Спасение Флавио и опись рыцаря лотереи
Летом 2001 года он объявился у нас во дворе, рыжевато‑золотистый, с темной мордой и очерченными черным глазами, длинношерстный, похожий на лису метис, тощий и голенастый, добрый, но боящийся всего на свете, от собственного хвоста, до человеческих рук и ног, а еще любых звуков и своих воспоминаний, запуганный до глубины души. Но он заскочил к нам во двор через изгородь, привлеченный запахом другой собаки, старшей, всю свою жизнь спасавшей других псов от иглы ветеринара. Он давно вышел на пенсию, но, как старый пожарник, не смог не вытащить из огня очередную жертву, потому что больше всего на свете он гордился тем, что умеет делать так хорошо. И вот, с появлением беглеца, которому хватило здравого смысла из того кошмара, в котором он жил, появиться у нас, началась последняя для Лу история спасения потерпевшего.
У него была немыслимо густая шерсть, как у чау‑чау, рост и повадки как у овчарки, и сердце и ум как у ретривера. Если кто‑то и мог бы посостязаться с Лу в красоте, так это он – удивительный красавчик, примерно двух лет от роду, способный без труда перепрыгнуть через забор высотой в человеческий рост.
Я был занят прополкой в дальнем углу сада, где Никки высадила базилик. Лу дремал в доме, на солнце ему было слишком жарко. И тут краем глаза я заметил крупного пса, одним изящным прыжком преодолевшего забор между нашим домом и соседским. Каштановая шерсть горела на солнце, белоснежные зубы сверкали.
– Никки.
– Что?
– Посмотри.
– Ничего себе.
Я подошел к нему. Хотя он выглядел нервным и возбужденным, мне было очевидно, что он настроен на контакт. Когда он подбежал к поилке, чтобы напиться, я захлопнул калитку.
– Какой красавец, – заметила Никки, подойдя ближе. – Выпусти его.
– Погоди. Сперва хочу убедиться, что он не бешеный, не больной и не агрессивный. И проверить, есть ли у него жетон.
Лу к этому времени был уже порядком глуховат. И (какое счастье, что в свое время я обучил его языку жестов), но каким‑то образом он учуял другую собаку и выбежал во двор через заднюю дверь. Там он осмотрелся и направился прямиком к чужаку, жадно лакавшему воду. Он глухо полаял, понюхал незнакомого пса, тот обнюхал Лу в ответ и попытался лизнуть его через калитку.
Лу посмотрел на меня: «Ты что, шутишь?»
– Он заблудился, Лу. Ты же знаешь, каково это.
– Ар‑ру‑а, – отозвался на это Лу и сел перед калиткой. Пес по другую сторону завилял хвостом, учащенно дыша и широко раскрывая пасть, точно голодный птенец.
– Что ты об этом думаешь, Лу? – Я обошел его и открыл калитку. Он попытался протиснуться вместе со мной. – Нет, погоди. Дай я сперва его осмотрю. – Он порычал и стал царапать калитку когтями. – Нет, – повторил я и на сей раз подкрепил это резким взмахом руки.
– Не дай ему себя загрызть, – сказала Никки.
– Сдается мне, он скорее описается, чем укусит.
Он хотел общаться, но был слишком запуган. Я сразу понял это по его позе, он в любой момент готов был припасть брюхом к земле. Это было написано у него на морде: этого пса били и пинали так часто, что он ничего другого не ждал.
– Синдром ожидания молотка, – сообщил я Никки, потрепав пса за ушами и проверив ошейник.
– Что?
– Если всю жизнь бить тебя молотком по голове каждые двадцать секунд, а потом внезапно перестать, твоя первая реакция будет: «Ой, а где молоток?»
– Говори за себя.
Чистая правда: собаки, подвергавшиеся насилию, привыкают к нему настолько, что начинают его искать, инициируют его, намеренно действуют таким образом, чтобы вызвать побои. Так ведут себя волки‑омеги. Для такого животного достаточно и негативного внимания. Если он к этому привык, он будет этого желать и дальше.
Даже когда такую собаку находят люди, более добрые, чем прежние хозяева, она по‑прежнему ждет жестокого обращения и не понимает отступлений от привычного сценария. Отсутствие агрессии ее смущает, она не понимает, что в жизни может быть что‑то, помимо пинков.
Он был нежным, покладистым и привыкшим жить в страхе. Когда он попытался прыгнуть на меня, я выпрямился и сказал ему: «Нет, нельзя», он повалился на землю и обмочился.
– Мило, – сказала Никки.
– Он стерилизован. Но на ошейнике нет бирки.
– С ума сойти. Потеряшка.
Я впустил к нам Лу, и он тут же принялся обнюхивать незнакомца. Как ни странно, тот совсем не боялся Лу. Тот пару раз на него рыкнул и один раз встряхнул за шкирку, но в остальном они прекрасно поладили. Даже когда Лу сердился на слишком дружеские заигрывания, тот второй продолжал вилять хвостом.
– Оставлю их тут вдвоем, – сказал я. – Лу не позволит ему сбежать. Думаю, у него это в крови.
– Что именно?
– Побеги.
– Боишься, он прокопает подземный ход?
– Все может быть.
– Ладно, посмотрим.
Большинство из нас через это проходили: мы находим собаку без бирки, без татуировки или микрочипа, определить хозяина невозможно. Мы обзваниваем приюты и ветеринарные клиники, проходим с собакой по соседям, стучимся в двери, вешаем объявления. Иногда нам везет, иногда нет.
Три месяца мы искали хозяина. У него не было ни микрочипа, ни татуировки, и никто не заявлял о пропаже. Листовки, объявления, опрос соседей – безрезультатно.
– Как может быть, что его никто не признал? – удивлялась Никки, глядя на пса, который получил имя Флавио в честь Флавио Бриатторе, возглавлявшего команду «Рено» на «Формуле‑1». Наш приятель Джефф Дэниелс был большим поклонником гоночного спорта, и это он назвал так нашего найденыша за ловкость, подвижность и красоту.
– Может, и признали, но не хотят его забирать, – предположил я.
– Это жестоко.
– Может, это лучшее, что они могли бы для него сделать.
Флавио был проблемным псом, очень проблемным. Он боялся рук, дергался, тревожился, жил в постоянном ожидании пинка. Малейшая угроза – и у него напрочь отключались мозги, и он или падал и мочился под себя, или пытался сбежать, перепрыгнув через забор. Но в то же время он жаждал дружбы и совершенно не проявлял агрессивности. Это была замечательная собака с очень тяжелой психологической травмой.
Занятия с ним требовали терпения и совершенно нового подхода. Я не мог использовать наказаний, даже голосом. Да что там голос – стоило посмотреть ему в глаза слишком долго, и Флавио был готов падать на брюхо и делать лужу, как будто я управлял его мочевым пузырем с помощью телекинеза.
Любое подкрепление могло быть только позитивным и тщательно продуманным. К примеру, если вы хотели, чтобы он пару секунд спокойно ждал у двери, надо было тщательно отслеживать свою позу и не допускать прямого взгляда. Стоило чересчур приблизиться или подать резкий жест рукой или поводком, паника была гарантирована. Очень по‑волчьи.
На тренировках нельзя было торопиться: стоило дать ему слишком много, он впадал в бессознательное состояние и в ужасе отключался. С Флавио можно было продвигаться вперед только черепашьими шажками, отслеживать правильное поведение и вознаграждать за него чем‑то не угрожающим… и это тоже было не так просто, как кажется. Флавио готов был напугаться чего угодно, в любой момент, даже миски с едой, оказавшейся под носом слишком внезапно, или поглаживания, если он этого не ожидал.
