ОБ ИСТОРИЗМЕ ФОЛЬКЛОРА И МЕТОДАХ ЕГО ИЗУЧЕНИЯ

В настоящее время вряд ли нужно особо доказывать, что всякое искусство, в том числе фольклор, восходит к историче­ской действительности и отражает ее и что одна из задач исследователей состоит в том, чтобы показать это на том ма­териале, который они изучают. Трудности начинаются с того, как следует понимать процесс истории и где и в чем нужно искать ее отражение. В этом отношении в современной фоль­клористике явно намечаются два течения. Одно продолжает то понимание истории и исторических отражений, которое вы­работалось еще в досоветской науке. История понимается как цепь событий внешне- и внутриполитического порядка; я хо­тел бы подчеркнуть именно эту установку на события. Собы­тия всегда можно точно датировать. Они вызваны действия^ ми, поступками людей. Это исторические деятели, конкретные люди с конкретными именами. Соответственно историческая основа фольклора понимается в том смысле, что в фольклоре изображаются исторические события и исторические лично­сти. Задача исследователя состоит в том, чтобы показать, какие события и какие исторические личности нашли отра­жение в отдельных памятниках фольклора, и соответственно датировать их.

Другое направление исходит из более широкого понима­ния истории. Направление это, во-первых, строго дифферен­цирует жанры. Историческая основа жанров различна. Есть жанры, для которых трактовка фольклора как изображения событий и лиц вполне возможна. Для других такое узкое понимание истории недостаточно. Движущей силой истории является сам народ; лица — производное от истории, а не движущее начало ее. С этой точки зрения все, что происхо­дит с народом во все эпохи его жизни, так или иначе отно­сится к области истории. При изучении фольклора основное внимание следует обращать на то, что мы называем базисом;

Об историзме фольклора и методах его изучения 117

прежде всего это формы труда, для фольклора феодальной эпохи — особенно формы крестьянского труда. Развитием форм труда в конечном счете объясняется развитие форм и типов мышления и форм художественного творчества. Об­ласть истории охватывает историю социальных форм и со­циальных отношений вплоть до мельчайших деталей бытовога порядка в отношениях между боярином и смердами, помещи­ком и крепостным крестьянином, попом и батраком. Здесь нет ни имен, ни событий, но здесь есть история. К области исто­рии принадлежит история брачных форм и семейных отно­шений, определяющих свадебную поэзию и значительную часть лирики. Короче, при широком понимании истории под исторической основой подразумевается вся совокупность ре­альной жизни народа в процессе ее развития во все эпохи его существования. <...>

Для правильного понимания исторических основ фолькло­ра необходимо иметь в виду, что единого фольклора как та­кового, собственно, нет, что фольклор распадается на жанры. Дореволюционная фольклористика даже слова этого не упо­требляла, в советской же фольклористике изучение жанров постепенно становится в центр внимания. Жанр есть та пер­вичная единица, из которой должно исходить изучение. <...> Один из основных признаков жанра — в единстве поэтики или поэтической системы произведений. Есть и другие признаки жанра, но данный — важнейший. Каждый жанр обладает спе­цифическими особенностями. Разница в поэтических приемах имеет не только формальное значение. Она отражает различ­ное отношение к действительности и определяет разные спо­собы ее изображения. Каждый жанр имеет закономерно обу­словливаемые и определяемые границы, за которые он никогда не выходит и не может выходить, или же один жанр пере­растает в другой, что также имеет место в фольклоре. Были­на, например, может переродиться в сказку. Пока не изучены или хотя бы не очерчены особенности жанра, не могут изу­чаться и отдельные, входящие в состав жанра памятники.

Каждый жанр характеризуется особым отношением к дей­ствительности и способом ее художественного изображения. Различные жанры слагаются в разные эпохи, имеют разную-историческую судьбу, преследуют разные цели и отражают различные стороны политической, социальной и бытовой ис­тории народа. Так, например, совершенно очевидно, что сказ­ка иначе отражает действительность, чем похоронное причи­тание, а солдатская песня иначе, чем былина. Вопрос о жан­рах у нас еще недостаточно разработан, но без понятия жан­ра и без внимания к его особенностям мы обойтись уже не:

118Об историзме фольклора и метоаах, его изучения

можем. Следовательно, говоря об исторической основе фоль­клора и о методах ее изучения, нужно говорить о каждом жанре в отдельности, и только после этого можно будет сде­лать выводы и о фольклоре в целом.

Довольно очевидно, что с точки зрения широкого понима­ния истории могут быть изучены решительно все жанры рус­ского фольклора. В каждом из них так или иначе прелом­ляется действительность различных эпох — от очень древних времен до современности. <...> Историческому изучению должно предшествовать формальное. Изучение морфологии сказки есть первая ступень, предпосылка ее исторического ис­следования. Типология заговоров, поэтика* загадок, структу­ра обрядовых песен, формы песен лирических — все это нуж­но для раскрытия древнейших ступеней их становления и развития. В дальнейшем вся русская крестьянская жизнь XIX в. может быть вычитана из сказок, песен, причитаний, пословиц, драм и комедий. Здесь нет ни исторических собы­тий, ни имен, но историческое изучение их возможно, хотя не все эпохи и не все столетия будут охвачены в равной сте­пени. Это как бы один вид жанров, изучение которых можно вести с точки зрения того широкого понимания истории, о котором говорилось выше.

Но есть и другие жанры, в которых изображение истори­ческой действительности составляет основную цель произведе­ния. Они могут быть изучены с точки зрения более узкого понимания истории и историзма. На этих жанрах я хочу оста­новиться несколько подробнее. Здесь прежде всего нужно назвать жанр преданий. Предания в русской фольклористике изучены очень мало. Ими почти не интересовались собирате­ли, количество записей очень невелико. В противоположность этому в Западной Европе Sage стоят в центре внимания, для изучения этого жанра собираются международные конгрес­сы. По своему характеру Sage очень разнообразны и рас­падаются в основном на предания или сказания мифологи­ческие и исторические. Несколько слов о преданиях исто­рических.

По-видимому, жанр этот очень древний. Естественно, что записей периода докиевской Руси и русского средневековья мы не имеем. В таких случаях можно судить по аналогии с другими народами. В 1960 году вышло великолепное изда­ние, подготовленное Г. У. Эргисом,— «Исторические преда­ния и рассказы якутов». Г. У. Эргис характеризует их следу­ющим образом: «Предания и исторические рассказы содер­жат повествования о реальных событиях, связанных с дея­тельностью конкретных лиц, отражают хозяйственные и куль-

06 историзме фольклора и методах его изучения 119

турные достижения народа» >. Наличие такого жанра у яку­тов для нас особенно интересно потому, что якуты имеют ве­ликолепный, высокоразвитой и очень художественный эпос. Но жанр героического эпоса и жанр преданий никогда не смешиваются народом. Не смешивают их и исследователи. Эргис пишет: «Исторические предания, рассказы и легенды, в отличие от собственно художественных жанров устно-поэти­ческого творчества, можно назвать историческим фольклором якутов, основанным на реальных событиях и явлениях про­шлого»2. Главные тематические циклы этих сказаний — пере­селение якутов с юга на реку Лену, столкновения с враж­дебными племенами и народами, заселение якутами Вилюя и Кобяи, вхождение Якутии в состав русского государства. Есть особые предания о родах, на основе которых можно со­ставить разветвленные родословные таблицы. Это несколько напоминает исландские родовые саги.

Были ли исторические предания у восточных славян? Мы можем предположить, что были. Обрывки их сохранены лето­писями и другими источниками. Такие сохраненные летопи­санием предания рассмотрены в книге Б. А. Рыбакова3. Фольклорист привык иметь дело с записями из уст народа. Известны записи преданий о Разине, Петре I, о Пугачеве, декабристах, о некоторых царях и другие, пока еще мало ис­следованные.

