Глава 5. Пчелы, птицы и псы 4 страница

- Стойте! Никто не должен приносить себя в жертву! Вспомните, что я когда-то сидела на троне. Старики украшали меня венками и пели детскими голосами: «Слава тебе, божественная мать, ведь ты сражаешься, не думая о победе, и прежде, чем одолеть бесчисленных демонов, ты одолеешь саму себя». Насчет победы решают боги, но насчет сражения решаем мы сами. В атаку, верные псы!

Как только свора кинулась на свирепых воинов, те побросали свои копья, крылья и птичьи клювы, поспешив укрыться в зарослях кустарника. Половина оказалась женщинами. Идол прогремел: «Ни с места, святотатцы, я зову горилл!» и снова ударил по пустому стволу. От воя и рычания задрожали листья на деревьях. Альбина указала на то место, откуда двигались грозные существа: «В атаку!». Псы побежали, насколько позволяли им лапы, ослабленные ядом. Через короткое время они вернулись, преследуя сотню обезьянок, крошечных, но широкомордых, испускавших оглушительные крики ужаса. Амадо и Каракатица, увидев, что опасность рассеялась, присели на корточки. Альбина погладила Логана и, указав пальцем на идола, воскликнула в третий раз: «В атаку!». Преданный зверь бросился на колдуна в готовности быть испепеленным лучами из его глаз, но тот повел себя неожиданным образом: побежал прочь, сразу же утратив все свое величие. Во время этого невероятного бегства ветки сбили его плюмаж, с головы упал шлем, идол потерял тунику, высокие котурны, жезл и наконец, превратившись в толстенького седоволосого индейца, рухнул наземь. Логан, не имея ни малейшего желания вонзать зубы в этого труса, гордо остановился, обнюхивая ему зад. Другие псы, менее сдержанные, один за другим помочились на него. Старик завопил:

- Сжальтесь! Не ешьте меня! Я знаю растение, которое обезвредит яд.

Он дополз до дерева, сорвал с него несколько красноватых листков и протянул их пострадавшим собакам. Пожевав листья, те почувствовали облегчение. Альбина же тем временем изучила кусок скалы, отколотый колдуном, и внезапно расхохоталась:

- Старый обманщик, ты наступил на эту лиану и запустил особый механизм, чтобы валун отвалился! Не бойся, мы не собираемся красть сокровища Атауальпы. Мы ищем кактус шиграпишку, и нам просто позарез надо его обнаружить.

Старик, вскочив на ноги с ловкостью подростка, принялся издавать пронзительное кудахтанье, выражая тем свою радость.

- Ах, ах, какой счастливый случай, ведь только я знаю, где он растет! Но я не покажу вам, где, если вы не выполните мою просьбу!.. Однако прежде всего, чтобы в деревне не утратили почтение ко мне, следуйте за мной, как загипнотизированные...

Круглый старичок подобрал детали своего одеяния, напялил их на себя и голосом, усиленным с помощью рожка, триумфально возвестил:

- Дети мои, чужестранцы побеждены моим волшебством! Я веду непрошеных гостей в храм, где их военные песнопения превратятся в мирные!

Мужчины, женщины и дети - смуглые, косоглазые, с гладкими черными волосами, изогнутыми ноздрями, крупными зубами, выкрашенными в зеленое, окруженные мартышками, попугаями, цаплями, зайцами, ламами и гуанако, прыгающими, летающими по кругу, праздновали окончание войны криками, песнями, смехом и болтовней. Один только серебристый попугай забил крыльями и воскликнул: «Врешь, врешь, врешь, старый пердун!». Колдун нежно ответил ему: «Благословен будь, хамский попугай, ты - необходимое зло!». Смех и песни не стихали.

Вход в святилище, укрытое внутри горы, был украшен монументальными колоннами в виде гигантских голов с узким лбом, вздернутым носом и удлиненными мочками ушей. Через него проходили в просторную пещеру, где путники расположились на отдых, пока племя продолжало веселиться снаружи, в лесу. Логан и собачья свора расположились возле Альбины. Изабелла и Деллароза сели, прижавшись друг к другу, в укромном уголке. Старик, с облегчением освободившись от внушительного одеяния, настоял, чтобы все выслушали его рассказ.