Спасителем, понятное дело, стал Лу. Флавио его обожал, ходил за ним повсюду и совсем не боялся. Лу мог учить его, наказывать, отбрасывать в сторону, покусывать, спать с ним в обнимку – ничто не пугало Флавио. Только когда Лу взялся жестко устанавливать правила собственности в том, что касалось еды, игрушек и других собачьих ценностей, Флавио выказал тень испуга.
Лу стал для него проводником уверенности в себе. Дайте запуганной собаке вдохновителя, и вы спасете его. Двенадцатилетний Лу стал спасением для Флавио. Он равнялся на Лу во всем. В любой непонятной ситуации главным вопросом для него было: «А что бы сейчас сделал Лу?»
Мы оставили его у себя. Из беглеца, которого надо куда‑то пристроить, он стал членом семьи – больным, покалеченным, но любимым. Нам пришлось приспосабливаться и объяснять сыновьям Никки, как вести себя, если мы не хотим луж и куч по всему дому. Давать ему пространство для маневра, но вознаграждать за хорошее поведение, учить доверию и не пугать. И как можно больше оставлять вдвоем с Лу.
Через Лу я его и обучал. Сперва показывал на нем основные команды, а потом очень осторожно предлагал Флавио выполнять их самому. Когда Лу был рядом, даже команда «лежать» не звучала пугающе: все было мирно и безопасно.
Занимаясь с ним в одиночку, я постоянно был вынужден вспоминать, с кем имею дело. Чаще всего мы работали во дворе, там лужицы никому не мешали. И по сей день вычесывать Флавио, стричь когти и делать массаж можно только вне дома. Он чем‑то напоминает мне голубя, вечно готового к тому, что с неба нападет ястреб.
Флавио не глупый пес, но страх ограничивает его. Я быстро с этим свыкся и не жду от него слишком многого. Он знает достаточно, чтобы быть счастливым. И самое главное – он научился жить обычной собачьей жизнью. Чтобы он перестал убегать куда глаза глядят, понадобились отдельные уроки. Четыре раза… и это было очень нелегко.
– Лу может писать по команде, правда? – спросила у меня Энн.
– Да, и какать, если на то пошло.
– И какая команда, чтобы он писал?
– Паста.
– Что?
– Если я скажу: «Паста» – он пописает.
– И насколько прицельно?
– Ты имеешь в виду точность?
– Да.
– Зависит от того, насколько я рядом, и от момента подачи команды. Если я укажу ему место, он может помочиться на него. А что?
– В Эверетте собираются снимать рекламу лотереи штата Вашингтон, на поле для гольфа. Им нужна собака, которая описает парня в рыцарских доспехах.
– Логично.
– Можешь завтра привести его на пробы?
– А сколько у нас конкурентов, писающих на заказ?
– Пока что один Лу.
– Вообще‑то, ему двенадцать лет.
– Но он же здоров?
– Слегка тугоухий и страдает артритом, но по‑прежнему бодр и весел.
– Попробуем?
– Конечно. Я напою его куриным бульоном перед приездом.
– Отличная идея. Кстати… а почему «паста»?
– Я ел макароны в тот день, когда учил его этой команде. Так, к слову пришлось.
– Прекрасно. Тогда до завтра.
На следующий день мы с Лу встретились с Энн в центре города, у офиса, где должен был проходить кастинг. Режиссеру хотелось посмотреть на Лу, убедиться, что он сделает все, как надо, и принять решение. Лу был счастлив хоть немного отдохнуть от сумасшедшего, который завелся у нас дома, он с аппетитом выпил на завтрак миску разбавленного куриного бульона и теперь взирал на мир с видом победителя.
– Потерпи немного, приятель. – Я взял его на поводок и вывел из машины.
– Привет, Стив, – поприветствовала меня Энн с порога. – Луи, мальчик мой, как поживаешь?
– Ар‑ру‑а! – Он прильнул к ней.
– У него такой вид, будто он вот‑вот лопнет.
– Если бы он мог идти, скрестив задние лапы, он бы так и сделал.
– Бульончик?
– О, да.
– Тогда пойдем.
Есть нечто завораживающее для собак в пожарных гидрантах. Стоит одному его пометить, и все остальные притягиваются, как магнитом. Это вирусная инфекция. Я подумал, что в центре города гидрант непременно найдется, я заранее поработал над этим с Лу. Мы подходили к гидранту, и я давал ему команду писать. Как я и ожидал, прямо перед офисом нашелся прекрасный желто‑зеленый гидрант в окружении мусора и одуванчиков.
– Привет, Стив, – обратился ко мне ассистент режиссера, неимоверно тощий молодой человек в такой яркой полосатой рубашке, что у меня зарябило в глазах. – а это Лу?
– Во плоти и готов ко всему.
– Какой красавец! – Он присел на корточки, Лу дал ему лапу и приветственно порычал, но тут же обернул ко мне взгляд, полный отчаяния: «А писать когда?»
– Потерпи, приятель.
– Нам нужно, чтобы Лу помочился на человека в доспехах. Он сможет?
– Дайте мне пару дней, и он будет писать в чашку, – заявил я, глядя, как Лу перетаптывается на месте и безотрывно смотрит на гидрант, такой замечательный пожарный гидрант, пахнущий десятками счастливо облегчившихся собак.
– Давайте посмотрим?
– Гидрант вас устроит? – спросил я. Лу услышал знакомое слово и заулыбался.
– Вы можете поставить его на углу улицы и чтобы он потом это сделал?
– Конечно.
– Тогда вперед.
Я усадил Лу в двадцати шагах от нужного места и велел ждать, после чего отошел к гидранту, постучал по нему и посмотрел на Лу.
– Р‑р! – взмолился он. Глаза его были размером с куриные яйца.
И я наконец произнес то слово, которое он так жаждал услышать:
– Лу… паста!
Он потрусил к гидранту, задрал левую заднюю лапу так высоко, как только мог, и выпустил струю мочи, срикошетившую от гидранта и оросившую бампер «вольво», припаркованной рядом в нарушение всех правил.
– Это моя машина, – пробормотал ассистент режиссера.
– Прошу прощения.
Лу продолжал мочиться, струя не заканчивалась. От усталости ему даже пришлось опустить лапу, потом он поднял ее вновь.
– Не извиняйтесь. Мы его берем, – заявил режиссер. – Надеюсь, доспехи не ржавеют.
Энн подошла ближе.
– Это безразмерный пес?
– Нет, просто выпил много бульона.
– Съемки на следующей неделе, на поле для гольфа в Эверетте, – сказала она. Лу наконец подошел к нам с широченной улыбкой от уха до уха.
– Во сколько?
– В семь. Привози бульон.
Собака, которую регулярно избивали, будет скучать по человеку, который с ней это делал. Это неподвластно никакой логике, это лежит даже глубже, чем инстинкт выживания. Это очень собачья штука.
Так было и с Флавио.
– Он сбежал, – сообщил я Никки, беря ключи и подзывая Лу.
– Флавио?
– Да. Поднял щеколду калитки, потом перепрыгнул через забор на заднем дворе.
– Я обойду наш квартал. Ты поедешь по району?
– Да. Возьми телефон.
В юности Лу был королем спринтеров. Но Флавио носился, как ветер, и мог перепрыгнуть любую изгородь. Это давало ему неограниченные возможности, а у меня всякий раз случался сердечный приступ.