В. И. Чичеров в глубокой и интересной статье «К пробле­ме исторической и жанровой специфики русских былин и ис­торических песен» указывает:' «В исторических преданиях и легендах повествование идет о событиях и о лицах как о том, что было в действительности»4; «Что касается исторического предания, то оно, сохраняя память о совершившемся собы­тии и говоря о героическом поведении какого-либо деятеля,, живет в памяти народа как устная, неписанная история»5. Думаю, что эти наблюдения правильны, несмотря на то, что многие предания носят фантастический характер. Следует еще добавить, что с точки зрения художественной эти пре­дания обычно слабы, мало искусны. Это жанр не эстетиче­ский, как об этом говорит и Эргис. Ни сознательно, ни бес­сознательно рассказчик не стремится словесно расцветить,.

1 Г. У. Э р г и с, Исторические предания, и рассказы якутов, ч. I, M.—Л.,. 1960, стр. 13.

2 Там же, стр. 15.

3 Б. А. Рыбаков, Древняя Русь. Сказания, былины, летописи, М.,, 1963, стр. 22—39.

4 В. И. Чичеров, Вопросы теории и истории народного творчества.. М., 1959, стр. 263.

5 Тамже, стр. 264.

120 Об историзме фольклора и методах его изучения

украсить рассказ. Он только хочет передать то, что он счи­тает действительностью.

В этом отношении предания резко отличаются от истори­ческих песен. По вопросу об исторических песнях у нас име­ется огромная литература. Исторические песни были предме­том особо пристального изучения в советское время. О сущ­ности и жанровой природе этих песен велись и ведутся спо­ры. Но бесспорными представляются следующие признаки исторических песен: действующие лица — не вымышленные персонажи, а реально существовавшие исторические лично­сти, притом обычно крупного масштаба. <...> В основе фа­булы обычно лежит какое-нибудь реальное событие. <...> Правда, как сами персонажи, так и действия не всегда пол­ностью соответствуют фактической истории. Народ здесь дает волю своей исторической фантазии, художественному вымыс­лу. Но эти случаи не противоречат характеру исторических песен. Историзм этих песен состоит не в том, что в них пра­вильно выведены исторические лица и рассказаны историче­ские события или такие, которые народ считает действитель­ными. Историзм их заключается в том, что в этих песнях на­род выражает свое отношение к историческим событиям, лицам и обстоятельствам, выражает свое историческое само­сознание. Историзм есть явление идейного порядка. <...>

Историческая песня создается непосредственными участ­никами событий или их свидетелями. <^...>

Время возникновения исторических песен датируется обычно без всякого труда. Более сложен вопрос о времени возникновения самого жанра. По этому вопросу у советских ученых пока нет полного единства мнений. Несомненно толь­ко то, что расцвет исторической песни начался в XVI в., во время царствования Ивана Грозного. <...> Для внезапного расцвета этого жанра именно в XVI в. имеются свои причины. Основное историческое стремление народа, выраженное в эпо­се,— создание монолитного централизованного государства и полное освобождение от татаро-монгольского ига,— было осу­ществлено. Наступило и время культурного перелома. Ко­ренным образом меняется весь характер ведения войны. Изо­бретение огнестрельного оружия и стремительное развитие русской артиллерии отодвигают на задний план эпических богатырей с их мечами, копьями и дубинками, богатырей, которые одерживают легкую победу, размахивая жилистым татарином и прокладывая во вражеском войске улицы и пере­улочки. Теперь вместо богатырей-одиночек появляется вой­ско, руководимое командованием, и вместо легких побед — -тяжелые, кровопролитные сражения, так что «земля пол ива-

/■

Об историзме фольклора и методах его изучения 121

на кровью». Таков общий исторический фон появления жанра исторической песни. На смену монументализму былин идет реализм исторической песни.

Я ограничусь этими замечаниями. Цель их — показать применимость к историческим песням и правомерность мето­дов старой исторической школы, ищущей в фольклоре преж­де всего изображения исторических событий и личностей. Это не исключает изучения их и с более широкой исторической точки зрения. Большинство исторических песен — песни воен­ного содержания. В них широко отражен солдатский быт, иногда вплоть до мельчайших подробностей в описании одежды, пищи и т. д.

То же можно сказать о поэзии рабочих. Рабочая песня в, некотором отношении есть как бы преемница песни исто­рической. В песнях рабочих с еще большей силой изобража­ются бытовая реальность, условия, в которых жил и работал русский пролетарий. Внешнеполитические события затраги­ваются сравнительно реже — они отражены в песнях соб­ственно исторических. Эти события затрагиваются лишь тог­да, когда они вызывают всенародный гнев, как, например, в солдатских и матросских песнях о русско-японской войне. Зато тем ярче в них изображается, именно изображается а не невольно отражается весь быт рабочих, начиная с рудни­ковых песен XVIII в., в которых обрисовываются все подроб­ности быта рабочих казарм — от побудки в пять часов утра до детального изображения «прогнания» сквозь строй и от­правки в больницу. Изложение сухое, фактографическое. Но песня может подняться и до величайшего пафоса, как, напри­мер, в описании событий 9 января и в проклятиях Нико­лаю II. Реалистически изображаются такие события из жиз­ни рабочих, как забастовки, демонстрации, столкновения с полицией, аресты, ссылки.

Всем изложенным я хотел иллюстрировать тезис, что есть как бы два вида жанров: в одних историческая действитель­ность отражена лишь в общих чертах и помимо воли испол­нителей, в других она изображается совершенно конкретно, в них описываются исторические события, положения и пер­сонажи.

Я намеренно пока обошел вопрос об историзме былин. Вопрос этот является предметом дискуссии, и потому его хо­телось бы выделить особо. По этому вопросу в нашей науке ведутся горячие, иногда страстные споры.

Когда в 1863 году была издана магистерская диссертация Л. Н. Майкова «О былинах Владимирова цикла», это озна­чало появление нового направления в фольклористике, полу-

122 Об историзме фольклора и методах его изучения

чившего название исторической школы. Майков систематиче­ски изучил все исторические отложения в русской былине. Он понимал, что содержание былин вымышлено, но что исто­рична обстановка. Книга состоит из трех глав, из ко­торых центральная вторая — «Рассмотрение былин как па­мятников народного быта». Здесь исследуются исторические реалии русских былин: двор князя и его дружина, постройки, пиры, доспехи, вооружение, утварь, еда и напитки и т. д. Исследуются и такие вопросы, как земельные отношения, и некоторые другие. Рассмотрение реалий приводит Майкова к выводу, что содержание былин Владимирова цикла выра­боталось в течение X, XI и XII вв., а установилось не позже времени татарского владычества, т. е. в XIII—XIV вв. Не­сколько обобщая точку зрения Майкова, можно сказать, что, по его мнению, русский эпос как жанр создан в эпоху Киев­ской Руси и последующие столетия до монгольского наше­ствия.

Эта точка зрения долгое время была господствующей, и сейчас есть еще отдельные ученые, которые ее разделяют. Однако преобладающее большинство советских ученых при­держивается другой точки зрения: эпос создается задолго до образования государства. Великая Октябрьская социалисти­ческая революция открыла нам глаза на те несметные эпи­ческие сокровища, которые имеются у народов, населяющих СССР, до революции живших в бытовых условиях, созданных еще при родовом строе. Эпосом обладают народы, жившие до революции наиболее архаическими формами быта; это народы палеоазиатской группы — нивхи, чукчи и др. В на­стоящее время осуществлено издание самого архаического из всех известных нам эпосов — эпоса ненцев6. Мы лучше узна­ли и изучили эпос карелов. Великолепный, исключительный по размаху и художественным достоинствам эпос создали якуты. Не менее совершенен эпос алтайских народов; осо­бенно хорошо знаем мы шорский эпос. Богатейший эпос у таджиков, узбеков, туркменов, казахов, киргизов, у народов Кавказа. Все это приводит к совершенно точному выводу, что эпос как особый вид народного творчества возникает раньше, чем создается государство. Восточные славяне в этом отношении не составляли и не могли составлять исключения. Наличие у них эпоса — историческая закономерность. Эпос восточных славян создался до того, как образовалось Киев­ское государство. Эпосы народов имеют разную степень раз-

6 Эпические песни ненцев. Составитель, автор вступительной статьи и комментария 3. Н. Куприянова, М., 1965.

