Чалфенизм против боуденизма
Да, это была Айри Джонс, ставшая на шесть лет старше с тех пор, как они последний раз виделись. Выше, шире, с грудью, без волос, в тапочках, выглядывающих из‑под длинного бобрикового пальто. И это была Гортензия Боуден, на шесть лет постаревшая, ставшая ниже, шире, ее грудь свисала на живот, и волос у нее тоже не было (хотя она, непонятно зачем, завивала свой парик), тапочки выглядывали из‑под длинного ватного халата бледно‑розового цвета. Но самое главное – Гортензии было восемьдесят четыре года. И она не стала маленькой сухонькой старушкой. Круглая, крепкая. Ее жир так натягивал кожу, что морщины просто не могли появиться. И все же восемьдесят четыре – это не семьдесят семь и не шестьдесят три. В восемьдесят четыре впереди тебя ждет только смерть, надоедающая постоянными напоминаниями о себе. Смерть наложила отпечаток на ее лицо, и это показалось Айри новым. Ожидание, страх и благословенное успокоение.
И все же, хотя были и отличия, Айри с удивлением обнаружила, когда спустилась по лестнице в полуподвальную квартиру Гортензии, что в основном тут ничего не изменилось. Когда‑то давно она часто бывала у бабушки – тайные визиты с Арчи, пока мать в колледже, – и всегда уносила с собой что‑нибудь удивительное: маринованную рыбью голову, печеное яблоко с красным перцем или слова случайного, но навязчивого псалма. А потом в 1985‑м, на похоронах Даркуса, десятилетняя Айри проболталась о походах к бабушке, и Клара положила им конец. Они, правда, иногда звонили друг другу. И до сих пор Айри получала письма, состоявшие из короткой записки на тетрадном листке и экземпляра «Сторожевой башни». Временами Айри смотрела на лицо матери и видела в нем бабушкины черты: широкие скулы, кошачьи глаза. Но вот уже шесть лет они не виделись.
А в доме, казалось, за это время прошло всего шесть секунд. Так же темно, сыро, так же глубоко под землей. По‑прежнему везде расставлены сотни светских статуэток («Золушка идет на бал», «Миссис Тиддлитум показывает белочкам, как пройти к месту пикника»). Они стояли каждая на своей салфеточке и улыбались друг другу, радуясь, что находятся люди, готовые заплатить за такие жалкие фарфоровые или стеклянные безделушки сто пятьдесят фунтов, выкроив их из пятнадцати пенсий. Над камином, занимая всю стену, появился гобеленовый триптих – Айри помнит, как бабушка его ткала. На первом куске были Избранные, сидящие на небесах рядом с Иисусом в день Страшного суда. Все без исключения Избранные были белокурыми и голубоглазыми и казались настолько безмятежными, насколько позволяли дешевые нитки Гортензии. Они смотрели на «великое множество» – которое тоже казалось счастливым, но не таким счастливым, как Избранные, и наслаждалось вечным раем на земле. А «великое множество», в свою очередь, жалостливо смотрело на язычников (которых было больше всех). Мертвые язычники лежали в могилах, причем были туда упакованы, как сардины в банку.
Не хватало только Даркуса (Айри смутно помнила смесь запахов: нафталин и отсыревшая шерсть), зато было его пустое кресло, по‑прежнему вонючее, и был его телевизор, по‑прежнему включенный.
– Айри, посмотри, на кого ты похожа! Крошка, во что ты одета! Это же ужас! Замерзла, моя девочка! Дрожит как осиновый лист! Дай лоб потрогаю. Так и есть. Температура. Ты что это заразу ко мне в дом тащишь?
В присутствии Гортензии самое главное – не признаваться, что болеешь. Как в любом ямайском доме, лечение будет хуже самой болезни.
– Нет, все нормально. Я не бо…
– Неужели? – Гортензия заставила Айри потрогать рукой лоб. – Это температура. Совершенно ясно. Чувствуешь?
Айри чувствовала. Лоб был горячий, как печка.
– Иди сюда. – Гортензия схватила плед с кресла Даркуса и набросила на плечи Айри. – А теперь живо на кухню и хватит придуриваться. Это надо же додуматься: ночью, в холод, выбежать, толком не одевшись! Быстро пьешь чай и бегом в постель.
Айри закуталась в вонючий плед и поплелась за Гортензией на кухню. Обе сели.
– Дай я на тебя посмотрю… – Гортензия уперла руки в боки и прислонилась к плите. – Ты похожа на Смерть – твою новую подругу. Как ты ко мне добралась?
И снова надо было отвечать осторожно. Презрение к городскому транспорту стало для Гортензии утешением в старости. Она бросалась на одно слово, скажем «поезд», и извлекала из него мелодию («Северная ветка»), которая разрасталась до арии («Метро: подземная часть») и расцветала в главной теме («Метро: надземная часть») и, наконец, превращалась в страстную оперетту («Зло и несправедливость в Британском транспорте»).
– Э‑э, на семнадцатом автобусе. На втором этаже было холодно. Может быть, я простудилась.
– Какое еще «может быть», юная леди. И вообще, чего это ты поехала на автобусе. Вечно их сначала три часа ждешь на остановке, на морозе, а потом, наконец залезаешь и на тебя со всех сторон дует, потому что какие‑то идиоты пооткрывали все окна. В итоге промерзаешь до смерти.
Гортензия налила в пластиковый стаканчик какую‑то прозрачную жидкость.
– Иди сюда.
– Зачем? – спросила Айри, заподозрив неладное. – Это что?
– Ничего. Иди сюда. И сними очки.
Гортензия подошла, держа ладонь горстью.
– Только не в глаза! С глазами у меня все в порядке!
– Хватит орать, не трогаю я твои глаза.
– Ну скажи мне, что это, – взмолилась Айри, пытаясь понять, что с ней собираются делать, и завопила, когда ладонь размазала ей жидкость по всему лицу от лба до подбородка.
– A‑а! Жжет!
– Лавровишневая вода, – сказала Гортензия, как будто это было самое обычное средство. – Пусть жжется, жар как рукой снимет. И не думай смывать. Потерпи, пусть подействует.
Айри стиснула зубы. Ей казалось, что в лицо вонзилась тысяча иголок, потом их стало пятьсот, потом двадцать пять, а потом остался только румянец, как от пощечины.
– Итак, – радостно сказала окончательно проснувшаяся Гортензия, – ты все‑таки сбежала от этой безбожной женщины. И простыла, пока до меня добиралась. Но никто тебя не винит, даже наоборот. Кому, как не мне, знать, что это за женщина! Вечно ее нет дома, она, видите ли, изучает всякие «измы» в университете, а муж и дочка сидят одни, голодные и совершенно заброшенные. Бог мой, неудивительно, что ты сбежала! – Она вздохнула и поставила на плиту медный чайник. – Не зря сказано: «И вы побежите в долину гор Моих, ибо долина гор будет простираться до Асила; и вы побежите, как бежали от землетрясения во дни Озии, царя Иудейского. И придет Господь Бог мой и все святые с ним». Это Захария. В конце концов, праведные всегда бегут от зла. Ах, Айри Амброзия… я всегда знала , что так будет. Все дети Господа в итоге к нему приходят.
– Ба, я не хотела искать Бога. Мне бы у тебя пожить и поучиться спокойно. Несколько месяцев… хотя бы до Нового года. Что‑то мне нехорошо. Можно мне апельсин?
– Да, все они, в конце концов, возвращаются к Богу, – повторила Гортензия сама себе, кладя в чайник горький корень виноградной лозы. – Это не настоящий апельсин, детка. У меня тут все фрукты пластмассовые. И цветы тоже. Вряд ли Бог велел мне тратить деньги на скоропортящиеся продукты. Съешь лучше финик.
