микки. По всем меркам срок немалый.

– Да, но мнение большинства – закон! Я почти всегда с тобой, так сказать, считаюсь. Парни тебя «профессором» прозвали – и, по правде, за дело. Я тебе внимаю шесть дней из семи. Только знаешь что: пусть ты капитан, но если команда подняла мятеж, ты в глубокой заднице, понял?

И Микки печально сопроводил сию мудрость показательным побоищем на раскаленной сковородке: двенадцать грибов оттеснили один к краю и скинули его на пол.

Едва Самад услышал гогот Дензела и Кларенса, к горлу подкатила ярость, и он не успел ее сдержать.

– Дай сюда! – он ринулся за стойку, к плите, где грустно и криво висел портрет Мангала Панде. – Не стоило и просить… какой позор, какое неуважение к памяти Мангала Панде – принести его в этот безбожный, порочный дом!

– Ты чего?

– Дай его сюда!

– Погоди, постой минутку…

Микки и Арчи кинулись ему помешать, но Самад, вне себя от боли и унижений последних десяти лет, попытался преодолеть внушительное присутствие хозяина бара. После недолгой борьбы взмокшее тело Самада обмякло, и он сдался.

– Погоди, Самад. – Микки так участливо тронул его за плечи, что Самад чуть было не разрыдался. – Не думал, что для тебя это так чертовски важно. Давай все по‑новой. Повесим его на неделю, а там посмотрим, как дело пойдет, ага?

– Спасибо, друг. – Самад вытащил из кармана платок и отер лоб. – Я это запомню.

В знак примирения Микки похлопал его между лопаток.

– Черт побери, за эти годы я столько о нем наслушался. Пусть уж повисит здесь, на этой чертовой стене. Мне без разницы. Ком‑си ком‑са, как говорят лягушатники. То есть черт‑те что. А за добавочную порцию индейки платить придется звонкой монетой, дорогой ты мой Арчибальд. Золотое время обеденных талонов кончилось. Ах, дорогуша, ну и попусту же ты воду мутил…

Самад заглянул в глаза своего прадеда. Не впервые он и Панде переживали это сражение, сражение за репутацию последнего. Им обоим было слишком хорошо известно, что во мнении относительно Мангала Панде современники разделились на два лагеря:

Снова и снова Самад убеждал Арчи пересмотреть свою точку зрения. Год за годом они сидели у О’Коннелла и вели один и тот же спор, с неустанно собираемыми Самадом по крупицам уточняющими фактами. Но с тех самых пор, как году в 1953‑м Арчи узнал «правду» о Панде, он стоял на своем. Единственная заслуга, которую он со скрипом за ним признавал, – пополнение лексики английского языка словом «пандеец», означавшим, как мог узнать из «Оксфордского словаря» любознательный читатель, следующее:

Пандеец, сущ., разг. (устар.). Сер. XIX в. (Вероятно, производное от фамилии первого повстанца среди привилегированных сипаев в бенгальской армии). 1. сипай, любой участник восстания сипаев в Индии, 1857–1859 гг.; 2. мятежник, изменник; 3. человек, проявивший бестолковость или трусость в военных условиях.

– Ясно как божий день. – И Арчи торжествующе захлопывал том. – Я и без словаря это знал – да и ты тоже. Просторечие, и только. Мы в армии тоже ого‑го как загибали, помнишь? Ты хотел мне лапшу на уши повесить, но правда всегда выходит наружу. Теперь понятно, что Панде за фрукт. На твоем месте я бы не афишировал своих родственничков и не жужжал о них всем подряд двадцать четыре часа в сутки.

– Арчибальд, понятие существует, но это не значит, что в нем в полной мере отражена личность Мангала Панде. С первым значением мы соглашаемся: мой прадед – мятежник, и я говорю об этом с гордостью. Я готов признать, что события развивались не совсем так, как было задумано. Но что он изменник? Трус? Твой словарь устарел, теперь эти значения не употребительны. Панде – не трус и не изменник.

– Ага, раз уж мы об этом заговорили, скажу тебе, что я думаю: не бывает дыма без огня, – говорил Арчи, вдохновляясь собственной мудростью. – Понимаешь, о чем я?

Это был излюбленный аналитический инструмент Арчи, которым он пользовался, когда узнавал новости, исторические факты и хотел отделить достоверную информацию от небылиц. Не бывает дыма без огня. Он так наивно и свято верил в свою формулу, что Самаду не хватало духу его разубеждать. К чему сообщать пожилому мужчине, что дым без огня бывает, как бывают глубокие раны без крови.

– Я понимаю тебя, Арчи, понимаю твою точку зрения. Но моя точка зрения заключается – и заключалась всегда, с тех самых пор как мы впервые подняли этот вопрос, – в том, что это еще не полная историческая картина. Да, я согласен, что мы уже несколько раз тщательно исследовали эту проблему, но факт остается фактом: полная историческая картина, как и честность, встречается редко и ценится на вес золота. Доведись тебе с такой столкнуться, она пулей засядет в твоей голове. Полная картина событий – дело трудное, многосложное, с эпическим размахом. Так же обстоятельно с нами говорит Бог. А в словарях полноты нет.

– Ладно, ладно, профессор. Послушаем твою версию.

Нередко в углу полутемных пабов можно наблюдать стариков, которые спорят, размахивают руками, подставками под пивные кружки и солонками, обозначая давно умерших людей и далекие земли. В этот миг из них брызжет энергия, которая в другое время спит. Они горят. На столе разворачивается история: тут вилка – «Черчилль», здесь салфетка – Чехословакия, там россыпью остывших горошин обозначено скопление немецких войск; старики возрождаются к жизни. Но Арчи и Самаду было мало ножей и вилок для их столовых дебатов в 80‑е. Эти историки‑самоучки воспроизвели у О’Коннелла целое влажное и душное индийское лето 1857 года, весь год восстания и расправы над ним, – и довели дело почти до абсурда. Пространство от музыкального до игрового автоматов было Дели; Вив Ричардс безмолвно исполнял роль английского капитана Херси, начальника Панде; не отрывающиеся от своего домино Кларенс и Дензел представляли буйные орды сипаев британской армии. Самад и Арчи излагали каждый свои факты и пытались обосновать их друг для друга. Сцены были расписаны. Траектории пуль прослежены. Единого мнения не складывалось.

Согласно легенде, весной 1857 года на заводе в Дамдаме[71]была запушена в производство английская пуля. Она предназначалась для английских ружей, которыми стреляли солдаты‑индусы и в которые засыпался порох из кулечка – кончик перед стрельбой нужно было откусывать. И все бы хорошо, да один ушлый заводской рабочий прознал, что их смазывают жиром – свиным (оскорбление для мусульман) или коровьим (святотатство для индусов). Невинный промах – если на украденной земле можно быть невинным – оказался грубейшей ошибкой англичан. Какой, должно быть, поднялся переполох, когда люди узнали эту новость! Под предлогом выпуска нового оружия англичане намереваются лишить их положения в обществе, чести и репутации в глазах богов и людей – словом, смысла жизни. Такой слух в кармане не утаишь; он, как пожар, мгновенно распространился по засушливым в то лето землям Индии: из заводских цехов просочился на улицы, с городских домов перекинулся на деревенские лачуги, пронесся по казармам, – и вскоре вся страна пылала гневом. Слух достиг больших уродливых ушей Мангала Панде, неизвестного сипая из маленького городка Барракпур. 29 марта 1857 года он вышел на плац – отделился от толпы, чтобы вершить историю.

– А скорее, просто свалял дурака, – говорил Арчи (теперь он уже не столь доверчиво глотал постулаты пандиологии, как раньше).

– Ты совершенно не способен понять масштаб его жертвы, – отвечал Самад.

– Какой такой жертвы? Застрелиться толком не смог! Беда в том, Самад, что ты не желаешь видеть очевидного. Я все‑все про эти дела прочитал. Против правды не попрешь, какой бы горькой она ни была.

– Точно. Что ж, приятель, если ты такой специалист по нашим фамильным деяниям, будь добр, просвети меня. Послушаем твою версию.

Это теперь среднестатистический школьник в курсе сложных сил, перестановок и глубинных течений, порождающих войны и революции. А в те времена, когда в школе учился Арчи, похоже, преобладало художественное мировосприятие. Историю преподавали совсем иначе: то как занимательный рассказ, то как драму, не заботясь о достоверности и хронологии излагаемых событий. И получалось, что революция в России произошла из‑за того, что все ненавидели Распутина. А Римская империя рухнула потому, что Антоний загулял с Клеопатрой. Генрих V победил французов при Азенкуре в силу того, что те слишком много времени уделяли своим кружевным манжетам. Наконец, великое восстание сипаев в Индии 1857 года началось с выстрела какого‑то пьяного дурака по имени Мангал Панде. Несмотря на протестующие доводы Самада, каждый раз Арчи намного больше убеждала следующая версия:

Барракпур, 29 марта 1857 года. Воскресный полдень, однако на пыльном плацу разыгрывается драма, менее всего напоминающая о мирном дне отдохновения. Там колышется, шумит, бурлит толпа сипаев; некоторые из них полуголы и безоружны, но все искрятся от возбуждения. Метрах в тридцати перед строем 34‑го полка с важным видом расхаживает сипай по имени Мангал Панде. Его голову дурманит банг, а еще больше – религиозный фанатизм. Нос кверху, заряженный мушкет наперевес – он прохаживается, слегка пританцовывая, взад и вперед, и выкрикивает визгливым гнусавым голосом: «Эй, мерзавцы! Задайте им жару! Англичане хотят нас погубить. Стреляя этими пулями, мы согрешим против нашей веры!»

На самом же деле его будоражил банг, у малайца такое нервное возбуждение вызвало бы амок; каждое слово, срывавшееся с его губ, опаляло мозг и щекотало нервы прислушивающихся к нему сипаев; толпа ширилась, напряжение нарастало. Словом, людская бочка пороха готова была вот‑вот взорваться.

