ГЛАВА II. ВОЕННАЯ ХИТРОСТЬ ВЛЮБЛЕННОГО ИНДЕЙЦА
Джеймс Уиллард Шульц
Моя жизнь среди индейцев
Джеймс Уиллард Шульц
Моя жизнь среди индейцев
ПРЕДИСЛОВИЕ
Вы не найдете имени Джеймса Уилларда Шульца в Американской Энциклопедии. Лишь в самых подробных биографических справочниках о нем сказано несколько слов. А ведь Шульц автор 40 романов и повестей, посвященных индейцам, Художественных произведений, непревзойденных по своей правдивости и знанию индейской жизни. Заговор молчания вокруг имени Д. Шульца в американском литературоведении не случаен. Его книги — яркий обличительный документ против американского капитализма, обрекшего на гибель или нищенское существование коренных жителей Америки — индейцев.
Шульц родился в небольшом городке Бунвилл в штате Нью-Йорк 26 августа 1859 года. Родители его занимались торговлей и были очень набожными людьми. Жизнь в городке текла настолько размеренно и однообразно, что даже похороны считались событием и чуть ли не главным развлечением горожан.
Мальчика с детства угнетала серая рутина жизни провинциального городка, фанатичная религиозная нетерпимость его обывателей. Его тянуло на лоно природы, и все свободное время он проводил в большом лесу к северу от Бунвилла. Он зачитывался книгами о путешествиях на Дальний американский Запад, тогда еще дикий и мало заселенный. К западу от Миссури простирались обширные покрытые высокой травой степи-прерии. Здесь бродили миллионы бизонов.
До середины XVI века в прериях было мало индейцев. Те племена, которые позднее заселили прерии, жили в основном восточнее и севернее в лесных районах, а также на западе в предгорьях Скалистых гор.
Лишь когда индейцы научились использовать лошадь, привезенную в Америку европейцами, началось заселение прерий и сформировалась культура конных охотников на бизона. Охота на бизона была главным занятием почти у всех индейцев, она давала и пищу, и одежду, и шкуры для покрытия жилищ-типи, лишь несколько племен (канза, хидатса, мандан), жившие в восточной части прерии в бассейнах Миссури и Миссисипи занимались в равной мере охотой и земледелием.
Летом все племя охотилось вместе. Охоту организовывала существовавшая у индейцев прерий своего рода племенная милиция; ее члены назывались акацита. Они посылали специальных разведчиков, чтобы установить, где находятся стада бизонов. Затем в палатке племенного совета они вместе с вождями и старейшинами обсуждали план предстоящей охоты. Верховые охотники окружали стадо и по сигналу акацита начинали бить животных из луков. Индеец, дерзнувший отправиться за бизонами в одиночку и спугнувший стадо, сурово наказывался.
Зимой племя распадалось на несколько небольших отдельно кочующих охотничьих групп.
Для успешной охоты на бизонов необходимы были лошади. Они покупались в восточных штатах Америки или захватывались в военных набегах. Среди индейцев прерий появилось имущественное расслоение, деление на богатых и бедных. Желание обзавестись лошадьми приводило к усилению межплеменных войн, искусственно разжигавшихся белыми, стремившимися ослабить индейцев и облегчить таким образом колонизацию их земель.
В XIX веке шла интенсивная колонизация Дальнего Запада поселенцами из восточных штатов. С 1830-х годов в прерии устремились толпы белых охотников, так как американские торговые компании стали закупать в больших количествах шкуры бизонов. Началось хищническое истребление бизоньих стад. При этом белые охотники брали лишь шкуры животных, а мясо оставляли гнить в степи. Только в 1846 г. меховые фактории на реках Арканзас и Канада скупили 100 тысяч бизоньих шкур.
В то же время белые торговцы побуждали и самих индейцев все в больших масштабах вести охоту на бизонов. Торговцы спаивали индейцев и за бесценок скупали у них шкуры. Миссионер отец Сколлен писал в 1876 г. губернатору канадской провинции Манитоба «…сотни бедных индейцев пали жертвами жажды белого человека к деньгам, одни отравленные, другие замерзшие в состоянии опьянения, третьи пораженные пулями Соединенных Штатов». note 1 Истребление бизонов всячески поощрялось правительством Соединенных Штатов, стремившимся лишить индейцев средств к существованию, и тем самым сделать их экономически зависимыми.
Одновременно заключались грабительские договоры о продаже земли, и, опираясь на них, правительство США захватывало индейские территории. Деньги, которые должны были получить за это индейцы, поступали в фонд правительственного учреждения, так называемого «Управления по делам индейцев». В счет этого фонда оно выдавало своим подопечным скудные продовольственные пайки, одеяла и некоторые другие предметы первой необходимости. Большую часть денег за земли, купленные еще в прошлом веке, правительство США не выплатило и по сей день. Только индейцам Калифорнии оно должно пять миллионов долларов.
К 1880-м годам индейцы лишились значительной части своих земель и были оттеснены в резервации — своего рода заповедники для людей.
Именно в это критическое, переломное в судьбе индейцев прерий время и приехал к ним Шульц. Это было в 1878 году, когда Шульцу шел двадцатый год. Жизнь в прериях покорила юношу. «Никогда я не видел более прекрасной страны, чем эти обширные солнечные прерии и величественные горы», — писал он впоследствии. Шульц решает поселиться среди индейцев, известных под именем черноногих. Они входили в союз племен, объединяющих блад, или каина, собственно черноногих, или сиксиков и пикуни.
Вскоре Шульц женился на индейской девушке Мут-си-ах-во-тан-акки note 2 и до самой ее смерти в 1903 году жил вместе с черноногими в их резервации в провинции Альберта в Канаде.
Шульц стремился как можно лучше узнать жизнь индейцев. Он в совершенстве овладел языком черноногих и много времени проводил со стариками, слушая их рассказы о прежней вольной жизни, записывая предания и легенды. И чем больше Шульц узнавал индейцев, тем большей симпатией он проникался к ним, тем более суровые слова осуждения находил он для варварства белых колонизаторов.
И когда Шульц после смерти своей жены покинул резервацию, он решил рассказать правду об индейцах, правду, тщательно замалчивавшуюся большинством американских литераторов, изображавших коренных жителей Америки кровожадными дикарями. Даже в произведениях таких выдающихся писателей как Майн Рид и Фенимор Купер, в общем, относившихся с симпатией к индейцам, мы не найдем по-настоящему правдивого их изображения. И для Майн Рида и для Фенимора Купера индейцы все-таки дикари, иногда добрые и благородные, иногда злые и коварные, но в любом случае дикари, существа другой породы, чем белые герои их романов. И дело здесь не только в том, что над этими писателями тяготели традиционные представления буржуазного общества о «свирепых команчах», но и в том, что никто из них не знал сколько-нибудь глубоко будничную жизнь индейцев. Лишь Шульц сумел проникнуть в душу и сердце этих людей, узнать их так, как если бы он по рождению был одним из них. И поэтому он смог сказать об индейцах так, как никто другой в американской литературе, так, как сказали бы о себе сами индейцы.
Начиная с 1906 года один за другим появляются романы и повести Шульца: «Моя жизнь среди индейцев», «С индейцами в Скалистых горах», «Синопа — маленький индеец», «Глашатай бизонов», «Ошибка Одинокого Бизона», «Ловец орлов», «Сын племени навахов», «Кража шкуры белого бизона», «Большое знахарство Короткого Лука» и многие другие. Некоторые из этих произведений были переведены на русский язык еще 30 лет назад, но уже перед войной стали библиографической редкостью и частично были переизданы только в последние годы, большая же часть творческого наследия Шульца остается пока непереведенной.