Неделей раньше он сбежал от меня на прогулке, когда я учил его ходить рядом без поводка. Он убежал на запад, по холму мимо городского парка. Я отыскал его с помощью Лу. Сейчас я подумал, что он мог побежать в ту же сторону, и мы с Лу сели в машину, поднялись на холм и принялись ездить зигзагами, заглядывая во все переулки, в скверы и дворы, проверяя дома, где держат собак, прислушиваясь к их лаю. Когда разыскиваешь собаку, надо уметь думать, как собака. Чего ему нужно? Что он ищет? Целью Флавио, как мне казалось, было отыскать этого негодяя, своего прежнего хозяина. Я был уверен, что у него (это наверняка был мужчина) имелись и другие собаки, поскольку Флавио обожал собак и обладал всеми нужными социальными навыками. Это значит, нас интересовал дом с собаками во дворе. Флавио искал свою прежнюю стаю, какой бы нездоровой она ни была, потому что так устроены собаки и потому что к нам он еще не привык. Это был очень преданный пес.
– Есть новости? – спросила Никки.
– Пока нет.
– Я проверила две улицы, иду дальше.
– Я у кинотеатра… Погоди, а вот и он. Все, я пошел.
Кинотеатр у нас в районе был небольшой и обшарпанный, примерно в полумиле от лома. По соседству имелось множество частных домов с дворами и собаками, машины ездили очень редко. Я заметил Флавио, когда он стрелой несся по улице мимо лотерейной конторы.
Лу выглянул из окна и заметил бегущего Флавио.
– Давай его догоним, Лу.
Я поехал по улице следом за ним, стараясь не упустить беглеца. Будь Лу сейчас пять или шесть лет, я просто выпустил бы его из машины, и он бы справился сам, но сейчас мой пес был слишком стар для таких пробежек.
Я покосился на спидометр. Тридцать три мили в час.
Он рванул куда‑то в сторону через двор. Такое ощущение, что его дом был совсем рядом. Я был не в настроении орать на какого‑то питекантропа с полным домом питбулей, чау‑чау, овчарок, ротвейлеров или кого еще он там мог разводить, на своем грязном дворе, усыпанном мусором, с ржавой поилкой и дырявыми вольерами без крыши. Если Флавио опять попадет в этот цирк уродов, он больше не захочет уходить. Я должен был действовать быстро.
Я свернул направо, параллельно дорожке, по которой бежал Флавио, и нажал на газ. Я не мог дать ему уйти, и когда он метнулся через кусты напролом, я затормозил и выпустил Лу.
– Ищи Флавио, Лу! Ищи!
Лу гавкнул и потрусил через соседний двор. Я потерял Флавио из виду. Лу исчез за деревом. Я остался ждать.
Лу вышел из двора, двумя домами дальше, весь в пыли и палой листве. Он посмотрел на меня и свернул налево. Там, посреди какого‑то двора, огороженного сеткой, тяжело дыша, стоял Флавио.
– Ар‑ру‑а!
Флавио подбежал к ограде, посмотрел на улицу, затем снова на Лу. Это был мой шанс.
– Лу, ко мне!
Он двинулся в мою сторону с явной неохотой. Флавио, перескочив через забор, устремился к Лу и принялся лизать его в нос. Я протянул им обоим лакомство. Лу тут же потянулся к моей руке, а Флавио стал осторожно принюхиваться. В это время я накинул на него ошейник – вот и все.
– Балбес, – сказал я, глядя ему в глаза. – Они тебя ненавидят. Мы тебя любим. Сделай выводы.
В течение следующих двух лет он еще трижды сбегал от нас, два раза когда мы с Никки уезжали в отпуск, и за собаками присматривали чужие люди. Сыновья Никки тут же кидались на поиски. Флавио всякий раз оказывался в одном и том же районе, что подтверждало мою догадку: его прежний дом был именно там. Я заранее объяснил им, где искать беглеца, и оба раза мальчики обнаруживали его в районе кинотеатра. С улыбкой радостного идиота на морде он продолжал поиски, повинуясь какому‑то извращенному собачьему представлению о верности. Зак бежал за ним так быстро, что даже ухитрился нагнать и схватить – и был обильно окроплен мочой в процессе. Если очень хочешь отыскать пропавшую собаку – поручи это мальчишкам!
Обнаружив, что Флавио навострился поднимать щеколду калитки, я заменил ее на железный прут, который просовывал в дырку. Но тут этот ловкач сообразил, что если как следует поднажать всем весом, калитку можно просто выдавливать с петель и отправляться гулять, сколько душе угодно. В итоге мне пришлось установить ворота, как в средневековом замке, на солидных опорах, чтобы Флавио перестал убегать. Когда он привык к нам настолько, что его стали оставлять дома в одиночестве, проблема побегов вставала только в тех случаях, когда мы уезжали надолго, и его должны были выпускать на прогулку люди, которых мы просили присматривать за собаками. Им же, увы, приходилось иметь дело и с последствиями диареи, которая с Флавио временами случалась.
В последний раз мы с Лу спокойно поехали к кинотеатру и стали ждать. Он появился, подбежал к нам и сел рядом.
– Забудь о них, Флавио. Они болваны. Ты живешь с собачьим инструктором, с семьей, которая любит тебя, и с лучшим на свете псом.
Флавио облизал меня, после чего издал странный беззвучный лай: он попытался выдавить какой‑то звук, но вместо этого лишь защелкал челюстями, хрипя и свистя, как астматик. Он был очаровательным, добрейшим и совершенно пустоголовым.
– Ладно. Поехали домой.
Лу боднул Флавио и запрыгнул на заднее сиденье. При этом он слегка поморщился. Этот пес когда‑то вскарабкивался на деревья, загонял веймаранеров до изнеможения и выигрывал состязания по аджилити, теперь же он с трудом забирался в машину. Он был по‑прежнему великолепен, но уже начинал стареть.
Солнечное летнее утро, отличная погода. Гольф‑клуб целиком был арендован под съемки высокобюджетной рекламы, съемочная группа приехала из самой Калифорнии. Вся парковка была заставлена трейлерами, фургончиками с едой, реквизитом и техникой, повсюду сновали осветители, члены съемочной группы, актеры, вились километровые провода, пахло клевером и свежим кофе.
– Я дам ему еще немного бульона, – сказал я.
Снять идеальный кадр оказалось непросто. Сперва Лу очень не хотел мочиться на живого человека, которого он ощущал внутри, невзирая ни на какую броню. Но когда мы залили в него достаточно бульона, а актера упросили сохранять полную неподвижность, что‑то начало получаться.
Однако режиссер оказался перфекционистом и требовал все новых дублей.
«Лапа заслонила струю», или «недостаточно быстро», или «у него недовольный вид». Черт возьми, болван, да у тебя тоже был бы недовольный вид, если бы тебя раз за разом заставляли пить куриный бульон, а потом писать на ни в чем не повинного парня, потеющего в тяжеленных доспехах!
– Устроим обеденный перерыв, – предложила Энн, которая беспокоилась за успех съемки и за Лу. Ему вся эта история уже порядком надоела.
– Я повожу его вдоль поля и дам воды. Его подташнивает от соленого бульона, он как щенок, нахлебавшийся морской воды.
– Нам не нужно, чтобы его стошнило на рыцаря.
– А что, неплохая идея!
– Погуляй с ним, Стив.
