Недостатки образования Айри Джонс 4 страница
У Чалфенов не было друзей. Общались они в основном с членами большой семьи Чалфенов (те самые хорошие гены, о которых так часто говорили: два ученых, математик, три психиатра и двоюродный брат – молодой лейборист). Иногда по праздникам и ради соблюдения приличий Чалфены навещали забытых родственников Джойс – род Конноров. Они были из тех, кто пишет письма в «Дейли мейл», и даже сейчас не могли скрыть свое негодование по поводу того, что Джойс вышла замуж за еврея. Но самое главное – Чалфенам не нужен никто другой. О себе они говорят, употребляя образованные от фамилии существительные, прилагательные и даже глаголы: Это по‑чалфенски. Он вышел из трудной ситуации, проявив подлинный чалфенизм. Он снова чалфенит. В этом вопросе надо быть чалфенистичнее. Джойс была уверена, что нет семьи счастливее, нет более чалфенской семьи.
И все же, и все же… Джойс грустила по тем золотым временам, когда в семье Чалфенов не могли без нее обойтись. Тогда и есть‑то без нее не могли. Не могли одеться без ее помощи. А теперь даже Оскар может что‑нибудь себе приготовить. Иногда ей казалось, что нечего улучшать, не о чем заботиться; недавно она подрезa ла у вьющейся розы сухие ветки и поймала себя на мысли о том, что ей хочется найти в Джошуа какой‑нибудь изъян, требующий внимания, найти скрытую душевную травму у Джека или Бенджамина, какое‑нибудь отклонение у Оскара. Но все они были совершенны. Иногда, во время семейного ужина, когда Чалфены собирались за столом и отщипывали кусочки от курицы, пока не оставались одни кости, жевали молча, только изредка прося передать соль или перец, – тогда скука становилась осязаема. Век подходил к концу, и Чалфенам было скучно. Как будто клонированные, они сидели над мясом и овощами, как размноженное совершенство – чалфенизм и его принципы бесконечно отражали друг друга: Оскар – Джойс, Джойс – Джошуа, Джошуа – Маркус, Маркус – Бенджамин, Бенджамин – Джек ad nauseam.[76]И они были все той же образцовой семьей. Но теперь, когда они порвали со всеми знакомыми их круга – окончившими престижные университеты, судьями, продюсерами, рекламистами, юристами, актерами и другими людьми презираемых (с точки зрения Чалфенов) профессий, – теперь некому было восхищаться Чалфенами. Их удивительной логичностью, их добротой, их умом. Они были как пассажиры «Мейфлауэр», безумными глазами высматривавшие берег и не находившие его. Пилигримы и пророки, не находящие Новой земли. Им было скучно, и Джойс больше всех.
Пытаясь чем‑то заполнить часы одиночества (когда Маркус в колледже), Джойс тоскливо просматривала журналы, которые они выписывали («Нью марксизм», «Ливинг марксизм», «Нью сайентист», «Вестник ОКСФАМ»,[77] «Страны третьего мира», «Анархистс джорнал»), и всей душой стремилась к лысым румынским детям и миленьким эфиопчикам с распухшими животами. Да, она понимала, что это ужасно, и все же… Дети со слезами на глазах взывали к ней с глянцевых страниц. Она нужна им. И ей необходимо быть кому‑то нужной. Она сама это знала. Например, она терпеть не могла, когда ее дети, один за другим, отказывались от грудного молока, которое раньше любили. Она растягивала кормление на два‑три года, а с Джошуа – даже на четыре. Молока всегда было вдоволь, а вот желание его пить у детей пропадало. Она жила, с ужасом ожидая того неизбежного момента, когда они переходили на твердую пищу, когда любовь к молоку сменялась любовью к черносмородиновому соку. И вот, перестав кормить грудью Оскара, она занялась садоводством – там она была нужна маленьким и слабым созданиям.