Айри с сомнением взглянула на сморщенные плоды.
– Значит, ты оставила Арчибальда с этой женщиной… Бедняжка. Мне он всегда нравился, – грустно заметила Гортензия, оттиравшая мыльными пальцами коричневый налет с чашки. – Я никогда не имела ничего против него самого. Он всегда был разумным человеком. Блаженны миротворцы. Мне всегда казалось, что он миротворец. Но дело в самом принципе. Если черная выходит за белого, ничего хорошего из этого не получится. Господь Бог не велел нам смешиваться. В этом и есть смысл Вавилонской башни. Бог хочет, чтобы подобное было с подобным. «Посему дано ему имя: Вавилон; ибо там смешал Господь язык всей земли, и оттуда рассеял их Господь по всей земле». Книга Бытия. Из смешения ничего хорошего не выйдет. Потому что не так задумывал Господь. Правда, ты исключение, – заметила она после короткой паузы. – Ты – вот единственное, что вышло хорошего из этого брака… Иногда смотрю на тебя, как в зеркало, – заметила она, приподняв подбородок Айри своими морщинистыми пальцами. – Ты вся в меня. Крупная! Бедра и ноги, попа и грудь. Моя мать тоже такая была. Тебя даже назвали в ее честь.
– Айри? – переспросила Айри. Она мучительно пыталась слушать, но чувствовала, что влажный туман жара вгоняет ее в сон.
– Нет, крошка. Амброзия ! Благодаря этому имени ты попадешь в вечную жизнь. А теперь, – она хлопнула в ладоши, как будто поймав между ними следующий вопрос Айри, – иди спать. Ты ночуешь в гостиной. Сейчас дам тебе одеяло и подушку, а с утра поговорим. Я встаю в шесть, у меня много дел, так что даже не думай поспать после восьми. Слышишь меня?
– Угу. А как же бывшая мамина комната? Почему я не могу спать там?
Гортензия вышла из кухни и почти поволокла на себе Айри.
– Потому что. Есть некоторые обстоятельства, – загадочно заметила Гортензия. – Но объяснение подождет до утра. «Итак, не бойтесь их, ибо нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и ничего тайного, что не было бы узнано». Это Матфей, – медленно проговорила она и вышла из комнаты.
* * *
Эта полуподвальная комната казалась уютной только зимним утром. С шести до семи утра, пока солнце стояло еще низко, его лучи проникали сквозь окошко и окрашивали гостиную в желтый цвет, в маленьком садике (семь футов на тридцать) ложились солнечные пятна и подсвечивали ярко‑красные помидоры. В шесть утра можно было поверить, что ты сидишь не в Ламбете, а в уютном деревенском домике где‑нибудь в Европе или, по крайней мере, в маленьком полуподвальном кафе в Торки. Свет падал так хитро, что не было видно ни железнодорожных путей там, где заканчивалась зелень, ни ног деловитых пешеходов, проходящих мимо окна гостиной, из‑под ботинок которых разлеталась пыль и покрывала решетку и стекло. В шесть утра – только игра света и тени. Айри сидела на кухне с чашкой чая в руках, поглядывала на траву за окном и представляла себе виноградники. Вместо хаоса крыш Ламбета ей виделась Флоренция и мускулистые загорелые итальянцы, собирающие сочные ягоды, чтобы потом топтать их ногами. Но вскоре неумолимое солнце поднималось выше, мираж исчезал, и все становилось серым и обычным. Оставался только ветхий эдвардианский дом. Запасные пути, названные именами неосторожных детей. Узкий участок земли, где ничего толком не могло вырасти. И бледный кривоногий человек с рыжими волосами, сутулый, в резиновых сапогах топтался в земле, стараясь счистить с подошвы остатки растоптанного помидора.
– Это мистер Топпс, – сказала Гортензия, бродившая по кухне в расстегнутом коричневом платье и со шляпой в руке, на которой болтались пластиковые цветочки. – С тех пор как Даркус умер, он все время мне помогает. Он меня утешает и успокаивает.
Она помахала ему, он выпрямился и помахал в ответ. Айри смотрела, как он поднимает два больших пакета с помидорами и идет, забавно переваливаясь, к двери кухни.
– Он единственный, кто может что‑то вырастить в этом садике. Столько помидоров, просто невероятно! Айри Амброзия, чего уставилась? Лучше застегни мне платье. Хватит, говорю, пялиться, а то глаза вывалятся.
– Он что, здесь живет? – удивленно прошептала Айри, пытаясь застегнуть крючки на ее платье, туго натянутом на мощном теле. – То есть он живет с тобой?
– Не в том смысле, в каком ты подумала, – фыркнула Гортензия. – Просто он помогает мне, старухе. Все эти шесть лет он заботится обо мне. Да хранит Бог его и его душу. Дай булавку.
Айри взяла с крышки масленки длинную шляпную булавку и передала Гортензии. Та приложила к своей фетровой шляпе пластиковые гвоздички и яростно пришпилила их булавкой, оставив ее торчать на два дюйма, как немецкий пикельхауб.
– И нечего так смотреть. Это очень удобно. Женщине нужен мужчина в доме, иначе все начинает разваливаться. Мы с мистером Топпсом – старые солдаты, воюющие за Господа Бога. Когда‑то он обратился в истинную веру и с тех пор многого добился. Я, например, пятьдесят лет только полы мыла в Зале Царств, – грустно заметила Гортензия, – но, по правде говоря, они не хотят, чтобы женщины вмешивались в дела церкви. А мистеру Топпсу дают ответственные задания, и иногда он разрешает мне помочь. Мистер Топпс – хороший человек. Зато семья у него просто ужасная, – доверительно промурлыкала Гортензия. – Отец – сущий кошмар! – игрок и потаскун… Вот я и предложила мистеру Топпсу перебраться ко мне. Все равно и комната свободная есть, и Даркус умер. Он очень культурный человек. Никогда не был женат Да, его жена – церковь! И за все эти шесть лет он не осмелился называть меня иначе как миссис Боуден. – Гортензия испустила легкий вздох. – У него и в мыслях нет никаких непристойностей. Единственное, к чему он стремится, это стать одним из Избранных. Я им восхищаюсь. Он так изменился. Говорит теперь, как настоящий аристократ. И отлично чинит сантехнику. Как твоя простуда?
– Почти прошла. Сейчас, последний крючок… все, застегнула.
Гортензия почти что отпрыгнула от нее и побежала открывать дверь Райану.
– Но, ба, почему он живет…
– Так, тебе сегодня надо хорошенько поесть. Известное дело: когда температура, надо есть побольше. Я пожарю помидоры с бананом и достану вчерашнюю рыбу. Надо ее попробовать, а потом подогреть в микроволновке.
– Но когда температура, не хочется есть…
– Доброе утро, мистер Топпс.
– Доброе утро, миссис Боуден, – проговорил мистер Топпс, закрывая за собой дверь. Он стянул с себя старую куртку, в которой работал в саду, под ней оказался дешевый синий костюм с золотым крестиком на лацкане. – Надеюсь, вы уже готовы. Мы должны прибыть в Зал ровно в семь.
Райан еще не заметил Айри. Он стоял согнувшись – счищал грязь с ботинок. Делал он это медленно, так же как говорил, а его полупрозрачные веки дрожали, как у человека в состоянии комы. Со своего места Айри видела только его рыжие волосы, согнутое колено и рукав пиджака.
Но по его голосу было понятно, что он за человек. Он говорил с акцентом кокни, от которого долгие годы явно пытался избавиться. Одни звуки выпадали, другие появлялись там, где их не должно быть. Он говорил в нос, точнее, даже носом, только изредка помогая себе ртом.