Мы побежали трусцой по дорожке. Под деревьями испуганно застыл кролик, не сводя с Лу округлившихся глаз. Лу его даже не унюхал. Он устал и был так перенасыщен солью, что едва не превратился в ветчину.
Он вылакал воду из лужицы, натекшей от поливальной машины.
– Я все понимаю, приятель. – Я почесал ему шею, и немного поиграли в «чокнутого пса». – Стоило сбежать из Голливуда, как они тут же зовут нас обратно! – Он посмотрел на меня. – Пачино. Лу… Пачино.
Особого впечатления мои слова не произвели, но он все же меня лизнул. Его морда почти вся уже поседела и делалась тоньше день ото дня, и шкура потускнела и стала грубее, но все равно он был еще красавчик хоть куда.
Я поставил перед ним банку собачьих консервов, и он устало принялся за еду.
– Потом будет страдать от диареи, – заметила Энн, почесывая Лу за ушами.
– Но шоу должно продолжаться, правильно, Лу? – сказал я.
– Ар‑ру.
– Пойдемте, закончим с этим, – позвала нас Энн.
– Пошли, Лу. Написаешь на этого идиота – и домой.
Мы усадили Лу в двадцати шагах от места съемки, актер занял свое место, режиссер скомандовал: «Мотор!» – я дал команду. Лу подбежал прямиком к рыцарю, высоко поднял ногу и старательно его оросил, после чего с достоинством удалился. Все прошло, как мы и планировали. Безупречно.
– Стоп. Достаточно!
Так закончилась еще одна странная глава в жизни Лу, где ему целый день пришлось прилюдно мочиться на бедолагу в рыцарской броне, под солнцем и софитами, посреди поля для гольфа. Все это ради того, чтобы люди покупали лотерейные билеты.
И в точности, как это вышло с обложкой для книги, где был снят волк по кличке Тимбер, какой‑то бюрократ‑зануда, не пожелавший рисковать, решил, что пес, который мочится на человека, – это непристойное зрелище для телезрителей в прайм‑тайм. Поэтому они вырезали эту сцену из рекламы, и теперь бедному рыцарю в голову врезался игрушечный самолет. Никто не оплатил нам с Лу стоимость куриного бульона и машины для чистки ковров, которую мне пришлось брать в аренду на следующий день. Короткая карьера Лу в рекламе подошла к концу так же внезапно, как и началась, но никто из нас не жалел об этом.
Даже герои могут страдать
Мы играли в «чокнутого пса» во дворе. Лу было тринадцать, он совершенно оглох, погрузнел, морда поседела – но в остальном все еще оставался здоровым и красивым псом. Чтобы его не мучил артрит, я ежедневно давал ему противовоспалительное. Многие знакомые нам собаки уже отошли в мир иной, но Лу был как Бильбо с кольцом – он шел вперед, даже когда все прочие отставали.
Мы так долго были вместе, что я временами забывал о том, что мы существа разной породы, я не желал думать о неизбежном. Мы были одним целым, и точка.
Все эти истории, воспоминания, шутки, понятные лишь нам обоим. Привычные действия, каждое из которых на самом деле являлось бесценным: прогулки, еда, поездки в горы, игры, общение с собаками и людьми. Мы были сиамскими близнецами, но в то время, как один полагал другого бессмертным, он сам потихонечку угасал.
Я шлепнул его по заду, когда он изготовился на меня напасть.
– Ого, а это что еще такое? – Под рукой я ощутил вздутие размером со сливу. На этом месте была крохотная шишечка пару недель назад, но тогда я не придал ей значения. Теперь она выросла в несколько раз.
– Ар‑ру.
– Стой смирно, пожалуйста, – попросил я. Ему все еще хотелось играть, но опухоль следовало ощупать. Она была похожа на припухлости, которые я сотни раз обнаруживал под шерстью у других собак, особенно веймаранеров, боксеров и шарпеев.
Я ощупал его по всему телу. Он смотрел на меня недовольно.
– Никто не собирается тебя купать и стричь когти.
– Р‑р‑р.
Когда он оглох, его голос стал звучать вполсилы, точно ему не хотелось ничего говорить теперь, когда он не мог себя слышать. Впрочем, он всегда предпочитал язык жестов, так что мы ничего не потеряли.
– Нет, больше я ничего не вижу. Давай позвоним доктору Филлипсу, пусть он тебя осмотрит.
Доктор Филлипс открыл ветеринарную клинику в нашем районе, он работал там один. Я стал обращаться к нему после смерти Джонни. Он был чем‑то похож на ветеринара, с которым Лу довелось встретиться в Уиллитсе, такой же суровый на вид, но бесконечно добрый в душе. Он был костлявым, седым, и брал за свои услуги очень недорого.
– Подкожная. Возможно, просто доброкачественная жировая опухоль, но может оказаться и что‑то похуже, – сказал он, гладя Лу по голове. Он знал обо всех его подвигах и о моих книгах, которых к тому времени было уже больше десятка.
– Как это можно диагностировать?
– Возьмем пробу тонкой иглой и посмотрим на клетки. Могу не найти ничего. Или обнаружить признаки саркомы – это может оказаться мастоцитома или веретеноклеточная опухоль.
– Звучит неприятно.
– Всякое может быть. – Он протер очки, которые Лу ему облизал. Он никогда не заставлял Лу стоять на скользком железном столе, который так ненавидят собаки. – Зависит от того, на какой она стадии. К счастью для старины Лу, опухоль выбрала самое удачное место: на заднице у него полно мяса.
– Про запас?
– Точно. Если придется удалять, мне нужно будет отхватить два‑три сантиметра здоровых тканей для верности. И заодно уж я проверю ближайший лимфатический узел, чтобы не пропустить метастазы. Но не стоит торопиться. Будем действовать по порядку.
Он взял печенье из банки – у всех ветеринаров есть такие, хрустящие и очень вкусные.
– Лу, лови! – Он бросил угощение, которое мой пес схватил на лету, клацнув зубами. – Чаще всего я попадаю печеньем собакам по голове, но старина Лу своего не упустит!
Он знал, сколько других собак спас Лу за свою жизнь.
Как‑то раз мы заговорили с ним об усыплении Джонни.
– Я знаю, что поступаю правильно, когда собака или кошка мучается, и я сокращаю их страдания. У них нет сил противостоять сильной боли. После такого у меня душа спокойна, – говорил он, сидя напротив меня и вертя в руках стетоскоп. – Но вот молодые животные, запуганные, агрессивные оттого, что им страшно… когда их приходится усыплять, у меня болит сердце. Их так воспитали. Как можно так поступать с собакой? – Он улыбнулся, глядя на Лу. – Если не считать вас, Стив, никто другой не ценит то, что делал Лу, так высоко, как я. Никто…
– Насколько я помню, уколов он не боится? – уточнил доктор Филлипс, готовясь взять пробу. Тонкой иглой он втянул немного подозрительной плоти, которую затем предстояло осмотреть и убедиться, не рак ли это.
– Ни капли. Главное, не стричь ему когти. К своим когтям он неравнодушен.
– Без проблем.
На следующее утро он перезвонил.
– Операция нужна как можно скорее.
– Что с ним?
– Признаки довольно агрессивной веретеноклеточной опухоли. Вы знаете, что это такое?
– Веретенообразные клетки разделяют хромосомы при клеточном делении.
– Да. После чего отмирают. За исключением тех случаев, когда они мутируют и образуют опухоль в соединительных тканях. Здесь я вижу именно это и с таким псом, как Лу, рисковать не хочу.
– Когда?
