Психическая травма как процесс
В травматическом состоянии имеет место психологический паралич, который начинается с фактически полного блокирования способности ощущать эмоции и боль, а также другие физические ощущения, и прогрессирует к торможению других психических функций. Сами находящиеся в травматическом состоянии субъекты способны наблюдать и описывать блокировку аффективных откликов - данное обстоятельство привело к использованию таких терминов, как психическое оцепенение, "психологическая закрытость" (Lifton, 1967) и "аффективная анестезия" (Minkowski, 1946). Парадокс в травматическом состоянии заключается в том, что оцепенение и закрытость воспринимаются как облегчение от ранее болезненных аффектов, таких как тревога; в то же самое время они также переживаются как первая часть умирания, ибо вместе с аффективной блокировкой происходит блокировка инициативы и всех способствующих сохранению жизни познавательных способностей. Сильное сужение, десимволизация и фрагментация психического функционирования нелегко замечаются посредством рефлексивного самоосознания, как это имеет место при "психическом оцепенении". Доступные нам описания были получены в ситуациях, которые не были всецело подавляющими. Например, Ясперс (1923) нашел личное описание солдата в период первой мировой войны: "Нам было приказано ждать и наблюдать, хотя мы находились в непосредственной опасности. Наш разум застыл, оцепенел, стал пустым и мертвым". Это солдат далее сообщает, что "чувство застывает... Находящийся под угрозой человек становится оцепенелым, невозмутимым, беспристрастным - чувства медленно вращаются в благотворном оцепенении, затемняются и скрывают от тебя наихудшее" (р.367).
Нижеследующая цитата взята из "Хроник Лодзевского гетто" (Dobroszycki, 1984), официальной записи событий, в которой записывались "одни лишь факты" таким образом, чтобы они могли изучаться нацистскими "властями". Они говорят сами по себе, показывая как психическое оцепенение, так и трудности исследователя, пытающегося высказать некоторое обобщение, которое включало бы в себя опыт Холокоста: Между прочим, заслуживает внимания странная реакция населения на недавние события. Нет ни малейшего сомнения в том, что это был глубокий шок, и однако вызывает изумление безразличие, проявленное теми людьми, которые были разделены с их любимыми. Казалось, что события последних дней должны были бы надолго погрузить все население гетто в траур на длительное время, и однако сразу же после этих происшествий, даже во время акции переселения, население было поглощено повседневными заботами - доставанием пропитания, пайков и т.д. - и часто сразу же переходило от непосредственной личной трагедии к повседневной жизни. Не является ли это некоторой разновидностью нервного оцепенения, безразличия или симптомом заболевания, которое проявляет себя в притуплении эмоциональных реакций? После утраты своих близких люди постоянно ведут разговоры о пайках, картошке, супе и т.д.! Это непостижимо! Почему наблюдается такое отсутствие теплоты по отношению к тем людям, которых они любили? Естественно, то тут, то там видны матери, оплакивающие в том или ином углу своего ребенка или своих детей, увезенных из гетто, но в целом царящий в гетто настрой не отражает ужасных тяжелых испытаний последней недели. Печально, однако правдиво! (запись, сделанная Зелковичем, р.255).
По-видимому, когнитивное сужение, а не "оцепенение" объясняет редкость сообщений о психическом состоянии в травме. Те сообщения, которые мы смогли обнаружить, показывают, что на пике дистресса описания смещаются с чувств и переживаний субъекта на описание событий, как если бы они описывались третьим лицом. В личных описаниях травматических состояний могут делаться краткие упоминания о ранней фазе этого процесса как о болезненной или вызывающей испуг. В них может упоминаться некоторое оцепенение или деперсонализация, однако данные истории неизменно переходят в описание событий . Яркие примеры этого процесса представлены у Косински (1965). Шлимэн дал несколько описаний кораблекрушения в своих "учебниках", однако этот необычно многословный человек описывает собственное травматическое переживание следующим образом: "Я упал, ударившись ртом о палубу, и сломал себе все передние зубы. Но мой ужас был столь силен, что я не замечал боли. Я собрался с силами и привязал себя веревками [к мачте]... Я ожидал наступления смерти с каждой новой волной" (Niederland, 1965, p.382). В других версиях описывается несколько деталей обстоятельств кораблекрушения, но не дается никакого описания его чувств, так как Шлимэн всегда перескакивает с этого предложения к потере сознания, а затем к спасению.
Читатели или слушатели таких описаний, по контрасту, ошибочно ожидают, что повторный рассказ о данном событии приведет к возрастанию боли, страдания и дистресса. Они также опасаются, что такое описание будет становиться непереносимым, и они далее не смогут эмпатически сопереживать. В действительности аудитория, которой сообщается об огромных бедствиях или умерщвлениях (например, в кинокартине Поля убийства, в которой описывается геноцид в Камбодже) испытывает огромный дистресс, так как люди не способы развить интрапсихическую блокировку. Художественные изображения исторических катастроф ограничиваются очень сжатым описанием данных событий с минимальным изображением этих ужасных обстоятельств; аудитория не может смотреть в лицо реалистическим, детальным описаниям данных событий. Уцелевшие люди обычно говорят: "Действительность была много-много хуже!" Фрейд (1930) затронул некоторые из этих моментов, когда писал: Можно сколько угодно ужасаться положением рабов на античных галерах, крестьян во время Тридцатилетней войны, жертв святой инквизиции, евреев, ожидающих погрома. Но мы не в состоянии сопереживать этим людям, мы лишь гадаем о тех переменах, которые произошли в восприимчивости к ощущениям счастья и несчастья (вследствие врожденной тупости или постепенного отупления, безнадежности, грубых или утонченных наркотиков). Предельные страдания запускают в ход определенные защитные механизмы (р.89).
Я полагаю, что "определенные защитные механизмы" - это дереализация, деперсонализация и, возможно, другие состояния измененного сознания, каждое из которых может проистекать из перехода ко сну ребенка в травматическом состоянии. Этот механизм также может лежать в основе того, что следует после воздействия блокировок: прогрессивный отказ от самосохраняющих инициатив через сужение и прогрессивную блокировку психических функций, таких как память, воображение, ассоциации, решение проблем, и так далее. Человек в таком состоянии может осознавать беспомощность своей ситуации и думать: "Я должен умереть", - короткая мысль, которая может высказываться со злостью и горечью. И другие мысли могут приходить в голову - например, предчувствие непереносимого страдания, связанного с возвращением ужаса психической травмы детства, - и они могут разрушать функциональное торможение действия. Результатом может быть целенаправленная или делаемая наобум попытка действия. Таковы спазмы деятельности при нахождении в кататоноидном состоянии. Воспоминание о непереносимом инфантильном состоянии может в последний момент мобилизовать адаптивное действие. Часто, однако, такие вспышки деятельности лишены планирования и даже психических содержаний и являются рефлексивными по своей природе и самодеструктивными по результату.
По мере развития состояния психической травмы имеет место возрастающее охватывание, с собственной капитуляцией перед смертью до точки как психологической, так и физиологической необратимости. Многие из последействий психической травмы возникают в результате такого погружения в ранние стадии психогенной смерти. Неоднократно описывались проблемы массивной психической травмы, возникающие в результате столкновения со смертью и последующих вытекающих из этого событий, которые разрушали целые сообщества людей. (Обзор этой литературы был дан Norre [1971], а также в трудах Litton [1967, 1976, 1979a, b].)