- Слушайте внимательно то, что я говорю, иначе вам не понять, почему я прошу то, чего прошу. Мы - потомки тех, кто несколько веков назад пришел сюда, сопровождая нашего верховного повелителя Атауальпу. Когда высадились испанцы, снедаемые постыдной жаждой золота, мои предки с готовностью предложили им весь металл, имев­

шийся в царстве. Однако подлинное сокровище - то, которое дурно пахнущие варвары были не в состоянии оценить по достоинству, - осталось скрытым от их глаз. В стародавние времена сюда явились - никто не знает, как - желтый человек и женщина с волосами и кожей, белыми, словно летние облака. Мужчина - Манко Капак - был тяжело ранен; женщина, Мама Окльо, великолепная самка, закрывала лицо маской, сделанной из чего-то вроде мрамора. Манко Капак вскоре умер. Мама Окльо заставила нас разрезать его тело на куски и скормить грифам. Затем сказала: «Для него это конец пути, но конец должен стать началом. Здесь мы возведем первый Храм». Эта прекрасная женщина сперва научила нас говорить на языке, который, с его двойными смыслами, настежь распахнул наше ограниченное сознание. Потом она показала, как следует напрягать умственные силы, чтобы двигать по воздуху каменные глыбы. Так мы заложили города на вершинах высочайших гор. Мы узнали, кроме того, как выращивают злаки, вяжут пончо из шерсти лам, добывают огонь, обрабатывают металл, управляют людьми с помощью справедливых законов. Она объяснила нам, что такое мир, она была нашей матерью. Но никогда не снимала маски. Она прожила намного больше, чем ее ученики. Прошли века. Мама Окльо перестала выходить из храма, ставшего ее приютом. Империя, созданная благодаря ее знаниям, распространилась на весь континент. Жизнь теперь уже не занимала ее; все, что ей хотелось, - это спать. Один из наших жрецов, не в силах сдержать любопытства, проведал, что Мама Окльо спит глубоким сном, и сорвал с нее маску. Но не смог увидеть ее лица: белое и все еще великолепное тело рассыпалось облаком пыли. С благоговейным ужасом он узрел, что маска и была ее подлинной сущностью, что тело Мамы Окльо было не более чем манекеном, лишенным собственной жизни... Из поколения в поколение верховные жрецы передавали друг другу это одушевленное лицо, и оно, особым образом испуская свет, отвечало на все их вопросы. В день, когда наш повелитель Атауальпа унаследовал власть, комета прорезала небо. Мама Окльо - маска - предсказала скорую гибель империи. Когда пришли испанцы, они обнаружили вместо царя его двойника. Блеск золота ослепил презренные души стервятников, лже-Атауальпа был убит; но настоящий повелитель, пряча под плащом единственное сокровище, с которым не могли расстаться инки, с отрядом воинов бежал в пустыню. Маска указала ему путь к этим райским местам. Страшась, что захватчики могут найти его убежище, Атауальпа бросил Маму Окльо в тот колодец, откуда бьет гейзер.

Как только кипящая бездна поглотила богиню, повелителем овладела тоска, и жизнь его вскоре оборвалась. В потайном месте четыре его верных спутника - покончивших потом с собой - соорудили могилу. Одни лишь знахари-колдуны, к роду которых я принадлежу, знают, где укрыто набальзамированное тело верховного инки... Со временем из его черепа пророс могучий кактус: отказавшись от влаги гейзера, он простер свои корни вплоть до границ пустыни, не столько в поисках воды, сколько для того, чтобы утвердить право инкской империи на эти земли... Я могу открыть вам точное местоположение царской могилы; но нужно, чтобы кто-то из вас спустился в преисподнюю и вернул моему племени священную маску. Мы провели века в благодатной сельве, питаясь фруктами, проводя время в мечтаниях, - и от этого совсем захирели. В мире грез мы храбрецы, но когда соприкасаемся с реальностью, ведем себя, как трусы. Однако Святая Матерь вновь даст нам силу, потребную, чтобы выйти из нашего сладкого заключения и одолеть окружающий мир... Не думайте, что пытки заставят меня выдать тайну. Я достаточно прожил и могу умереть без сожалений. Или вы добудете Маму Окльо, или останетесь без кактуса!