– Чудесное сегодня утро, миссис Б. Мы должны благодарить Бога за такое чудесное утро.
Гортензия нервно ждала, когда он поднимет голову и заметит девочку у плиты. Она то подзывала ее, то отгоняла, не зная, стоит ли их знакомить.
– Да‑да, мистер Топпс, просто чудесное. И я совсем готова. Пришлось немного повозиться со шляпкой, но я взяла булавку и…
– Это все мирская суета, миссис Б., и она не нужна Господу, – медленно тянул Райан, стараясь отчетливо произносить каждый звук, что было довольно трудно, так как он стоял согнувшись и неловко пытался стащить ботинок с левой ноги. – Только ваша душа нужна Иегове.
– Конечно, конечно. Истинная правда. – Гортензия беспокойно теребила пластмассовые гвоздички. – И все же женщина не должна выглядеть как пугало, когда воссядет рядом с Господом.
Райан нахмурился.
– Я полагаю, миссис Боуден, что вам следует воздержаться от самостоятельного толкования Священного Писания. Впоследствии советуйтесь со мной или с моими коллегами. Спросите нас: служит ли красивая одежда во славу Божию? Тогда мы с коллегами из Избранных сверимся с соответствующими притчами и…
Конец фразы было не разобрать, потому что слова Райана слились в неясное Эрэ‑хе‑хе‑хем‑м. Ему явно нравилось издавать этот звук, зарождавшийся где‑то в носу и вызывающий легкие вибрации всего длинного нескладного тела, похожие на предсмертные судороги повешенного.
– Да я, мистер Топпс, и сама не знаю, зачем так наряжаюсь. – Гортензия виновато покачала головой. – Иногда мне кажется, что я могла бы быть из тех, кто проповедует. Хотя я и женщина… но мне кажется, что Бог говорит со мной не так, как с другими… А наряжаться… это просто дурная привычка… Но в последнее время в церкви столько всего изменилось, что я просто не поспеваю за новыми правилами.
Райан посмотрел в окно. Его лицо выражало досаду.
– Ничто не меняется в словах Господа, миссис Б. Это сами люди иногда трактуют их неверно. А для истинной церкви вы можете сделать только одно – молиться, чтобы Бруклинский зал Царств поскорее назвал нам день Страшного суда. Эрэ‑хе‑хе‑хем‑м.
– Конечно, мистер Топпс. Я и молюсь об этом денно и нощно.
Райан хлопнул в ладоши – жалкая попытка изобразить энтузиазм.
– Ну‑с, не ослышался ли я, что на завтрак будут бананы?
– Да‑да, мистер Топпс, пожарю с помидорами, если вы будете так любезны передать мне этот пакетик.
Как и думала Гортензия, при передаче помидоров взгляд Райана упал на Айри.
– Это моя внучка – Айри Амброзия Джонс. А это мистер Райан Топпс. Поздоровайся с ним, внученька.
Айри поздоровалась, нервно шагнула вперед и протянула руку, но Райан Топпс не пожал ее. И тут он вдруг увидел в ней что‑то знакомое, хотя почти неуловимое, но Айри его лицо не показалось знакомым, она никогда в жизни не видела лиц, даже отдаленно похожих на это. Волосы невероятно рыжие, веснушки покрывают всю кожу, а вены синие, как у омара.
– Это… это… дочь Клары, – кинула Гортензия пробный камень. – Мистер Топпс когда‑то давно был знаком с твоей матерью. Ничего, если Айри поживет у нас, мистер Топпс?
– Совсем недолго, – поспешно добавила Айри, заметив выражение ужаса на лице Райана. – Всего несколько месяцев, может быть зиму, пока я буду готовиться к экзаменам. У меня экзамены в июне.
Мистер Топпс не шелохнулся. Он совершенно застыл, как армия глиняных китайских статуэток – каждый солдат приготовился идти в бой, но не в силах пошевелиться.
– Дочь Клары, – шепотом повторила Гортензия, и в ее голосе послышались слезы. – Она могла бы быть твоей дочерью.
Эта последняя фраза, сказанная совсем тихо, не удивила Айри. Она просто занесла ее в свой список: Амброзия Боуден родила Гортензию во время землетрясения… капитан Чарли Дарэм – никчемный дурак… вставная челюсть в стакане… она могла бы быть твоей дочерью…
Равнодушно, не надеясь получить ответ, Айри переспросила:
– Что?
– Ничего, ничего, крошка. Ничего. Пора готовить завтрак. Я почти слышу, как у всех урчат животы. Вы же помните Клару, мистер Топпс? Вы ведь с ней были… друзьями…
Вот уже две минуты, как Райан застыл: стоит прямо, рот полуоткрыт, взгляд прикован к Айри. Но вопрос вывел его из оцепенения. Он наконец закрыл рот и сел за стол.
– Дочь Клары? Неужели? Эрэ‑хе‑хе‑хем‑м… – Он достал из нагрудного кармана рубашки блокнот, похожий нате, какими пользуются полицейские, раскрыл его и занес над ним ручку, как будто это поможет ему вспомнить.
– Видите ли, большинство событий моей прошлой жизни изгладились из моей памяти, Иегова выжег их своим всемогущим мечом, когда обратил меня на путь истинный, и теперь, когда он выбрал меня для нового призвания, я должен, как писал Павел в «Послании к Коринфянам», оставить младенческое,[82]чтобы прошлый я ушел во мрак, в котором, – Райан сделал крошечную паузу, чтобы взять у Гортензии тарелку, – затонуло и любое воспоминание о твоей матери. Эрэ‑хе‑хе‑хем‑м.
– Она и про вас не говорила, – заметила Айри.
– Конечно, это ведь было так давно, – с деланой веселостью сказала Гортензия. – Но вы честно попытались… общаться… с ней, мистер Топпс. Ах, Клара – она была моим чудом. Мне было сорок восемь, когда Бог дал мне ее. Я думала, она божье дитя, но она избрала зло… она никогда не была благочестивой, и с этим ничего не поделаешь.
– Не бойтесь, миссис Б., он ниспошлет кару на ее голову! – радостно заговорил Райан. Впервые, с тех пор как Айри его увидела, он так оживился. – Он ниспошлет адские муки тем, кто их заслужил. Мне, пожалуйста, три кусочка.
Гортензия поставила всем тарелки. Айри вдруг поняла, что ничего не ела со вчерашнего утра, и сгребла себе на тарелку целую гору бананов с общего блюда.
– Ой, горячо!
– Лучше горячее, чем теплое,[83]– мрачно объявила Гортензия и многозначительно передернула плечами. – Аминь.
– Аминь, – эхом отозвался Райан, смело вонзая зубы в кусок обжигающего банана. – Аминь. Итак, что же ты проходишь? – спросил он, так старательно глядя мимо Айри, что она не сразу поняла, что вопрос обращен к ней.
– Химию, биологию и религиозное воспитание, – Айри подула на горячий кусок, – я хочу стать стоматологом.
Райан насторожился:
– Религиозное воспитание? А рассказывают ли вам о единственной истинной церкви?
Айри заерзала.
– Э‑э… Мы как‑то больше изучаем три основные религии: иудаизм, христианство, мусульманство. А еще мы целый месяц проходили католицизм.
Райан сморщился.
– А чем еще ты увлекаешься?
Айри задумалась.
– Не знаю. Я люблю музыку. Клубы, концерты и все такое.