А потом в один прекрасный день в ее жизнь неохотно вошли Миллат Икбал и Айри Джонс. В это время она была в саду – со слезами на глазах рассматривала дельфиниум «Найт Гартер» (кобальтовый гелиотроп с черной серединкой – как дыра от пули в небе), изуродованный трипсом – гадким паразитом, который уже сожрал ее бокконию. Позвонили в дверь. Джойс, склонив голову, прислушалась к мягкому шороху тапочек Маркуса, спускавшегося из своего кабинета по лестнице, и, убедившись, что он откроет, вернулась к растениям. Вскинув бровь, она рассматривала цветки дельфиниума – похожие на ротики двойные цветочки, расположенные по всей длине восьмифутового стебля. «Трипс», – сказала она сама себе, видя, что каждый второй цветок поели насекомые. «Трипс», – удовлетворенно повторила она. Значит, о растении надо будет позаботиться, а еще это может стать поводом для написания новой главы или даже целой книги. Трипс. Джойс о нем кое‑что знала.
Трипс – общее название целого класса крошечных насекомых, которые питаются разнообразными растениями. Чаще всего заводятся в тепле на комнатных или экзотических растениях. Большинство взрослых особей не более 1,5 мм (0,06 дюйма). Некоторые бескрылые, а у других – две пары коротких крыльев, по краю покрытых ворсинками. И у личинок, и у взрослых особей мощные жвала. Трипс опыляет некоторые растения, а также ест некоторых паразитов, но, несмотря на это, они – проклятие любого современного садовода. Их считают вредителями и выводят с помощью инсектицидов, например «Линдекса». Научная классификация: трипс относится к отряду тизаноптерий.
Джойс Чалфен, «Жизнь комнатных растений», приложение: «Вредители и паразиты»
Да, трипс – неплохое насекомое: это добрые плодовитые создания, помогающие растению. Трипе хотят как лучше, но заходят слишком далеко: не просто съедают других вредителей, не просто опыляют цветы, но и начинают жрать само растение. Если не принять меры, трипс будет переходить с одного поколения дельфиниума на другое. Что же можно сделать, если (как в этот раз) «Линдекс» не помог? Остается только безжалостно обре зать растение и начать все сначала. Джойс глубоко вздохнула. Она так и сделает ради дельфиниума. Без нее дельфиниум зачахнет. Джойс вытащила из кармана фартука большой секатор с ярко‑оранжевыми ручками, и синий цветочек с раскрытым ротиком оказался между стальными пластинами. Жестокая любовь.
– Джойс! Джо‑ойс! Пришел Джошуа и его дружки‑наркоманы!
Красивый. Даже больше – то, что римляне выражали словом pulcher. Вот что подумала Джойс, когда Миллат Икбал вышел в сад, ухмыляясь дурацким шуткам Маркуса, прикрывая глаза рукой от заходящего зимнего солнца. Pulcher. Не просто образ этого слова, а сами буквы появились у нее перед глазами, как будто напечатанные на сетчатке – PULCHER. Оно подразумевает красоту там, где ее меньше всего ожидаешь найти, скрытую в слове, скорее подходящем для обозначения отрыжки или инфекционного заболевания. Красота в высоком молодом человеке из тех, кого Джойс обычно не замечала, у кого она покупала молоко и хлеб, которые протягивали ей счета или чековую книжку из‑под толстого стекла за стойкой в банке.
– Миль‑льят Икь‑баль. – Маркус изобразил иностранное произношение, – и Айри Джонс, я так понимаю. Друзья Джоша. Я как раз говорил Джошу, что впервые вижу у него красивых друзей! Обычно все какие‑то маленькие, чахлые, то дальнозоркие, то близорукие, вечно косолапые. И кстати, никогда не видел у него девушек. Так! – весело продолжил Маркус, не обращая внимания на ужас в глазах Джошуа. – Мы так рады, что вы пришли. Мы ведь ищем Джошу невесту…
Маркус стоял на ступеньках, откровенно разглядывая грудь Айри (справедливости ради надо заметить, что девушка была на полторы головы выше его).