Логан выгнул спину, оскалил пасть, обнажив острые клыки, и зарычал. Альбина хлопнула его ладонью по боку:

- Спокойно, мой друг! Я уже навредила тебе, оторвав от созерцания, присущего Монаху, и вызвав к нам на помощь. Если ты начнешь вмешиваться во все мои ссоры, то никогда не станешь Наставником. Как бы то ни было, кусать старика бесполезно, на этот раз он не шутит. А я, если хочу вдохнуть аромат исцеляющего цветка, который раскроется поутру, должна добыть бесценную маску...

Альбина сделала величайшее усилие, превратив свое сознание в острогу и метнув ее в глубины памяти. И она настигла воспоминание: евнухи усадили ее, обнаженную, на вершину заснеженной горы, велев оставаться неподвижной семь дней и семь ночей, отражая натиск ледяной стихии... Они пели: «Йа рин код ла зен деп ба. Ког гай джур кад цон ла дран...» и оставили ее побеждать холод или умирать. «Если хочешь заставить богов и чудовищ повиноваться тебе... примани их радостным и мелодичным звуком...» Она узнала, как побеждать холод. Этот звук сможет победить и жару. Нет, дело не в том, чтобы растопить снег или заморозить кипящую воду, а в том, чтобы остаться невредимой после нечеловеческих температур.

Ее научили, как укрепить гортань, подражая месяцами соловьиному пению. Там, издавая протяжные ноты, пока внизу творился сущий ад, она достигла того, что ее тело стало холодным, как ледяная глыба. Она могла теперь идти по горящим углям, и на ступнях не оставалось ожогов. Ей возвестили:

- Ты - та, кого я ждал, ты - единственная, кто достоин освободить меня. Я погребена под морем лавы.

Альбина погрузила руки в огненную магму, порылась там несколько минут - они показались ей вечностью - и достала маску, к которой не пристала ни единая частица огненной жидкости.

Когда она показалась наверху, вынесенная бьющим к небу потоком, туземцы упали на колени. Маска цвета слоновой кости ничем не отличалась от лица Альбины! Объятые трепетом, издавая вопли экстаза, индейцы протягивали руки к той, которая смотрела на них, восседая на мощном водяном столбе: «Мама Окльо, Мама Окльо!»

Гейзер перестал бить, и Альбина ступила на скалу. Инки, расталкивая друг друга, кинулись целовать ее ноги. Тупакумару - так звался колдун - разогнал их, позвенев бубенцами на своем жезле. Позже, в бедно убранном святилище, он склонился перед Альбиной, прижимая маску к груди:

- Святая женщина, мать всех нас, посланная богами, прости меня тысячу и еще тысячу раз! Я поддался малодушию и неверию. Я принял тебя за непрошеную гостью, завоевательницу во главе армии демонов, я подверг тебя испытаниям, рассчитывая, что ты не выдержишь их. Я был уверен, что ты останешься похороненной между раскаленных скал. Я заставил тебя искать Маму Окльо, не сознавая, что Мама Окльо - это и есть ты... Ради всего, не уничтожай ни меня, ни мой народ, на сжигай лес, дающий нам жизнь, пожалей невинных животных, смилуйся над нами! Вот уже спустилась ночь, и под ее покровом я не смогу повести тебя в пещеру, где растет шиграпишку. Мы отправимся туда утром, с первыми проблесками зари. Но войти в пещеру должна ты одна. В подземном ходу, проложенном к могиле повелителя Атауальпы, свила гнездо безжалостная Госпожа. Она пожирает всех, кто осмелится проникнуть в запретное укрытие. Оружием ей служат неодолимые чары ее голоса. Она говорит и говорит, убеждает, и в конце концов жертва просит у нее неслыханной милости - сделаться пищей для червей... И если ты, Мама Окльо, защищенная своим могучим волшебством, останешься нечувствительной к ее обольстительным речам, то увидишь, как рождается цветок!