– Понятно, эрэ‑хе‑хе‑хем‑м. Раньше я тоже ходил в клубы. Но Благая Весть достигла меня, и я понял, что молодежь, которая ходит на концерты, делает это во славу Дьявола, она поклоняется ему. Девочка с такими физическими… данными, как ты, легко может поддаться соблазну и попасть в похотливые руки сексуального маньяка, – вещал Райан. Он встал из‑за стола и посмотрел на часы. – Да, в некоторых ракурсах ты похожа на свою мать… Такие же скулы.
Райан вытер со лба блестящую дорожку пота. Наступила тишина. Гортензия сидела неподвижно, вцепившись в скатерть, а Айри встала и пошла налить себе воды из‑под крана просто потому, что ей хотелось избавиться от взгляда мистера Топпса.
– Так, миссис Б. Уже двадцать минут, и время идет. Пора поторапливаться.
– Конечно, мистер Топпс, – просияла Гортензия. Но как только Райан вышел из кухни, ее улыбка исчезла, на липе появилось выражение досады и злости.
– Ты думаешь, что говоришь?! Хочешь, чтобы он подумал, будто ты какое‑то бесовское отродье? Ты что, не могла сказать «марки собираю» или еще что‑нибудь? Доедай живее, мне еще надо вымыть посуду.
Айри посмотрела на кучу еды, оставшуюся у нее на тарелке, и виновато похлопала себя по животу.
– Вот! Так я и знала. Руки‑то загребущие, а животик маленький. Давай сюда.
Гортензия склонилась над раковиной и принялась заталкивать остатки еды себе в рот.
– Так, и нечего приставать к мистеру Топпсу со своими разговорами. Он будет заниматься у себя в комнате, а ты у себя, – тихо сказала Гортензия. – К нему сейчас приехал джентльмен из Бруклина, чтобы посоветоваться с ним насчет дня Страшного суда. На сей раз ошибки не будет. Стоит только посмотреть, что в мире творится, чтобы понять, как близок этот день.
– Я не буду ему мешать, – в качестве акта доброй воли Айри взялась мыть посуду. – Просто он мне показался немного… странным.
– Избранники Божии всегда кажутся странными людям темным. Ты просто его не знаешь. Он для меня очень много значит. До него в моей жизни не было ни одного человека, который бы обо мне заботился. Твоя мать тебе, поди, не рассказывала – конечно, она так зазналась, – но у Боуденов были тяжелые времена. Я родилась во время землетрясения. Чуть не умерла еще при рождении. Потом от меня сбежала моя дочь. Не дала мне видеться с моей единственной внученькой. И все эти годы со мной был только Бог. Мистер Топпс – первый человек, который меня пожалел. Твоя мать сделала такую глупость, что его упустила!
Айри предприняла еще одну попытку.
– Как это – упустила?
– Никак, никак… Это я просто… Хватит на сегодня болтовни… Ах, вот и вы , мистер Топпс. Мы еще не опаздываем?
Мистер Топпс вошел в кухню. С головы до ног он был одет в кожу. Огромный шлем, на левой ноге красный фонарик, на правой – белый. Он поднял стекло шлема.
– Нет еще, слава Богу. Где ваш шлем, миссис Б.?
– В духовке, я теперь грею его, когда холодно. Айри Амброзия, будь добра, достань его.
И правда, в духовке на медленном огне подогревался шлем Гортензии. Айри вытащила его и водрузила на бабушкину голову, прямо поверх шляпы с пластиковыми гвоздиками.
– У вас мотоцикл? – из вежливости спросила Айри.
Но мистер Топпс опять был недоволен.
– Да. «Веспа Джи Эс». Ничего особенного. Одно время я думал с ним расстаться. Он напоминал мне ту часть моей жизни, о которой я предпочитаю не вспоминать. Мотоцикл обладает сексуальной притягательностью, и, да простит меня Бог, одно время я пользовался им, чтобы привлекать девчонок. Я уже решил продать его, но миссис Б. уговорила меня не делать этого. Она сказала, что раз мне часто приходится выступать с речью то тут, то там, значит, мне необходимо какое‑нибудь транспортное средство. Кроме того, миссис Б. не любит метро и всякие автобусы. В ее возрасте тяжело пользоваться общественным транспортом, правда ведь, миссис Б.?
– Да, конечно. И он купил для меня эту тележку…
– Коляску, – сердито поправил Райан, – «Минетто» модели семьдесят третьего года.
– Да‑да, коляску, но в ней удобно, как в кроватке. Вот так мы и ездим вместе: я и мистер Топпс.
Гортензия сняла с вешалки пальто, достала из кармана две светоотражающие полоски на липучках и надела их на запястья.
– Ладно, Айри, у меня сегодня много дел, так что тебе придется самой готовить, я не знаю, когда мы вернемся. Но не волнуйся, я скоро приду.
– Без проблем.
Гортензия цокнула языком.
– Без проблем ! На нашем языке ее имя, Айри, значит «без проблем». Что это за имя такое, которое…?
Мистер Топпс не ответил. Он уже стоял на улице и заводил мотоцикл.
* * *
– Сначала я должна была беречь ее от Чалфенов, – прорычала Клара в телефонную трубку. Ее голос – звучное тремоло злости и страха. – А теперь еще и от вас.
На другом конце ее мать вытаскивала белье из стиральной машинки, прижимая трубку плечом, и ждала.
– Гортензия, я не хочу, чтобы ты забивала ей голову всякой ерундой. Ты меня слышишь? Твоя мать свихнулась от этой ерунды, и ты тоже свихнулась, но я нет, и на мне эта ерунда закончится. Если Айри придет домой и начнет нести этот бред, ты можешь забыть о Втором пришествии, потому что ты до него не доживешь.
Серьезные слова. Но насколько же хрупок атеизм Клары! Как стеклянные голуби на комоде в гостиной Гортензии – дунешь, и они рассыпятся. Клара до сих пор с опаской обходит церкви, как те, кто в юности был вегетарианцем, сторонятся мясных магазинов. По субботам она старается не ходить в Килберн, чтобы не сталкиваться с уличными проповедниками, вешающими на перевернутых ящиках из‑под яблок. Гортензия чувствует страх Клары. Она спокойно запихивает в машинку новую партию белья и бережливо отмеряет порошок. Отвечает коротко и решительно:
– Не беспокойся о ней. Айри Амброзия теперь в хороших руках. Это и она тебе скажет. – Как будто она вознеслась к Богу на небеса, а не замуровалась в подвале в Ламбете вместе с Райаном Топпсом.
Клара услышала, как ее дочь взяла трубку параллельного телефона: сначала треск, потом голос, звонкий, как колокольчик:
– Послушай, я не собираюсь возвращаться домой, так что нечего поднимать шум. Я вернусь тогда, когда захочу, не беспокойся за меня.
Беспокоиться действительно было не о чем, разве о том, что на улице мороз. Даже собачье дерьмо покрыто инеем, на стеклах машин появились первые ледяные узоры, а Клара жила зимой в доме Гортензии. Она знает, каково это. Да, ясное солнце в шесть утра, яркий свет на один час. Но чем короче становятся дни, чем длиннее ночи, чем гуще темнота в доме, тем легче увидеть в тени на стене зловещее предзнаменование, тем легче спутать стук шагов по тротуару с далеким громом, и новогодний бой часов покажется набатом, возвещающим о конце света.