– Он у нас хороший, умный, не очень разбирается во фракталах, но мы все равно его любим. А ты…
Маркус остановился, дожидаясь, пока Джойс подойдет, снимет перчатки, пожмет руку Миллату и пройдет за ними в кухню.
– А ты девочка немаленькая.
– Э‑э… спасибо.
– Мы таких любим – хороших едоков. Все Чалфены – едоки что надо. Я‑то не толстею, а вот про Джойс этого не скажешь. Хотя жирок у нее распределяется как положено. Пообедаете с нами?
Айри стояла посреди кухни, от удивления не в силах вымолвить ни слова. Таких родителей она еще не видела.
– Не обращайте внимания на Маркуса, – подмигнул им Джошуа. – Он у нас весельчак. Это чалфенская шутка. Чалфены всегда так: стоит войти в дом, забросают вас шутками. Хотят узнать, насколько вы остроумны. Чалфены не любят условности. Джойс, это Айри и Миллат. Это те двое, которых сцапали на школьном дворе.
Джойс немного оправилась от потрясения и взяла себя в руки: теперь она готова играть роль Матушки Чалфен.
– Так значит, это вы учите моего сына плохому? Я Джойс. Хотите чаю? Вы и есть нехорошая компания, с которой связался Джош? Я сейчас подрезала дельфиниум. Это Бенджамин, это Джек, а там в коридоре Оскар. Какой вам чай: клубничный, манговый или обычный?
– Мне, пожалуйста, обычный, Джойс, – сказал Джошуа.
– Мне тоже, – сказала Айри.
– И мне, – сказал Миллат.
– Маркус, дорогой, будь любезен, сделай три обычных чая и один манговый.
Маркус, как раз направлявшийся на улицу с только что набитой трубкой в руке, свернул на кухню и с печальной улыбкой сказал:
– Моя жена сделала из меня раба! – тут он обхватил ее за талию, как азартный игрок загребает кучу фишек в казино. – Но если бы я не был таким послушным, она бы сбежала от меня с первым попавшимся молодым человеком, который переступил порог дома. А на этой неделе я не расположен стать жертвой дарвинизма.
Это очень выразительное объятие было сделано напоказ и явно предназначалось для Миллата. Все время, пока Маркус обнимал жену, она смотрела на Миллата светло‑голубыми глазами.
– Этого‑то и хочет каждая женщина, – громким театральным шепотом сказала Джойс Айри так, будто знала ее пять лет, а не пять минут, как было на самом деле. – Такого человека, как Маркус, в роли мужа. Конечно, приятно поразвлечься со всякими безответственными типами, но из них никогда не выйдет хороших отцов.
Джошуа покраснел.
– Джойс, хватит. Она только пришла, дай ей хоть чаю спокойно попить!
Джойс изобразила удивление:
– Ты что, застеснялась, да? Прости уж Матушку Чалфен, она у вас такая безмозглая старушка.
Но Айри не застеснялась. Она была в восторге, за эти пять минут Чалфены ее совершенно очаровали. В доме Джонсов никто не отпускал шуток по поводу Дарвина, никто не говорил о себе «безмозглая старушка», никто не предлагал несколько видов чая на выбор. В доме Джонсов было не принято, чтобы дети и родители так свободно разговаривали, как будто связь между этими племенами не была замутнена помехами, будто на ее пути не стояла история.
Джойс, высвободившись из объятий Маркуса, села за круглый стол и пригласила садиться всех остальных.
– Вы выглядите очень экзотично. Откуда вы, если не секрет?
– Из Уиллздена, – хором ответили Миллат и Айри.
– Это понятно, а изначально откуда?
– Ах, вы об этом, – отозвался Миллат, изображая акцент «я‑вас‑не‑понимайт», как он его называл. – Вы хотите узнать, откуда я изначально.
– Ну да, изначально , – озадаченно повторила Джойс.
– Из Уайтчепела, – сказал Миллат, доставая сигарету. – Ехать на 207‑м автобусе и выйти возле Королевской лондонской больницы.