 

Глава 4. День четвертый

С первыми отстветами зари черное оперение попугаев порозовело. Серебристый открыл один глаз и проворчал: «О ужас! Опять все тот же кошмар!» Тупакумару вел своих гостей к тайной пещере по тропинке двадцатисантиметровой ширины, умело проложенной по склону горы - так, что со стороны ее не было видно. Каракатица и Амадо

дрожали. Чтобы не упасть, все двигались боком, спиной к гранитной стене: пятки прижимались к отвесному склону, а кончики ступней нависали над бездной. Альбина с уверенностью лунатика спокойно следовала за колдуном по бесконечному подъему. Броненосец, после прихода в лес жадно поедавший все разновидности бабочек, сопровождал их на почтительном расстоянии.

Пасть пещеры была узкой и из нее тянуло зловонием. Старик медленными, выверенными, что­бы не потерять равновесия, движениями снял мешочек с Альбининой груди:

- Вот маска, Мама Окльо. Она - твое сознание, пребывающее в веках. С ее помощью – если согласишься принять эту тягостную помощь - ты победишь Госпожу.

Альбина, которой мешало ее крупное тело, едва протиснулась внутрь пещеры. Идти пришлось на четвереньках, обдирая колени и локти; зажатая между стен, Альбина едва могла дышать. Постепенно лаз расширился, сверху появились сталактиты, а снизу - скелеты, обернутые длинными нитями паутины. Зажав нос, женщина остановилась, давая зрачкам привыкнуть к полумраку.

Каракатица, оставшаяся снаружи, впала в отчаяние. Ее подруга скоро вступит в бой с губительным призраком - а она сидит здесь, посапывая в объятиях Амадо, словно кошка в течке. А что, если Альбина проиграет битву? После стольких лет совместной жизни, еще с тех времен, когда подобранная на улице Альбина не умела даже ходить в уборную, и Каракатица учила ее говорить, слово за словом, и потом, когда она впервые познала с Альбиной, что такое ласка, теплота человеческих отношений, и самых возвы­шенных, и самых плотских, - после этой благословенной дружбы она оставит Альбину умирать в одиночестве? Да, у нее нет возможности помочь подруге, но она хотя бы сделается верным свидетелем Альбининой гибели и навсегда сохранит это в памяти.

- Мертвые живут, пока о них вспоминают. Они питаются нашим опытом, разделяют наши мечты, растут, просто существуют. Я иду!

- Нет-нет, любовь моя! Не покидай меня! Моя мать умерла при родах. Мой отец, посчитав себя убийцей, удалился в мир шляп и общался только с ними. Никто не удостаивал меня ни единым словом. Если ты последуешь за ней и будешь съедена, я останусь в одиночестве, и оно окажется страшнее моего одиночества до встречи с тобой.

Мой остров, где до того не обитало ни души, заполнится твоим невыносимым отсутствием.

Каракатица запечатала рот коротышки безнадежным поцелуем.

- Амадо, ни слова больше. Преданность для меня сейчас важнее любви.

Когда его возлюбленная скрылась в проходе, шляпник решил броситься в пропасть. Но Тупакумару удержал его:

- Не совершай той же ошибки, что и я. Проникнись верой. Если ты кинешься вниз, то лишишь ее силы твоих молитв. А они могут склонить исход борьбы в ее пользу. Не умаляй себя в своих глазах. Боги слышат все - даже топот муравьиных лап по цветочному стеблю. Одна капля заставляет пролиться воду из сосуда, одно моление может сотворить чудеса.

Амадо прислонился к каменному склону и принялся повторять с безумным видом: «Господи, помоги ей!» Старик кашлянул. Устыдившись, человечек тут же поправился: «Господи, помоги им!»

