Карл Густав ЮНГ, Мишель ФУКО. почитающих солнце своим отцом

почитающих солнце своим отцом. Я увидел, наконец, жи­телей Новой Зеландии, куда европейцы доставили морем «огненную воду», скарлатину и сифилис.

Этого было достаточно. Все, что у нас зовется колони­зацией, миссионерством, распространением цивилизации и пр., имеет и другой облик — облик хищной птицы, которая с жестокостью и упорством находит добычу подальше от своего гнезда, что отроду свойственно пиратам и бандитам. Все эти орлы и прочие хищники, которые украшают наши гербы, дают психологически верное представление о нашей истинной природе.

Однако в том, что сказал Охвия Биано, меня поразило и другое. Его слова так точно передавали особое настроение нашего разговора, что мой рассказ выглядел бы неполным, если бы я не упомянул об этом. Мы беседовали на крыше са­мого большого (пятиэтажного) здания, откуда были видны и другие крыши и на них — фигуры индейцев, закутанных в шерстяные одеяла и созерцающих солнце, свершающее свой путь по небу каждый день, с утра до вечера. Вокруг нас. сгрудившись, стояли низкие квадратные дома, сложенные из высушенного на солнце кирпича (адоба), с характерны­ми лестницами, которые поднимались от земли до крыши и от крыши — к крышам соседних строений. Прежде, в тре­вожные для индейцев времена, вход в дом обычно распола­гался на крыше. Перед нами до самого горизонта тянулось предгорье Тао (примерно 2300 м над уровнем моря), неко­торые вершины с воронками потухших вулканов достигали 4000 м. Позади нас, за домами, текла прозрачная река, на противоположном берегу которой виднелось еще одно селе­ние пуэблос с такими же домами из красного кирпича, вы­сота которых увеличивалась по направлению к центру, что странным образом напоминало американскую столицу с ее небоскребами в центре. Примерно в получасе езды вверх по реке возвышалась большая гора, просто Гора, Гора без име­ни. Говорят, что, когда она затянута облаками, мужчины ухо­дят туда, чтобы совершать таинственные обряды. Индейцы пуэблос чрезвычайно скрытны, особенно в том, что касается

их религии. Свои обряды они совершают в глубокой тайне, которая охраняется настолько строго, что я воздержался от расспросов, — это ни к чему не привело бы. Никогда рань­ше я не сталкивался с подобной таинственностью. Религии современных цивилизованных народов вполне доступны, их таинства уже давно перестали быть таковыми. Здесь же сам воздух был преисполнен тайны —тайны, известной всем, но недоступной для белых. Эта странная ситуация на­помнила мне об Элевсинских мистериях, об их тайнах, ко­торые всем известны, но никогда не разглашаются. Я понял чувства какого-нибудь Павсания или Геродота, когда писал: «Мне не позволено называть имя этого бога». Здесь царила не мистификация, а мистерия, и нарушение тайны несло в себе опасность, одинаковую для всех и каждого. Хранение же ее наделяет индейца пуэблос некой гордостью и силой, позволяющей противостоять агрессивной экспансии белых. Эта тайна рождает у него чувство своего единства с племе­нем. Я убежден, что пуэблос как особая общность сохранят­ся до тех пор, пока будут храниться их тайны.

Поразительно, насколько меняется индеец, когда заходит речь о религии. Обычно он полностью владеет собой и ве­дет себя с достоинством, что порой граничит с равнодуши­ем. Но, когда он заговаривает о вещах, имеющих отноше­ние к его священным тайнам, он становится необыкновенно эмоциональным, не в силах скрывать свои чувства. И это в какой-то степени позволяло мне удовлетворить свое лю­бопытство. Выше я уже говорил, что от прямых расспро­сов мне пришлось отказаться. Поэтому, желая узнать что-то существенное, я старался делать это крайне осторожно, на­блюдая за выражением лица собеседника. Если я касался чего-то важного, он замолкал или же отвечал уклончиво, но на лице его появлялись следы глубокого волнения, глаза на­полнялись слезами. Религия для индейцев — отнюдь не те­ория (можно ли создать теорию, способную вызвать слезы), это то, что имеет прямое и непосредственное отношение к Действительности и значит столько же, если не больше.

Когда мы сидели на крыше с Охвией Биано, а слепящее солнце поднималось все выше и выше, он вдруг сказал,

ФИЛОСОФСКИЙ БЕСТСЕЛЛЕР

указывая на него: «Тот, кто движется там, в небе, не наш ли это Отец? Разве можно думать иначе? Разве может быть другой Бог? Без солнца ничто не может существовать!» Все сильнее волнуясь, он с трудом подбирал слова, и наконец, воскликнул: «Что человек делал бы один в горах? Без сол­нца он не смог бы даже соорудить себе очаг!» Я спросил, не допускает ли он, что солнце может быть огненным ша­ром, форму которого определил невидимый Бог. Мой воп­рос не вызвал у него ни удивления, ни негодования. Вопрос показался ему настолько нелепым, что он даже не счел его глупым, — а просто не обратил на него внимания. Я испытал, будто оказался перед неприступной стеной. Единственное, что я услышал в ответ: «Солнце — Бог! Это видно любо­му». Хотя никто не станет отрицать огромного значения солнца, но то чувство и то волнение, с которым говорили о нем эти спокойные, скрытные люди, было для меня внове и глубоко меня трогало.

В другой раз, когда я стоял у реки и смотрел на гору, воз­вышавшуюся почти на 2000 м, мне пришла в голову мысль, что это и есть крыша всего американского континента и что люди, живущие здесь, подобны индейцам, которые, завер­нувшись в одеяла, стоят на самых высоких крышах Пуэбло, молчаливые и погруженные в созерцание — лицом к сол­нцу. Внезапно глубокий, дрожащий от тайного волнения голос произнес слева от меня: «Тебе не кажется, что вся жизнь идет от Горы?» Это старый индеец в мокасинах не­слышно подошел ко мне и задал свой — не знаю, как далеко идущий, — вопрос. Взгляд на реку, струящуюся с горы, объ­яснил мне, что его подтолкнуло. По-видимому, вся жизнь идет от Горы потому, что там — вода, а где вода, там жизнь. Нет ничего более очевидного. В его вопросе слышалось глубокое волнение, и я вспомнил разговоры о таинствен­ных ритуалах, совершаемых на Горе. «Каждый может ви­деть, что ты сказал правду», — ответил я ему. К сожалению, наша беседа вскоре прервалась, так что мне не удалось со­ставить более глубокое понятие относительно символизма воды и горы.