– Если вас устроит, можно завтра утром. Вы же вроде работали ассистентом ветеринара?
– Очень давно, на ветеринарной скорой, а что?
– Хотите ассистировать?
– Само собой!
– Захватите фотоаппарат. До встречи в девять. Сегодня вечером не кормить, а утром не давать ничего вообще, даже воды.
По дороге домой я купил Лу кусок вырезки, чтобы он съел его у меня на глазах.
Однажды я наблюдал, как ампутировали заднюю лапу лабрадору, которого сбила машина. Врачи отогнули слои мышечной ткани, как банановую кожуру, разрезали кость, затем сшили ткани обратно, как тугой бутон. Было много крови и мяса. Все время, пока шла операция, ветеринар с помощником обсуждали, какую пиццу им заказать на обед. Меня едва не стошнило, они прекрасно это видели и смеялись.
Но та операция была проще, чем удаление подкожной опухоли размером с мячик для гольфа и части тканей вокруг. Лу рисковал лишиться довольно приличной части себя.
Я все сделаю, чтобы операция прошла хорошо. Если понадобится, вцеплюсь зубами и выгрызу эту дрянь. Только бы с Лу все было хорошо.
Поутру я вывел его на прогулку в парк – тот самый, куда привел меня койот в ту магическую ледяную ночь. Ближе в южной оконечности парка мы вышли на полянку окруженную елями и осинами, с кривой сосенкой, росшей посередине. Здесь было тихо. Мы часто останавливались здесь, когда гуляли: Лу нюхал или грыз траву, я наблюдал за синицами и поползнями, мелькавшими среди ветвей. Я называл это место Поляной Лу, и до сих пор зову его так.
Мы дошли до поляны. Я опустился в мокрую траву на корточки, прижал Лу к себе и коснулся опухоли. Он посмотрел на меня, не зная, чего ожидать.
– Тебе обреют задницу, приятель, и какое‑то время она у тебя поболит, – сказал я. – Еще будет трещать голова, и дней десять придется носить «абажур».
– Ру‑у.
Я почесал ему шею и обнял.
– Чепуха.
Через пару часов мне вспомнятся эти слова.
– Мойте руки, – велел мне доктор Филлипс, доставая бритву. – Сейчас я дам ему успокоительное, потом сбрею шерсть на нужном нам участке. Старина Лу не будет возражать против такого внимания к его заднице?
– Он ничего не скажет, но не забудет такого унижения, конечно. Потом будет долго дуться.
– Отлично его понимаю.
Я вымыл руки, надел хирургические перчатки и чистый балахон, взял маску и присоединился к доктору Филлипсу, который уже занимался Лу. Он выбрил ему участок кожи размером восемь на восемь дюймов. Лу выглядел оскорбленным в самое сердце. Зато опухоль теперь стала выделяться отчетливо, как космический пришелец.
Никогда раньше я не видел голую кожу Лу, она была белее моей. Я почесал его, улыбнулся и подумал, что потом буду его этим дразнить.
Лу лежал с видом мальчишки, обмочившего штаны.
– Он очень заботится о своем имидже, – пояснил я.
– Еще бы, он же у нас общественный деятель, – засмеялся доктор Филлипс.
Мы водрузили Лу на стол.
– Повернись на бок, – попросил я. – Нет, на другой.
– Ра‑а‑ау.
Его сознание уже мутилось от лекарств, но он послушался. Во взгляде, устремленном на меня, читалось недоумение: «Зачем ты так по‑дурацки вырядился?»
Доктор Филлипс сделал анестезию, и второй раз в жизни Лу потерял сознание. Он посмотрел на меня, потряс головой, облизнул губы и заснул. Точнее, не заснул – обмяк. Он обмяк.
Я видел, как умирают звери и люди. Они просто… уходят. Выглядят мягкими, бесформенными, словно в теле не осталось ни одной кости. И видеть сейчас, как то же самое происходит с Лу… это было больно.
Доктор Филлипс прицепил датчик к языку Лу, вывалившемуся из пасти.
– Так мы сможем замерять пульс и насыщение крови кислородом. Вот тут, на экране, будут выводиться два показателя.
– Что там должно быть?
– Сейчас частота сердечных сокращений у него равна девяноста восьми. Насыщение кислородом должно быть по возможности близким к ста процентам. Сейчас девяносто шесть, это нормально. Пожалуйста, контролируйте эти цифры и регулируйте подачу изофлурана по моей команде, чтобы показатели оставались стабильны. Нам особенно важен кислород, он обеспечивает питание мозга в ходе операции.
– Спасибо, доктор.
– Я подумал, вам будет лучше поучаствовать. В приемной вы бы извелись.
Доктор Филлипс сделал надрез, более сложный, чем я думал. Поскольку ему предстояло удалить ткани над опухолью, он постарался создать «клапан» из кожи, чтобы потом накрыть место операции. «Двудольный лоскут» он это называл, если я не ошибаюсь. Наблюдать за ним было очень интересно.
– Поверните регулятор анестезии на одно деление вправо, – велел он.
Я так и сделал.
– А вот и наш преступник, – объявил он, указывая на обнажившуюся опухоль. Она выглядела как розоватое вздутие в сетке капилляров. – Думаю, особых проблем у нас с ней не будет. Хотите сделать снимок?
– Конечно! – Об этом я успел напрочь забыть. Сделав две фотографии, я вернулся к монитору.
– Она хорошо очерчена? – Больше всего я боялся, что опухоль начала расползаться.
– Да. Никаких поползновений в мышечной ткани. Думаю, все будет в порядке.
– На моллюска похоже.
– Не люблю морепродукты, увольте.
Он действовал уверенно и быстро. Удалил опухоль, выложил ее на специально подготовленный поддон. Это был кусок Лу. Мне очень хотелось, чтобы все это закончилось как можно скорее.
– Регулятор на два деления влево.
– Есть.
– Вроде все в норме. Показатели?
– Сто пять и девяносто шесть.
– Отлично. Зашиваем, а опухоль отправим сегодня в лабораторию. Но я уверен, что тут все чисто. – Внезапно пульсоксиметр завыл, как сирена. – Показатели?!
– Ноль, ноль.
Мы посмотрели друг на друга. Лу только что умер у нас на столе.
На Лу мы смотрели, кажется, целую вечность и внезапно заметили, что его грудная клетка едва заметно приподнимается.
– Что это?
– Датчик, – произнес Филлипс медленно. – Датчик, видимо, соскочил с языка. Закрепите его поглубже.
Я сделал это. У меня тряслись руки. «Только не сдавайся, старина!»
Сирена смолкла.
– Ну вот, – сказал док. – Сто семнадцать и девяносто семь. Он в порядке.
– Черт возьми.
– Да уж.
Я сглотнул и стал смотреть, как доктор Филлипс зашивает разрез.
– Сам‑то как? – спросил он.
– Да. Перепугался.
– Понимаю. Такое случается. Прищепка иногда соскальзывает.
Я дышал. Лу тоже.
– Вы прямо швея‑мотористка, Док.
– Все брюки себе сам подшиваю.
Он закончил работать иглой и стал обрабатывать шов.
– Пусть останется тут на ночь, я за ним понаблюдаю.
– Это обязательно?
– Мне будет спокойнее, если я посмотрю, как он себя чувствует после анестезии. Не волнуйтесь, у меня очень хороший ночной медбрат. Пару дней вам придется дважды в день делать Лу перевязку и носить на голове колпак.
– Ему понравится, он у нас весельчак.