Каракатица прошла полный скелетов подземный ход и оказалась в сводчатом зале, стены которого были покрыты мхом, испускавшим слабое свечение. Укрывшись изгибом стены, она могла беспрепятственно наблюдать за своей подругой. От увиденного Каракатица покрылась гусиной кожей, волосы ее встали дыбом. Серая из-за скупого света, Альбина раскачивалась в гипнотическом трансе, слушая мрачный, густой, мерзкий, всепроникающий голос, исходивший от непонятной фигуры в три раза превосходящей ее. Под смутными очертаниями могла скрываться дама былых времен, паучиха, сука с отвислыми сосками - или же Альбинина уплотненная тень. Запах гниющих цветов ударил Каракатице в ноздри. Она упала, трепеща с ног до головы. «Госпожа, царящая в Каминье, не так ужасна: мы все знали про нее и разделяли тяжесть нашего знания. Но эта подчинила себе именно Альбину. До чего Альбина бела и до чего же черна ее тень!» Тут мысли ее прервались: непрекращающийся голос жуткого существа, словно яд медленного действия, начал проникать ей в мозг...

- Родная моя, красивая, нежная, светлая моя пища, признайся, что тебе от меня не уйти. Если ты поспешишь, то придешь ко мне. Если нет, я приду к тебе. Если будешь идти не быстро и не медленно, я пойду рядом. Если закружишься в танце, я составлю тебе пару. Я ловлю тебя каждый миг, я - твоя мать и непрерывно рождаю тебя.

- Кто страшится меня - цепляется за этот мир, не зная, что весь мир принадлежит мне. Я придала уничтожению невиданную красоту, я жду, пока жизнь не достигнет своего высшего проявления - и тогда начинаю разрушать ее с той же любовью, с которой создавала. О, безграничная радость! Где нет конца, нет и начала. Поэтому я и являюсь в облике беременной суки. Я - черная сердцевина всякого становления. Делай то, что делаешь, ты - моя добыча, и пущенная мной стрела ежесекундно настигает тебя.

- Чтобы войти в вечность, отдай мне то, что от века было моим. Иначе ты станешь цепляться за то, что тебе чуждо. Пожертвуй последней иллюзией - взглядом, который хочет и надеется объять все. Позволь наградить тебя чистейшим взглядом мертвецов: два зрачка, которыми взирает одно лишь Верховное существо. Тогда твои мгновения станут вечными, все вокруг обернется зеркалом, ты увидишь себя в каждом лице, в каждом очертании, ты перестанешь различать материю и видимость, ты поймешь, что я не принадлежу тебе: я и есть ты... Давай же, подари мне свою душу, войди в мое лоно! Растворись во мне и начни, наконец, существовать!

Каракатица, видя, как Альбина медленно-медленно приближается к отвратительной тени - с остекленевшим взглядом, протягивая руки, точно умоляя пожрать ее, - потерла налитые свинцом веки. Разве она может помешать жертвоприношению? Разбудить подругу? Но как? Остается лишь бессильно наблюдать за кошмарным пиром!.. Тело ее размякло, стало слезами, наполнило глаза... Шершавый язык коснулся лодыжек

Каракатицы. Верный Киркинчо пришел утешить ее, пребывавшую в горестном оцепенении. Несмотря на жесткий панцирь, Каракатица принялась поглаживать броненосца, словно кота. Зверек свернулся в шар. Не успев даже подумать, Каракатица швырнула его под ноги Альбине. От удара женщина пришла в себя и поняла, что стоит в каком-нибудь метре от Госпожи.

- Назад, любовь моя, беги, беги! - взывала Каракатица. Но Альбина вместо бегства сунула руку в мешок, достала маску, надела на лицо, раскинула руки в стороны и дала заглотить себя. Огромное черное яйцо испустило довольное урчание. Другой своей стороной тень высосала мясо броненосца, оставив лишь тонкий панцирь.

В горле Амадо точно железная рука пошевелила голосовые связки. Там, на краю обрыва, пытаясь удержаться на узком карнизе, он перестал думать о самосохранении и почувствовал с безмерной тревогой, что наступила чья-то смерть. При мысли, что это Изабелла, словно бешеный конь взвился на дыбы в его груди: он перегнулся, безутешно рыдая, и готов был упасть вниз. С животной ловкостью Тупакумару схватил его за волосы и снова поставил у склона горы.