И взорвалась. Панде выстрелил в лейтенанта, но промахнулся. Тогда он выхватил свою кривую саблю и, когда лейтенант повернулся к нему спиной, самым подлым образом рубанул его по плечу. Какой‑то сипай пытался его остановить, но безрезультатно. Подоспела подмога: некий капитан Херси, бок о бок с сыном, кинулся вперед, готовый с оружием в руках доблестно умереть за свою страну. («Имечко под стать![72]Чушь. Фальшивка!») Тут Панде, поняв, что игра проиграна, направил дуло себе в голову и эффектно нажал на курок левой ногой. Он промахнулся. Через несколько дней Панде предстал перед судом и был признан виновным. Письменное распоряжение о его казни прибыло с другого конца страны, из Дели, где, не вставая с шезлонга, его подписал генерал Генри Хавлок (удостоенный, к вящей ярости Самада, статуи неподалеку от Трафальгарской площади, по правую руку от Нельсона, – то есть прямо напротив ресторана «Палас»). В постскриптуме генерал выражал надежду, что данная мера положит конец всколыхнувшимся в последнее время слухам о якобы начавшемся восстании. Но было уже поздно. В тот момент, когда Панде сорвался с наспех сколоченного помоста и закачался в душном воздухе, его товарищи из 34‑го полка разрозненными группками пробирались в Дели, чтобы примкнуть к повстанцам и принять участие в одном из самых кровавых неудавшихся восстаний всех времен.

Слыша такую версию событий – принадлежащую перу современного историка по фамилии Фитчетт, – Самад клокотал от злости. Когда, кроме крови, человеку больше нечем похвалиться, каждая ее капля имеет чудовищное значение и отстаивается с пеной у рта. Приходится бороться с нападками и клеветой. Грудью вставать на защиту. Но по мере того как одурманенный, малахольный Панде Фитчетта проходил сквозь череду последователей историка, правда мутировала, искажалась, ускользала, как в игре «испорченный телефон». Даром что банг – напиток из конопли, употребляемый в малых дозах исключительно в медицинских целях, не мог оказать такого одуряющего действия и что Панде, истый индус, вряд ли стал бы его пить. Даром что Самад не нашел документально зафиксированного свидетельства, что Панде употреблял банг тем утром – к Икбалам эта история, эта гигантская перевранная цитата, прилипла крепко и, похоже, навсегда, как к Гамлету – неверное представление, будто он однажды обмолвился, что «хорошо» знал Йорика.

– Хватит! Можешь читать мне эту ерунду сколько хочешь, мне все равно, Арчибальд. (Арчи частенько приходил, вооруженный пластиковым пакетом с библиотечными книгами, полными антипандевской пропаганды и перевранных цитат.) Поймай я ватагу ребятишек у банки с медом, они стали бы мне так же заливать. Клеветнические выдумки меня не интересуют. Меня не забавляют марионетки и трагифарс. Главное для меня – поступки, вот так‑то, друг. – Самад изобразил, будто закрыл рот на замок и выбросил ключ. – Настоящие поступки. Без пустословья. Мангал Панде, да будет тебе известно, Арчибальд, пожертвовал жизнью ради чести Индии, и вовсе не потому, что был пьян или безумен. Передай мне кетчуп.

Надвигался новый, 1989 год, и спор в баре О’Коннелла был в самом разгаре.

– Пожалуй, по вашим западным меркам его нельзя назвать героем – он преуспел разве что в доблестной смерти. Но представь: он сидел вот так на суде, – Самад показал на Дензела, собиравшегося выложить последнюю костяшку (ему везло), – и знал, что ему грозит казнь, но не выдал ни одного своего товарища…

– А это, знаешь ли… – Арчи похлопал рукой по томам скептиков – Майкла Эдвардса, П. Дж. О. Тэйлора, Саеда Мойнула Хага. – Зависит от того, что читать.

– Нет, Арчи. Это распространенное заблуждение. Истина не зависит от того, что ты читаешь. Однако позволь мне не углубляться в ее природу. Тогда тебе не нужно будет рисовать моим сыром, а мне – есть твой мел.

– Ладно, возвращаемся к Панде. Что он сделал? Ничегошеньки! Всего‑навсего поднял мятеж – заметь, преждевременно, раньше назначенной даты, – а это в военном деле, извиняюсь за мой французский, настоящая задница. Там стратегия нужна, а не хреновы порывы. Он стал причиной лишних жертв – и среди англичан, и среди индусов.

– Прости, но я не думаю, что дело обстояло именно так.

– Что ж, тогда ты ошибаешься.

– Прости, но я думаю, что я прав.

– Смотри, Самад, ситуация такая… – Арчи взял стопку грязных тарелок, которые Микки еще не успел отнести в мойку. – Это все люди, которые писали о Мангале Панде за последние сто с хвостиком лет. Это те из них, которые считают так же, как я. – Он поставил десять тарелок рядом с собой, одну протянул Самаду. – А это единственный псих, который на твоей стороне.