– Я дам вам перевязочные материалы и обезболивающее. Думаю, что никаких дальнейших процедур не понадобится, но пробу из лимфоузла на всякий случай сейчас возьму.
– Вы посмотрите на нее сами, да?
– Конечно, а бластому отошлем в лабораторию. Через день‑два они нам скажут результаты.
Он удалил все датчики и трубки, вытер Лу пасть. Тот лежал неподвижно, совершенно обмякший, как резиновая игрушка.
– Спасибо, док.
– Вам спасибо. И извините, что напугал.
После моего ухода Лу вскоре пришел в себя. Анализ лимфы оказался чистым. Потом пришли результаты по опухоли.
– Хорошо, что мы ее вырезали, – сообщил доктор Филлипс. Судя по голосу, он что‑то жевал и был очень доволен собой.
– Да?
– Она оказалась более агрессивной, чем я думал. Хорошо, что мы успели вовремя.
– Ого.
– Да. Ваш пес счастливчик.
– Спасибо, доктор Филлипс, и за монитор тоже.
– Мы сделаем это специально, чтобы вас напугать. Чтобы в следующий раз не пришли.
– В следующий раз?
– Шучу.
Моя мать скончалась от аневризмы мозга, когда мне было четырнадцать лет. У нашей семьи из груди вырвали сердце. Я был у нее в больнице накануне, она была под действием лекарств и никого не узнавала. На следующий день она умерла.
Перед похоронами я подошел к гробу. Она лежала, крохотная и неподвижная, как фарфоровая кукла.
Мне показалось, она вздрогнула. Я хотел позвать врача, но она была мертва, а я был еще ребенок, и мы сидели четыре дня в похоронном зале на складных стульях, пока люди шли с ней прощаться. Мы все помнили эту добрую, полную жизни маленькую женщину, приехавшую из Италии, когда ей было пять лет, из крохотного нищего городка, уничтоженного оползнем. Он до сих пор существует, этот городок под названием Крако, застывший, как каменная скульптура на склоне горы.
Я думал, Лу умер у меня на глазах. Я думал, он никогда больше не пошевелится, останется холодным и неподвижным, и у меня разорвется сердце.
Когда я заметил, как поднимается и опадает его грудь, я вспомнил чудо в похоронном зале. Я думал, что лишился Лу, но это оказалось не так. Просто ошибка, случайность. Он был жив.
Крепкий, упорный, но стареющий, и с этим я ничего не мог поделать. Если бы я мог перелить ему молодость, как переливают кровь, я бы сделал это, я бы отдал ему свои годы. Но я не мог.
На следующий вечер мы валялись вместе на полу. Я по кусочку скармливал ему обжаренную ягнятину. Он улыбался. Мы предавались воспоминаниям.
Каждый год в августе мы ездили в Орегон. Там можно было бегать по берегу, строить шалаши из веток, жечь костры, любоваться скалами, торчащими из моря. Кричали и гадили чайки, ветер брызгал морской пеной на стекла очков, а кожа делалась соленой, к вящей радости собак. По утрам здесь поднимался туман, старые деревянные домики поскрипывали под ветром. Песок возвращался с вами домой, он был в собачьей шерсти, в волосах, в машине и в одежде, он напоминал вам о море.
Побережье Орегона – идеальный курорт для собак. Они могут резвиться там, сколько душе угодно. Лакать морскую воду, плеваться, копать гальку, убегать от волн, гоняться за птицами, нападать на кусачих крабов, засыпать на мокром песке и смотреть на огонь. Там они могут носиться за другими собаками, слушать, как дышит туман, пить чистую воду в коттедже так долго, что уже нет сил стоять на ногах.
Флавио на пляже наконец выучил команду «апорт». Он был быстрым, ловким, на три дюйма выше в холке, чем Лу, но более тощий. Он был похож на птицу, словно его кости были полыми, и его носил ветер. Лу был крепким, приземленным, прочным. Лу был сталью, а Флавио – пемзой.
Лу. Закаленный, несгибаемый, верный.
В первый же день, как мы приехали на пляж, сыновья Никки стали играть с собаками в догонялки. Лу подпитывался от них энергией. Он черпал в них молодость.
– Ты посмотри на него, – сказал я Никки, когда ветер улегся. – Ему четырнадцать лет.
– Шайенн в тринадцать еле лапы таскала. А он жеребец!
– Глуховатый, конечно, слегка.
– Ничего. Ты на него глянь!
И я глядел. Они играли с Заком – тому уже исполнилось семнадцать, он играл в футбол, был спортивным и крепким, но сейчас Лу от него не отставал. Они носились кругами, убегали от прибоя, валялись на песке.
Джек какое‑то время порезвился с ними, затем устроился поближе к нам. В молодые годы Лу без труда обгонял мальчиков, но сейчас он давно не бегал.
Джек закричал:
– Ко мне! – И Лу с Заком сорвались с места. Какое‑то время бежали вровень, затем Зак вырвался вперед. Лу старался что было сил, но отстал на десять шагов.
Никогда раньше он не уступал в беге – тем более двуногому.
– Я тебя побил! – засмеялся Зак, потрепал Лу по шее и шлепнул по заднице. Лу улыбнулся и, тяжело дыша, отошел. У него был какой‑то странный вид.
– Ты заметила? – спросил я у Никки.
– Что?
– Он старался не наступать на заднюю лапу.
– Хромал?
– Не совсем. Как будто что‑то с мышцами. Поднимал лапу, замирал на секунду, а потом осторожно ставил на песок.
– Может, растяжение?
– Ладим ему сегодня отдохнуть.
Все оставшееся время он бегал нормально, но я слишком хорошо его знал. Что‑то было не так.
– Дегенеративная миелопатия?
– Боюсь, что так. Это часто случается у овчарок, – пояснил доктор Филлипс. – Аутоиммунное нарушение, которое затрагивает миелиновую оболочку спинного мозга, а затем и нейроны. Боли нет, но постепенно утрачивается контроль нал задней частью тела. Страдает проводимость нервных окончаний. Собаки поджимают подушечки, с трудом поднимаются на ноги. Потом движения становятся все менее уверенными, они натыкаются на предметы, лапы подкашиваются. Со временем это приводит к полному обездвиживанию.
– А это может быть что‑то другое?
– Если бы он повредил позвоночный диск, ему было бы больно. Может также быть спинальный стеноз или то, что мы называем cauda equina – сужение позвоночного канала. Это тоже ограничивает подвижность. Симптомы иногда похожи. Но, честно говоря, я сомневаюсь. Первый признак этого заболевания – болевые ощущения, когда собака поднимает хвост. А тут мы этого не видим. Он ничего не чувствует.
– Мне так кажется.
– Да. С другой стороны, это же Лу. Ротвейлеры хорошо терпят боль.
– Он стал реже вилять хвостом.
– Еще один симптом. И вот, посмотрите. – Он указал на левую заднюю лапу. – Потертости на верхней стороне когтей. Вы в последнее время слышали, как он ходит?
– Да, я не придал этому значения, но он стучал. Я еще думал, что пора стричь ему когти.
– Собаки, страдающие ДМ, поджимают подушечки.
– Черт.
– Смотрите. – Он сжал заднюю лапу Лу «в кулак» и поставил на пол. У того ушла пара секунд, чтобы нормально ее разжать. – Я уверен, что это ДМ.
– И что нам делать?
– Прежде всего, не волноваться. Я отправлю вас к доктору Сандерсу, это лучший ветеринар‑невропатолог в округе. Пусть посмотрит.