Д. Шульц не выдумывал сюжетов своих произведений, все его книги рассказывают о событиях, действительно имевших место в недалеком прошлом или описанных в индейских легендах. Автор рассказывает о том, что он слышал от стариков или видел сам. Герои всех его книг индейцы — такие, как они есть, не романтически приподнятые дети природы и не кровожадные злодеи, а просто люди, которые радуются и страдают, люди со всеми их достоинствами и недостатками. И поэтому произведения Шульца образуют настоящую эпопею жизни индейцев прерий, дают одновременно художественно яркую и научно достоверную картину, изображающую индейские племена в последний период их независимости перед поселением в резервациях, а также начало жизни в peзервациях. Книга Шульца «Моя жизнь среди индейцев», впервые издаваемая на русском языке, по форме изложения отличается от его остальных произведений. Обычно в своих произведениях сам Шульц или совсем не фигурирует или выступает в роли слушателя. В «Моей жизни среди индейцев» автор и его жена Нэтаки — главные герои. Как видно из названия книги, она написана в форме автобиографической повести. Но фактически это не совсем так. Большая часть книги посвящена рассказу о жизни черноногих до их поселения в резервациях. Автор пишет о черноногих так, как если бы он приехал к ним в 1865 году или даже еще раньше, а не 1878 году, как это было в действительности. Шульц не мог быть очевидцем многих событий, происшедших задолго его приезда в прерии. Он пишет, что осенью 1870 года вместе с торговцем Ягодой построил форт Стенд-Оф. В действительности же Шульцу было в это время 11 лет и он жил со своими родителями далеко на востоке США. Не мог видеть Шульц и бесчисленные стада бизонов, об охоте на которых он рассказывает так ярко и красочно, ибо к 1878 году почти все бизоны были истреблены. Не участвовал Шульц, очевидно, и в военных набегах черноногих на другие племена, хотя описывает он такие набеги как очевидец.
Форма автобиографической повести для Шульца — литературный прием, позволивший живо и образно рассказать о жизни индейцев прерий в 1860-1870 годах. А главное, сделав самого себя действующим лицом, автор получил возможность непосредственно выражать свои мысли, во весь голос сказать о своей симпатии и сочувствии к индейцам и осудить хищничество колонизаторов. «Я так же, как и индейцы, считаю, — пишет Шульц, — что белый человек — ужасный разрушитель. Он превращает покрытые травой прерии в бурые пустыни; леса исчезают перед ним и только почерневшие пни указывают, где некогда находился их зеленый прелестный приют. Да что, он даже иссушает реки и срывает горы. А с ним приходят преступление, голод и нужда, каких до него никогда не знали. Выгодно ли это? Справедливо ли, что множество людей должно расплачиваться за жадность немногочисленных пришельцев».
Шульц здесь правильно характеризует хищническое отношение колонизаторов к природе и к людям. Но он не понимает, что дело не в белом человеке и его цивилизации вообще, а в капиталистической системе хозяйства, которая не вечна. Поэтому взор Шульца обращен не вперед, а назад. Вспоминая жизнь индейцев до прихода колонизаторов, он пишет: «Увы, увы! Почему эта простая жизнь не могла продолжаться и дальше. Зачем железные дороги и мириады переселенцев наводнили эту чудесную страну и отняли у ее владельцев все, ради чего стоит жить? Они не знали ни забот, ни голода, не нуждались ни в чем. Из своего окна я слышу шум большого города и вижу бегущие мимо торопливые толпы. Сегодня резкая холодная погода, но большинство прохожих, и женщин и мужчин, легко одеты, лица у них худые, а в глазах светятся грустные мысли. У многих из них нет теплого крова для защиты от бури, многие не знают, где добыть пищу, хотя они рады были бы изо всех сил работать за пропитание. Они „прикованы к тачке“ и нет у них другой возможности освободиться, кроме смерти. И это называется Цивилизация! Я считаю, что она не дает ни удовлетворения, ни счастья. Только индейцы, жители прерий, в те далекие времена, о которых я пишу, знали полное довольство и счастье, а ведь в этом, как нам говорят, главная цель человека — быть свободным от нужды, беспокойства и забот. Цивилизация никогда не даст этого, разве что очень, очень немногим».
Так, непонимание законов общественного развития приводит Шульца к отрицанию цивилизации, к реакционной к утопической идее, «назад к природе, к предкам». Узость взглядов, оторванность от пролетариата и прогрессивной интеллигенции больших городов лишили Шульца возможности понять поступательный характер исторического процесса. Зло и несправедливости капиталистической цивилизации для автора неотделимы от цивилизации вообще, и он зовет к примитивной полупервобытной жизни, к отказу от культурных ценностей, созданных человечеством за много тысяч лет.
Шульц не видит будущего для индейцев и, в частности для черноногих. Он считает, что они обречены на неизбежное вымирание, и Шульц, всем своим творчеством протестуя против этого, все же не борется активно за права индейцев.
Шульц не смог понять социальной и политической природы угнетения индейцев в капиталистической Америке. Не видя выхода из создавшегося положения, он пытается спрятаться от трагедии народа, среди которого жил, за пологом своей палатки, укрыться в мирке личного счастья. В одном месте книги он пишет о себе и Нэтаки: «мы были молоды, любили друг друга; какое нам было дело до всего остального».
Взаимоотношения белых и индейцев, часто недружественные, Шульц наивно объясняет личными качествами того или иного человека. В действительности дело обстояло сложнее: в конце XIX века правительство США стремилось изолировать индейцев от белых, всячески препятствовало их сближению, всей своей колониалистской политикой порождало взаимную вражду. Индейцы, хотя и с интересом относились к культуре белых, но часто они не отделяли ее от того зла, которое щедро сеял американский капитализм. Именно поэтому среди индейцев в конце XIX начале XX века было широко распространено движение, звавшее к отказу от всего, что принесли с собой белые.
Шульц, живя среди индейцев, занимался торговлей. Правда, она была для него побочным, второстепенным занятием, но все же он не раз на протяжении своего повествования пытается оправдать обман индейцев и другие злоупотребления своих собратьев-купцов.
Следует сказать, что в какой-то мере Шульц приобщился и к примитивной племенной идеологии. Он нередко несправедливо отзывается о племенах, враждовавших с черноногими. И все-таки, несмотря на общественно-политическую ограниченность и непоследовательность Шульца, его книга «Моя жизнь среди индейцев» звучит суровым приговором капиталистической цивилизации, гимном в защиту индейцев.
Несколько слов о современном положении индейцев черноногих. Живут они сейчас в трех маленьких резервациях на юге провинции Альберта в Канаде. В одной резервации обитают собственно черноногие, или сиксики (1250 человек), в другой каина, или блад (2000 человек), в третьей пикуни (730 человек). Все они занимаются земледелием, скотоводством, а также батрачат у белых фермеров. Подавляющая масса черноногих, как и другие индейцы Канады и США, живет очень бедно. Немногих зажиточных индейцев канадская администрация тем или иным способом проводит в вожди племени. Рядовые члены племени относятся враждебно к этим назначенным сверху вождям и называют их «вождями белых» note 3.
В последние годы в резервации черноногих создалась группа прогрессивной молодежи, борющаяся против подкупленных администрацией вождей и выступающая в защиту интересов рядовых индейцев. Это свидетельство роста политического самосознания индейцев и залог их будущих успехов в борьбе за свои права.
Книга Джеймса Шульца, рисующая героическое прошлое индейцев, их ограбление и порабощение колонизаторами, сохраняет свою актуальность и в наши дни. Советского читателя эта правдивая и увлекательная книга познакомит с недавним прошлым индейцев прерий — одной из крупных групп американских индейцев.
Л. Файнберг
ГЛАВНЫЕ ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Нэтаки — индианка из племени черноногих, ставшая женой автора книги; веселая женщина с мягким характером, вокруг которой строится вся повесть. Лучшее из действующих лиц.
Женщина Кроу — женщина из племени арикара, некогда взятая в плен индейцами кроу, а затем отбитая у них племенем блад.
Миссис Берри — женщина из племени манданов, жена одного белого, торговавшего в давние времена с индейцами, мать Ягоды и подруга Женщины Кроу; хорошо знает старинные сказания своего племени.
Диана — индианка-сирота, воспитанная Эштоном. Благородная женщина; ее постигает трагическая гибель.
Автор книги — двадцати лет от роду уезжает на запад на территории Монтаны в поисках приключений и из любви к первобытному образу жизни. Он находит и то и другое среди пикуни — черноногих. Он женится на девушке из этого племени и живет с индейцами много лет, ходит с ними на охоту и на войну, участвует в их религиозных обрядах и как муж индианки ведет вообще индейский образ жизни.
Ягода — торговец, имеющий дела с индейцами, сам полуиндеец. Родился в верховьях Миссури. Говорит на полудюжине индейских языков, хорошо знает индейские лагеря. Искусно пользуется всеми приемами, применяемыми в торговле с индейцами.