- Сын мой, у тебя недостает силы противостоять судьбе. То, что неизбежно, - всегда от Бога. Единственный способ обойти закон - это подчиниться ему. Прими потерю так же, как принимаешь дар, и возврати с благодарностью то, что тебе некогда вручили.

- Хватит, лживый колдун! Твои речи меняются, как цвет перьев у этих попугаев! Отпусти, или я кинусь вниз вместе с тобой!

Старик мгновенно выпустил его. Амадо, изо всех сил выкрикнув «Изабелла!», вошел в лаз и пополз, не замечая, что человеческие кости ранят его колени.

Каракатица, расплывшись в слезах, обняла коротышку. Тот, несмотря на радость от встречи с возлюбленной, при виде останков Киркинчо едва не отчаялся.

- Закрой глаза, сокровище мое: здесь Госпожа, и она переваривает нашу подругу в своем темном брюхе. Альбина проиграла сражение. Не хочу думать о том, как черные резцы превращают в лохмотья ее прекрасное, снежно-белое, божественное, ослепительное тело. Нет! Не хочу, чтобы в памяти осталась груда костей, скрепленных паучьей слюной! Амадо, я парализована, хватай меня за ноги, вытащи из этого проклятого ада!

Шляпник, ценой колоссальных усилий - ужас превратил его мускулы в желе - потащил Изабеллу. Внезапно внутри черного яйца заблестела яркая точка. Тень, сотрясаемая ударами, вытягивая во все стороны сгустки, будто тысяченогий тарантул, издала вой, похожий на гул землетрясения. Блеск усилился, стены пещеры задрожали, начали отваливаться сталактиты. Каракатица и Амадо нашли углубление в стене и поспешили туда. Госпожа рассыпалась на тысячи кусков. Стоя прямо, словно карающий меч, Альбина, держала ослепительно сиявшую маску и издавала победные крики. Затем развеялись последние остатки черноты. Под сводами пещеры не осталось даже намека на тень.

- Уходите отсюда, друзья мои. Мне не нужны свидетели. То, что я должна теперь исполнить, требует одиночества. Возвращайтесь в святилище вместе с Тупакумару и ждите меня там. Если на рассвете я не вернусь, знайте, что я не умерла, а осталась в иных временах.

...Голос Госпожи баюкал ее, подобно колыбельной, воля исчезла в бесконечном пространстве подземного хода, черная патока заполнила ей грудь. Богиня-собака говорила правду: надо было сосать черное молоко вечного спокойствия из всех ее двенадцати сосков, сделаться ребенком, войти в ее чрево... Но вот живой шар ужалил ступню. Благословенный Киркинчо, ты вырвал ее из-под гипноза! Темная оболочка, готовая окутать ее, была не доброй матерью, а самой что ни на есть едкой кислотой. Все клетки Альбины стремились теперь в разные стороны: из лона мощным водопадом хлестало желание творить; сердце обрывало связывавшие его узы, чтобы сморщиться, как сухой плод; слова рвались наружу обезумевшим роем пчел; пустое, монотонное эхо беспрестанно повторяло: «Кто я такая?»

Нужно было вновь обрести внутреннее единство. Маска звала: «Надень меня!» Альбина так и сделала. Как живое существо, маска приникла к коже, впилась в нее вокруг глаз и рта, пустила корни, проникшие в мельчайшие поры, захватила женщину вплоть до пальцев ног. Альбины больше не было: осталась одна маска. Она раскрыла объятия и оказалась в темном брюхе.

Госпожа была холодом, сковывающим все вокруг - Альбина же, черпавшая силу для жизни из светлой точки, без конца изрыгавшей наружу миры, превратилась в ее противоположность, в отважную победительницу вечной агонии. Эту полую отверделость, оголяющую горизонты, следовало привести в движение, преобразовать в жизнь с помощью победной песни материи, творительницы света. Сияние звезд достигло ее мраморной личины. В блеске этом соединялись солнца, галактики, млечные пути, в нем явилась совокупность всех светил и всех сознаний. И тогда Госпожа, выйдя из неподвижности, раскололась на бесчисленное множество кусков, вычеркнутых из бытия Альбининой душой - отныне бессмертной.

У нее оставалось совсем немного времени. Цветок шиграпишку должен был вот-вот раскрыться. Альбина вошла в усыпальницу. Там, внутри, в золотом гробу покоилась мумия Атауальпы. Вытянутая, как веретено, она была завернута в хлопковую ткань, на которой блестели вышитые шелковыми нитями геометрические фигуры. Скрещенные на груди тонкие руки держали серебряный веер. Лицо, ничем не прикрытое, хранило спокойное и благородное выражение, несмотря на то, что из отверстия во лбу пробивался короткий стебель, усеянный шипами. Все выглядело могучим у этого кактуса: плотная, блестящая кора, издававшая хрустальный шорох, прозрачные острия шипов - из них сочился молочно-белый сок, сотни корней, похожих на удлиненные изумруды, пробили череп сзади, затем гроб, жадно ища каменистую почву, чтобы закрепиться в ней. Тугой, алый, необычайно крупный бутон раздувался и опадал, точно дыша, на вершине стебля. То был цветок, готовый после столетнего ожидания раскрыться лишь на десять секунд, распространить вокруг себя сладостный до безумия аромат, способный помрачить разум самого уравновешенного человека.

- Браво, божественная моя, ты сейчас достигнешь того, ради чего родилась! - воскликнул высокий голос, сопровождая слова взрывом хохота, напоминавшим кошачье мяуканье. К ней плыла донья Софокос, на голове ее сидел Киркинчо, также состоявший из призрачной материи. - Ты победила свою Госпожу и теперь шествуешь между двух миров, реального и волшебного. Поэтому ты видишь нас. И слышишь. Все колдуньи этой части света знали, что рано или поздно ты придешь сюда - обрести свою подлинную сущность. Когда цветок раскроется и ты вдохнешь его аромат, на тебя нахлынут воспоминания, словно вода через пробитую плотину. Главное, не пытайся размышлять о той жизни, которую ты уже похоронила среди забвения; сорви цветок - он будет цвести один миг и после этого растечется водой. Водой настолько чистой, что ее можно уподобить душе. Рядом с гробом ты найдешь малахитовый кувшин. Как только лепестки раскроются, вдохни мутящий разум запах, затем сорви цветок и помести его в этот сосуд. Став жидкостью, он превратится в лекарство. Одна только капля способна убить собачий вирус... А чтобы яркие образы прошлого не помешали тебе, мне поручили рассказать то, что ты вспомнишь очень скоро.