* * *
Но Клара зря боялась. Атеизм Айри был нерушим. Это была чалфенская убежденность. К своему пребыванию у Гортензии она относилась как к развлечению. Ее интересовал дом настоящей Боуден. Это место наполняли концы, точки, финалы. Здесь считалось глупым капризом рассчитывать на завтрашний день, за все, от электричества до услуг молочника, платилось по дням, чтобы случайно не потратить лишние деньги, если вдруг Бог устроит Страшный суд прямо завтра. Боудены вложили новый смысл в выражение «жить одним днем». Это была жизнь в вечном мгновении, постоянно балансируя на грани всеобщего уничтожения. Есть люди, которые глотают целые горсти наркоты, только чтобы испытать нечто похожее на ежедневное существование восьмидесятичетырехлетней Гортензии Боуден. Вы видели, как крошечные людишки вспарывают себе живот и выпускают кишки? Вы чувствовали себя телевизором, который выключили без предупреждения? Вы поняли, что весь мир – это только сознание Кришны, свободное от любого «я», плывущее в бесконечном космосе души? Ерунда. Все это мелочи по сравнению с видением Иоанна Богослова, когда Бог наградил его двадцатью двумя главами Откровения. Вот это, должно быть, стало настоящим шоком для апостола (после всей этой паутины Нового Завета – добрые слова и тонкие чувства), он обнаружил, что, в конце концов, в основе всего притаилось мщение Ветхого Завета. «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю».[84]Вот это, наверно, было прозрение!
«Откровение» – это то, к чему в конце концов приходят все сумасшедшие. Последняя остановка псих‑экспресса. И боуденизм – это Свидетели плюс Откровение и плюс еще что‑то, а значит, не вполне здоровая вещь. Например: Гортензия Боуден понимала буквально слова Откровения 3:15: «знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих». Она считала, что «теплое» вообще – это вместилище Дьявола. Ее спасением была микроволновка (это стало ее единственной уступкой современным технологиям: долгое время она не решалась угодить в этом смысле Богу, боясь, что тогда США при помощи высокочастотных волн будут контролировать ее сознание). Она подогревала еду до невыносимой температуры, и у нее всегда были наготове целые ведра льда, чтобы каждый стакан воды, который она собирается выпить, стал «холоднее холодного». Она носила две пары трусов, как те осторожные люди, которые постоянно боятся стать жертвой ДТП. Когда Айри спросила, зачем она так делает, та смущенно объяснила, что, как только появятся первые знаки пришествия Господа (гром, рев, жуткий грохот), она тут же сбросит грязные и наденет чистые, чтобы предстать перед Иисусом свежей и ароматной, готовой воссесть с ним на небесах. В коридоре у нее всегда стояла банка черной краски, чтобы намалевать на дверях соседей знак Зверя и избавить Бога от лишней работы – зачем ему самому трудиться и отделять зерна от плевел. В ее доме нельзя было сказать ни одной фразы, содержащей слова «конец», «закончить», «финал» и т. п., потому что эти слова действовали на Гортензию и Райана как красная тряпка, на которую они набрасывались со своим обычным бредом:
Айри: Я закончила мыть посуду.
Райан Топпс (серьезно покачивая головой): Вот так однажды закончится и жизнь каждого из нас. Так что, Айри, покайся и стань праведной.
Или
Айри: Классный был фильм. А конец просто восхитительный!
Гортензия (печально): Те, кто ожидает счастливого конца этого мира, горько разочаруются, потому что Он придет и посеет ужас, и немногие из тех, кто был свидетелем событий 1914 года, увидят, как третья часть дерев сгорит, и как третья часть моря сделается кровью, и как третья часть…
А еще Гортензию охватывала ярость, когда она смотрела прогноз погоды, как бы безобидно ни выглядел диктор, как бы медоточиво ни звучал его голос, как бы скромно ни был он одет. Слушая его, она зверски ругалась, а потом с маниакальным упорством делала все наоборот: если обещали дождь, она надевала легкий пиджак и ни в коем случае не брала с собой зонтик, если обещали тепло и солнце – куртку и дождевик. Только через несколько недель Айри догадалась, что метеорологи были светскими конкурентами Гортензии: она всю жизнь пыталась через толкование библейского текста предугадывать волю Господа относительно погоды на завтра. По сравнению с ней метеорологи просто салаги… А завтра с востока ожидается антициклон, который принесет град и огонь, смешанные с кровью… в северных же районах ниспадет огонь с неба, и солнце станет мрачно, и луна сделается, как кровь, кроме того, вполне вероятно, что людей будет жечь сильный зной, а небо скроется, свившись как свиток… Майкл Фиш и другие тыкали пальцем в небо, доверяясь глупому метеоцентру, жалко пародируя ту точную науку – эсхатологию, которой Гортензия посвятила полвека своей жизни.
– Есть новости, мистер Топпс? (Этот вопрос всегда задавался во время завтрака и всегда застенчиво, затаив дыхание, как ребенок спрашивает про Санта‑Клауса.)
– Нет, миссис Б. Мы с моими коллегами еще не закончили наше исследование. Прилагаем все усилия. В этом мире есть учителя и есть ученики. Восемь миллионов Свидетелей Иеговы ждут нашего решения, ждут, когда настанет день Страшного суда. Но вы должны понять, что этими делами должны заниматься те, кто имеет к этому самое непосредственное отношение. Самое непосредственное, миссис Б.
* * *
Пропустив несколько недель занятий, Айри снова начала ходить в школу. Но теперь все казалось каким‑то далеким. Даже сам путь с юга Лондона на север был похож на полярную экспедицию, причем на неудачную, не достигшую своей цели и застрявшую где‑то перед полярным кругом. Ни одно школьное событие не шло ни в какое сравнение с бурлящим водоворотом жизни в доме Боуден. «Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих». Так вдруг привыкаешь к крайностям, что все остальное уже не устраивает.
Она постоянно видела Миллата, но общались они немного. Он теперь носил зеленый галстук и занимался своими делами. Она по‑прежнему три раза в неделю наводила порядок в бумагах Маркуса, но старалась не видеться с остальными членами семьи. Изредка попадался Джош. По‑видимому, он так же усердно избегал Чалфенов, как и она. К родителям она приходила по выходным – холодные встречи, во время которых все обращались друг к другу по именам (Айри, передай соль Арчи. Клара, Арчи спрашивает, куда подевались ножницы), и все чувствовали себя одиноко. В метро на северо‑западной ветке она слышала шепотки за своей спиной, которыми жители Северного Лондона сопровождают тех, в ком они подозревают религиозность – эту отвратительную болезнь. Поэтому она торопилась сесть на 28‑й автобус до Линдекер‑роуд в Ламбете, чтобы вернуться в темноту. Там можно было впасть в зимнюю спячку, спрятаться в кокон, и ей самой, не меньше, чем другим, было интересно, какая Айри появится из этого кокона. Этот дом не был тюрьмой. Жизнь там была настоящим приключением. В кухонных шкафах и давно не открывавшихся ящиках комодов за грязными дверцами скрывались тайны, которые хранились так долго, как будто тайны вообще вышли из моды. Она нашла фотографии своей бабушки Амброзии – худой красавицы с миндалевидными глазами, и еще одну – Чарли Дарэма «Белого», стоящего на кучке камней на фоне моря цвета сепии. Она нашла Библию, из которой была выдрана одна строчка. Она нашла моментальные снимки Клары в школьной форме, улыбающейся во весь рот – ясно видны ее кошмарные зубы. Она перемежала чтение «Анатомии зубов» Джеральда М. Кети «Библией Благой вести». Она жадно накинулась на скромную и разрозненную библиотеку Гортензии, ей приходилось сдувать с обложек красную пыль ямайских школьных классов и разрезать ножом страницы, которые никто до нее не читал. В феврале она прочитала:
Георг Дж. X. Саттон Моксли. «Отчет о Западноиндийском санатории», Лондон, изд‑во Сэмпсон, Лоу, Марстон и К°, 1886. (Между внушительностью имени автора и качеством книги была обратно пропорциональная зависимость.)
Майкл Скотт. «Лесопилка Тома Крингла», Эдинбург, 1875.
Эден Филпотс. «В стране сахарного тростника», Лондон, изд‑во Мак‑Клур и К°, 1893.
Его Честь судья X. Хескет Белл. «Доминика: советы и заметки для желающих туда поехать», Лондон, изд‑во А. и К. Блэк, 1906.
Чем больше она читала, тем большее любопытство у нее вызывал блестящий капитан Чарли Дарэм: красивый и печальный, он рассматривал кирпичи церкви и, несмотря на то что на фотографии был совсем молодым, он казался ужасно умным, настоящим англичанином, которому есть что сказать людям. А может быть, и самой Айри. И на всякий случай она хранила его снимок под подушкой. По утрам уже не было итальянских виноградников, а был сахарный тростник и табак, и она старалась представить, что запах бананов возвращает ее в призрачную мечту, потому что на самом деле она там никогда не была. В тех местах, которые Колумб назвал Сантьяго, но араваки упорно звали Ксаймака, и название пережило их самих. Страна лесов и вод. Не то чтобы Айри что‑нибудь знала об этих маленьких миролюбивых и пузатых жертвах своего собственного миролюбия. Это были какие‑то другие ямайцы, выпавшие из сферы внимания истории. Она предъявляла права на прошлое – как она его себе представляла – решительно, как требуют вернуть письмо, отправленное не по адресу. Вот, значит, откуда она. Все это принадлежит ей по праву рождения, как сережки с жемчугом или долги. Айри отмечала крестиком все, что находила, она собирала всякие мелочи (свидетельства о рождении, карты, послужные списки и вырезки из газет) и хранила все это под диваном, как будто надеясь, что богатство прошлого просочится в нее во время сна.
* * *
Весной, когда полопались почки, ее, как и любую затворницу, начали посещать видения. Сначала стали слышаться голоса. Из доисторического радио Гортензии среди шума долетел голос Джойс Чалфен, выступавшей в программе «Вопросы садоводов»:
Ведущий: И еще один вопрос от наших слушателей. Его хочет задать нашим сегодняшним гостям миссис Салли Витейкер из Борнмута. Миссис Витейкер, мы вас слушаем.
Миссис Витейкер : Спасибо, Брайан. Я начинающий садовод и впервые сталкиваюсь с морозами. За последние два месяца мой цветущий садик стал совершенно голым и неприглядным… Друзья посоветовали мне сажать невысокие цветы, но тогда у меня будут только крошечные аврикулы и ноготки, а они совершенно не смотрятся в моем огромном саду. Мне бы хотелось посадить что‑нибудь пышное, примерно такой высоты, как дельфиниум, но такие растения ветер все время ломает, так что люди, заглядывающие в мой садик, качают головами и приговаривают: «Вот бедненькая, надо же как не повезло!» (смех в студии ). Так что я хотела спросить у специалистов, как им удается сделать свои садики красивыми и яркими даже зимой?
Ведущий: Спасибо за вопрос, миссис Витейкер. Многие, даже опытные садоводы, с этим сталкиваются… У меня, например, никогда ничего не выходит. Что ж, спросим у наших гостей. Джойс Чалфен, что вы можете посоветовать садоводам на зимний период?
Джойс Чалфен: Ну, во‑первых, мне кажется, что у вас слишком любопытные соседи. Им я бы посоветовала не соваться не в свое дело (смех в студии). Но если серьезно, то я считаю, что мода на сады, цветущие круглый год, – явление ненормальное. Это плохо и для сада, и для садовода, и особенно для почвы. Я думаю… я уверена, что зима – время покоя , приглушенных красок… и только потом, когда наступит весна, соседи упадут в обморок, увидев, как расцвел ваш сад. Бах! И вот оно потрясающее буйство! Я полагаю, что зима – это время позаботиться о земле: удобрить ее, перекопать, дать ей отдохнуть и приготовиться удивить любопытных соседей. Мне всегда казалось, что земля, как женский организм, живет циклично: время плодородия сменяется временем отдыха, и это естественно. Но если вам так уж хочется сделать свой сад пышным и зимой, то советую морозник корсиканский – Helleborus corsicus. Он морозоустойчив и хорошо растет даже в земле, перенасыщенной известью, когда…
Айри выключила радио. Было что‑то полезное в том, что она отключила Джойс. И ничего личного. Просто ее рассуждения вдруг стали скучными и ненужными, ее вечные попытки добиться толку от неплодородной английской почвы. К чему все это, если теперь есть другая земля? (Потому что для Айри Ямайка только что появилась. Она, как Колумб, открыла ее и этим вызвала к жизни.) Страна лесов и вод. Где все, что угодно, росло само – буйно и без всякого внимания со стороны человека, где молодой белый капитан легко мог встретить черную девушку – оба чистые и неиспорченные, без прошлого, без предопределенного будущего. Место, где все просто есть. И никаких вымыслов, никаких мифов, никакой лжи, никакой запутанной паутины – так Айри представляла свою родину. Родина – это одна из волшебных выдумок, как единорог, или душа, или бесконечность, которые вошли в язык и прочно обосновались в сознании. Для Айри слово «родина» было особенно волшебным, потому что у нее оно ассоциировалось с началом. Началом начал. Как первое утро в Эдеме или первый день после апокалипсиса. Чистый лист.
Но каждый раз, когда Айри удавалось почувствовать особую связь с прошлым, с его идеальной неопределенностью, что‑то из настоящего звонило в дом Боуден и разрушало это ощущение. В четвертое воскресенье поста Айри получила подарок в виде Джошуа. Он неожиданно пришел, ужасно сердитый, похудевший как минимум килограммов на шесть и одетый гораздо неопрятнее, чем раньше. Айри не успела выразить свое удивление или беспокойство, как он захлопнул за собой входную дверь и пронесся в гостиную.
– Достало меня все это! Ужас как достало!
Он так шарахнул дверью, что стоявшая на подоконнике фотография капитана Дарэма упала, и Айри пришлось заботливо поднять ее и поставить как положено.
– Ага, я тоже рада тебя видеть. Давай садись и рассказывай по порядку. Что тебя достало?
– Они. Меня от них тошнит. Разглагольствуют о правах и свободах, а сами сжирают пятьдесят цыплят в неделю! Лицемеры!
Айри не уловила связи между свободой и цыплятами. Она достала сигарету и приготовилась к долгой беседе. К ее удивлению, Джошуа тоже закурил, и они пристроились на подоконнике, выпуская дым в форточку.
– Ты‑то знаешь, как живут бройлерные куры?
Айри не знала. И Джошуа рассказал. Всю свою жалкую куриную жизнь заперты в темноте, живут в тесноте, как сельди в бочке, в своем собственном дерьме, и кормят их самым плохим зерном.
И это, как говорил Джошуа, еще цветочки по сравнению с жизнью свиней, коров и овец.
– Это преступление! Но попробуй скажи об этом Маркусу. Попробуй оставь его без мяса. И ни черта он не знает. Заметила? Он все на свете знает о какой‑нибудь одной мелочи и ничего о целом мире, который… Стой, пока не забыл: возьми листовку.
Айри никогда бы не подумала, что настанет день, когда Джошуа Чалфен вручит ей листовку. Но вот она – у нее в руке. И называется «Мясо – это убийство: факты и слухи», выпущена организацией ФАТУМ.
– Это расшифровывается как Фронт антиэксплуатации тварей угнетенных и мучимых. Ядро «Гринписа» или что‑то такое. Почитай. Это тебе не какие‑то ненормальные хиппи, это люди с твердым научным подходом и хорошей академической базой, и они анархисты. Мне кажется, что я наконец нашел свою нишу. Это просто потрясающая организация. Их цель – решительные действия. А председатель – выпускник Оксфорда.
– Угу… А как Миллат?
Джошуа махнул рукой.
– Понятия не имею. Такой же псих. И не лечится. Джойс все так же перед ним пляшет. Лучше не спрашивай. Достали они меня. Все изменилось. – Джош нервно провел по волосам, которые теперь доходили ему до плеч – такую прическу называют «взрыв на макаронной фабрике». – Не представляешь, насколько все изменилось. Мне иногда вдруг кажется, что я все понимаю.
Айри кивнула. Ей было знакомо это чувство. Оно часто возникало на протяжении семнадцатого года ее жизни. И она не удивилась метаморфозам, произошедшим с Джошуа. За четыре месяца в жизни семнадцатилетнего подростка случается множество крутых перемен: фанат «Роллинг Стоунз» превращается в фаната «Битлов», тори превращается в либерал‑демократа и обратно, любители виниловых пластинок вдруг согласны слушать только CD‑диски. Больше никогда в жизни ты не будешь способен на такие резкие изменения.
– Я знал, что ты поймешь. Жаль, что не удалось поговорить раньше, но в последнее время меня дома все бесит, и к тому же, как только я тебя вижу, тут же откуда ни возьмись появляется Миллат. Я действительно рад тебя видеть.
– Я тоже. Ты изменился.
Джош небрежно указал на свою одежду, которая была теперь не такой дурацкой, как раньше.
– Ну нельзя же всю жизнь донашивать за отцом его вельветки.
– Да уж.
Джошуа хлопнул в ладоши.
– Я еду в Гластонбери и пока не собираюсь возвращаться. Познакомился с людьми из ФАТУМа и отправляюсь туда вместе с ними.
– Но сейчас март. Ты едешь летом?
– Джоли и Криспин – те самые люди из ФАТУМа – говорят, что надо ехать сейчас. Пожить там какое‑то время на природе.
– А как же школа?
– Тебе можно прогуливать, а мне нельзя? Я не отстану. У меня все‑таки голова Чалфена, так что вернусь перед экзаменами и все сдам. Айри, ты бы только видела этих людей. Они… потрясающие. Он дадаист, а она анархистка. Настоящая. Не такая, как Маркус. Я ей рассказал о Маркусе и его дурацкой Будущей Мыши. Она сказала, что он опасный тип. А может, даже и психопат.
Айри задумалась:
– Ну… Это вряд ли.
Не затушив окурок, Джошуа выкинул его в форточку.
– Я больше не ем мяса. Я еще не отказался от рыбы, но это все полумеры. Так что собираюсь скоро стать полным вегетарианцем.
Айри пожала плечами, не зная, что на это сказать.
– И кстати, в этой старой пословице что‑то есть.
– В какой?
– «Клин клином вышибают». Только самыми радикальными мерами можно достучаться до такого, как Маркус. Он сам не понимает, до какой степени он ничего не знает. Нет смысла разумно вести себя с ним, потому что он считает, будто у него исключительное право на «разумность». Что с такими людьми делать? А знаешь, я теперь еще и кожу не ношу… и не ем продукты животного происхождения: желатин и всякое такое.
Поглядев с минуту на ноги прохожих – кожаные ботинки, спортивные тапочки, туфли на каблуках – Айри сказала:
– Да, ты им всем покажешь.
А первого апреля вдруг появился Самад. Он шел на работу, поэтому был весь в белом; в своем помятом костюме он был похож на расстроенного святого. В глазах у него стояли слезы. Айри впустила его.
– Привет, мисс Джонс. – Самад слегка кивнул. – Как поживает твой отец?
Айри улыбнулась, вступая в игру.
– Вы видите его чаще, чем мы. Как Бог?
– Спасибо, отлично. Ты не видела моего никудышного сына?
Но прежде чем Айри успела произнести свой обычный ответ, Самад расплакался, и она повела его в гостиную, усадила в кресло Даркуса и принесла чай.
– Что‑то не так, мистер Икбал?
– А что так?
– Что‑то с моим отцом?
– Нет, что ты… С Арчибальдом все в порядке. Он у нас как реклама стиральной машинки. Всегда один и тот же.
– Что тогда?
– Миллат. Его нет уже три недели.
– Боже мой. Вы не заходили к Чалфенам?
– Он не у них. Я знаю, где он. Из огня да в полымя. Он с этими психами в зеленых галстуках в спортивном центре в Честере.
– Вот черт.
Айри села, закинула ногу на ногу и закурила.
– Я давно не видела его в школе, но даже не представляла, насколько давно. Раз вы знаете, где он, то…
– Я пришел к тебе не потому, что его ищу, я пришел за советом, Айри. Что мне делать? Ты его знаешь… скажи, как до него достучаться?
Айри закусила губу – старая привычка ее матери.
– Не знаю… Мы теперь не так много общаемся… но мне всегда казалось, что ему не хватает Маджида… он, наверно, скучает… То есть он сам никогда не признается… но Маджид – его брат‑близнец, так что, может быть, если бы он вернулся…
– Нет, это тут ни при чем. Я сам хотел бы, чтобы это было так. Одному Богу известно, какие надежды я возлагал на Маджида. А теперь он возвращается в Англию, чтобы изучать право, а платят за него эти Чалфены. Он хочет насаждать людские законы, а закон Бога его не волнует. Он не внял учению Магомета – да хранит его Аллах! И конечно, его мать в восторге. Но я в нем разочаровался. Настоящий англичанин. Поверь мне, Маджид не поможет Миллату, а Миллат не поможет Маджиду. Они оба сбились с пути. Осталось только ждать, когда они переженятся на каких‑нибудь Шейлах и вгонят меня в могилу. Я всего лишь хотел, чтобы мои сыновья были добрыми мусульманами. Ох, Айри, – Самад грустно погладил ее руку, – я не знаю, где я ошибся. Ты им говоришь, а они не слышат, потому что на всю мощность включена эта музыка «Public Enemy». Ты показываешь им дорогу, а они выбирают кривую тропинку, ведущую к адвокатуре. Ты ведешь их, а они сбегают от тебя в спортивный центр в Честере. Ты пытаешься планировать свою жизнь, но все идет не так, как надо…
«Если бы можно было начать сначала, – подумала Айри, – если бы можно было вернуться к истокам, к началу истории, вернуться на родину…» Но она этого не сказала, потому что он и сам понимал это, так же как она, и оба знали, что бесполезно гоняться за собственной тенью. Она ничего не сказала, просто вынула свою руку из‑под его ладони и положила сверху, погладила в ответ.
– Ох, мистер Икбал, я даже не знаю, что тут можно сказать…
– Да, сказать тут нечего. Одного я отправляю на родину, и он возвращается настоящим англичанином – в белом костюме, будущий судья в дурацком парике. А другого я оставляю, и он нацепляет зеленый галстук и нанимается к террористам. Иногда я думаю: а мне какое дело? – печально спросил Самад, признав таким образом, что и на него за эти двадцать лет повлияла Англия. – Но мне есть до этого дело. Меня это беспокоит. Теперь уже мне кажется, что, приезжая в эту страну, ты заключаешь договор с дьяволом. Ты протягиваешь паспорт на таможне, и всё – на тебе клеймо. Ты хочешь только заработать немного денег, чтобы было легче вступать в жизнь… ты и не думаешь здесь оставаться! С какой стати? Холод, слякоть, тоска, отвратительная еда, кошмарные газеты – чего ради оставаться тут, где тебя никто не любит, все только терпят? И терпят‑то еле‑еле. Как будто ты животное, которое с трудом удалось приручить. Ты и не думаешь оставаться! Но ты уже заключил договор с дьяволом… он затягивает тебя, и вот ты уже не можешь вернуться, твои дети ни на что не похожи, а ты сам стал непонятно кем.