Гнедой Конь — белый траппер и торговец, женат на индианке.
Эштон — молодой белый из восточных штатов; он хранит какую-то грустную тайну, но в конце концов обретает покой.
Просыпающийся Волк — один из старых служащих Компании Гудзонова залива, типичный траппер, торговец и переводчик раннего романтического периода пушной торговли.
Мощная Грудь — черноногий, начальник военных отрядов, вождь походов, обладатель магической трубки.
Скунс — черноногий, шурин Гнедого Коня; автор книги помогает Скунсу похитить невесту.
Говорит с Бизоном, Хорьковый Хвост — черноногие, близкие друзья и товарищи по охоте и военным приключениям автора книги.
ГЛАВА I. ФОРТ-БЕНТОН
Широко раскинувшиеся побуревшие прерии; далекие крутые холмы с плоским верхом; за ними огромные горы с синими склонами и острыми вершинами, покрытыми снеговыми шапками; запах полыни и дыма костров лагеря; гром десятков тысяч копыт бизонов, бегущих по твердой сухой земле; протяжный тоскливый вой волков в ночной тишине, — как я любил все это!
Я, увядший, пожелтевший лист, сухой и сморщенный, готовый упасть и присоединиться к миллионам предшественников. Вот я сижу ни на что негодный, зимой у камина, в теплые дни на веранде; я могу только переживать в памяти волнующие годы, проведенные на границе note 4. Мысли мои все возвращаются к прошлому, к тому времени, когда железные дороги и доставленные ими толпы переселенцев еще не стерли с лица земли всех нас, — и индейцев, и пограничных жителей, и бизонов.
Любовь к вольной жизни в лесу и поле, к приключениям у меня в крови от рождения; должно быть, я унаследовал ее от какого-то далекого предка, потому что все мои близкие — верующие люди трезвых взглядов. Как я ненавидел все удовольствия и условности так называемого цивилизованного общества! С ранней юности я чувствовал себя счастливым только в большом лесу, лежавшем к северу от нашего дома, там, где не слышно ни звона церковных колоколов, ни школьного колокольчика, ни паровозных свистков, Я попадал в этот огромный старый лес лишь ненадолго, во время летних и зимних каникул. Но настал день, когда я мог отправиться куда и когда захочу, и однажды теплым апрельским утром я отплыл из Сент-Луиса на пароходе вверх по реке Миссури, направляясь на Дальний Запад.
Дальний Запад! Страна моей мечты и моих надежд! Я прочел и не раз перечел «Дневник» Льюиса и Кларка, «Восемь лет» Кэтлина, «Орегонскую тропу», книгу об экспедициям Фримонта. note 5 Наконец-то я увижу страну и племена, о которых рассказывали эти книги. Наш крепкий плоскодонный, мелкосидящий пароход с кормовым колесом каждый вечер, когда темнело, пришвартовывался к берегу и снова отправлялся в путь утром, когда рассветало. Благодаря этому я видел все берега Миссури, фут за футом, на протяжении 2600 миль, от впадения ее в Миссисипи и до места нашего назначения, Форт-Бентона, откуда начинается навигация по реке.
Я видел красивые рощи и зеленые склоны холмов в нижнем течении, мрачные «бедленды» note 6 выше по течению и живописные скалы и обрывы из песчаника, изрезанные ветрами и ливнями, придавшими камню всевозможные фантастические формы, типичные для берегов судоходного верхнего течения реки, Я увидел также лагеря индейских племен на берегах реки и такое количество диких животных, какого и не мог себе представить. Часто наш пароход задерживали большие стада бизонов, переплывающие реку. Бесчисленные вапити note 7 и олени бродили в рощах на склонах речной долины. На открытых низинах у реки паслись небольшие стада антилоп и чуть ли не на каждом холме и скале в верхнем течении реки можно было видеть горных баранов. Мы видели много медведей-гризли, волков и койотов, а вечерами, когда стихал шум на пароходе, у самого борта играли и плескались бобры.
Но больше всего меня поражало огромное количество бизонов. По всей Дакоте и Монтане до самого Форт-Бентона на холмах, в долинах у рек, на воде можно было изо дня в день видеть бизонов. Сотни утонувших бизонов, распухших, валялись на отмелях, выброшенные течением, или плыли мимо нас по реке. Я думаю, что коварная река со своими плывунами, зимой покрытая льдом неравномерной толщины, причиняла стадам не меньший урон, чем живущие по берегам индейские племена. Наш пароход часто проплывал мимо несчастных животных, сгрудившихся иногда по десятку и больше, под крутым обрывом, на который они тщетно пытались взобраться; они стояли, медленно, но верно погружаясь в вязкую черную грязь или плывуны, пока наконец мутное течение не покрывало целиком их бездыханные тела. Естественно думать, что животные, переплывающие реку, оказавшись под высоким обрывистым берегом, должны повернуть обратно и плыть вниз по течению, пока не найдут хорошего места, чтобы выйти на берег. Но как раз этого бизоны во многих случаях не делали. Решив плыть к какой-либо точке, они направлялись к ней по прямой. Судя по тем бизонам, которых мы видели мертвыми или издыхающими под береговыми обрывами, животные как будто предпочитали скорее умереть, чем направиться к цели обходным путем.
Когда мы достигли страны бизонов, стало попадаться много мест, оставляя которые я испытывал сожаление. Мне хотелось сойти с парохода и исследовать эти места. Но капитан говорил мне: не торопитесь, езжайте до конца, до Форт-Бентона; это то, что вам нужно, там вы познакомитесь с торговцами и трапперами всего Северо-Запада, с людьми, на которых можно положиться, с которыми можно путешествовать относительно безопасно. Боже мой, да если бы я вас здесь высадил? По всей вероятности, не прошло бы и двух дней, как с вас бы сняли скальп. В этих оврагах и рощах скрываются рыщущие повсюду военные отряды индейцев. Ну, конечно, вы их не видите, но они тут.
Мне, глупому, наивному «новичку», никак не верилось, что я могу пострадать от рук индейцев, когда я так хорошо к ним отношусь, хочу жить с ними, усвоить их обычаи, стать их другом.
Наш пароход в Форт-Бентон этой весной пришел первым. Задолго до того, как мы увидели форт, жители заметили дым судна и приготовились к встрече. Когда мы обогнули речную излучину и приблизились к набережной, загремели пушки и взвились флаги. Все население форта приветствовало нас на берегу. Впереди толпы стояли два торговца, не так давно купившие здесь дело Американской пушной компании, вместе с фортом и всем имуществом. Они были одеты в синие костюмы из тонкого сукна; длиннополые сюртуки со стоячими воротниками были усеяны блестящими медными пуговицами; на белых рубашках с воротничками чернели галстуки; длинные, гладко причесанные волосы спускались на плечи. Рядом с торговцами стояли их служащие — клерки, портной, плотник — в костюмах из черной фланели, тоже с медными пуговицами. Служащие также носили длинные волосы, а на ногах у них были мокасины note 8 с подметками из сыромятной кожи, пестро расшитые замысловатыми яркими рисунками из бисера. Позади этих важных лиц теснилась живописная толпа. Здесь стояли группы служащих-французов, в большинстве креолов из Сент-Луиса note 9 и с нижней Миссисипи, проведших всю свою жизнь на службе Американской пушной компании и протащивших бечевой немалое число судов на огромные расстояния вверх по извивам Миссури. Одежду этих людей составляли черные фланелевые верхние куртки с капюшонами и фланелевые или замшевые штаны, перехваченные яркими поясами. Толпились здесь еще погонщики мулов, независимые торговцы и трапперы, одетые большей частью в костюмы из замши, гладкой или вышитой бисером и отороченной бахромой; почти у всех за поясом торчали ножи и шестизарядные револьверы Кольта с пыжами и пулей; головные уборы, особенно у торговцев и трапперов note 10 были самодельные, главным образом из меха прерийной лисицы, грубо сшитого в круглую шапку мордой вперед, со свисающим сзади хвостом. Позади белых стояли индейцы, взрослые мужчины и юноши из близлежащего лагеря, и женщины — жены постоянных и временных белых жителей.
По тому, что я успел увидеть среди различных племен на пути вверх по реке, я уже знал, что обычный житель прерий — индеец — не похож на роскошно разодетое, украшенное орлиными перьями существо, каким он мне представлялся по картинкам и описаниям. Конечно, у всех у них есть такой маскарадный костюм, но носят его только в торжественных случаях. Индейцы, толпившиеся на берегу, были одеты в леггинсы из одеяла или кожи бизона, в гладкие или шитые бисером мокасины, ситцевые рубашки и плащи из одеяла или шкуры бизона. Большинство стояло с непокрытой головой; волосы их были аккуратно заплетены, лица раскрашены красновато-коричневой охрой или красно-оранжевой краской. У некоторых за плечами висели луки и колчаны со стрелами, у других кремневые ружья, у немногих более современные пистонные ружья. Женщины были в ситцевых платьях, на нескольких женах торговцев, клерков и квалифицированных рабочих я заметил даже шелковые платья, золотые цепочки и часы; у всех без исключения были наброшены на плечи яркие цветные шали с бахромой.
Весь тогдашний город можно было охватить одним взглядом. По углам большого прямоугольного форта из сырцового кирпича высились бастионы с пушками. Немного поодаль, за ним стояло несколько домиков, бревенчатых или из сырцового кирпича. Позади домов на широкой плоской речной долине рассыпались лагеря торговцев и трапперов, ряды фургонов с брезентовым верхом, а еще дальше на нижнем конце долины виднелось несколько сот палаток пикуни. Вся эта пестрая публика скапливалась здесь уже в течение многих дней, нетерпеливо ожидая прибытия пароходов. Запас продовольствия и товаров, доставленный пароходами в прошлом году, далеко не удовлетворил спроса. Табаку нельзя было достать ни за какие деньги. Только у Кено Билля, содержателя салуна и игорного дома, были еще крепкие напитки, и то это был спирт, разбавленный водой — четыре части воды на одну спирта. Кено Билль продавал этот напиток по доллару за стопку. В городе не было ни муки, ни сахара, ни бекона, но это не имело значения, так как имелось сколько угодно мяса бизонов и антилоп. Но все — и индейцы и белые жаждали ароматного дыма и пенящихся бокалов. Все это наконец прибыло, весь груз парохода состоял из табака и спиртного и, кроме того, некоторого количества бакалеи. Не удивительно, что гремели пушки и развивались флаги, а население приветствовало появление парохода криками ура.
Я сошел на берег и поселился в отеле Оверлэнд, бревенчатом доме порядочных размеров с рядом пристроек из бревен. На обед нам подали вареный филей бизона, бекон с фасолью, лепешки из пресного теста, кофе с сахаром, патоку и тушеные сухие яблоки. Постоянные жильцы почти не прикасались к мясу, но поглощали хлеб, сироп и сушеные яблоки в поразительных количествах.
Для меня — новичка, только что прибывшего с востока «из Штатов», как говорили здесь пограничные жители, первый день был чрезвычайно интересен. После обеда я вернулся на пароход за багажом. На берегу, рассеянно поглядывая на реку, стоял седобородый длинноволосый траппер. Его замшевые штаны так вытянулись на коленях, что казалось он стоит, согнув ноги, в позе человека, собирающегося прыгнуть в воду. К нему приблизился один из моих спутников, легкомысленный, болтливый, заносчивый парень, направлявшийся в район золотых приисков; парень уставился на вздувшиеся мешком колени траппера и сказал:
— Что ж, дядя, если собрался прыгать, почему не прыгаешь, — чего тут долго раздумывать?
Человек в замшевых штанах сначала не понял парня, но проследив, куда направлен его взгляд, быстро сообразил, что означает этот вопрос,
— Прыгай сам, новичок, — ответил он и, внезапно обхватив ноги юноши пониже колен, швырнул его в неглубокую воду. Стоявшие около разразились хохотом и насмешками, когда сброшенный в воду, окунувшись, вынырнул и, отдуваясь и отплевываясь, вылез мокрый на берег. Не оглядываясь ни направо, ни налево, он помчался на пароход, чтобы укрыться в своей каюте. Больше мы этого парня не видели до его отъезда на следующее утро.
Я привез с собой рекомендательные письма к фирме, купившей дело у Американской пушной компании. Меня приняли любезно, и один из владельцев отправился со мною, чтобы познакомить с разными служащими, постоянно живущими в городе, и с несколькими приезжими торговцами и трапперами.
Я познакомился с человеком всего на несколько лет старше меня; это был, как мне сказали, самый преуспевающий и самый смелый из всех торговцев в прериях Монтаны. Он превосходно говорил на нескольких индейских языках и был своим человеком в лагерях всех кочующих вокруг племен. Мы как-то сразу понравились друг другу, и остаток дня я провел в его обществе. Со временем мы стали настоящими друзьями. Он жив и сейчас, но так как мне придется в этой повести рассказывать о кое-каких наших совместных делах, в которых мы сейчас оба искренне раскаиваемся, то я не назову его настоящей фамилии. Индейцы звали его Ягодой, и в этой хронике прежней жизни в прериях он будет называться Ягодой.
Он не был красив — высокий, худой, с длинными руками и немного сутулый, — но у него были великолепные ясные, смелые темно-карие глаза, которые могли светиться добродушной лаской, как у ребенка, или буквально сверкать огнем, когда Ягода бывал разгневан.
Не прошло и получаса с момента прибытия парохода, как цена виски упала до нормальной в «две монетки» за стопку, а табака до двух долларов за фунт. Белые, за немногим исключением, поспешили в бары пить, курить и играть в карты и кости. Некоторые бросились поскорее грузить в фургоны разные бочонки, чтобы отправиться в индейский лагерь в нижнем конце речной долины, другие, закончив погрузку, выехали на реку Титон, погоняя вовсю своих лошадей. У индейцев скопились сотни первосортных шкур бизона, и они жаждали виски. Они его получили. С наступлением ночи единственная улица города наполнилась индейцами, мчавшимися взад и вперед с песнями и криками на своих пегих лошадках. Бары в этот вечер бойко торговали с черного хода. Индеец просовывал в дверь хорошую шкуру бизона с головой и хвостом и получал за нее две или даже три бутылки спиртного. Мне казалось, что индейцы могли бы с таким же успехом смело входить через двери с улицы и вести торг у прилавка. Но мне сказали, что где-то на территории находится шериф, представитель властей США, и он мог появиться совершенно неожиданно. note 11 В ярко освещенных салунах у столов толпились жители города и приезжие: шла игра в покер и в более распространенный фараон. Я должен сказать, что в те бесконтрольные и беззаконные времена игра велась совершенно честно. Много раз я бывал свидетелем того, как счастливые игроки срывали банк в фараоне, оставляя банкомета без единого доллара. Теперь не услышишь о таком событии в «клубе», привилегированном игорном притоне наших дней. Люди, имевшие в то время игорное дело в пограничной области, довольствовались своим заранее определенным процентом.
В наше время профессиональные игроки в любом городке или большом городе, где запрещены азартные игры, начисто обирают игроков, пользуясь краплеными картами, ящиками с двойным дном для фараона и другими подобными жульничествами.
Я никогда не играл; не то, чтобы я считал это недостойным для себя занятием, но я не видел никакого интереса в азартных играх. Как бы честно ни велась игра, но вокруг нее всегда возникают более или менее частые ссоры. У людей наполовину или на две трети пьяных возникают странные фантазии, и они совершают проступки, от которых в трезвом виде сами бы отшатнулись. А если присмотреться, то видишь, что, как правило, тот, кто играет в азартные игры, большей частью много пьет. Карты и виски как-то связаны между собой. Профессиональный игрок тоже бывает пьет, но не во время игры. Вот почему он одет в тонкое сукно, носит бриллианты и массивные золотые часовые цепочки. Он сохраняет хладнокровие и загребает монеты пьяного отчаянного игрока. В тот первый вечер я смотрел в баре Кено Билля на игру в фараон. Один из игроков в фараон, высокий, грубый, бородатый погонщик быков, накачавшийся виски, все время проигрывал и норовил ввязаться в ссору. Он поставил синюю фишку, два с половиной доллара, на девятку и «посолил» ее, то есть наложил на нее маленький кружок в знак того, что эта ставка должна быть бита; но выпавшая карта выиграла, и банкомет, смахнув кружок, забрал фишку.
— Эй ты, — крикнул погонщик, — ты что делаешь? Отдай мне фишку и еще такую же в придачу. Ты разве не видишь, что девятка выиграла?
— Конечно, выиграла, — ответил банкомет, — но ваша ставка была посолена.
— Врешь! — крикнул погонщик, хватаясь за револьвер и привстав со стула.
Я увидел как банкомет поднял свой револьвер; в то же мгновение Ягода крикнул: — «Ложись, ложись», — и потащил меня за собой вниз, на пол. Все, кто были в комнате и не могли сразу выскочить в двери, тоже бросились ничком на пол. Раздалось несколько выстрелов, следовавших один за другим с такой быстротой, что сосчитать их было невозможно. Затем ненадолго наступила напряженная тишина, прерванная задыхающимся, клокочущим стоном. Лежавшие поднялись на ноги и бросились в угол; комнату заволокло дымом. Погонщик быков с тремя пулевыми отверстиями в груди сидел мертвый, откинувшись на спинку стула, с которого только что пытался встать. Банкомет бледный, но на вид спокойный стоял по другую сторону стола, пытаясь носовым платком остановить кровь, лившуюся из глубокой борозды, прорезанной пулей на его правой щеке.
— Еще бы чуть левее, Том, и все! — сказал кто-то.
— Да, он бы меня припечатал, — мрачно ответил банкомет.
— Кто он? Из чьего обоза? — спрашивали кругом.
— Не знаю, как его фамилия, — сказал Кено Билль, но, по-моему, он приехал с обозом Джефа с Миссури. Давайте, ребята, уложим его в задней комнате, а я дам знать его друзьям, чтобы забрали хоронить.
Так и сделали. Вынесли испачканный кровью стул и посыпали золой темневшие на полу пятна. После того, как участники уборки выпили по стопке за счет хозяина салуна, игра возобновилась. Ягода и я вышли из салуна. Мне было не по себе; дрожали ноги и поташнивало. Ни разу я еще не был свидетелем убийства. Больше того, я даже ни разу еще не видел кулачной драки. Я не мог забыть ни этого ужасного предсмертного хрипа, ни перекошенного лица и неподвижных раскрытых глаз мертвеца.
— Ужасно, правда? — заметил я.
— Ну, не знаю, — ответил Ягода, — получил, чего добивался. С этими типами всегда так бывает. Он первый начал вытаскивать револьвер, но немного опоздал.
— Что же теперь будет? — спросил я. — Банкомета арестуют? Нас вызовут свидетелями по делу?
— Кто его арестует? — задал в свою очередь вопрос мой приятель. — Здесь нет ни полиции, ни каких-либо представителей судебной власти.
— Но как же при таком количестве отчаянной публики, какое, очевидно, здесь бывает, как вы тут ухитряетесь соблюдать какой-то законный порядок?
— Семью одиннадцать — семьдесят семь, — наставительно ответил Ягода.
— Семью одиннадцать — семьдесят семь, — повторил я машинально, — что это такое?
— Это Комитет общественного порядка. Точно не известно, кто в него входит, но можете быть уверенными, что эти люди, представляющие общество, сторонники закона и порядка. Преступники боятся их больше, чем судов и тюрем восточных штатов, так как Комитет всегда вешает убийц и разбойников. Кроме того, не думайте, что люди, которых вы видели за игорными столами у Кено Билля, отчаянная публика, как вы их назвали. Правда, они здорово играют и здорово пьют, но в общем это честные, смелые парни с добрым сердцем, готовые поддержать до конца друга в справедливой борьбе и отдать нуждающемуся свой последний доллар. Но я вижу, что эта небольшая переделка со стрельбой расстроила вас. Идемте, я покажу вам кое-что повеселее.
Мы пошли дальше по улице и подошли к довольно большому дому из сырцового кирпича. Через открытые двери и окна слышались звуки скрипки и гармонии. Мелодия была из самых веселых, какие мне доводилось слышать. Много раз в последующие годы я слышал эту мелодию и другие танцевальные мотивы, исполняемые вместе с ней; эту музыку привезли из-за моря на кораблях Людовика XV, и из поколения в поколение отцы обучали ей сыновей на слух. Французы-путешественники исполняли эту музыку по всему беспредельному течению Миссисипи и Миссури, и наконец она стала народной музыкой американцев на Дальнем Северо-Западе.
Мы подошли к открытым дверям и заглянули внутрь. «Алло, Ягода, заходи» и «Bon soir, monsieur Berry, bon soir entrez, entrez» note 12 кричали нам танцующие. Мы вошли и уселись на скамью у стены. Все женщины в зале были индианки, как, впрочем, все женщины в Монтане в те времена, если не считать нескольких белых веселых девиц на приисках в Хелине и Вирджиния-Сити; но о них лучше не говорить.
У индианок, как я заметил еще утром, когда видел их на набережной, были приятные лица и хорошие фигуры; они были высокого роста, платья на них сидели хорошо, несмотря на отсутствие корсетов; на ногах у них были мокасины. Эти женщины были совсем не похожи на приземистых, темнокожих туземных обитательниц восточных лесов, которых я встречал в Штатах. С первого взгляда можно было видеть, что это гордые, исполненные достоинства женщины. Но все же они были весело возбуждены, болтали и смеялись, как и собравшиеся вместе белые женщины. Это меня удивило. Я читал, что индейцы неразговорчивый, мрачный, молчаливый народ и редко улыбаются; не может быть и речи о том, что бы они смеялись и шутили свободно, не стесняясь, как дети.
— Сегодня, — сказал мне Ягода, — танцевальный вечер, устроенный торговцами и трапперами. Хозяина нет дома, а то бы я вас представил ему. Что касается остальных, — он сделал широкий жест, — то все они сейчас слишком заняты, чтобы начинать церемонию представления. Женщинам я вас не могу представить, так как они не говорят по-английски. Однако вы должны потанцевать с ними.
— Но если они не говорят на нашем языке, как я их приглашу на танец?
— Подойдите к кому-нибудь из них, к той, которую вы выберете, и скажите «ки-так-стай пес-ка» — не потанцуете ли со мной?
Я никогда не был застенчивым или робким. Только что окончилась кадриль. Я смело подошел к стоявшей ближе всех женщине, повторяя все время слова приглашения, чтобы не забыть их, вежливо поклонился и сказал: «Ки-так-стай пес-ка?»
Женщина засмеялась, кивнула, ответила «а» и протянула мне руку. Позже я узнал, что «а» — значит «да». Я взял ее за руку и повел, чтобы занять место среди строящихся для новой кадрили пар. Пока мы ждали начала, она несколько раз заговаривала со мной, но я только тряс головой и повторял «не понимаю». Она каждый раз весело смеялась и что-то долго рассказывала своей соседке, другой молодой женщине с приятным лицом. Та тоже смеялась и поглядывала на меня; по глазам было видно, что она забавляется; я смутился и, кажется, покраснел.
Заиграла музыка. Моя партнерша, как оказалось, танцевала легко и грациозно. Я забыл о своем смущении и наслаждался кадрилью, необычной партнершей, необычной музыкой и всей необычной обстановкой. Как эти длинноволосые, одетые в замшу и обутые в мокасины жители прерий скакали, какие делали пируэты и глиссе, как подпрыгивали и летали по воздуху!
Я думал о том, смогу ли я когда-нибудь научиться танцевать, как они, раз уж здесь такой стиль. Во всяком случае я решил попытаться, но сначала наедине.
Кадриль кончилась. Я хотел было усадить свою партнершу, но она подвела меня к Ягоде, который тоже танцевал, и что-то очень быстро ему сказала.
— Это миссис Гнедой Конь (индейское имя ее мужа), — сказал он мне. — Она приглашает нас пойти вместе с ней и ее мужем поужинать.
Мы, конечно, приняли приглашение и после нескольких танцев отправились к Гнедому Коню. Меня еще раньше познакомили с ним. Гнедой Конь был очень высокий, стройный мужчина с темно-рыжими волосами, темно-рыжими бакенбардами и синими глазами. Позже я узнал, что он обладал исключительно счастливым характером и сохранял бодрость в самых тяжелых обстоятельствах; это был искренний, готовый на жертвы, друг тех, кого он любил, и гроза пытающихся причинить ему зло.
Домом Гнедому Коню служила отличная, просторная индейская палатка из восемнадцати шкур, стоявшая у берега реки, рядом с его двумя фургонами с брезентовыми верхами. note 13 Жена Гнедого Коня развела огонь, вскипятила воду и вскоре поставила перед нами горячий чай с испеченными в переносной духовке лепешками, жареный язык бизона и тушеные бизоновы ягоды.
Мы ели с большим аппетитом. Меня восхищал комфорт палатки: мягкое ложе из бизоньих шкур, на котором мы сидели, наклонные плетенные из ивовых прутьев спинки по его концам, веселый очаг посредине палатки, сумки из сыромятной кожи оригинальной формы, раскрашенные и обшитые бахромой, в которых мадам Гнедой Конь держала свою провизию и всякие вещи. Все было для меня ново, и все мне очень нравилось. Мы курили, разговаривали, и когда наконец Гнедой Конь сказал: «Вы, ребята, лучше бы остались переночевать», я почувствовал себя совершенно счастливым. Мы заснули на мягком ложе, укрывшись мягкими одеялами, под мягкое журчание речных струй. Первый мой день в прерии, думал я, был поистине богат событиями,
ГЛАВА II. ВОЕННАЯ ХИТРОСТЬ ВЛЮБЛЕННОГО ИНДЕЙЦА
Решено было, что осенью, когда начинается сезон торговли с индейцами, я присоединюсь к Ягоде. Ему принадлежали большой обоз с упряжками быков, на которых он летом перевозил грузы из Форт-Бентона в поселки золотоискателей. Ягода считал, что это гораздо выгоднее, чем закупать шкуры оленей, вапити и антилоп, почти единственный имеющий ценность товар, какой в это время индейцы могли предлагать для обмена: шкуры бизонов ценятся, только если сняты с животных, убитых с ноября по февраль включительно. Я не хотел оставаться в Форт-Бентоне. Я хотел охотиться и странствовать по этой земле, залитой солнцем, дышать ее сухим, чистым воздухом. Итак, я купил себе постель, много табаку, патроны бокового огня калибра 11,2 мм для своего ружья системы Генри, обученную лошадь для верховой охоты на бизонов и седло и выехал из города с Гнедым Конем и его обозом. Может быть, если бы я отправился на прииски, мои финансовые успехи оказались бы большими. В Бентон прибыли новые пароходы, форт был полон людей, ехавших оттуда с тяжелыми мешочками золотого песка в измятых чемоданах и засаленных мешках. Эти люди составили себе состояние и направлялись обратно в Штаты, в «угодную богу страну».
Угодная богу страна! Никогда я не видел более прекрасной земли, чем эти обширные солнечные прерии и величественные, возвышающие душу своей грандиозностью горы. Я рад, что не заболел золотой лихорадкой, иначе я, вероятно, никогда бы не узнал близко этот край. Есть вещи гораздо более ценные, чем золото. Например, жизнь, свободная от забот и всяких обязанностей; жизнь, каждый день и каждый час которой приносит с собой свою частицу удовольствия и удовлетворения, — выраженную в радостных занятиях и приятной усталости. Если бы я тоже отправился на поиски, то, возможно, составил бы себе состояние, вернулся бы в Штаты и осел в какой-нибудь смертельно скучной деревне, где самые интересные события — церковные праздники и похороны.
Фургоны Гнедого Коня, передний и прицеп с упряжкой из восьми лошадей, были тяжело нагружены провизией и товарами: Гнедой Конь отправлялся на летнюю охоту с кланом племени пикуни, Короткими Шкурами. Это-то и заставило меня сразу принять его приглашение ехать с ним. Мне представлялась возможность познакомиться с этим народом. О черноногих-пикуни написано много.
Я очень подружился с шурином Гнедого Коня Лис-сис-ци-Скунсом. Я скоро научился пользоваться языком жестов, и Скунс стал помогать мне изучать язык черноногих, язык настолько трудный, что лишь немногие белые смогли основательно овладеть им. Я могу сказать, что, тщательно записывая то, что узнавал при изучении языка, и обращая особое внимание на произношение и интонации, я научился говорить на языке черноногих не хуже, чем любой из знавших его белых, — возможно, за одним или двумя исключениями.
Как я наслаждался этим летом, проведенным частично у подножия гор Белт, частично на реках Уорм-Спринг-Крик и Джудит. Я участвовал в частых охотах на бизонов, и мне удалось убить немало этих крупных животных, охотясь верхом на своей быстроногой, хорошо обученной лошади.
Вместе со Скунсом я охотился на антилоп, вапити, оленей, горных баранов и медведей. Я сидел часами на горных склонах или на вершине какого-нибудь отдельного холма, наблюдая стада и группы бродивших вокруг диких животных, смотрел на величественные горы и обширную молчаливую прерию и иногда щипал себя, чтобы удостовериться, что это в самом деле я, что все это действительность, а не сон. Скунсу, по-видимому, все это не могло надоесть, как и мне. Он сидел рядом со мной, глядя на окружающее мечтательным взглядом, и часто восклицал «И-там-а-пи» — это слово значит «счастье» или «я совершенно доволен».
Но не всегда Скунс чувствовал себя счастливым; бывали дни, когда он ходил с вытянутым озабоченным лицом и не разговаривал со мной, только отвечал на вопросы. Как-то в августе, когда он был в таком настроении, я спросил, что с ним.
— Со мной? Ничего, — ответил он. Потом после долгого молчания добавил: — Я лгу, мне очень тяжело. Я люблю Пик-саки, и она любит меня, но она не может быть моей: отец не хочет выдать ее за меня.
Снова долгое молчание.
— Ну и что же? — напомнил ему я, так как он забыл, что хотел сказать или ему не хотелось говорить.
— Да, — продолжал он, — отец ее из племени гро-вантров, но мать из пикуни. note 14 Давным-давно мой народ покровительствовал племени гро-вантров, сражался за них, помогал, оборонять их страну от всех врагов. Но потом наши племена поссорились и в течение многих лет воевали. Прошлой зимой, был заключен мир. Я тогда впервые увидел Пиксаки. Она очень красива: высокая, с длинными волосами; глаза у нее как у антилопы, руки и ноги маленькие. Я часто ходил в палатку ее отца, и когда другие не обращали на нас внимания, она и я смотрели друг на друга. Как то вечером, когда я стоял у входа в палатку, она вышла взять охапку дров из большой кучи, лежавшей рядом. Я обнял ее и поцеловал, и она обвила руки вокруг моей шеи и ответила на мои поцелуи. Так я узнал, что она меня любит. Думаешь ли ты, — спросил он с беспокойством, — что она поступила бы так, если бы не любила меня?
— Нет, думаю, что она так бы не поступила.
Лицо его просветлело, и он продолжал:
— В то время у меня было только двенадцать лошадей, но я отослал их ее отцу и просил передать ему, что хочу жениться на его дочери. Он отослал лошадей обратно и велел сказать мне: «Моя дочь не выйдет за бедняка», Я отправился с военным отрядом в поход против племени кроу, пригнал домой восемь отборных лошадей. Потом прикупил еще, и у меня в общем собралось тридцать две. Недавно я послал снова друга с этими лошадьми в лагерь гро-вантров еще раз просить отдать мне девушку, которую я люблю. Он скоро вернулся и привел обратно лошадей. Вот, что сказал ее отец: «Моя дочь никогда не выйдет замуж за Скунса, так как пикуни убили моего сына и моего брата».
Мне нечего было сказать. Он решительно взглянул на меня два или три раза и наконец сказал:
— Гро-вантры стоят сейчас на Миссури, около устья вот этой маленькой реки (Джудит). Я собираюсь выкрасть эту девушку у ее племени. Поедешь со мной?
— Да, — быстро ответил я, — я поеду с тобой, но почему я? Почему ты не позовешь с собой кого-нибудь из Носящих Ворона; ты ведь принадлежишь к этому обществу?
— Потому, — ответил он с принужденным смехом, — что, может быть, не удастся заполучить девушку. Она может даже отказаться следовать за мной, а тогда мои друзья расскажут об этом, и на мой счет постоянно будут отпускать шуточки. Но ты, если меня постигнет неудача, никогда об этом не расскажешь.
Однажды вечером, в сумерки, мы потихоньку покинули лагерь. Никто, кроме Гнедого Коня, не знал о нашем отъезде, даже жена его ничего не знала. Она, конечно, хватилась бы брата и могла бы волноваться; Гнедой Конь должен был сказать ей, что юноша отправился со мной на день-два в Форт-Бентон. И как добрый Гнедой Конь хохотал, когда я сказал ему, куда и зачем мы едем!
— Ха, ха, ха! Вот это здорово. Новичок, проживший здесь всего три месяца, собирается помочь индейцу выкрасть невесту!
— Когда человек перестает считаться новичком? — спросил я.
— Когда он уже все знает и перестает задавать глупые вопросы. Что касается тебя, то, по-моему, тебя перестанут называть «новичком» лет этак через пять. Большинству требуется около пятнадцати на акклиматизацию, как у вас говорится. Но шутки в сторону, молодой человек, ты ввязываешься в очень серьезное дело. Смотри не попадись в переделку. Держись все время поближе к своей лошади и помни, что лучше удирать, чем драться. И вообще, придерживаясь этого правила, ты проживешь дольше.
Мы выехали из лагеря, когда стемнело, так как в те времена днем было опасно ехать по обширной прерии лишь вдвоем. Много военных отрядов различных племен рыскало по прериям, охотясь за славой и богатством в виде скальпов и имущества неосторожных путешественников. Мы выехали из долины реки Джудит и направились по равнине на восток. Отъехав достаточно далеко, чтобы можно было обогнуть глубокие лощины, выходящие в речную долину, мы повернули и поскакали параллельно течению реки. У Скунса на поводу бежала бойкая, но смирная пегая лошадка, навьюченная одеялами и большим узлом, завернутым в отличную шкуру бизона и перевязанным несколькими ремнями. Узел этот Скунс вынес из лагеря накануне вечером и спрятал в кустах. Светила великолепная полная луна, и мы могли ехать быстро, рысью или галопом. Мы успели отъехать всего на несколько миль от лагеря, как услыхали рев бизонов. Было время гона, и быки непрерывно ревели низким монотонным ревом, атакуя друг друга и сражаясь, то в одной, то в другой группе огромных стад. Несколько раз в течение ночи мы проезжали близко от какой-нибудь группы; спугнутые животные убегали в мягком лунном свете, и твердая земля гремела под их копытами. Шум их бега был долге еще слышен после того, как они уже скрывались из виду. Казалось, что все волки края вышли этой ночью из своих логовищ: их тоскливый вой слышался со всех сторон вблизи и вдали. Унылый торжественный звук, так непохожий на задорный лающий фальцет койотов.
Скунс все скакал, подгоняя лошадь, не оглядываясь назад. Я держался рядом и ничего не говорил, хотя считал, что опасно ехать слишком быстро по прерии, изрешеченной норами барсуков и мелких грызунов. Когда наконец начало светать, мы оказались среди высоких поросших соснами холмов и гребней в двух-трех милях от долины реки Джудит. Скунс остановился и осмотрелся, пытаясь разглядеть дали, еще окутанные предрассветной полутьмой.
— Как видно, — сказал он, — опасаться пока нечего. Бизоны и бегуны прерий (антилопы) спокойно пасутся. Но это не бесспорный признак отсутствия поблизости неприятеля. Может быть, в этот самый момент кто-нибудь сидит на соснах вот тех холмов и смотрит на нас. Едем скорее к реке — надо напоить лошадей, и спрячемся в лесу, в долине.
Мы расседлали лошадей в роще тополей и ив и повели их поить. На мокрой песчаной отмели, там, где мы подошли к реке, виднелись многочисленные человеческие следы; они казались такими же свежими, как наши собственные. Вид следов заставил меня насторожиться; мы огляделись с беспокойством, держа ружья наготове, чтобы можно было сразу прицелиться. На той стороне реки не было леса, а через рощу на нашем берегу мы только что прошли: ясно было, что те, кто оставили эти следы, не находятся в непосредственной близости от нас.
— Кри или люди из-за гор, — сказал Скунс, осмотрев следы. — Неважно, кто именно, все они наши враги. Нам надо быть осторожными и все время следить за тем, что делается вокруг; они могут быть близко.
Мы напились вволю и ушли назад в рощу, где привязали наших лошадей так, чтобы они могли понемногу объедать траву и дикий горох, пышно разросшийся под деревьями.
— Откуда ты знаешь, — спросил я, — что следы, которые мы видели, оставлены не кроу или сиу или людьми какого-нибудь другого племени прерий?
— Ты ведь заметил, — ответил мне Скунс, — что следы были широкие, округленные; можно было даже видеть отпечатки их пальцев. Это оттого, что люди эти были обуты в мокасины с мягкими подошвами: низ, как и верх, их мокасин сделан из выделанной оленьей или бизоньей шкуры. Такую обувь носят только эти племена; все жители прерий ходят в мокасинах с твердой подметкой из сыромятной кожи.
До того как мы увидели следы на песке, я почувствовал сильный голод, но теперь я так усердно всматривался в окружающее и прислушивался, не приближается ли враг, что ни о чем другом не думал. Как я жалел, что не остался в лагере, предоставив молодому индейцу самому выкрадывать свою девушку.
— Обойду рощу и осмотрю местность, — сказал Скунс, — а потом мы поедим.
Что же мы будем есть, думал я, отлично зная, что мы не смеем ни убить дичь, ни развести огонь, если бы даже у нас было мясо. Но я промолчал, и пока его не было, вновь оседлал лошадь, помня совет моего друга — держаться к ней поближе. Скунс скоро возвратился.
— Военный отряд прошел через эту рощу, — сказал он, — и ушел вниз по долине. Дня через два они попытаются украсть лошадей у гро-вантров. Ну, давай есть.
Он развязал узел, спрятанный в шкуре бизона, и разложил множество вещей: красное и синее сукно — на два платья; материал был английский и продавался примерно по 10 долларов за ярд; тут были еще бусы, медные кольца, шелковые платки, красно-оранжевая краска, иголки, нитки, серьги — набор вещей, излюбленных индианками.
— Для нее, — говорил он, аккуратно откладывая в сторону эти вещи и доставая еду: черствый хлеб, сахар, вяленое мясо и нанизанные на нитку сушеные яблоки.
— Украл у сестры, — сказал он, — предвидел, что нам, может быть, нельзя будет стрелять дичь или разводить огонь.
День тянулся долго. Мы спали поочередно, вернее спал Скунс. Я же почти и не задремал, так как все время ждал, что на нас налетит военный отряд. Ведь я был в то время новичком в этом деле, да и молодой индеец тоже. После того, как мы утолили жажду, нам следовало отправиться на вершину какого-нибудь холма и оставаться там целый день. Оттуда мы могли бы издалека увидеть приближение неприятеля, и быстроногие лошади легко унесли бы нас за пределы досягаемости. Лишь по счастливой случайности нас не заметили, когда мы въезжали в долину и тополевую рощу, где военный отряд мог бы окружить нас; отсюда нам было бы трудно или даже невозможно ускользнуть.
У Скунса до сих пор не было определенного плана похищения девушки. Он говорил сначала, что прокрадется в лагерь к ее палатке ночью, но это, конечно, было рискованное предприятие. Если бы ему и удалось добраться до палатки своей девушки не будучи принятым за врага, конокрада, то он мог разбудить другую женщину, и тогда поднялся бы страшный шум. Но и если бы он смело явился в лагерь как гость, то, несомненно, старик Бычья Голова, отец Девушки, разгадал бы истинную цель его посещения и тщательно следил бы за своей дочерью. Теперь сделанное нами открытие, что вниз по реке к лагерю гро-вантров продвигается военный отряд, давало Скунсу простой выход.
— Я знал, что мой дух-покровитель меня не оставит без помощи, — сказал он вдруг днем со счастливым смехом, — и вот видишь, путь, которым мы пойдем, теперь ясен. Мы смело въедем в лагерь и направимся к палатке великого вождя Три Медведя. Я скажу, что наш вождь послал меня, чтобы предупредить о движении к гро-вантрам военного отряда, Я скажу ему, что мы сами видели следы на речных отмелях, Тогда гро-вантры станут стеречь своих лошадей; они устроят неприятелю засаду. Будет большое сражение, сумятица. Все мужчины бросятся в бой, и тут-то настанет мой час. Я позову Пиксаки, мы сядем на лошадей и убежим.
Всю ночь мы ехали быстро и на рассвете увидели широкий темный разрез, рассекающий равнину, — там текла Миссури. Накануне вечером мы перебрались через Джудит и теперь продвигались по широкой тропе, изборожденной глубокими следами волокуш и кольев для палаток многочисленных лагерей пикуни и гро-вантров, кочующих между великой рекой и горами к югу от нее.
Солнце стояло еще невысоко, когда мы наконец подъехали к окаймленной соснами долине реки и увидели внизу широкую и длинную низину в устье Джудит. Триста или даже больше белых палаток гро-вантров виднелись среди зелени тополевой рощи. Сотни лошадей паслись в долине, поросшей полынью и кустарниками. Тут и там галопом скакали всадники, перегоняя табуны на водопой или ловя лошадей для очередной охотничьей вылазки. Хотя мы были еще милях в двух от лагеря, до нас уже доносился его неясный шум, крики, детский смех, пение, треск барабанов.
— Ну, — воскликнул Скунс, — вот и лагерь. Сейчас начнется страшная ложь!
— Затем более серьезным тоном: — Смилостивись, великое Солнце! Смилостивись, подводное существо, мое видение! note 15 Помоги мне получить то, чего я здесь ищу.
Да, юноша был влюблен. Амур губит сердца красных так же, как и белых. И — сказать ли? — любовь красных, как правило, прочнее, вернее.
Мы въехали в лагерь, провожаемые изумленными взглядами. Нам показали палатку вождя. Мы слезли с лошадей у входа, какой-то юноша взял их, и мы вошли. В палатке было три-четыре гостя, с удовольствием закусывавших в этот ранний час и куривших. Вождь жестом пригласил нас сесть на почетное место, на его ложе в глубине палатки. Он был массивный, грузный мужчина, типичный представитель племени гро-вантров (больших животов).
Трубку передавали по кругу, и мы в свой черед затянулись из нее несколько раз. Один из гостей рассказывал что-то. Когда он кончил, вождь обратился к нам и спросил на чистом языке черноногих, откуда мы. В то время почти все старшее поколение гро-вантров бегло говорило на языке черноногих, но черноногие совершенно не умели говорить на языке гро-вантров. Язык последних слишком труден, чтобы кто-нибудь, кроме родившихся и выросших среди гро-вантров, мог ему научиться.
— Мы приехали, — ответил Скунс, — с Желтой реки (река Джудит), из местности выше устья Теплого родника (Уорм Спринг). Мой вождь, Большое Озеро, посылает тебе этот подарок (при этом Скунс вынул и передал ему длинную плетенку табака) и просит тебя курить с ним, как с другом.
— Так, — сказал Три Медведя, улыбаясь и откладывая в сторону табак, — Большое Озеро мой друг. Мы будем курить с ним.
— Мой вождь поручил мне также передать тебе, что ты должен как следует стеречь своих лошадей, потому что наши охотники обнаружили следы военного отряда, направляющегося в эту сторону. Мы сами, этот белый, мой друг, и я, тоже напали на их следы. Мы видели их вчера утром на реке выше по течению. Их двадцать или даже тридцать человек пеших. Может быть, сегодня ночью и уж, конечно, не позже, чем завтра ночью, они нападут на ваш табун.
Старый вождь задал много вопросов; он спрашивал, какого племени может быть этот отряд, где именно мы видели следы и тому подобное. Скунс отвечал на все как мог. Затем нам подали вареное мясо, вяленое спинное сало бизона и пеммикан, и мы позавтракали. Пока мы ели, вождь разговаривал с другими гостями. Скоро они ушли, как я предположил, сообщить другим эту новость и подготовить внезапное нападение на участников предстоящего набега. Три Медведя объявил нам, что его палатка — наша палатка и что наших лошадей покормят. Внесли и сложили у входа наши седла и уздечки. Я забыл упомянуть, что Скунс спрятал свой драгоценный узел далеко от лагеря на нашей тропе.
После завтрака мы курили, а вождь задавал нам разные вопросы, касающиеся пикуни. Потом Скунс и я прошлись по лагерю и спустились на берег реки. По дороге он показал мне палатку своего будущего тестя. Старик Бычья Голова был знахарь, и жилище его снаружи было расписано символами особой силы, данной ему в видениях: изображены были черной краской два громадных медведя-гризли, а под ними круглые красные луны. Мы посидели у реки, поглядели на плавающих в ней мальчиков и юношей. Но я заметил, что мой спутник наблюдает за женщинами, которые все время подходили набирать воду. Очевидно, та, которую он так хотел увидеть, не появилась, и мы спустя некоторое время пошли обратно к палатке вождя. Позади палатки две женщины душили толстого четырехмесячного щенка.
— Зачем они убивают собаку? — спросил я.
— Тьфу, — ответил Скунс, скривившись, — это угощение для нас.
— Угощение для нас! — повторил я в изумлении, — ты хочешь сказать, что они собираются приготовить на обед эту собаку, и думают, что мы будем ее есть?
— Да, гро-вантры едят собак. Они считают, что собачье мясо лучше мяса бизона и вообще всякого другого. Да, они приготовят тушеное собачье мясо и подадут его нам в громадных мисках; нам придется есть его, иначе они будут недовольны.
— Я к нему не притронусь, — воскликнул я, — нет, я ни за что к нему не притронусь.
— Нет, ты должен, ты будешь его есть, если не хочешь превратить наших друзей во врагов и, может быть, — добавил он грустно, — испортить мне возможность добыть то, зачем я приехал.
Пришло время, когда нам подали собачье мясо; оно казалось очень белым и, право, запах его не был неприятным. Но это было собачье мясо. Ни разу в жизни я не испытывал ни перед чем такого ужаса, как перед необходимостью отведать этого мяса, однако я почувствовал, что должен это сделать. Я схватил ребрышко, решительно стиснул зубы, а потом проглотил бывшее на нем мясо, жмурясь и глотая раз за разом, чтобы оно не пошло обратно. И оно осталось у меня в желудке. Я заставил себя удержать его, хотя было мгновение, когда неясно было, что победит — тошнота или моя воля. Так я ухитрился съесть маленький кусок из поданного мне мяса, налегая на пеммикан с ягодами, служивший чем-то вроде гарнира. Я был рад, когда обед кончился. Да, я был чрезвычайно рад; прошло много часов, пока мой желудок пришел после этого в норму. note 16 Предполагалось, что неприятель может появиться этой ночью. Поэтому, как только стемнело, почти все мужчины лагеря взяли оружие и прокрались сквозь кустарники к подножию холмов, растянувшись цепью выше и ниже по реке и позади того места, где паслись их табуны. Скунс и я приготовили и оседлали своих лошадей; он сказал вождю, что в случае если начнется сражение, он, Скунс, сядет на коня и присоединится к людям вождя. В начале вечера мой товарищ ушел; я посидел еще с час и так как он не возвращался, лег на ложе, укрылся одеялом и, заснув скоро крепким сном, проспал до утра. Скунс как раз вставал. Позавтракав, мы вышли и пошли побродить. Он рассказал мне, что ему удалось накануне вечером шепнуть несколько слов Пиксаки, когда она вышла за дровами, и что она согласна бежать с ним, когда наступит время. Он был в превосходном настроении и во время нашей прогулки по берегу реки не мог удержаться от военных песен, которые черноногие распевают, когда они счастливы.
Ближе к полудню, когда мы вернулись в палатку, вместе с другими посетителями вошел высокий, крепко сложенный человек со злым лицом. Скунс толкнул меня локтем, когда вошедший сел напротив и мрачно взглянул на нас. Я понял, что это Бычья Голова. Густые и длинные волосы Бычьей Головы были свернуты в пирамидальную прическу. Некоторое время он разговаривал о чем-то с Тремя Медведями и гостями, а затем, к моему удивлению, начал произносить речь на языке черноногих; говорил он, обращаясь к нам с неприкрытой ненавистью.