Ты была зачата на самом высоком в мире плоскогорье, в никому неизвестном уголке Гималаев. Твое настоящее имя - Ан-Бина. На твоем родном языке это означает «Рожденная во второй раз». «Ан-Бина» - кричали попугаи, посланные, чтобы приветствовать твое прибытие в эту страну, однако приютившая тебя добрая женщина, ослепленная белизной твоей кожи, услышала «Альбина» и окрестила тебя этим именем. Ты должна знать, что твоя мать, таинственная Мама Окльо, прилетела с далекой звезды на металлической птице. Наверное, земля не была ее уделом, и она из-за досадной ошибки сбилась с пути инициации. Она высадилась на высочайшей точке нашей планеты, в месте, где стояла загадочная крепость монахов-евнухов. Перед ними трепетали все, кто обитал у подножия Гималайских гор. Они спускались по снежным склонам на отполированных орихалковых плитах и похищали детей, которых потом кастрировали. Принужденные вдыхать дым одуряющих трав, дети превращались в послушных монахов. Единственным, имевшим привилегию носить свое орудие между ног, был Таши-лама, потомок самого себя, прошедший череду тысяч перевоплощений. На его плечи - так гласит предание - опирался мировой свод. Он утверждал, что рожден от собаки, которой овладел Муктус, бог-демон, не различающий добро и зло. И когда ему, вечно скрытому во тьме своей необозримой библиотеки, показали почти умирающую Маму Окльо, умирающую не от холода, а от печали, ведь она навсегда рассталась с местом своего рождения, первое, что сделал верховный жрец, - укусил ее в плечо, чтобы заразить собачьим вирусом. В эту крепость веками не входили ни женщины, ни даже самки животных. Появление там чудесного создания, белого, словно вечные снега, с лицом, спрятанным за сияющей маской, породило сильное смущение. Пятьсот монахов, составлявших братство, возносили к небу свои жалобы: никогда прежде они не ощущали отсутствия мужских признаков. Богиня сделала их обычными калеками. Таши-лама, разъяренный, точно дикий зверь, вышел из добровольного заточения и пробежал на четвереньках по крепости, обнюхивая следы Мамы Окльо. Она же, благодаря исходившим от маски электрическим разрядам, всегда держала его на расстоянии. Когда ее возвышенный дух смог умерить боль от потери изначального рая, она не смирилась со своим ужасным положением - быть единственным проблеском разума среди толпы монахов, скорее животных, чем людей. Она решила бежать из темницы. Это оказалось нетрудно. Мама Окльо подождала, пока не ударят колотушкой в форме собачьей головы по чугунному билу, возвещая о времени сна, и в крепости не стихнет беспрестанное гудение молитв. После этого она сосредоточила свои мысли на корне, пущенном маской посреди ее лба, прыгнула и оказалась за сто километров от крепости, в небольшой деревушке сплошь из каменных зданий. Мама Окльо опасалась, что если разбудит жителей, возникнет переполох. Вдали, на горе, в хижине горел огонь. Она вновь сделала гигантский прыжок и приземлилась около человека в лохмотьях, разрубавшего на куски чей-то труп; вокруг теснились громадные, прожорливые грифы. Этот отверженный, не имея возможности вырыть могилу в скале, кормил человеческими останками трупоедов. Он занимался столь презренным делом, что мог совершать его только под покровом ночи. Когда Мама Окльо приблизилась, человек не двинулся и продолжал отрезать от тела кусочки, которые бросал птицам. Те хватали их с довольными криками. Мама Окльо посмотрела на человека бесконечно мирным взглядом, широко раскрыв свои глаза. «Послушай, женщина, если ты наблюдаешь за мной и не теряешь сознания от ужаса, это значит, что тебе присуще понимание смерти и всеобщего непостоянства. Может быть, ты подумаешь, что из-за своей страшной работы я стал презренным существом, но мой дух так же велик, как и твоя красота: у меня есть лишь мой нож и дырявая накидка, и никто не поднимет на меня руку, движимый алчностью. Я живу вдали от мирской славы и от мирских соблазнов, полный гордости за себя, не боясь прихода старости, не желая себе долгой жизни. Разрубая на части трупы и видя, как их пожирают птицы и звери, я сознаю, что высшая правда бестелесна, а чистота подобна безоблачному небу». Мама Окльо вытянулась на земле среди грифов, словно еще один труп. Человек потрогал ее острием ножа, затем прижался носом к прекрасному, бледному лону. Аромат, исходивший от этого магнетического центра, заставил его почувствовать зловоние птичьих глоток. Он взмолился: «Досточтимая богиня, ты возникла из ничего и вернешься в ничто, но возьми с собой меня. Мне больше не ну­жен этот мир, где редкая красота распускается, как немощный цветок посреди гниющего болота. Если ты не сделаешь меня своим рабом, я тут же брошусь в пропасть, и пусть грифы освободят эти горы от моих нечистых останков». Мама Окльо поняла, насколько привлек ее этот человек, так же отрезанный от мира, как и она сама. Она решила начать новую жизнь, но, зная, что Таши-лама и евнухи будут ее разыскивать, попросила незнакомца подождать до следующей ночи. Она вернулась в крепость и, пользуясь властью, данной ей благодаря маске, раздвоилась. Так появилась ты, Ан-Бина: та же Мама Окльо, но без маски. Лаская ее, ты ласкала также часть своей памяти, своего разума, своего могущества. И, несмотря на свой огромный рост, ты была настоящим ребенком.