– Но диагноз скверный, да?
– Не очень хороший. Однако Лу – крепкий парень, не пудель какой‑нибудь, уж простите за пренебрежение. Иногда ДМ развивается не слишком быстро.
– Сандерс – хороший врач?
– Самый лучший.
Годы и болячки начали сказываться на Лу. Он еще мог бегать трусцой, но не более того. И выносливость снижалась на глазах. Супермен старел.
У собак это происходит иначе, чем у людей. Мы достигаем пика в двадцать пять, а потом медленно и постепенно движемся вниз по склону. Собаки быстро созревают, достигают равнины и надолго задерживаются там. После чего, в последней четверти жизни, на них обрушиваются недомогания – артриты, глухота и все остальное.
Затем наступает конец. Чаще всего это случается быстро, как у Шайенн. Организм не справляется. И теперь то же самое было с Лу.
Доктор Сандерс подтвердил диагноз: дегенеративная миелопатия. Мы ничего не могли сделать. Никакая хирургия не могла помочь моему брату.
Лу был отважным. Крепким. Он держался изо всех сил.
– Не снижайте его активность, – посоветовал доктор Сандерс. – Чем больше он двигается – в разумных пределах, – тем лучше для нервной системы. В доме ему будет хуже.
– Сколько времени нам осталось?
– Еще четыре‑шесть месяцев, и он не сможет ходить, а пока пусть гуляет. Наслаждается жизнью.
Так мы и сделали, и год спустя этому поразительному псу исполнилось пятнадцать – и он все еще был на ногах.
Пес, который умел летать
Лу взирал на слоеный пирог из разных сортов мяса, с розочками из орехового масла, украшенный пятнадцатью свечками. Он стоял на подрагивающих лапах и наслаждался. В какой‑то миг мне даже показалось, что сейчас он задует свечи, но нет, он просто на них смотрел. Помнится, я задумался в тот момент: а сумел бы я научить его гасить свечи?
Мы поставили еду и миску с водой повыше, чтобы ему было удобнее. У него была своя комнатка рядом с кухней, где он мог подремать или погрызть что‑нибудь вкусное, когда пожелает. Я баловал его. Лакомства, много ласки, разговоры обо всем на свете – все только для него. Испортить Лу вниманием и уступками было невозможно, все это он перерос много лет назад.
Каждое утро мы шли гулять в парк, до самой Поляны Лу, затем возвращались обратно, в общей сложности проходя примерно полмили. Перед входом в парк дорога забирала вверх, и этот подъем давался ему все тяжелее, но Лу справлялся.
– Доктор Сандер сказал, тебе надо больше двигаться.
– Ар‑ру‑а.
– Да, точно, приятель. Полезно для позвоночника.
Было тяжело смотреть, как он слабеет. Люди, которые впервые знакомились с Лу только сейчас, не знали, каким он был раньше. «Видели бы вы его десять лет назад», – хотелось мне сказать. Но я молчал.
На краю своей поляны он обнаружил куст, облюбованный синицами. Ему нравилось ложиться, сунув нос в сплетение ветвей, и наблюдать за ними, как за детишками, играющими в салочки во дворе. Они его не замечали, он был частью их мира. Я все время ждал, что какая‑нибудь птица вскочит ему на голову, но этого не случилось.
Какое‑то время он смотрел, как они снуют, потом он шел ко мне, улыбаясь, как старый усталый лев. Я сидел, опершись спиной о ствол ели, он приваливался ко мне и смотрел своим самым умильным взглядом. Я обнимал его, целовал в нос, трепал за ушами. К старости его глаза стали казаться еще больше.
– Ну что, Мафусаил, пошли домой?
– Ты должен отвезти его на Красный пик, – сказала Никки.
– Я знаю.
– Пока не стало слишком холодно, – продолжила она, – и пока он еще…
– Способен туда добраться.
– Да.
И вот в конце сентября 2004 года мы с Лу отправились в наше последнее совместное путешествие. Мы двинулись в путь под проливным холодным дождем, поливавшим дорогу, небо было затянуто грузными влажными тучами, машины и грузовики пока еще преодолевали перевал без цепей на колесах, но в воздухе отчетливо пахло зимой. Лу ехал в гнезде из старых одеял на заднем сиденье и временами выглядывал в окно. Когда начался дождь, стекло запотело, и он стал слизывать прохладную влагу, так что я отключил обогрев окон и смотрел, как он делает это, и сам ощущал холод на языке.
Дождь превратился в мокрый снег. Лу навострил уши.
– Р‑р.
– Да, Лу, это снег.
– Ро‑о.
– Нет, тут мы не можем остановиться. Погоди, преодолеем перевал.
Лу обожал снегопады. Он пытался отследить каждую падающую снежинку, ловил их носом и языком, как мальчишка. Сейчас он смотрел, как снег падает на асфальт. Взгляд двигался: вверх‑вниз, вверх‑вниз. Мой вдумчивый старый пес.
Понемногу распогодилось, и над нами появились островки голубого неба. Мы сделали небольшой крюк: я сперва хотел отвезти Лу к пастбищу у реки, где паслись лошади. Если заехать сверху, с края утесов там открывалась потрясающая панорама, бескрайний привольный простор – беги куда глаза глядят. Лети! Мы бывали там с Лу много раз, он любил смотреть на лошадей.
На стоянке я открыл дверь и вытащил его наружу. Ходить он еще мог, но вот прыгать – уже нет. Ему было стыдно, поэтому он все равно попытался выскочить из машины сам, однако я его остановил. Он был истинный римлянин: честь важнее боли.
Я давно не водил его на поводке, но сейчас взял поводок с собой, просто из уважения. Я купил его давным‑давно, в 1991 году, когда только поступил работать в академию. Тогда Лу был силен, отважен и полон задора. На этом поводке я водил его миллионы раз, он помогал мне в обучении тысяч собак. Потертый медный карабин и потрепанная кожа… Спасательный трос, что уберег от гибели многих из них. Я взял с собой этот поводок намеренно, он напоминал нам с Лу, как многое мы пережили вместе.
По крутой тропинке мы поднялись на холм, откуда открывался вид на пастбище. Когда‑то этот путь занимал пять минут, теперь мы преодолели его за полчаса. Но Лу не сдавался.
Он знал, куда мы идем, и хотел добраться до вершины, чтобы увидеть лошадей, траву, небо, скалы и мост, почувствовать ветер, треплющий лошадиные гривы. Он хотел посмотреть на мир сверху вниз, как когда‑то смотрел на него с холма в Мендосино – в тот день, когда ощутил нечто необычное, наше загадочное родство, и пошел ко мне. И сейчас я хотел, чтобы мы были вместе, рядом, я понимал, что это значит для нас обоих.
Когда до Красного пика оставалось рукой подать, у Лу случился приступ диареи. Он пытался меня предупредить: фыркал, смотрел в зеркало заднего вида, но я ничего не понял, решив, что это он от восторга.
Когда я в прямом смысле учуял неладное, то остановил машину и вытащил его наружу. Он перепачкал себе задние лапы. Ему было очень стыдно. Еще промокшими оказались две или три подстилки, но не сильно, а вот когда я поставил его на землю, разразился настоящий потоп. При дефекации ему трудно было удерживать равновесие, и когда он мочился, то уже давно не задирал лапу. Поэтому я аккуратно придержал его за ошейник, чтобы он спокойно мог закончить свои дела.
– Прости, приятель, это я виноват, не понял, что тебе нужно.