Об историзме фольклора и методах его изучения 123

вития и разную форму, в зависимости от того, на какой сту­пени социально-исторического развития стоял народ. Все эти наблюдения и положения лежат в основе моей книги о рус­ском эпосе7. К сожалению, раздел, посвященный эпосу на­родов СССР, пришлось значительно сократить, и потому он, вероятно, вышел неубедительным.

Точка зрения, что русский эпос возник в пределах так называемой Киевской Руси, держится до сих пор. Так, акад. Б. А. Рыбаков пишет: «Былины, как жанр, возникают, очевидно, одновременно с русской феодальной государствен­ностью» 8. Это далеко не очевидно. Возражая мне, Б. А. Ры­баков заявляет: «В. Я. Пропп, борясь с буржуазной истори­ческой школой, оторвал вообще русские былины от истори­ческой действительности, объявив, что значительная часть эпоса зародилась еще при первобытнообщинном строе»9. В этих словах первобытнообщинный строй вообще не признает­ся за историческую действительность. Точка зрения Л. Н.Май­кова и его современных последователей, что былина заро­дилась в пределах так называемой Киевской Руси, не может быть поддержана и не поддерживается большинством совет­ских фольклористов. Если же верно, что эпос возникает рань­ше, чем государство, задача исторического исследования должна состоять прежде всего в том, чтобы путем сопостав­ления эпосов разных народов на разных ступенях их разви­тия точно установить, какие сюжеты создались до возникно­вения государства и какие после него.

Число догосударственных сюжетов в русском эпосе чрез­вычайно велико — больше, чем может показаться на первый взгляд. Сюжеты, в которых герой встречается с каким-ни­будь чудовищем (Змей, Тугарин, Идолище и др.) или отправ­ляется сватать невесту и иногда бьется с чудовищным про­тивником (Потык, Иван Годинович), сюжеты, в которых он попадает в условия неземного мира (Садко в подводном царстве), сюжеты, в которых действуют женщины типа ама­зонок, с которыми герой вступает в связь или на которых он женится (бой отца с сыном), и некоторые другие не могли быть созданы или выдуманы в условиях государственного быта. В Киевской Руси не мог возникнуть сюжет змееборства, это невозможно исторически. Все названные сюжеты созда­ны раньше, и все они документально могут быть засвиде­тельствованы в эпосе народов СССР.

7 См.: В. Я. Пропп, Русский героический эпос, М., 1958, стр. 29—59 («Эпос в период разложения первобытнообщинного строя»).

8 Б. А. Р ы б а к о в, Древняя Русь, стр. 44.

9 Там же, стр. 42.

124 Об историзме фольклора и методах его изучения

Когда народ вступает в стадию государственного строи­тельства, его эпос подвергается существенным изменениям. Старый эпос перерабатывается, а вместе с тем создается и новый, уже отражающий государство и государственные ин­тересы (былины о борьбе с татарами и др.). Идеология родо­вого строя сталкивается с интересами молодого государства. Столкновение двух идеологий в старых сюжетах подлежит подробному изучению. Такое изучение может быть названо историческим. Змей, который раньше похищал женщин, те­перь не только похищает женщин, но полонит русских лю­дей, киевлян. Герой уже освобождает не девушку, а Киев от налетов змея. Таков сюжет русской былины о змееборце Доб-рыне в свете сравнительных данных. Это только один из многочисленных возможных примеров. Из всего этого со­вершенно очевидно, что датировать такие былины нельзя. Они рождены не в один день или час или год, их возникно­вение есть результат длительного исторического процесса. Если, таким образом, Майков ошибся, относя возникновение эпоса к X—XII вв., то в установлении исторических реалий он все же был прав. Эпос, попадая в новую историческую обстановку, впитывает ее в себя. Процесс впитывания продолжается и позже. Эпос подобен таким слоям земли, в которых имеются отложения различных геологических эпох.

Почин Майкова не был поддержан последующей русской наукой. В трудах главным образом Всеволода Миллера и его последователей историческая постановка изучения эпоса чрезвычайно сузилась. Правда, изучался и быт, и другие ис­торические реалии. Эти труды или эти страницы принадлежат к наиболее ценным и никогда не потеряют своего значения. Однако основным, важнейшим, почти единственным вопросом исследования стал теперь вопрос об исторических прототипах былинных героев, о том, какие события изображены в были­нах и каким годом может быть датировано возникновение изучаемых былин. Но так как в самих былинах никаких не­посредственных, ясных следов исторических событий нет, то былина объявляется искаженным изображением событий не­образованными, темными крестьянами, а задача науки сво­дится к устранению искажений, внесенных народом в изло­жение событий. Началась длинная вереница работ, посвящен­ных установлению прототипов героев русского народного эпоса. Оказалось, например, что Соловей Будимирович — это вовсе не Соловей Будимирович, а норвежский король Га-ральд; Дюк — это венгерский король Стефан IV; Потьгк — это болгарский святой Михаил из города Потуки; змеебор-

/

Об историзме фольклора и методах его изучения 125

ство Добрыни — это вовсе не змееборство, а крещение Нов­города и т. д.

В мнениях ученых не было единства, и они оспаривали друг друга. В этом отношении особенной пестротой отлича­ются мнения об историческом прототипе былинного Воль-ги. <...>

В чем здесь дело? Откуда такой разнобой? Может быть, у исследователей не хватало эрудиции? Но такое предполо­жение отпадает: все это крупнейшие ученые и знатоки. При­чина здесь другая. Она кроется в ошибочной методологии. А. П. Скафтымов в своей книге «Поэтика и генезис былин» (Саратов, 1924) убедительно показал, при помощи каких на­тяжек добываются подобные выводы. Установки так назы­ваемой исторической школы подвергались серьезной критике. Но это только на время приостановило попытки подобных же исторических толкований. В настоящее время можно говорить о возрождении исторической школы Всеволода Миллера. Не­которых ее ошибок — утверждения, что эпос возник в ари­стократической среде, а также пренебрежения к художествен­ным особенностям эпоса — пытаются избежать, но в основном все осталось по-старому. Б. А. Рыбаков пишет, что к былин­ному эпосу надо подходить, «заново проверяя и расширяя ис­торические сопоставления, сделанные сто лет тому назад» 10. Эти слова означают, что надо оставаться на тех же позициях, что и сто лет назад, и только количественно расширить ма­териал, заново его проверить, и все станет на свои места. С этим никак нельзя согласиться. Нужно не количественное увеличение материала, а качественный пересмотр методоло­гических предпосылок. То, что было прогрессивным сто лет назад в буржуазной науке, не может считаться прогрессив­ным в сегодняшней, советской науке. Методология представи­телей так называемой исторической школы исходит из одной основной предпосылки, которая состоит в том, что народ в былинах хочет изобразить текущую политическую историю и действительно ее изображает. Так, М. М. Плисецкий пишет: «Песни возникали с целью фиксации исторических собы­тий» ". Если эта предпосылка правильна, правомерно будет то направление, которое ищет в былинах изображения поли­тических событий и исторических деятелей. Если же эта пред­посылка неправильна, вся методологическая основа этого на­правления рушится.

Предпосылка эта ошибочна. Мало того, она антиисторич­на. Она приписывает древнерусскому человеку такие эстети-

10 Там же, стр. 43.

и М. М. Плисецкий, Историзм русских былин, М., 1962, стр. 141.

Об историзме фольклора и методах его изучения

ческие стремления и такую форму их осуществления, какие никак не могли иметь места раньше XIV—XV вв. Русский человек раннего средневековья не мог изображать в своем словесном искусстве реальную действительность. Это стрем­ление, как ведущее, появится в фольклоре много позже, толь­ко в XVI в., когда начнет широко развиваться историческая песня. Выше говорилось о том, что есть два вида фольклор­ных жанров: в одних действительность отражена независимо от воли творца, в других изображение ее есть основная цель художника. Былина не принадлежит к тем жанрам, где ста­вилась сознательная цель — изображение фактической исто­рии. Их историчность лежит в иной плоскости. Для сравне­ния можно сослаться на изобразительное искусство древней Руси. Русская иконопись, как и всякое искусство, возникает на почве действительности и косвенно отражает ее; это есть искусство русского средневековья. Оно изображает разные типы людей: молодых и старых, мужчин и женщин, борода­тых и безусых, суровых и умиленных и т. д. Но иконописи чуждо искусство реалистического портрета и бытовой живо­писи. Иконописец не изображает событий и не портретирует людей. Он их по-своему возвышает и преображает, он соз­дает лики святых. Это не исключает того, что в отдельных случаях изображались и реальные люди: Ярослав Всеволодо­вич (1199 — Спас на Нередице), Борис и Глеб. Но и в этих редких случаях изображение условно и подчинено стилю это­го искусства. Приписывать же иконописи стремление изобра­жать реальную действительность — это значит не понимать различий между иконой Рублева и картиной Репина и припи­сывать древней Руси эстетические стремления XIX в.

Принципиально так же обстоит дело с искусством словес­ным. Если в иконе лица преображены в лики, то в эпосе люди преображены в возвышенных героев, совершающих величай­шие подвиги, которых простой человек совершить не может, Поэтому об этих подвигах нельзя рассказывать, о них можно только петь.

Ошибки последователей старой исторической школы про­истекают из непонимания жанровой ; природы и специфики эпоса. Характерно высказывание М. М. Плисецкого, который, рассуждает так: если конкретные события изображаются в «Слове о полку Игореве», в песнях о взятии Казани, о Ра­зине, в хороших исторических романах (он даже ссылается на романы Льва Толстого «Война и мир» и А. Н. Толстого «Петр Первый»), то «почему же это не разрешается были­нам?». Очень просто почему: потому что это жанры разных эпох, разной социальной направленности, разных эстетиче-

06 историзме фольклора и методах его изучения 127

ских систем. Былина — не роман Толстого. Былина возникает на исторической почве, она ее отражает, но активное изо­бражение текущей исторической действительности, текущих событий не входит в художественные задачи былины, не со­ответствует ее эстетике и поэтике. Постановка вопроса об изображении исторической действительности, правомерная для жанра преданий и для исторических песен, неправомерна для былин. Но последователи исторической школы сознатель­но отрицают различие между этими жанрами. Для них что былина, что историческая песня, что предание — одно и то же. Так, М. М. Плисецкий пытается полностью стереть раз­ницу между былиной и исторической песней, которую подчер­кивали некоторые советские ученые. Он возражает против точки зрения, согласно которой историческая песня слагает­ся участниками и свидетелями событий, чего мы не имеем в былинах. «Разумеется,— пишет он,— былины, как и другие героико-исторические произведения, создавались участниками событий или возникали в ближайшей к ним среде» 12. Но как представить себе участников таких событий, как передача силы Святогора Илье Муромцу? Здесь действуют только два человека — кто же из них сложил былину? Какие свидетели могли видеть, а следовательно, и воспеть пляску морского царя на дне моря под игру Садко на гуслях? По этому во­просу я хочу выразить свою солидарность с взглядами В. И. Чичерова. У него есть две работы: одна ранняя — «Об этапах развития русского исторического эпоса»13, другая поздняя, уже упомянутая нами статья — «К проблеме истори­ческой и жанровой специфики русских былин и исторических песен». В этих работах высказываются различные, можно ска­зать противоположные, взгляды. В первой самый термин «исторический эпос» показывает, что, следуя Всеволоду Мил­леру и другим, он считал, что в основе как былин, так и исто­рических песен лежат конкретные события. Былина есть не что иное, как древнейшая форма исторической песни. Прин­ципиальных отличий между ними нет. «Исторический эпос» — это совокупность былин и исторических песен. Но после это­го В. И. Чичеров много и упорно занимался исторической песней. Об этом свидетельствует хотя бы антология, вышед­шая в «Библиотеке поэта». Теперь он ясно, воочию увидел и понял, какое глубокое отличие имеется между былиной и исторической песней. Не буду повторять аргументов, приве­денных Чичеровым, а просто отсылаю к его работе тех, кто

12 Там же, стр. 109.

13 Историко-литературный сборник, М., 1947, стр. 3—60.

128Об историзме фольклора и методах его изучения

серьезно хотел бы продумать этот вопрос. «Исторические пес­ни строятся иначе, чем былины»,— так кратко формулирует он свой взгляд. Они отличаются эпохой возникновения, ины­ми принципами художественного отражения и изображения действительности, иной поэтикой и эстетикой. Этому проти­востоит тезис М. М. Плисецкого, который гласит: «Такое раз­личие жанров (былины и исторической песни.— В. П.) совер­шенно неосновательно» 14. После замечательного свода исто­рических песен, первый том которого выпущен Пушкинским домом, изучение исторической песни как жанра имеет твер­дую базу в материалах, а докторская диссертация Б. Н. Пу­тилова, посвященная историко-песенному фольклору XIII— XVI вв., дает теоретическую основу для правильного понима­ния этого вопроса 15.

Несколько слов о методах исторического изучения фоль­клора. Я считаю, что в фольклористике метод может быть только индуктивным, т. е. от изучения материала к выводам. Этот метод утвердился в точных науках и в лингвистике, но он не был господствующим в науке о народном творчестве. Здесь преобладала дедукция, т. е. путь от общей теории или гипотезы к фактам, которые рассматривались с точки зрения предустановленных постулатов. Одни стремились непременно доказать, что эпический фольклор — это остатки культа солн­ца, другие старались обосновать восточное, византийское, ро-мано-германское происхождение произведений народного творчества, третьи утверждали, что герои эпической поэзии — это исторические деятели, четвертые — что народное творче­ство насквозь реалистично, и т„ д. И хотя некоторая доля ис­тины есть в каждой из этих гипотез, методологическая основа должна быть другой. При наличии предвзятой гипотезы по­лучается не научное доказательство, а подгонка материала под заранее составленные тезисы. На этом построены очень многие работы фольклористов. <...>

В основе своей подлинно исторический метод может быть только сравнительным в широком смысле этого слова. В этом отношении международные съезды славистов нас многому на­учили. Так, например, сюжет былины об Иване Годиновиче обычно трактуется как исконно русский, делаются даже по­пытки определить время и место его возникновения. Между тем этот сюжет типичен для догосударственного эпоса. Мож­но только говорить о русской форме данного сюжета. Другой

14 М. М. Плисецкий, Историзм русских былин, стр. 103.

16 Исторические песни XIII—XVI веков. Издание подготовили Б. Н. Пу­тилов и Б. М. Добровольский, М.—Л., 1960; Б. Н. Путилов, Русский историко-песенный фольклор XIII—XVI веков, М.—Л., 1960.

Ш

 

 

Об историзме фольклора и методах его изучения 129

пример: сюжет былины о Дунае и его поездке за невестой для Владимира сравнивается с рассказом русских летописей о женитьбе князя Владимира на Рогнеде. Здесь, таким обра­зом, имеются два объекта сопоставления. Между тем Б. М. Соколов в большой специальной статье сопоставил этот сюжет с циклом сказок о Колтоме, с циклом германских ска­заний о женитьбе Гунтера на Брюнгильде во всех ее версиях (Нибелунги, старшая Эдда, младшая Эдда, сага о Вельсун-гах, Тидрексага), с русскими летописными материалами и со всеми вариантами былины 16. Объектов сравнения получается уже не два, а много больше. Международный характер этого сюжета, при всех отличиях национальной специфики, стано­вится совершенно очевидным. Но представители современной исторической школы игнорируют эту работу Соколова и не считают нужным даже полемизировать о ней.

Далее, говоря о методе, следует подчеркнуть, что самое главное в былине — это ее сюжет, сюжет в целом. Сюжет этот должен быть установлен со всеми подробностями, во всех его версиях. Это и есть основной предмет изучения. В былине сюжет, как правило, не носит характера только авантюрной, фабульной занимательности. Он всегда выража­ет известную идею, и эту идею надо суметь понять и опре­делить. Но идеи рождаются не сами по себе, а в известное время и в известном месте. Историческое изучение былины состоит в установлении того, в какую эпоху могла зародить­ся идея, воплощенная в данной художественной форме. В большинстве случаев в былинах можно проследить отложе­ния нескольких эпох или периодов, идеи которых могут стал­киваться. Наличие таких столкновений и коллизий — одно из интереснейших, но и сложнейших явлений былинного эпоса.

8 определении исторического смысла и значения идейного со­держания былины, в установлении того, когда такое сложное образование могло создаться, и состоит задача исторического исследования.

Во многих трудах историчность определяется не по цело­му, не по сюжету и его историческому значению, а по раз­личным частностям. Так, например, историчность былины о Садко доказывается на основании одного факта — постройки им церкви. Герой былины объявляется тождественным лето­писному персонажу, и в этом будто бы и состоит весь исто­ризм былины. Сюжет в целом, конфликт между Садко и Новгородом, погружение его в воду, фигура морского царя

16 Б. М. Соколов, Эпические сказания о женитьбе князя Владимира, ^германо-русские отношения в области эпоса).— Ученые записки Саратов­ского университета, т. I,вып. 3, 1923, стр. 69122.

9Зак. 80

130 Об историзме фольклора и методах его изучения

и т. д. представителями так называемой исторической школы не изучаются; это все явный вымысел и потому их не инте­ресует. Между тем, если бы даже оказалось, что в образе былинного Садко отражен исторический Сотко Сытинич, ис­торизм сюжета этой былины не был бы объяснен.

В объяснении исторических судеб сюжета большую по­мощь могут оказать исторические реалии. Былина очень бо­гата такими реалиями, причем количество реалий по мере развития эпоса постепенно возрастает. Все эти реалии долж­ны быть изучены самым тщательным образом. В числе таких реалий могут оказаться и исторические имена, и географиче­ские названия, которые должны изучаться в соответствии с современной ономастикой и топонимикой, а не путем совер­шенно гадательных сближений, по приблизительному звуково­му сходству.

Насколько богато представлены в былине самые разно­образные реалии, можно видеть на примере сравнительно поздней былины о Микуле Селяниновиче. Здесь могут быть поставлены, например, такие вопросы: что представляет со­бой с исторической точки зрения акт отвода городов князю Вольге? Какими правами и обязанностями такие отводы со­провождались и какие из них отражены в былине? В какую эпоху такие наделения были возможны? Можно или нельзя отыскать эти города на карте? Как истолковать имя Вольги и как оно попало в былину? Что представляет собой дружи­на Вольги? Каково в былине правовое и социальное положе­ние крестьянина по отношению к князю? На чьей земле па­шет Микула? Как устроена его соха? Как он одет? Какие земельные отношения изображены в былине? В былине Ми­кула едет за солью. Каков путь этой поездки? Не нашло ли здесь отражения натуральное хозяйство? В былине есть не­ясные следы обложения торговли солью пошлиной. Какая денежная система отражена в былине? Разработка подобных деталей еще не раскрывает сущности сюжета как идейно-художественного целого. Смысл встречи и столкновения па­харя Микулы и князя Вольги может быть раскрыт только путем изучения художественной ткани произведения. Но раз­работка исторических реалий помогает установлению всех ис­торических координат сюжета и в этом отношении способст­вует раскрытию исконно исторического смысла ее. Здесь для историка широкое раздолье. Здесь фольклорист ждет помощи историка. Но представители метода узкоисторического изуче­ния из всего комплекса вопросов выхватывают только два: ка­кие города изображены в былине, кто исторический прототип Вольги? Мысль, что Вольга вообще может не иметь прототи-

06 историзме фольклора и методах его изучения 131

па, что города названы произвольно и что названия их не имеют существенного значения для исторического изучения, не допускается. Микула, как персонаж явно вымышленный, с этой точки зрения не изучался. Если же и изучался, то на основании того, что он нарядно одет, он объявлялся предста­вителем кулачества и кулацкой идеологии (Б. М. Соколов). Вот к чему приводит изучение деталей в отрыве от целого. В заключение я хочу сказать следующее: как я уже от­мечал, всякое изучение фольклора в настоящее время осно­вывается на разнообразных и многосторонних сравнениях. Между тем ни техника, ни методология сравнения у нас не разработаны. Поэтому многие фольклористические работы и в прошлом, и сейчас пестрят ложными аналогиями и ошибоч­ными выводами. <\..>

9*

 

СТРУКТУРНОЕ

И ИСТОРИЧЕСКОЕ ИЗУЧЕНИЕ

ВОЛШЕБНОЙ СКАЗКИ

Книга «Морфология сказки» вышла в свет на русском языке в 1928 году'. Она в свое время вызвала двоякие отклики. С одной стороны, ее доброжелательно встретили некоторые фольклористы, этнографы и литературоведы. С другой сторо­ны, автора обвиняли в формализме, и такие обвинения по­вторяются по сегодняшний день. Книга эта, как и многие другие, вероятно, была бы забыта, и о ней изредка вспомина­ли бы только специалисты, но вот через несколько лет после войны о ней вдруг снова вспомнили. О ней заговорили на конгрессах и в печати, она была переведена на английский язык2. Что же такое произошло и чем можно объяснить этот возродившийся интерес? В области точных наук были сдела­ны огромные, ошеломляющие открытия. Эти открытия стали возможны благодаря применению новых точных и точнейших методов исследований и вычислений. Стремление к примене­нию точных методов перекинулось и на гуманитарные науки. Появилась структуральная и математическая лингвистика. За лингвистикой последовали и другие дисциплины. Одна из них — теоретическая поэтика. Тут оказалось, что понимание искусства как некоей знаковой системы, прием формализа­ции и моделирования, возможность применения математиче­ских вычислений уже предвосхищены в этой книге, хотя в то время, когда она создавалась, не было того круга поня-

1 В. Пропп, Морфология сказки, Л., 1928.

2 V1. Р г о р р, Morphology of the Folktale. Edited with an Introduction by Svatava Pirkova-Jacobson. Translated by Laurence Scott, Bloomington, 1958 («Indiana University Research Center in Anthropology, Folklore and Linguistics, Publication Ten») (Перепечатки: «International Journal of American Linguistics», vol. 24, № 4, pt 3, October 1958; «Bibliographical and Special Series of the American Folklore Society», vol. 9, Philadelphia, 1958); V. Propp, Morphology of the Folktale. Second Edition. Revised and Edited with a Preface by Louis A. Wagner. New Introduction by Alan Dundes, Austin — London [1968, 1970].— Ред.

Структурное и историческое изучение волшебной сказки 133

тий и той терминологии, которыми оперируют современные науки. И вновь отношение к этой работе оказалось двойствен­ным. Одни считали ее нужной и полезной в поисках новых уточненных методов, другие же, как и прежде, считали ее формалистической и отрицали за ней всякую познавательную ценность.

К числу противников этой книги принадлежит и проф. Ле­ви-Стросс. Он структуралист. Но структуралистов часто об­виняют в формализме. Чтобы показать разницу между струк­турализмом и формализмом, проф. Леви-Стросс берет в ка­честве примера книгу «Морфология сказки», которую он счи­тает формалистической, и на ее примере обрисовывает эту разницу. Его статья «La structure et la forme. Reflexions sur un ouvrage de Vladimir Propp» прилагается к настоящему изданию «Морфологии»3. Прав он или нет, об этом пусть судят читатели. Но когда на человека нападают, ему свой­ственно защищаться. Против аргументов противника, если они представляются ложными, можно выдвинуть контраргу­менты, которые могут оказаться более правильными. Такая полемика может иметь общенаучный интерес. Поэтому я с благодарностью согласился на любезное предложение изда­тельства Эйнауди написать на эту статью ответ. Проф. Леви-Стросс бросил мне перчатку, и я ее подымаю. Читатели «Мор­фологии» станут, таким образом, свидетелями поединка и смогут встать на сторону того, кого они сочтут победителем, если таковой вообще окажется.

Проф. Леви-Стросс имеет предо мной одно весьма сущест­венное преимущество: он философ. Я же эмпирик, притом эм­пирик неподкупный, который прежде всего пристально всмат­ривается в факты и изучает их скрупулезно и методически, проверяя свои предпосылки и оглядываясь на каждый шаг рассуждений. Эмпирические науки, однако, тоже бывают раз­ные. В некоторых случаях эмпирик может и даже вынужден довольствоваться описанием, характеристикой, в особенности если предметом изучения служит единичный факт. Такие опи­сания отнюдь не лишены научного значения, если только они сделаны правильно. Но если описываются и изучаются ряды фактов и их связи, описание их перерастает в раскрытие яв­ления, феномена, и раскрытие такого феномена обладает уже

3С. Levi-Strauss, La structure et la forme. Reflexions sur un ouvrage de Vladimir Propp,—«Cahiers de l'lnstitut de Science economique appliquee», serie M, № 7, mars, 1960 (перепечатка: «International Journal of Slavic Linguistics and Poetics», III,s'Gravenhage, 1960; на итальянском языке статья включена в качестве приложения к итальянскому изпянию книги В. Я- Проппа).— Ред.

134 Структурное и историческое изучение волшебной сказки

не только частным интересом, но располагает к философским размышлениям. Эти размышления были и у меня, но они зашифрованы и выражены только в эпиграфах, которыми со­провождаются некоторые из глав. Проф. Леви-Стросс знает мою книгу только по английскому переводу. Но переводчик позволил себе одну недопустимую вольность. Он совершенно не понял, для чего нужны эпиграфы. Внешне они с текстом книги не связаны. Поэтому он счел их излишними украшения­ми и варварски вычеркнул их. Между тем все эпитеты взяты из серии трудов Гёте, объединенных им под общим заглавием «Морфология», а также из его дневников. Эти эпиграфы должны были выразить то, что в самой книге не сказано. Венец всякой науки есть раскрытие закономерностей. Там, где чистый эмпирик видит разрозненные факты, эмпирик-фи­лософ усматривает отражение закона. Я увидел закон на очень скромном участке — на одном из видов народной сказ­ки. Но мне показалось уже тогда, что раскрытие этого закона может иметь и более широкое значение. Самый термин «Мор­фология» заимствован не из таких руководств по ботанике, где основная цель — систематика, а также не из граммати­ческих трудов, он заимствован у Гёте, который под этим за­главием объединил труды по ботанике и остеологии. За этим термином у Гёте раскрывается перспектива в распознании за­кономерностей, которые пронизывают природу вообще. И не случайно, что после ботаники Гёте пришел к сравнительной остеологии. Эти труды можно усиленно рекомендовать струк­туралистам. И если молодой Гёте в лице Фауста, сидящего в своей пыльной лаборатории и окруженного скелетами, костя­ми и гербариями, не видит в них ничего, кроме праха, то стареющий Гёте, вооруженный методом точных сравнений в области естествознания, видит сквозь единичное — пронизы­вающее всю природу великое общее и целое. Но нет двух Гёте — поэта и ученого; Гёте «Фауста», стремящийся к по­знанию, и Гёте — естествовед, пришедший к познанию, есть один и тот же Гёте. Эпиграфы к отдельным главам —знак преклонения перед ним. Но эти эпиграфы должны выразить и другое: область природы и область человеческого творче­ства не разъединены. Есть нечто, что объединяет их, есть ка­кие-то общие для них законы, которые могут быть изучены сходными методами. Мысль эта, смутно вырисовывавшаяся тогда, в настоящее время лежит в основе поисков точных ме­тодов в области гуманитарных наук, о которых говорилось выше. Здесь одна из причин, почему структуралисты меня поддержали. С другой же стороны, некоторые структуралисты не поняли того, что моя цель состояла не в том, чтобы уста-

Структурное и историческое изучение волшебной сказки 135

новить какие-то широкие обобщения, возможность которых выражена в эпитетах, а что цель была чисто профессиональ­но-фольклористическая. Так, проф. Леви-Стросс дважды за­дает себе недоуменный вопрос: какие причины побудили меня применить мой метод к сказке? Он сам разъясняет читателю эти причины, которых, по его мнению, несколько. Одна из них состоит в том, что я не этнолог и потому не располагаю ма­териалом мифологии, не знаю его. Я, далее, не имею никаких представлений о подлинных отношениях между сказкой и ми­фом (стр. 16, 19) 4. Короче говоря, то, что я занимаюсь сказ­кой, объясняется моим недостаточным научным горизонтом, иначе я, вероятно, испробовал бы свой метод не на сказках, а на мифах.

Я не буду входить в логику этих тезисов («так как автор не знает мифов, он занимается сказками»). Логика таких утверждений кажется мне слабой. Но я думаю, что ни одному ученому нельзя запретить заниматься одним и рекомендовать ему заниматься другим. Эти рассуждения проф. Леви-Стросса показывают, что он представляет себе дело так, будто у уче­ного сперва возникает метод, а потом уже он начинает раз­мышлять, к чему бы этот метод приложить; в данном случае ученый почему-то применяет свой метод к сказкам, что не очень интересует философа. Но так в науке никогда не быва­ет, так не было и со мной. Дело обстояло совершенно иначе. Русские университеты царских времен давали филологам очень слабую литературоведческую подготовку. В частности, народная поэзия была в полном загоне. Чтобы заполнить этот пробел, я по окончании университета взялся за знаменитый сборник Афанасьева и стал его изучать. Я напал на серию сказок с гонимой падчерицей, и тут я заметил следующее: в сказке «Морозко» (№ 95 по нумерации советских изданий) мачеха отправляет свою падчерицу в лес к Морозке. Морозко пробует ее заморозить, но она отвечает ему так кротко и тер­пеливо, что он ее щадит, награждает и отпускает. Родная дочь старухи не выдерживает испытания и погибает. В сле­дующей сказке падчерица попадает уже не к Морозке, а к лешему, а еще в следующей — к медведю. Но ведь это одна и та же сказка! Морозко, леший и медведь испытывают и награждают падчерицу по-разному, но ход действия одина­ков. Неужели этого никто не замечал? Почему же Афанасьев и другие считают эти сказки разными? Совершенно очевидно, что Морозко, леший и медведь в разной форме совершают

* Здесь и далее В. Я. Пропп дает ссылки на первое издание статьи Леви-Стросса.—Рей.

136 Структурное и историческое изучение волшебной сказки

один и тот же поступок. Афанасьев считает эти сказки разны­ми потому, что выступают разные персонажи. Мне же пока­залось, что сказки эти одинаковы потому, что одинаковы по­ступки действующих лиц. Я этим заинтересовался и стал изу­чать и другие сказки с точки зрения того, что в сказке вооб­ще делают персонажи. Так, путем вхождения в материал, а не путем абстракций, родился очень простой метод изучения сказки по поступкам действующих лиц независимо от их об­лика. Поступки действующих лиц, их действия я назвал функ­циями. Наблюдение, сделанное над сказками о гонимой пад­черице, оказалось тем кончиком, за который можно было ухватить нить и размотать весь клубок. Обнаружилось, что и другие сюжеты основаны на повторяемости функций и что в конечном итоге все сюжеты волшебной сказки основаны на одинаковых функциях, что все волшебные сказки однотипны по своему строению.

Но если плохую услугу оказал читателю переводчик, опу­стив эпиграфы из Гёте, то другое нарушение авторской воли было допущено не переводчиком, а русским издательством, выпустившим книгу; было изменено заглавие ее. Она называ­лась «Морфология волшебной сказки». Чтобы придать книге больший интерес, редактор вычеркнул слово «волшебной» и тем ввел читателей (и в том числе проф. Леви-Стросса) в за­блуждение, будто здесь рассматриваются закономерности сказки как жанра вообще. Книга под таким названием могла бы стать в один ряд с этюдами типа «Морфология заговора», «Морфология басни», «Морфология комедии» и т. д. Но у автора отнюдь не было цели изучить все виды сложного и многообразного жанра сказки как таковой. В ней рассмат­ривается только один вид ее, резко отличающийся от всех других ее видов, а именно сказки волшебные, притом только народные. Это, таким образом, специальное исследование по частному вопросу фольклористики. Другое дело, что метод изучения повествовательных жанров по функциям действую­щих лиц может оказаться продуктивным не только в приме­нении к волшебным, но и другим видам сказки, а может быть и к изучению произведений повествовательного характера ми­ровой литературы вообще. Но можно предсказать, что кон­кретные результаты во всех этих случаях окажутся совершен­но различными. Так, например, кумулятивные сказки построе­ны на совершенно иных принципах, чем сказки волшебные. В английской фольклористике они названы Formula-Tales. Типы формул, на которых основаны эти сказки, могут быть найдены и определены, но схемы их окажутся совершенно иными, чем схемы сказок волшебных. Есть, таким образом,

Структурное и историческое изучение волшебной сказки 137

различные типы повествований, которые могут, однако, изу­чаться одинаковыми методами. Проф. Леви-Стросс приводит мои слова, что найденные мною выводы неприменимы к сказ­кам Новалиса или Гёте и вообще к искусственным сказкам литературного происхождения, и обращает их против меня, считая, что в таком случае мои выводы ошибочны. Но они отнюдь не ошибочны, они только не имеют того универсаль­ного значения, которое хотел бы им придать мой уважаемый критик. Метод широк, выводы же строго ограничиваются тем видом фольклорного повествовательного творчества, на изу­чении которого они были получены.

Я не буду отвечать на все обвинения, выдвинутые против меня проф. Леви-Строссом. Я остановлюсь только на неко­торых, наиболее важных. Если эти обвинения окажутся не­обоснованными, другие, более мелкие и вытекающие из них, отпадут сами собой.

Основное обвинение состоит в том, что моя работа форма­листическая и уже потому не может иметь познавательного значения. Точного определения того, что понимается под фор­мализмом, проф. Леви-Стросс не дает, ограничиваясь указа­нием на некоторые его признаки, которые сообщаются по ходу изложения. Один из этих признаков состоит в том, что формалисты изучают свой материал безотносительно к исто­рии. Такое формалистическое, внеисторическое изучение он приписывает и мне. Желая, по-видимому, несколько смягчить свой суровый приговор, проф. Леви-Стросс сообщает читате­лям, будто я, написав «Морфологию», затем отказался от формализма и морфологического анализа, чтобы посвятить себя историческим и сравнительным разысканиям об отноше­нии устной литературы (так он называет фольклор) к мифам, обрядам и учреждениям (стр. 4). Какие это разыскания — он не говорит. В книге «Русские аграрные праздники» (1963) я применил как раз тот самый метод, что и в «Морфологии». Оказалось, что все большие основные аграрные праздники состоят из одинаковых элементов, различно оформленных. Но об этой работе проф. Леви-Стросс еще не мог знать. По-види­мому, он имеет в виду книгу «Исторические корни волшебной сказки», вышедшую в 1946 году и выпущенную издательством Эйнауди на итальянском языке. Но если бы проф. Леви-Стросс заглянул в эту книгу, он бы увидел, что она начинает­ся с изложения тех положений, которые развиты в «Морфоло­гии». Определение волшебной сказки дается не через ее сю­жеты, а через ее композицию. Действительно, установив един­ство композиции волшебных сказок, я должен был задумать­ся о причине такого единства. Что причина кроется не в им-

 

138 Структурное и историческое изучение волшебной сказки

манентных законах формы, а что она лежит в области ранней истории или, как некоторые предпочитают говорить, доисто­рии, т. е. той ступени развития человеческого общества, ко­торая изучается этнографией и этнологией, для меня было ясно с самого начала. Проф. Леви-Стросс совершенно прав, когда он говорит, что морфология бесплодна, если она, прямо или косвенно, не будет оплодотворена данными этнографии (observation ethnographique— стр. 30). Именно поэтому я не отвернулся от морфологического анализа, а стал искать исторических основ и корней той системы, которая открылась на сравнительном изучении сюжетов волшебной сказки. «Мор­фология» и «Исторические корни» представляют собой как бы две части или два тома одного большого труда. Второй прямо вытекает из первого, первый есть предпосылка второго. Проф. Леви-Стросс цитирует мои слова о том, что морфоло­гические разыскания «следует связать с изучением историче­ским» (стр. 19), но опять употребляет их против меня. По­скольку в «Морфологии» такое изучение фактически не да­но — он прав. Но он недооценил, что эти слова представляют собой выражение известного принципа. Они содержат также некоторое обещание в будущем это историческое изучение произвести. Они — своего рода вексель, по которому, хотя и через много лет, я все же честно уплатил. Если, таким обра­зом, он пишет про меня, что я разрываюсь между «формали­стическим призраком» (vision formaliste) и «кошмарной не­обходимостью исторических объяснений» (l'obsession des explications historiques— стр. 20), то это просто неверно. Я, по возможности строго методически и последовательно, пере­хожу от научного описания явлений и фактов к объяснению их исторических причин. Не зная всего этого, проф. Леви-Стросс даже приписывает мне раскаяние, которое заставило меня отказаться от своих формалистических видений, чтобы прийти к историческим разысканиям. Но я не испытываю ни­какого раскаяния и не ощущаю ни малейших угрызений со­вести. Сам проф. Леви-Стросс считает, что историческое объ­яснение сказок вообще фактически невозможно, «так как мы знаем очень мало о доисторических цивилизациях, где они зародились» (стр. 21). Он сетует также на отсутствие текстов для сравнения. Но дело не в текстах (которые, впрочем, име­ются в совершенно достаточном количестве), а в том, что сюжеты порождены бытом народа, его жизнью и вытекающи­ми из этого формами мышления на ранних стадиях челове­ческого общественного развития и что появление этих сюже­тов исторически закономерно. Да, мы еще мало знаем этно­логию, но все же в мировой науке накопился огромный фак-

Структурное и историческое изучение волшебной сказки 139

тический материал, который делает подобные разыскания вполне надежными.

