Карл Густав ЮНГ, Мишель ФУКО. В эту же самую эпоху судебная психиатрия, принимая участие в ряде дел, среди которых дело Корнье самое харак­терное и самое интересное

* * *

В эту же самую эпоху судебная психиатрия, принимая участие в ряде дел, среди которых дело Корнье самое харак­терное и самое интересное, была на пути к открытию того, что чудовищные, то есть безосновательные, деяния некото­рых преступников в действительности не просто берутся из пустоты, на которую указывает отсутствие основания, но являются следствием болезненной динамики инстинктов. Как мне кажется, мы находимся в точке открытия инстинк­тов. И говоря «открытие», я отдаю себе отчет в том, что это не совсем подходящее слово: дело в том, что меня интере­сует не открытие как таковое, а условия возможности воз­никновения, построения и упорядоченного употребления понятия внутри данной дискурсивной формации. Для меня важно это стечение обстоятельств, в результате которого понятие инстинкта смогло возникнуть и сформироваться, ибо инстинкт, несомненно, станет центральным вектором проблемы аномалии — или, точнее говоря, оператором, ко­торый снабдит координационным принципом преступную монструозность и обычное патологическое безумие. Осно­вываясь именно на инстинкте, психиатрия в XIX веке суме­ет сосредоточить в области душевной болезни и менталь­ной медицины всевозможные расстройства, отклонения, тяжелые расстройства и мелкие отклонения в поведении, не сопряженные с безумием как таковым. Именно благода­ря понятию инстинкта вокруг прежней проблемы безумия завяжется проблематика ненормальности, ненормальности на уровне самых элементарных и обыкновенных поступков. Этот переход к мельчайшему, этот великий переворот, при­ведший к тому, что монстр, страшный монстр-людоед нача­ла XIX века, стал тиражироваться в виде мелких монстров-извращенцев, число которых будет с конца XIX века неук­лонно расти, этот переход от большого монстра к мелкому извращенцу просто не смог бы осуществиться без понятия инстинкта, без его употребления и функционирования в зна­нии и в самой механике психиатрической власти.

ФИЛОСОФСКИЙ БЕСТСЕЛЛЕР

В этом, на мой взгляд, заключается второе значение по­нятия инстинкта и его важнейшее свойство. Вместе с инс­тинктом возникла совершенно новая проблематика, совер­шенно новый способ постановки проблемы патологической составляющей безумия.

Так, в годы, последовавшие за делом Генриетты Корнье, поднимается целая серия вопросов, которые еще в XVIII веке были немыслимы. Является ли обладание инстинкта­ми патологией? Давать волю своим инстинктам, позволять механизму инстинктов действовать — болезнь это или нет? Или вот еще: существует ли некая экономика или механика инстинктов, являющаяся патологической, болезненной, не­нормальной? Существуют ли инстинкты, сами по себе явля­ющиеся носителями некоей болезни, порока, монструознос-ти? Не бывает ли ненормальных инстинктов? Возможно ли властвовать инстинктами? Возможно ли исправлять инстин­кты? Возможно ли перевоспитывать инстинкты? Существует ли технология для лечения инстинктов? Инстинкт на глазах становится, по сути дела, центральной темой психиатрии, которая будет приобретать все более значительное место по мере подчинения старой области бреда и умопомешательс­тва, которая была сердцевиной знания о безумии и практики обхождения с ним до начала XIX века. Влечения, импуль­сы, навязчивые состояния, появление истерии — безумие без бреда и заблуждения, использование модели эпилепсии как простого освобождения автоматизмов, общее изучение двигательных и умственных автоматизмов — все это будет занимать все более значительное, все более центральное положение внутри психиатрии. С понятием инстинкта от­крывается не просто поле новых проблем, но еще и возмож­ность включить психиатрию не только в медицинскую мо­дель, которую она использовала уже давно, но и в биологи­ческую проблематику. Является ли человеческий инстинкт инстинктом животного? Является ли болезненный инстинкт человека повторением животного инстинкта? Является ли ненормальный инстинкт человека пробуждением архаичес­ких человеческих инстинктов?