– Неправда, ну что вы!
– И тогда ты начинаешь думать, что, может быть, так и надо. Сама мысль о родине, о принадлежности к своей стране начинает вдруг казаться бессмысленной грязной ложью… И я начинаю думать, что место рождения ничего не значит, что человек просто случайно рождается там, где рождается. Но если поверить во все это, к чему ты придешь? В чем тогда смысл? Где суть?
Пока Самад с ужасом описывал эту антиутопию, Айри смущенно думала о том, что мир, состоящий из случайных событий, кажется ей раем. Только там ей видится свобода.
– Ты меня понимаешь, крошка? Я знаю, что ты меня понимаешь.
А на самом деле это значило: «Мы с тобой говорим на одном языке? Мы одинаково мыслим? Мы одинаковые?»
Айри сжала его руку и решительно закивала, боясь, что он снова заплачет. Ей придется сказать ему то, что он хочет услышать. А как же иначе?
– Да, – ответила она. – Да, да, да.
Поздно вечером вернулись с молитвы Гортензия и Райан, оба в приподнятом настроении. Сегодня назовут день Страшного суда. Райан надавал Гортензии указаний по поводу перепечатывания его последней статьи для «Сторожевой башни» и вышел в коридор позвонить в Бруклин, сейчас он все узнает.
– А я думала, он будет решать вместе с ними.
– Конечно, конечно, но… окончательно подтвердить должен сам мистер Чарлз Уинтри, – почтительно произнесла Гортензия. – Сегодня удивительный день! Великий! Помоги мне поставить печатную машинку… сюда, на стол.
Айри притащила на кухню огромный старый «Ремингтон» и поставила его на стол перед Гортензией. Та протянула ей пачку листов, исписанных мелким почерком Райана.
– А теперь, Айри Амброзия, читай мне, только помедленнее, а я буду печатать.
Следующий час Айри читала, морщась от ужасного витиеватого стиля Райана, при необходимости подавала «штрих» и стискивала зубы, когда автор статьи каждые десять минут влетал в кухню с новыми идеями: как подправить синтаксис, как поменять местами абзацы.
– Мистер Топпс, вы дозвонились?
– Нет еще, миссис Б., еще нет. К мистеру Чарлзу Уинтри всегда трудно дозвониться. Сейчас снова попробую.
В усталом мозгу Айри плавала одна фраза, которую сказал Самад: «Иногда я думаю: а мне какое дело?» И теперь, когда Райан снова вышел, Айри решила осторожно спросить об этом.
Гортензия откинулась на спинку стула и положила руки на колени.
– Айри Амброзия, я занимаюсь этим всю жизнь. Я ждала с самого детства, с тех пор когда девочкой бегала в белых гольфиках.
– Но я не понимаю, зачем…
– Конечно, не понимаешь. Что ты знаешь о том, что и зачем? Мои корни в Свидетелях Иеговы. Я знала Истинную церковь еще тогда, когда ее почти никто не знал. Это то хорошее, что дала мне моя мать, и теперь, когда конец уже близок, я не сдамся.
– Но ба, это же… ты даже…
– Послушай, что я тебе скажу. Я не то что другие Свидетели, я не боюсь смерти. Они просто хотят, чтобы все вокруг умерли, а сами они остались живы. И это глупо, из‑за этого не стоит посвящать себя Иисусу Христу. Моя цель выше. Я хочу стать одной из Избранных, даже несмотря на то, что я женщина. Я мечтала об этом всю жизнь. Я хочу воссесть рядом с Господом и принимать решения. – Гортензия громко цыкнула зубом. – Мне надоело, что мне все время напоминают, что я женщина и я недостаточно образованная. Вечно все пытаются чему‑то тебя научить: то одному, то другому – дать тебе образование… С женщинами из рода Боуденов всегда так. Появляется кто‑то и делает вид, что хочет чему‑то научить, а на самом деле образование ни при чем, на самом деле это самая настоящая борьба. Но если я стану одной из ста сорока четырех, никто больше не будет меня учить. Настанет мое время! Я буду сама принимать решения, и никто больше не будет лезть со своим мнением. Моя мать на самом деле была сильная женщина, и я такая же. И твоя мать, и ты тоже.
– Расскажи мне об Амброзии, – попросила Айри, заметив брешь в обороне Гортензии, через которую можно прорваться. – Пожалуйста.
Но Гортензия была непоколебима.
– Ты уже достаточно знаешь. Нечего копаться в прошлом. От него никакой пользы. Давай читай с пятой страницы, мы, кажется, там остановились.
И тут на кухню вошел Райан. Лицо его было еще краснее, чем обычно.
– Что, мистер Топпс? Узнали? Когда?
– Да простит Бог грешников, миссис Б., потому что близок день Страшного суда! Господь ясно сказал, когда он настанет, все записано в «Откровении». Он с самого начала решил, что третьего тысячелетия не будет. Так что печатайте поскорее эту статью, а потом я вам тут же продиктую следующую. А вы должны позвонить всем Свидетелям из Ламбета. И еще листовки…
– Ох, мистер Топпс, дайте мне прийти в себя… Это уже совершенно точно, да, мистер Топпс? Я нутром чуяла, я же вам говорила.
– Не знаю, миссис Б., какое отношение к этому имеет ваше нутро. Но благодаря тщательному текстологическому анализу, проведенному мной и моими коллегами…
– И изначально Богом, – вставила Айри, бросив на него сердитый взгляд, и обняла Гортензию, сотрясавшуюся от рыданий. Гортензия расцеловала Айри в обе щеки, и та улыбнулась, почувствовав горячую влагу на своем лице.
– Боже мой, Айри Амброзия, я так счастлива, что ты с нами и можешь разделить нашу радость. Я прожила этот век: появилась на свет во время землетрясения в самом начале столетия, а теперь увижу, как грешники исчезнут с лица земли в еще одном великом землетрясении. Славь Господа нашего! Ведь он обещал, что так будет. Я знала, что я права. Ждать осталось всего семь лет. Сейчас девяносто второй! – Гортензия презрительно пощелкала языком. – Подумаешь! Моя мать дожила до ста трех и до последних дней могла бы прыгать через скакалку. Так что я тоже доживу. Я уж постараюсь. Моя мать в муках рожала меня, но она знала Истинную церковь и родила меня даже в такую трудную минуту, чтобы я увидела этот великий день.
– Аминь!
– Аминь, мистер Топпс. Готовьтесь встретить Господа! И запомни мои слова, Айри Амброзия: я стану одной из них. И еще: я поеду на Ямайку , чтобы встретить там конец света. В год прихода нашего Господа я вернусь домой. И ты тоже сможешь туда поехать, если будешь меня слушать и учиться. Хочешь поехать на Ямайку в двухтысячном году?
Айри вскрикнула и бросилась обнимать бабушку.
Гортензия вытерла слезы фартуком.
– Слава Богу, я живу в этом столетии! В этом ужасном веке с его горестями и бедами. Но, слава Богу, моя жизнь и началась, и закончится во время землетрясения.
МАДЖИД, МИЛЛАТ и МАРКУС
1992, 1999
Фундаментальный, – ая – ое; – лен, – льна. 1. Большой и прочный. 2. Основательный, глубокий. 3. Основной, главный.
Фундаментализм [< лат.; fundamentum – основание] – одно из течений в протестантской теологии, выступавшее против критического пересмотра устаревших религиозных понятий; общее название сторонников сохранения ортодоксии.
Знай, поцелуй есть поцелуй,
А вздох всегда есть вздох:
Они – язык для всех времен,
Фундамент всех эпох.
Герман Гапфилд. Во все времена (1931), песня
Глава 16