Но дело не в том, как создавалась «Морфология» и что переживал автор, а в вопросах совершенно принципиальных. Формальное изучение нельзя отрывать от исторического и противопоставлять их. Как раз наоборот: формальное изуче­ние, точное систематическое описание изучаемого материала есть первое условие, предпосылка исторического изучения и вместе с тем первый шаг его. В разрозненном изучении от­дельных сюжетов нет недостатка: они в большом количест­ве даны в трудах так называемой финской школы. Однако, изучая отдельные сюжеты в отрыве друг от друга, сторонни­ки этого направления не видят никакой связи сюжетов между собой, не подозревают даже о наличии или возможности та­кой связи. Такая установка характерна для формализма. Для формалистов целое есть механический конгломерат из раз­розненных частей. Соответственно в данном случае жанр вол­шебной сказки представляется как совокупность не связанных между собой отдельных сюжетов. Для структуралиста же ча­сти рассматриваются и изучаются как элементы целого и в их отношении к целому. Структуралист видит целое, видит систему там, где формалист ее видеть не может. То, что дает­ся в «Морфологии», дает возможность межсюжетного изу­чения жанра как некоего целого, как некоей системы, вместо изучения посюжетного, как это делается в трудах финской школы, которую, несмотря на все ее заслуги, как мне кажет­ся, упрекают в формализме справедливо. Сравнительное меж­сюжетное изучение открывает широкие исторические перспек­тивы. Историческому объяснению в первую очередь подлежат не отдельные сюжеты, а та композиционная система, к кото­рой они принадлежат. Тогда между сюжетами откроется ис­торическая связь, и этим прокладывается путь к изучению и отдельных сюжетов.

Но вопрос об отношении формального изучения к истори­ческому охватывает только одну сторону дела. Другая каса­ется понимания отношения формы к содержанию и способов их изучения. Под формалистическим изучением обычно пони­мается изучение формы безотносительно к содержанию. Проф. Леви-Стросс даже говорит о их противопоставлении. Такой взгляд не противоречит взглядам современных совет­ских литературоведов. Так, Ю. М. Лотман, один из активней­ших исследователей в области структурального литературове­дения, пишет, что основной порок так называемого «формаль­ного метода» в том, что он зачастую подводил исследователей к взгляду на литературу как на сумму приемов, механический

140Структурное и историческое изучение волшебной сказки

конгломерат3. К этому можно бы прибавить еще другое: для формалистов форма имеет свои самодовлеющие законы и им­манентные, независимые от общественной истории законы развития. С этой точки зрения развитие в области литера­турного творчества есть саморазвитие, определяющееся зако­нами формы.

Но если эти определения формализма верны, книгу «Мор­фология сказки» никак нельзя назвать формалистической, хотя проф. Леви-Стросс и далеко не единственный обвини­тель. Не всякое изучение формы есть изучение формалисти­ческое, и не всякий ученый, изучающий художественную фор­му произведений словесного или изобразительного искусства, есть непременно формалист.

Уже выше я приводил слова проф. Леви-Стросса о том, что мои выводы о структуре волшебной сказки представляют собой фантом, формалистическое привидение — une vision formaliste. Это —не случайно оброненное слово, а глубочай­шее убеждение автора. Он считает, что я — жертва субъек­тивных иллюзий (стр. 21). Из многих сказок я конструирую одну, которая никогда не существовала,. Это «абстракция, та­кая беспредметная, что она не учит нас ничему об объектив­ных причинах, почему существует множество отдельных ска­зок» (стр. 25). Что моя абстракция, как выведенную мною схему называет проф. Леви-Стросс, не открывает причин раз­нообразия,— это верно. Этому учит только историческое рас­смотрение. Но что она беспредметна и представляет собой иллюзию — неверно. Слова проф. Леви-Стросса показывают, что он, по-видимому, просто не понял моего совершенно эм­пирического конкретного детализованного исследования. Как это могло случиться? Проф. Леви-Стросс жалуется, что мою работу вообще трудно понять. Можно заметить, что люди, у которых много своих мыслей, трудно понимают мысли дру­гих. Они не понимают того, что понимает человек непредубеж­денный. Мое исследование не подходит под общие взгляды проф. Леви-Стросса, и в этом одна из причин такого недора­зумения. Другая лежит во мне самом. Когда писалась книга, я был молод и потому был убежден, что стоит высказать какое-нибудь наблюдение или какую-нибудь мысль, как все сейчас же ее поймут и разделят. Поэтому я выражался чрез­вычайно коротко, стилем теорем, считая излишним развивать или подробно доказывать свои мысли, так как и без того все ясно и понятно с первого взгляда. Но в этом я ошибался.

5 Ю. М. Л о т м а н, Лекции по структуральной поэтике. Вып. I (Вве­дение, теория стиха), Тарту, 1964 (Ученые записки Тартуского государст­венного университета, вып. 160. Труды по знаковым системам, I), сто. 9—10.

Структурное и историческое изучение волшебной сказки 141

Начнем с терминологии. Я должен признать, что термин «морфология», которым я когда-то так дорожил и который я заимствовал у Гёте, вкладывая в него не только научный, но и какой-то философский и даже поэтический смысл, вы­бран был не совсем удачно. Если быть совершенно точным, то надо было говорить не «морфология», а взять понятие го­раздо более узкое и сказать «композиция», и так и назвать: «Композиция фольклорной волшебной сказки». Но слово «композиция» тоже требует определения, под ним можно под­разумевать разное. Что же под этим подразумевается здесь?

Уже выше говорилось, что весь анализ исходит из наблю­дения, что в волшебных сказках разные люди совершают одни и те же поступки или, что одно и то же, что одинаковые действия могут осуществляться очень по-разному. Это было показано на вариантах группы сказок о гонимой падчерице, но это наблюдение верно не только для вариантов одногсГсю-жета, но и для всех сюжетов жанра волшебных сказок. Так, например, если герой отправляется из дому на какие-нибудь поиски и предмет его желаний находится очень дале­ко, он может полететь туда по воздуху на волшебном коне, или на спине орла, или на ковре-самолете, а также на лету­чем корабле, на спине черта и т. д. Мы не будем здесь при­водить всех возможных случаев. Легко заметить, что во всех этих случаях мы имеем переправу героя к месту, где нахо­дится предмет его поисков, но что формы осуществления этой переправы различны. Мы, следовательно, имеем величины стабильные и величины переменные, изменчивые. Другой при­мер: царевна не желает выходить замуж, или отец не желает выдать ее за неугодного ему или ей претендента. От жениха требуют, чтобы он выполнил нечто совершенно невыполнимое: допрыгнул бы на коне до ее окна, выкупался в котле с кипят­ком, разгадал бы загадку царевны, достал бы золотой волос с головы морского царя и т. д. Наивный слушатель принима­ет все эти случаи за совершенно различные,— и по-своему он прав. Но пытливый исследователь видит за этим многообра­зием какое-то единство, устанавливаемое логически. Если в первом ряду примеров мы имеем переправу к месту поисков, то второй представляет собой мотив трудных задач. Содер­жание задач может быть различным, оно варьирует, пред­ставляет собой нечто переменное. Задавание же задач как таковое есть элемент стабильный. Эти стабильные элементы я назвал функциями действующих лиц. Цель исследования со­стояла в том, чтобы установить, какие функции известны вол­шебной сказке, установить, ограничено ли их число или нет, посмотреть, в какой последовательности они даются. Резуль-

142 Структурное и историческое изучение волшебной сказки

таты такого изучения и составляют содержание книги. Ока­залось, что функций мало, форм их много, последовательность функций всегда одинакова, т. е. получилась картина удиви­тельной закономерности.