Чалфены, бродившие по кухне, – Маркус, Джош, Бенджамин и Джек – громко рассмеялись. Джойс тоже неуверенно похихикала.
– Потише вы, – пригрозил Миллат. – Я не сказал ничего смешного.
Но Чалфены не успокоились. Шутки Чалфенов были либо глупыми, либо математическими: Что сказал ноль восьмерке? – Классный у тебя ремень.
– Ты собираешься курить прямо здесь? – вдруг обеспокоенно спросила Джойс, когда смех затих. – Прямо здесь? Мы не любим запах сигарет. Нам нравится только запах немецкого трубочного табака. И курим мы в комнате Маркуса, потому что Оскар не переносит дым. Правда, Оскар?
– Нет, – ответил Оскар – самый младший, похожий на ангелочка, ребенок, в данный момент занятый постройкой огромного города из «Лего». – Мне все равно.
– Он не любит дым, – повторила Джойс театральным шепотом. – Просто терпеть не может.
– Я… пойду… покурю… в саду, – медленно проговорил Миллат таким тоном, каким разговаривают с душевнобольными и иностранцами. – Скоро… вернусь.
Как только Миллат вышел, а Маркус разлил всем чай, Джойс помолодела на глазах, будто годы слетели с нее, как шелуха. Она перегнулась через стол и, словно школьница, защебетала:
– С ума сойти, он такой красивый. Вылитый Омар Шариф тридцать лет назад. Изящный римский нос… Вы с ним… встречаетесь?
– Оставь ты ее в покое, – посоветовал Маркус. – Она все равно тебе не скажет.
– Нет, – ответила Айри, понимая, что этим людям она готова все‑все рассказать. – Не встречаемся.
– И кстати, родители, наверно, ему уже кого‑нибудь подобрали? Директор сказал, что он мусульманин. Повезло, что не родился девочкой. Просто уму непостижимо, что они делают с девочками. Маркус, помнишь, что писали в «Таймс»?
Маркус рылся в холодильнике в поисках тарелки со вчерашней картошкой.
– Угу, помню. Непостижимо.
– Но знаешь, сколько я видела мусульманских детей, все они были совсем другие. Я много хожу по школам, рассказываю о садоводстве, работаю с детьми разного возраста. И мусульманские детки всегда такие молчаливые, запуганные. Но Миллат! Совсем другой. Такой… классный! Но такие мальчики смотрят только на высоких блондинок. На других эти красавцы даже не глядят. Представляю, каково тебе… Я в твоем возрасте тоже любила хулиганов, но уж поверь мне, со временем понимаешь, что в опасности на самом деле нет ничего привлекательного. Тебе будет гораздо лучше с таким, как Джошуа.
– Мам!
– Он всю неделю только о тебе и говорил.
– Ну мама!
Джойс встретила его возмущение легкой улыбкой.
– Может быть, я с вами слишком откровенна. Не знаю… Мы в ваши годы были решительнее, приходилось быть решительнее, если хочешь удачно выйти замуж. Тогда в университете на двести девчонок было две тысячи юношей! Они боролись за девушек… Но если ты умная и красивая, ты можешь ломаться до тех пор, пока не выберешь то, что хочешь.
– Да уж, крошка, ты выбирала так выбирала, – сзади подошел Маркус и поцеловал ее в ухо. – И вкус у тебя оказался отменный.
Джойс позволяла себя целовать с видом девчонки, которая потакает капризу младшего брата своей лучшей подруги.
– Но твоей матушке показалось, что я неподходящая партия. Что я слишком умная и не захочу заводить детей.
– Но ты ее переубедила. Эти бедра кого угодно убедят!
– Да, но это потом… А сначала она меня недооценивала. Она думала, что из меня не выйдет настоящей Чалфен.
– Она тебя плохо знала.
– Но мы ее приятно удивили.
– Сколько копуляций было совершено, чтобы порадовать эту женщину!
– И в результате четверо внуков!
Во время этого разговора Айри старалась сосредоточиться на том, как Оскар делает из слона кольцо, запихивая хобот в задний проход. Она еще никогда не подбиралась так близко к этой странной и прекрасной вещи – среднему классу, и сейчас она смущалась, но смущение было на самом деле любопытством и восхищением. Странное и чудесное чувство. Ей казалось, что она старая дева, бредущая по нудистскому пляжу, глядя в песок. Ей казалось, что она Колумб, встретившийся с полуголыми араваками и не знающий, куда девать глаза.
– Не обращай на них внимания, – вмешался Джошуа. – Мои родители все никак не научатся вести себя прилично и не кидаться друг на друга.
Но даже это было сказано с гордостью: дети Чалфенов знали, что их родители – уникальные люди, счастливые супруги, таких родителей во всей «Гленард Оук» не больше дюжины. Айри подумала о своих родителях, чьи прикосновения уже давно стали только опосредованными – через пульт от телевизора, через коробку с печеньем, через выключатели. Они существовали как отпечатки пальцев на тех предметах, где случайно побывали руки обоих.
– Это здорово – так любить друг друга после стольких лет, – сказала Айри.
Джойс резко развернулась, как будто отпустили пружину:
– Это замечательно! Невероятно! Однажды утром просыпаешься и понимаешь, что моногамия – не ограничение, а свобода! И дети должны расти, видя это. Не знаю, чувствовала ли ты что‑нибудь подобное… столько пишут о том, что афро‑карибцам трудно построить длительные отношения. Бедненькие! В «Жизни комнатных растений» я писала о доминиканке, которая шесть раз переезжала от одного мужчины к другому и возила с собой свою азалию. То она ее ставила на подоконник, то в темный угол, то в спальню с окнами на южную сторону… Нельзя так обращаться с цветами!
Это был обычный случай: Джойс часто увлекалась и начинала рассказывать о своих цветах. Маркус и Джошуа шутливо, но с любовью закатили глаза.
Докуривший Миллат ввалился в кухню.
– Будем мы заниматься или нет? Это все очень мило, но я хочу еще успеть погулять. Рано или поздно.
В то время как Айри замечталась, рассматривая Чалфенов взглядом антрополога‑романтика, Миллат стоял в саду, скручивал косяк и смотрел в окно кухни. Там, где Айри видела культуру, изящество, блеск и ум, Миллат видел деньги, незаслуженные деньги, деньги, бессмысленно лежащие у этой семьи и ничему не служащие, деньги, которые ждут кого‑то, кому они нужнее, например ему.
– Hy‑с, – начала Джойс, пытаясь хоть немного их задержать, чтобы оттянуть момент воцарения обычной чалфенской тишины, – значит, вы будете вместе делать уроки! Мы очень рады вас видеть: тебя и Айри. Я и директору говорила (ведь правда, Маркус?), что это не должно быть наказание, что вы совершили не самое страшное преступление. Скажу вам по секрету, я тоже в свое время покуривала травку…
– Идем, – сказал Миллат.
Терпение, подумала Джойс. Если хочешь вырастить что‑то хорошее, надо запастись терпением. Регулярно поливать. Не выходить из себя, когда ветка не подрезается.
– …и директор рассказал мне, что обстановка у вас дома… и… Я уверена, что вам будет удобнее учить уроки здесь. В этом году очень важно хорошо учиться, ведь вы сдаете выпускные экзамены. А вы дети умненькие, по глазам это сразу видно. Правда, Маркус?
– Джош, твоя мать спрашивает, проявляются ли интеллектуальные способности через вторичные физические характеристики: цвет и форма глаза и т. п. Есть ли разумный ответ на такой вопрос?
Но Джойс не сдавалась. Мыши и люди, гены и бактерии – это область Маркуса. Рассада, свет, рост, уход, забытые сердца вещей – ее область. Как на любом миссионерском судне, их обязанности были разделены. Маркус на носу, высматривает бурю. Джойс в каютах, проверяет, не завелись ли в белье клопы.
– Ваш директор знает, как я не люблю, когда хороший потенциал тратится впустую, поэтому и послал вас к нам.
– А еще потому, что он знает, что любой Чалфен в четыреста раз умнее его! – закричал Джек, совершая картинный прыжок. Он был слишком мал и еще не понял, что нельзя гордиться своей семьей так демонстративно, что надо находить более приемлемую форму выражения своего тщеславия. – Даже Оскар умнее!
– Нет, не умнее, – пробормотал Оскар и пнул гараж из «Лего», который только что построил. – Я самый глупый человек на свете.
– У Оскара IQ – сто семьдесят восемь, – прошептала Джойс. – Меня как мать это даже немного пугает.
– Ух ты! – сказала Айри и, как и все остальные, посмотрела на Оскара, запихивающего в рот пластмассового жирафа. – Здорово!
– Конечно! Но у него были все условия. Ведь самое главное – это как человек растет. Ему просто повезло, что у него всегда под боком был Маркус. Как солнечный луч, непрерывно направленный на растение. Ему повезло. Вернее, им всем повезло. Может быть, тебя это удивит, но я всегда хотела выйти замуж за человека умнее меня, – уперев руки в боки, Джойс ждала, пока Айри не признает, что ее это удивило. – Нет, в самом деле. Вообще‑то я ярая феминистка, это и Маркус подтвердит, но…
– Она ярая феминистка, – отозвался Маркус из недр холодильника.
– Не знаю, поймешь ли ты меня… У вас уже совсем другие представления… Но я знала, что умный муж не станет меня угнетать. И я знала, какой отец нужен моим будущим детям. Тебя все это удивляет? Простите, пожалуйста, что так вас задержали. Вообще‑то Чалфены не болтливые. Но я подумала, раз вы будете приходить каждую неделю, лучше сразу выдать вам большую порцию чалфенизма.
Все Чалфены, услышав последние слова Джойс, согласно закивали.
Джойс умолкла и посмотрела на Айри и Миллата таким взглядом, каким она смотрела на свой дельфиниум «Рыцарь Подвязки». У нее хватало опыта и умения, чтобы сразу распознать болезнь. И вот она, налицо. Первый экземпляр (Irieanthus negressium marcusilia) испытывал ноющую боль из‑за недостатка отцовского внимания, нераскрытых умственных способностей, низкой самооценки. Но у второго (Millaturea brandolidia joyculatus) была свежая рана – глубокая печаль, мучительная утрата. Чтобы залечить эту рану, недостаточно денег или образования. Тут нужна любовь. Джойс хотела бы протянуть руку, коснуться этой раны своими умелыми чалфенскими пальцами, соединить края, наложить шов.
– Извините за вопрос… Ваши отцы… Кем они работают?
(Джойс хотела узнать, кто их отцы, как они причинили вред своим детям. Когда она увидела первый съеденный цветок, ей захотелось найти дырочку, которую трипе проел, чтобы пробраться внутрь. Неверный ход мысли. Дело не в родителях, не в истории одного поколения, а в истории целого столетия. И дело не в цветке, а в самом кусте.)
– Мальчиком на побегушках, – сказал Миллат. – Официантом.
– Мой занимается бумагами, – начала Айри. – Точнее, не бумагами, а бумагой… Он ее складывает по‑разному… Вернее, он занимается рекламой… То есть не совсем рекламой, он делает рекламные листовки. Так что это тоже реклама, только не на идейном уровне, а на уровне… складывания бумаги… – Она сдалась. – Это трудно объяснить.