Он встряхнулся и чуть не упал, после чего поднял на меня смущенный взгляд. Ему хотелось быть чистым, я намочил тряпку и пару бумажных салфеток и вытер его, как сумел.
Перепачканные подстилки, тряпки и салфетки я сложил в мусорный пакет, чтобы выбросить потом на стоянке.
Я напоил его и дал немного отдохнуть. Облачность расчистилась, и горы виднелись отчетливо. Воздух после дождя был прохладным и свежим. Мы знали, что ночь будет холодной и тихой, идеальное время для сов и койотов. И неважно, что Лу больше не мог их слышать.
Я не знал, как он воспринимает свою глухоту. Понимал ли он, что лишился слуха, или думал, что это весь мир вокруг внезапно притих?
Мы добрались до начала подъема на гору. Я пристроил машину среди деревьев, и мы вышли пройтись. Здесь не было никого, кроме нас. Воздух слегка прогрелся, ветер улегся. Лу патрулировал поляну с хозяйским видом и, как мог, помечал свои любимые деревья.
– Не переживай, они все равно не заметят разницы, – заверил его я.
– Р‑р‑р.
– Вот именно.
На высоте пять тысяч футов над уровнем моря пятнадцатилетнему псу приходится нелегко. Если мы хотели добраться до вершины, идти туда стоило сейчас, пока у него еще были силы.
– Вперед, приятель.
И мы двинулись по тропинке, в обход зеленеющих полей, забирая все круче вверх. Я вспоминал Теллерайд и как он несся вперед по дороге к озеру. Теперь он пыхтел, страдал одышкой и впервые в жизни не бежал впереди. Но когда мы вышли на открытое место и из‑за деревьев показалась пожарная вышка, он взбодрился и радостно фыркнул.
– Да, Лу, это она.
Словно часовой, деревянная башня возвышалась среди гор, в окружении сосен и кипарисов. В это время года внутрь было не попасть, но меня вполне устраивало бы и просто посидеть у подножия. Однако до этого оставалось еще полмили пути.
Лу посмотрел на свои лапы, затем улегся на землю. Я дал ему воды, и он вылакал ее через силу. Он взглянул на меня, затем вверх, на вышку. Для юного Лу такое расстояние казалось смешным, но сейчас – почти непреодолимым.
– Я понимаю.
Он был уже не таким мускулистым, но все же весил шестьдесят пять фунтов, не меньше. Я взял его на руки и понес.
Он лизал мне стекла очков и глядел по сторонам. Кажется, на руках ему нравилось.
– Не дергайся, – сказал я ему, когда он снова полез ко мне целоваться. – Ты тяжелый.
Перед самым сложным участком я спустил его на землю, чтобы передохнуть. Нам предстояло карабкаться по камням. На плоской скале, где я его поставил, Лу стоял, слегка покачиваясь, но даже пытался вилять хвостом.
– Р‑р?
– Я в порядке.
Я завязал шнурки потуже и вновь взял его на руки, левой рукой под грудь, правой обхватывая сзади. Шаг за шагом, по каменистой тропе.
Он тяжело дышал. С меня ручьями тек пот ему на спину. Каждые двадцать шагов передышка.
– Ты идешь на Красный пик.
Мы были почти у цели.
– Плохо тебя помыл. – Сейчас я чувствовал запах.
Он смотрел, как я говорю. На рот, не в глаза, словно пытаясь читать по губам. Я подумал, что если Лу способен понять неприметный жест, означающий «повернись кругом через левое плечо», то наверняка он разбирается и в выражениях человеческого лица. Собаки ведь знают, что такое улыбка.
– Слишком мало времени, Лу… слишком мало. – Я сказал это голосом Марлона Брандо из «Крестного отца». Он сто раз смотрел его вместе со мной. Мы оба любили старые фильмы.
Наконец тропинка выровнялась, и я смог спустить его на землю. Конечно, надо было внимательно следить, чтобы он не упал. Я дошел до подножия башни и устало опустился на приступочку. Руки и спина ныли, я никак не мог отдышаться. Я прошел с тяжеленным псом полмили в гору, и скоро мне предстояло нести его вниз.
Он двигался осторожно. Пару раз задние лапы подогнулись. Я ощущал его досаду, ему так хотелось выглядеть достойно. Я смотрел на него и думал, помнит ли он о тех временах, когда без труда обгонял любых собак в парке, побеждал в аджилити, танцевал с волками, ловил преступника, противостоял грабителю с пистолетом. Что из этого осталось в его памяти, интересно?
Он ступал по камням очень осторожно, то и дело останавливаясь взглянуть на горы. Случается ли у собак ностальгия? Поддерживают ли их воспоминания или причиняют боль? Я надеялся, что для него память о прошлом настолько же ценна, как для меня.
Были ли в мире другие такие собаки или он был уникален?
Я так гордился им, и так боялся за него, и был так счастлив, что мы наконец добрались до вершины, что когда он подошел, лизнул меня в лицо, а потом сел рядом, привалившись всем телом, как он любил, у меня потекли слезы.
Салли взяла Лу и Флавио к себе, когда мы с Никки на неделю ездили в Нью‑Йорк перед Рождеством. Мы вернулись, и я сразу приехал за ними.
– Ты не говорил, что он настолько плох, – сказала она.
– Говорил.
– У него недержание. Он волочит ноги и падает, как пьяный. Он не играет, не бегает и ничего не слышит.
Она расплакалась. Салли знала Лу в его лучшие годы, но давно его не видела, и теперь ее это подкосило. За неделю, что он провел без нас, ему стало еще хуже.
– Недержание?
– Он несколько раз обмочился во сне, а вчера не успел по большому.
– Он не привык быть вне дома. Тут много молодых собак, ему хочется бегать с ними, строить их, но он не может и расстраивается. Дома он все время со мной или спит у себя в «убежище».
– Ему больно, Стиви.
– Нет. Сандерс и Филлипс в этом единодушны. Наоборот, отмирают нервные окончания. Так что боли он не чувствует. Разве что артрит. Но это у всех. Колено заболело – так что, тебя усыпить?
– Это… унизительно. – Она не могла унять слезы, я и не знал до сих пор, как много Лу для нее значит.
– Прости. Но еще не время.
– А когда придет время?
– Он сам мне скажет.
Он начал так подволакивать ноги, что мне пришлось надеть ему защитные башмачки. Ветеринары возражали, что так ему будет еще сложнее ходить, но он натирал себе кожу до крови, потом пытался разлизывать раны, и я предпочел башмачки.
– Он падает, когда я утром вывожу его во двор, – сказала Никки.
– Знаю. Я что‑нибудь придумаю.
Я сделал ему подвязку под живот. Ярко‑синюю, мягкую и широкую. С удобной ручкой сверху. Теперь мы могли выгуливать его с поддержкой, чтобы он спокойно делал свои дела.
– Он стал похож на чемодан, – сказала Никки.
– А что, мне нравится. Лу, может, тебе имя сменить?
Он уложил башку мне на колено.
– Привет, Чемоданчик.
– Р‑р‑р.
– Эй, повежливее!
Так все и началось.
– Мы же не убиваем паралитиков, правда?
– Но он не человек, Стиви. – Салли было плохо слышно: помехи на линии.
– И что?
– Он хочет бегать, быть нормальным псом. – В трубку было слышно, как где‑то рядом тявкают щенки.
– Если твою собаку собьет машина и ей отнимут лапу, ты ее усыпишь?
– Нет.
– