КАКОВА ВЛАСТЬ СУДЬБЫ НАД ДЕЛАМИ ЛЮДЕЙ И КАК МОЖНО ЕЙ ПРОТИВОСТОЯТЬ 2 страница
Поэтому, отложив в сторону всю национальную гордость и пристрастие к формам и традициям, надо прямо сказать правду — только благодаря конституции самого народа, но не конституции правительства, королевская власть в Англии не так деспотична, как в Турции.
Исследование конституционных ошибок в английской форме правления в настоящее время крайне необходимо; подобно тому, как мы никогда не можем быть справедливыми поотношению к другим, пока сами находимся под влиянием какой-то преобладающей склонности, точно так же мы не способны на справедливость к самим себе, пока остаемся во власти закоренелого предрассудка. И как человек, привязанный к проститутке, не способен выбрать и оценить жену, любое предпочтение порочной государственной конституции сделает нас неспособными распознать хорошую [конституцию].
О монархии и престолонаследии
Поскольку все люди от природы равны по происхождению, равенство это могло быть нарушено лишь впоследствии, различия между богатыми и бедными вполне можно понять, и не прибегая к таким неприятным и неблагозвучным словам, как угнетение и алчность. Угнетение часто является следствием, но редко или почти никогда — средством достижения богатства. И хотя скупость предохраняет человека от нужды, она обычно делает его слишком робким, чтобы стать богатым.
Но существует другое и более значительное различие, для которого нельзя подыскать ни естественной, ни религиозной причины: это разделение людей на монархов и подданных. Мужской и женский род — это природное различие, добрый и злой — это различия, идущие с небес, но как появился на земле человеческий род, столь превознесенный над всеми остальными и выделяемый подобно некоему новому виду [животных] — этим стоит заняться и выяснить, способствуют ли эти люди счастью или бедствиям человечества.
В ранние эпохи [существования] мира, согласно хронологии [Священного] Писания, королей не было; вследствие этого не было и войн; гордость королей — вот что ввергает человечество в междоусобицы. Голландия без короля больше наслаждалась миром за последнее столетие, чем какое-либо из монархических государств Европы. Древность подтверждает ту же мысль, ибо спокойствие сельской жизни первых патриархов несет в себе нечто отрадное, что исчезает, когда мы обращаемся к истории Иудейского царства.
Царская власть впервые была введена в мир язычниками, у которых этот обычай позаимствовали дети Израиля. То было самое ловкое из ухищрений дьявола для насаждения идолопоклонства. Язычники воздавали божественные почести своим умершим царям, — христианский же мир улучшил этот обычай, воздавая их своим здравствующим государям. Как нечестиво звучит титул «священное величество» по отношению к червю, который при всем своем великолепии превращается в пыль!
Такое возвышение одного над всеми не может основываться на правах природного равенства, оно не может быть также основано на авторитете Священного Писания, так какволя Всемогущего, объявленная Гедеоном и пророком Самуилом, явно не одобряет правления с помощью царей. Все антимонархические части писания обходились и перетолковывались в монархических государствах, но они, несомненно, заслуживают внимания стран, правительствам которых еще предстоит сформироваться. «Воздать кесарю кесарево» — это учение Писания для судопроизводства, а вовсе не поддержка монархического образа правления, так как у иудеев в то время царя не было, и они находились в положении римских вассалов.[…]
Зло монархии мы дополнили злом престолонаследия, и если первое есть ущерб и унижение для нас самих, то второе, будучи возведенным в закон, есть оскорбление и обман потомства. Ибо все люди по происхождению равны, и ни у кого не может быть прирожденного права давать своей семье преимущество перед всеми другими, и хотя сам человекмог заслужить известную долю почестей от своих современников, однако его потомки могут быть вовсе недостойны наследовать их. Одним из самых сильных естественных доказательств нелепости прав престолонаследия является то, что их не одобряет природа, иначе она так часто не обращала бы их в насмешку, преподнося человечеству осла вместо льва.
Во-вторых, поскольку вначале никто не мог пользоваться иными общественными почестями, кроме тех, какие были ему оказаны, постольку те, кто воздавал ему эти почести,не имели власти отчуждать права потомства; и хотя они могли сказать: «Мы избрали тебя править нами», они не могли, не нанося явной несправедливости своим детям, сказать: «Да будут ваши дети и дети ваших детей вечноцарствовать над нашими [детьми]», ибо такой неразумный, несправедливый и неестественный уговор (вполне вероятно) мог при ближайшем преемнике отдать их под власть плута или глупца. Большинство мудрых людей в душе всегда относилось к наследственным правам с презрением, однако это одно из тех зол, которое однажды установив, не легко упразднить: многие подчиняются из страха, другие — из суеверия, а наиболее могущественные делят с королем награбленное у остальных.
Полагают, будто нынешние царские роды во всем мире почтенного происхождения; тогда как более, чем вероятно, что, будь мы в состоянии сорвать темный покров древности и проследить их историю до самого начала, мы бы обнаружили, что первые цари нисколько не лучше главаря разбойничьей шайки, чье дикое поведение и превосходство в коварстве принесли ему звание первого среди грабителей, и который, умножая свою власть и расширяя пределы своих набегов, устрашал мирных и беззащитных с тем, чтобы они покупали свою безопасность частыми приношениями. Однако избравшим его не могло прийти в голову дать права наследования его потомкам, ибо такое вечное исключение их самих было несовместимо с теми принципами вольности и беззакония, которые они исповедовали в жизни. Поэтому престолонаследие в раннюю пору существования монархии не могло иметь места в качестве предмета домогательств, но лишь как нечто случайное и дополнительное; но так как от тех дней не сохранилось почти или вовсе никаких записей, а традиционная история полна вымысла, то было очень легко, по прошествии немногих поколений, придумать какую-либо суеверную небылицу, удачно приуроченную к определенному времени — вроде истории Магомета — и таким образом впихнуть порядок престолонаследия в глотку народа. Быть может, неурядицы, грозившие или, казалось, грозившие в случае кончины вождя и избрания нового (ведь выборы среди разбойников не могли отличаться большим порядком), побудили многих поначалу потакать наследственным притязаниям, в силу чего получилось, как это и случалось с тех пор, что допущенное сперва в виде удобства, впоследствии потребовалось как право.
Англия со времен завоевания знала несколько хороших монархов, стонала же она под властью значительно большего числа дурных; и уж ни один здравомыслящий человек нескажет, что их ссылка на Вильгельма Завоевателя особенно почтенна. Французский ублюдок, высадившийся во главе вооруженных бандитов и воцарившийся в Англии вопреки согласию ее жителей, является, скажем прямо, крайне мерзким и низким пращуром. В таком происхождении, конечно, нет ничего божественного. Однако нет нужды тратить много времени на доказательство нелепости прав престолонаследия: если имеются люди настолько слабые, что способны в них поверить, пусть они поклоняются вперемешку ослу и льву и прославляют их. Я не стану ни подражать их смирению, ни смущать их благочестия.
Что касается узурпации, то вряд ли найдется человек столь безрассудный, чтобы защищать подобный образ действий; а то, что Вильгельм Завоеватель был узурпатором, есть неопровержимый факт. Ясно, что древность английской монархии не выдерживает проверки. […]
Впрочем, не столько абсурдность, сколько пагубность престолонаследия затрагивает человечество. Если бы оно обеспечило чередование добрых и мудрых людей, то было бы отмечено печатью божественного авторитета, но поскольку оно открывает дорогу глупым, дурным и неспособным, то и несет с собой угнетение. В самом деле, люди, считающие себя рожденными царствовать, а других рожденными повиноваться, быстро наглеют. Отрезанный от остального человечества, их ум отравляется самомнением, мир, в котором они действуют, столь ощутимо отличается от мира в целом, что у них почти нет возможности узнать его подлинные интересы и, унаследовав бразды правления, они сплошь и рядом бывают самыми невежественными и ничтожными людьми в своих владениях.
Другое зло, которым чревато престолонаследие, состоит в том, что трон может унаследовать несовершеннолетний любого возраста; в течение всего этого времени регентство, прикрываясь именем короля, имеет любую возможность и соблазн обманывать его доверие. Такое же национальное бедствие наступает, когда престарелый и немощный король достигает последней стадии человеческой слабости. В обоих этих случаях народ становится жертвой любого проходимца, способного с успехом пользоваться безумством младенчества или старости.
Наиболее правдоподобный довод, когда-либо выдвигавшийся в пользу порядка престолонаследия, это тот, что он предохраняет нацию от гражданских войн; будь это правда, такое соображение имело бы вес, однако это самая грубая ложь, когда-либо внушавшаяся человечеству. Вся история Англии опровергает ее. Тридцать королей и двое несовершеннолетних правило в этом заблудшем королевстве после завоевания, и за это время произошло не менее восьми гражданских войн (включая революцию) и девятнадцати мятежей. Итак, вместо того, чтобы творить мир, оно [престолонаследие] посягает против него и разрушает само основание, на котором, казалось бы, покоится.
Борьба за власть и престолонаследие между домами Йорка и Ланкастера на долгие годы обрекла Англию на кровопролития. Двенадцать крупных сражений, не считая стычек и осад, разыгралось между Генрихом и Эдуардом. Дважды Генрих попадал в плен к Эдуарду, а тот в свою очередь — к Генриху. И столь неверен исход войны и настроение нации, когда в основе столкновения лежат одни личные интересы, что Генрих из тюрьмы был с триумфом препровожден во дворец, а Эдуард был вынужден из дворца отправиться в изгнание; но так как внезапные смены настроения редко бывают прочны, то Генрих в свою очередь был свергнут с престола, а Эдуард вновь призван ему на смену. Парламент же всегда становился на сторону сильнейшего.
Борьба эта началась в правление Генриха VI и не вполне затихла вплоть до Генриха VII, в лице которого [обе] фамилии объединились. [Борьба] продолжалась 67 лет, а именно с1422 до 1489 г.
Короче говоря, монархия и престолонаследие покрыли кровью и пеплом не только то или иное королевство, а весь мир. Это та форма правления, против которой свидетельствует слово Божие и за которой следует кровь.
Если же мы присмотримся к обязанностям королей, то увидим, что в некоторых странах им нечего делать. Проведя свою жизнь без удовольствия для себя и без пользы для народа, они сходят со сцены, предоставляя своим наследникам вступать на тот же праздный путь. В абсолютных монархиях вся тяжесть гражданских и военных дел ложится накороля; сыны Израилевы, требуя себе царя, домогались того, чтобы тот судил их и ходил перед ними и вел их войны* [* 1-я книга Царств 8, 20]. Но в странах, где король — ни судья, ни военачальник, как в Англии, можно лишь недоумевать, в чем состоят его обязанности.
Чем ближе форма правления к республике, тем меньше дела у короля. Довольно трудно найти подходящее имя для английской формы правления. Сэр Вильгельм Мередит называет ее Республикой, но в ее теперешнем состоянии она не заслуживает такого имени, потому что растлевающее влияние короны, имеющей в своем распоряжении все должностные места, так основательно подчинило себе силу и доблесть Палаты общин (республиканский элемент конституции), что правительство Англии является почти столь же монархическим, как во Франции или Испании. Люди часто расходятся из-за названий, не понимая их. Ведь это республиканскую, но не монархическую часть Конституции Англии прославляют англичане, а именно — свободу выбора Палаты общин из своей среды. И не трудно увидеть, что с падением республиканских добродетелей наступает рабство. Потому-то и несостоятельна Конституция Англии, что монархия отравила республику, а корона поглотила Палату общин.
В Англии король только и делает, что воюет и раздает должности; иначе говоря, разоряет нацию и сеет в ней ссоры. Хорошенькое занятие для человека, получающего в год восемьсот тысяч фунтов стерлингов и вдобавок боготворимого! Один честный человек дороже для общества и для Господа, чем все коронованные негодяи, когда-либо жившиена земле.
Мысли о нынешнем состоянии американских дел
На следующих страницах я привожу лишь простые факты, ясные доводы и отстаиваю здравый смысл. Мне нечего заранее доказывать читателю, я хочу лишь, чтобы он освободился от предубеждений и предрассудков и дозволил своему разуму и чувству решать самим за себя, чтобы он опирался или по крайней мере не отрекался от своей подлинной человеческой природы и великодушно поднялся в своих взглядах много выше пределов сегодняшнего дня. На тему о борьбе между Англией и Америкой написаны целые фолианты. По различным мотивам и с разными намерениями люди всех званий вступали в полемику, но все было бесплодно и период дебатов закончился. Оружие как последнее средство решает сейчас спор. На него пал выбор короля, и [американский] континент принял этот вызов.
О покойном Мр. Пэлхэме (который хотя и был способным министром, однако не без недостатков) рассказывали, что, будучи подвергнут нападкам в Палате общин за временныйхарактер своих мер, он заметил: «На мой век их хватит». Если бы столь пагубная и недостойная мысль овладела колониями в настоящем споре, грядущее поколение с ненавистью вспоминало бы имена предков.
Никогда еще солнце не светило более достойному делу. Это вопрос не какого-нибудь города, графства, провинции или королевства, это вопрос целого континента, составляющего по крайней мере одну восьмую часть обитаемого мира. Это не вопрос дня, года или эпохи; в борьбу фактически вовлечено потомство, и оно до скончания века будет втой или иной степени подвергаться влиянию настоящих событий. Теперь настало время заложить семя континентального союза, семя веры и чести. Сейчас малейшая трещина будет подобна имени, выгравированному булавкой на нежной коре молодого дуба; нанесенное повреждение росло бы вместе с деревом и потомство читало бы уже надпись из громадных букв.
Когда дело перешло от споров к оружию, наступила новая эра в политике и возник новый ход мысли. Все планы, предложения и т. п. до девятнадцатого апреля, т. е. до началавоенных действий подобны прошлогоднему календарю, отслужившему свое и теперь устаревшему и ненужному. Что бы в то время ни выдвигалось защитниками разных сторон в споре, все заканчивалось одним и тем же, т. е. союзом с Великобританией. Единственное разногласие между партиями заключалось в методе осуществления этого решения. Одни предлагали насилье, другие — дружбу; кончилось же тем, что первое предложение потерпело крах, а второе утратило свое влияние.
Поскольку много говорилось о преимуществах примирения, которое подобно сладостной мечте ушло и оставило нас в прежнем положении, вполне уместно проверить доводы другой стороны и исследовать хотя бы часть того многообразного материального ущерба, который терпят колонии и всегда будут терпеть до тех пор, пока существует их связь с Великобританией и зависимость от нее. Необходимо изучить эту связь и зависимость в свете законов природы и здравого смысла, чтобы понять, на что нам рассчитывать при отделении и что нас ожидает, если мы останемся зависимыми. Я слышал утверждения некоторых о том, что поскольку Америка процветала при своей прежней связи с Великобританией, то такая связь необходима для ее счастья в будущем и всегда будет приносить те же плоды. Ничто не может быть ошибочнее доводов подобного рода. Таким же образом можно утверждать, что коль скоро дитя поправлялось от молока, то ему вообще не нужно мяса, или что первые двадцать лет нашей жизни должны стать примером и для последующего двадцатилетия. Но даже такое допущение заходит дальше, чем нужно, ибо я положительно утверждаю, что Америка процветала бы в такой же степени и по всей вероятности даже гораздо больше, если бы никакое европейское государство не обращало на нее внимания. Америка обогатила себя, продавая Европе предметы первой необходимости, и сбыт им всегда будет обеспечен, пока Европа не оставит привычку к еде.
Но ведь она [Англия] защищала нас, говорят некоторые. Допустим, что она владела нами полностью, это верно, что она защищала континент за наш счет так же, как и за свой собственный, но она защищала бы и Турцию из тех же соображений, т.е. ради коммерции и власти.
Увы! Мы долгое время находились во власти старых предрассудков и приносили большие жертвы своим суевериям. Мы гордились покровительством Великобритании, не учитывая того, что к этому ее побуждал интерес, но не привязанность, и что она защищала нас от наших врагов, не ради нас самих, но от своих врагов и ради самой себя, от тех, кто не был с нами в ссоре ни по каким другим причинам, но кто всегда будет нашим врагом по той же причине. Пусть бы только Великобритания отказалась от своих притязаний на континент или пусть бы континент сбросил с себя зависимость, и мы бы жили в мире с Францией и с Испанией, даже если бы эти страны и находились в войне с Британией.Бедствия последней Ганноверской войны должны были предостеречь нас от союзов.
Недавно в парламенте утверждалось, что колонии не связаны друг с другом, иначе как через метрополию, т. е. что Пенсильвания и Джерси и все остальные являются колониями-сестрами по линии Англии; это, конечно, весьма окольный путь доказательства родства, но зато ближайший и единственно верный путь доказательства неприязни (или враждебного состояния, если можно так выразиться). Франция и Испания никогда не были и возможно, никогда не будут врагами нам как американцам, но лишь как подданным Великобритании.
Но Британия — наша мать, говорят некоторые. Тогда тем более позорно ее поведение. Даже звери не пожирают своих детенышей, даже дикари не нападают на своих родных; вот почему такое утверждение, если оно верно, оборачивается по отношению к ней упреком; но, оказывается, оно не верно или верно лишь отчасти: слова родина или родина-мать иезуитски использовались королем и его тунеядцами с низким папистским умыслом повлиять на наши легковерные и слабые умы. Отечество Америки — это Европа, а не Англия. Новый свет стал убежищем для гонимых приверженцев гражданской и религиозной свободы из всех частей Европы. Сюда бежали они не от нежных материнских объятий, но от жестокости чудовища, и в отношении Англии это настолько верно, что та тирания, которая выгнала из дому первых эмигрантов, все еще преследует их потомков.
Мы здесь, на своей обширной части земного шара, забываем узкие пределы трехсот шестидесяти миль (протяженность Англии) и даем куда больший простор нашим симпатиям;мы считаем своим братом каждого христианина Европы и гордимся благородством чувств.
Отрадно наблюдать, как по мере расширения нашего знакомства с миром мы постепенно преодолеваем силу местных предрассудков. Человек, родившийся в любом городе Англии, разделенном на церковные приходы, естественно, больше всего станет обращаться со своими собратьями — прихожанами (у них во многих случаях будут общие интересы) и величать их соседями; встретив же одного из них в нескольких милях от дома, человек этот составит узкое понятие, возникшее от проживания на одной улице, и приветствует его как своего «городского»; если человек выезжает за пределы своего графства и встречает своего соседа в другом [графстве], он забывает мелкие деления на улицы и города и называет его земляком; но если в своих заграничных поездках люди эти сойдутся вместе во Франции или в любой другой части Европы, то их объединит уже более широкое понятие англичан. И в силу того же справедливого рассуждения все европейцы встречаются в Америке или в любой другой части земного шара как земляки; ведь Англия, Голландия, Германия или Швеция по отношению к целому миру занимают то же место, но лишь в большем масштабе, что улица, город и графство — в более мелком; эти понятия слишком узки для умов с континентальным кругозором. Лишь менее одной трети населения, даже в этой провинции [Пенсильвания], — английского происхождения. Вот почему я отвергаю приложение слов «отчизна» или «родина-мать» к одной только Англии как ложное, себялюбивое, узкое и неблагородное.
Но допустим, что мы все английского происхождения, что из этого следует? Ничего. Британия, сделавшись теперь открытым врагом, уничтожила тем самым всякое иное имя иназвание; сказать, что примирение является нашим долгом, поистине смехотворно. Первый король Англии, из ныне царствующего рода [Вильгельм Завоеватель], был французи половина пэров Англии происходят из той же страны, следовательно, рассуждая таким образом, Франция должна управлять Англией.
Много говорилось об объединенной мощи Британии и колоний; о том, что, будучи в союзе, они могут бросить вызов всему миру. Но это простая самонадеянность; военное счастье переменчиво, а фразы эти ничего не значат, ибо мы никогда не допустим, чтобы континент наш обезлюдел ради оказания помощи британскому оружию в Азии, Африке или Европе.
Кроме того, с какой стати нам меряться силами со всем светом? Наша задача — торговля, а если ее вести как следует, то это обеспечит нам мир и дружбу со всей Европой, потому что вся Европа заинтересована в беспрепятственной торговле с Америкой. Ее торговля всегда будет служить ей защитой, а бедность недр золотом и серебром предохранит от захватчиков.
Я призываю самых горячих защитников политики примирения показать хотя бы одно преимущество, какое континент может получить от связи с Великобританией. Я повторяюэтот вызов; таких преимуществ нет. Хлеб наш найдет свой сбыт на любом европейском рынке, а за привозные товары нужно платить, где бы мы их ни покупали.
Неудобства же и убытки, какие мы терпим от этой связи, неисчислимы; и долг наш перед всем человечеством, как и перед самими собой, велит нам расторгнуть союз: ибо всякое подчинение Великобритании или зависимость от нее грозят непосредственно втянуть наш континент в европейские войны и распри, и ссорят нас с нациями, которые иначе искали бы нашей дружбы и на которых у нас нет ни зла, ни жалоб. Поскольку Европа является нашим рынком, нам не следует вступать в предпочтительную связь с какой-либо ее частью. Истинный интерес Америки — избегать европейских раздоров, но этого она никогда не сможет сделать, пока, в силу своей зависимости от Британии, она служит довеском на весах британской политики.
Европа слишком густо засажена королевствами, чтобы долго жить в мире, и всякий раз, когда между Англией и любой иностранной державой возникает война, торговля Америки гибнет по причине ее связи с Британией. Очередная война может обернуться не так, как последняя, и тогда нынешние адвокаты примирения будут ратовать за отделение, так как нейтралитет в этом случае послужит более надежным конвоем, чем военный корабль. Все, что есть верного и разумного, молит об отделении. Кровь убитых, рыдающий голос природы вопиют: «Пора расстаться». Даже то расстояние, на какое Всемогущий удалил Англию от Америки, есть сильное и естественное доказательство того, что власть одной над другой никогда не была Божиим умыслом. И время, в которое был открыт континент, и обстоятельства его заселения, подкрепляют вес нашего довода. Реформации предшествовало открытие Америки: словно Всемогущий милостиво вознамерился открыть убежище гонимым грядущих времен, когда дома у них не станет ни друзей, ни безопасности.
Власть Великобритании над этим континентом — это форма правления, которая рано или поздно должна иметь конец. И, заглядывая в будущее, проницательный ум не найдет для себя радости, ибо он питает тягостное и твердое убеждение, что то, что он называет «существующей конституцией», есть всего лишь временное [состояние]. Как родителей нас не может радовать мысль о том, что это правление недостаточно долговечно и не способно обеспечить чего бы то ни было из того, что мы хотим завещать потомству.Простое рассуждение убеждает нас, что раз мы вводим в долги будущее поколение, то мы обязаны и трудиться для него, иначе наше отношение к нему подло и жалко. Чтобы найти верный путь к выполнению своего долга, нам следует взять на себя заботу о наших детях и укрепить свое положение на несколько лет вперед. С этой возвышенной позиции нам откроется перспектива, которую скрывают от нашего взора некоторые имеющиеся страхи и предрассудки.
Хотя мне бы хотелось избежать лишних оскорблений, однако я склонен полагать, что всех сторонников доктрины примирения можно распределить по следующим категориям:
Заинтересованные лица, которым нельзя доверять, слабые, которые не могут видеть, предубежденные, которые не хотят видеть, и особый род умеренных людей, думающих о Европе лучше, нежели она этого заслуживает; эта последняя категория людей в результате своего необоснованного суждения станет причиной больших бедствий для континента, чем первые три. […]
Это вовсе не подстрекательство или преувеличение, но лишь оценка [происходящего], посредством тех чувств и привязанностей, которые оправданы самой природой и без коих мы были бы неспособны ни выполнять свой гражданский долг, ни наслаждаться радостями жизни. Я не стремлюсь рисовать ужасы для возбуждения мести, но хочу пробудить нас от пагубной и малодушной спячки, с тем чтобы мы могли решительно добиваться твердо намеченной цели. Не под силу Британии или Европе завоевать Америку, если Америка сама не даст себя завоевать медлительностью и робостью. Нынешняя зима стоит целой эпохи, если ее правильно использовать, но если мы упустим это время или пренебрежем им, несчастье падет на весь континент; человек, по вине которого будет потеряно это столь драгоценное и полезное время, кто бы, кем бы и где бы он ни был, заслуживает любого наказания.
Предположение, что континент сможет долго оставаться в подчинении какой-либо внешней власти, противоречит рассудку, общему порядку вещей и всем примерам предшествующих веков. В Британии даже самые крайние оптимисты не думают этого. Даже величайшее напряжение человеческой мудрости не может в настоящее время придумать план, который бы мог без отделения обещать континенту хотя бы год безопасности. Примирение — это теперь обманчивая мечта. Сама природа определила теперь разрыв, и никакое искусство не может больше помочь, ибо, как мудро сказал Мильтон, «истинное примирение невозможно там, где столь глубоки раны смертельной ненависти».
Все бескровные способы достижения мира оказались бесплодными. Наши мольбы отвергались с презрением, и это убедило нас в том, что ничто так не льстит тщеславию королей, не потакает их упрямству, как повторные петиции, — мероприятие это, как ни одно другое, помогло установлению в Европе королевского абсолютизма. Свидетельство тому — Дания и Швеция. Поэтому, раз ничто кроме драки не поможет, ради Бога отделимся и окончательно помешаем грядущим поколениям резать друг другу горло, прикрываясь оскверненными и бессмысленными словами о сынах одной отчизны.
Сказать, что они никогда вновь не пойдут на это, — пустая фантазия; так мы полагали при отмене закона о гербовом сборе, однако год или два образумили нас; можно с таким же успехом предположить, что народы, однажды потерпевшие поражение, никогда не возобновят ссору.
Что касается дел управления, то не с силах Британии явить справедливость нашему континенту; дело это для власти, которая столь удалена от нас и столь плохо нас знает, скоро окажется слишком тяжким и сложным; ибо если она не может нас покорить, она не может и управлять нами. Постоянные поездки за три или четыре тысячи миль с докладом или петицией, ожидание по четыре или пять месяцев ответа, который в свою очередь потребует еще пяти-шести месяцев разъяснений, — все это через несколько лет будет выглядеть безрассудным ребячеством. Было время, когда такой порядок годился, но сейчас пора покончить с ним.
Мелкие, неспособные к самозащите острова — подходящий объект для взятия их правительствами под свою защиту; но есть нечто абсурдное в предположении, что континент будет вечно находиться под управлением острова. Никогда природа не создавала спутника большего, чем сама планета; и поскольку Англия и Америка в их отношении другк другу отрицают всеобщий закон природы, ясно, что они принадлежат разным системам. Англия — Европе, Америка — самой себе.
Не гордость, не принадлежность к партии, не перенесенная обида побуждают меня отстаивать доктрину отделения и независимости; я глубоко и искренно убежден, что это отвечает подлинным интересам континента, что все, кроме этого, есть просто кое-как положенная заплата, не способная обеспечить благоденствия, что все иное означает лишь передачу меча нашим детям и отступление в такое время, когда не хватает лишь самой малости, чтобы доставить нашему континенту мировую славу.
Так как Британия не обнаружила ни малейшей склонности к компромиссу, то мы можем быть уверены, что невозможно [мирным путем] достичь условий, достойных быть принятыми континентом, или чего-либо, что могло бы возместить уже понесенные нами жертвы людьми и деньгами.
Предмет борьбы всегда должен находиться в надлежащей пропорции к затраченным усилиям. Удаление Норса или всей ненавистной клики есть дело, не стоящее израсходованных нами миллионов. Временная приостановка торговли сопровождалась для нас жертвами более чем достаточными, чтобы оправдать отмену всех парламентских актов, на которые мы жалуемся, если бы мы добились такой отмены; но если всему континенту приходится взяться за оружие, если каждый должен стать солдатом, то едва ли стоит нам терять время на борьбу против одного лишь презренного министерства. Да, дорого, дорого платим мы за отмену актов, если это все, за что мы боремся; ибо, честно говоря, большое безумство платить ценой Банкер-Хилла за закон, [а не] за страну. Я всегда считал независимость этого континента событием, которое рано или поздно должно наступить, и судя по быстрому прогрессу континента в последнее время, событие это не заставит себя долго ждать. Вот почему, когда [уж] начались военные действия, спорить о деле, которое со временем само бы уладилось, не стоило, если только мы не решили взяться всерьез: поступить иначе было бы все равно, что разоряться на ведение процессао злоупотреблениях арендатора, срок аренды которого уже кончается. Никто не был более горячим сторонником примирения, нежели я сам, до рокового 19 апреля 1775 года, нос тех пор, как события этого дня стали известны, я навсегда отверг жестокого и мрачного фараона Англии и презираю негодяя, который, притязая на звание отца своего народа, может безучастно слушать, как этот народ режут, и спокойно спать, имея на совести его кровь.