– Конечно, конечно. Ничего‑ничего, понятно. Так я и думала. По своему опыту я знаю, что в семье, где нет положительного мужского примера, все идет наперекосяк. Недавно я даже написала об этом статью в «Женский мир». В ней я рассказала о том, как работала в школе и однажды раздала детям горшки с бальзамином и велела неделю заботиться о нем так, как мама и папа заботятся о своем ребенке. Каждый мог сам выбрать, кому они будут подражать: матери или отцу. Один ямайский мальчик по имени Уинстон решил подражать отцу. На следующей неделе его мать позвонила и спросила: почему я велела ее сыну поливать цветок «Пепси» и ставить его перед телевизором? Это просто ужасно! Мне кажется, дело в том, что большинство родителей не ценят своих детей. Конечно, есть еще национальная специфика… Но меня все это бесит. Я разрешаю Оскару смотреть только новости и только полчаса в день. Этого вполне достаточно.
– Да уж, повезло Оскару, – сказал Миллат.
– Так вот, я рада, что вы будете к нам приходить, потому что… потому что Чалфены… Это может показаться странным, но я постаралась убедить вашего директора, что проект пойдет вам на пользу… и теперь, когда я вас увидела, я еще больше в этом уверена, потому что Чалфены…
– Знают, как развить в человеке его сильные стороны, – закончил Джошуа. – Они и со мной так сделали.
– Верно. – Джойс была рада, что не надо больше мучительно подыскивать слова, и засияла от гордости. – Верно.
Джошуа встал из‑за стола.
– Ладно, мы пошли заниматься. Маркус, ты не мог бы потом зайти к нам помочь разобраться с биологией? А то у меня не очень‑то получается разделять этот материал о репродукции на удобоваримые куски.
– Хорошо. Правда, я занят моей Будущей Мышью, – это была семейная шутка, обыгрывавшая название новой работы Маркуса, и младшие Чалфены запели «Будущая Мышь!», представляя себе Мышь Будущего – антропоморфного грызуна в красных шортах. – А еще мне надо позаниматься музыкой с Джеком. Мы играем на пианино Скотта Джоплина. Джек – за левую руку, я – за правую. Нам, конечно, далеко до совершенства, – он взъерошил Джеку волосы. – Но мы стараемся.
Айри попыталась представить, как мистер Икбал играет Скотта Джоплина правой мертвой рукой с ссохшимися пальцами. Или как мистер Джонс пытается разделить какой‑то материал на удобоваримые куски. Ее щеки вспыхнули, когда на нее снизошло откровение от Чалфенов. Есть отцы, которые живут в настоящем, а не таскают за собой историю как кандалы. Есть люди, которые не увязли по самую шею в болоте прошлого.
– Оставайтесь с нами ужинать! – взмолилась Джойс. – Оскар очень хочет, чтобы вы остались. Оскар любит, когда в дом приходят новые люди, он считает, что с ними очень полезно общаться. И он особенно любит, когда приходят черные! Правда ведь, Оскар?
– Неправда, – по секрету сообщил Оскар Айри, плюнув ей в ухо. – Терпеть не могу новых людей, особенно черных.
– Он считает, что с черными очень полезно общаться, – прошептала Джойс.
* * *
Это было время новых людей: черных, желтых, белых. Целое столетие гигантского миграционного эксперимента. Так что в конце века вы видите на одной детской площадке Исаака Лёнга у пруда, Дэнни Рэмана в футбольных воротах, Куан О’Рурк с баскетбольным мячом и Айри Джонс, насвистывающую себе под нос. Детей, у которых имя и фамилия не просто не сочетаются, а противоречат друг другу. В их именах массовая миграция, переполненные корабли и самолеты, холод чужой страны, медицинские осмотры. Только в конце века и, может быть, только в Уиллздене встретишь лучших подруг Зиту и Шэрон, которых постоянно путают, потому что Зита англичанка (ее матери это имя показалось красивым), а Шэрон – пакистанка (ее мать решила, что с таким именем девочке будет легче жить в чужой стране). И все же, несмотря на то что мы смешались, несмотря на то что мы наконец научились спокойно входить в жизни друг друга (как возвращаются в постель своей любимой после ночной прогулки), несмотря на все это, некоторым до сих пор трудно признать, что больше всего на настоящих англичан похожи индийцы, а на индийцев – англичане. Но все еще есть белые молодые люди, которым это не по вкусу, которые к ночи выходят на слабо освещенные улицы с зажатыми в кулаках ножами.
Иммигрант смеется над страхом националиста перед болезнями, перенаселением, смешанными браками – все это мелочи по сравнению с великим страхом иммигранта раствориться, исчезнуть. Даже невозмутимая Алсана иногда просыпается в холодном поту, когда ей снится, что Миллат (генетически ВВ; В – означает бенгалец) женится на девушке по имени Сара (аа; a – означает арийскую расу), у них рождается ребенок – Майкл (Ва ), который, в свою очередь, женится на какой‑нибудь Люси (аа ) и подарит Алсане неузнаваемых правнуков (Aaaaaaa! ), их бенгальские гены вымываются, фенотип побеждает генотип. Такой страх – самое необъяснимое и самое естественное чувство в мире. В ямайском языке оно отразилось даже в грамматике: у них нет личных местоимений, нет разделения на «я», «ты», «они», есть только чистое нерасчленимое «Я ». Когда Гортензия Боуден (сама наполовину белая) узнала, за кого Клара вышла замуж, она пришла к ним, встала на пороге и сказала: «Слушай: я и я больше не знаемся», развернулась и ушла. Она сдержала слово. Гортензия вышла замуж за негра, чтобы спасти свои гены от исчезновения, а не для того, чтобы ее дочь народила разноцветных детишек.
Такая же четкая линия фронта была и в доме Икбалов. Когда Миллат приводил Эмили или Люси, Алсана тихо плакала на кухне, а Самад уходил в сад воевать с кориандром. На следующее утро – мучительное ожидание. Самад и Алсана кусали губы, пока не уходила Эмили или Люси, и тогда начиналась словесная война. Клара обычно не ругала Айри, потому что понимала, что не ей ее осуждать, и все же не пыталась скрыть свое огорчение и досаду. Ее сердило все: от комнаты Айри – храма голливудских зеленоглазых богов – до хохота ее белых друзей, которые время от времени совершали набеги на эту комнату. Клара видела, что ее дочь окружает океан розовой кожи, и боялась, что Айри затонет в его волнах.
Отчасти поэтому Айри не рассказала родителям о Чалфенах. Не то чтобы она хотела влиться в семейство Чалфенов… но инстинкт подсказывал ей, что лучше не говорить. Она влюбилась в них с неопределенной страстностью пятнадцатилетней девочки – это была влюбленность без объекта и цели, она полностью ее поглотила. Айри хотела стать немного похожей на них. Ей нравилась их английскость. Их чалфенизм. Их чистота. Ей не приходило в голову, что Чалфены в некоторой степени тоже иммигранты (в третьем поколении немцы и поляки – урожденные Чалфеновские) или что она им так же нужна, как они ей. Для Айри Чалфены были самыми настоящими англичанами. Когда Айри переступала порог их дома, она испытывала недозволенную радость, как еврей, жующий сосиску, или индус, двумя руками вцепившийся в «Бигмак». Она переходила границу, пробиралась в Англию. Для нее это был ужасно беззаконный поступок – как надеть чужую форму или влезть в чужую кожу.
Родителям она говорила, что по вторникам у нее баскетбол.
* * *
А в доме Чалфенов разговор тек свободно. Айри казалось, что здесь никто не молится, никто не прячет свои чувства за выпиливанием лобзиком, никто не поглаживает выцветшие фотографии, вздыхая и думая, что было бы, если бы… Главным в жизни были разговоры.
– Привет, Айри! Проходи же скорее. Джошуа на кухне вместе с Джойс. Ты неплохо выглядишь. А разве Миллат не с тобой?
– Попозже подойдет. У него свидание.
– Понятно. Жаль, что на экзаменах не будет вопросов о технике поцелуев, он бы сдал на ура. Джойс! Айри пришла! Ну, как учеба? Это уже сколько? Четыре месяца? И что, помогли тебе занятия с Чалфенами?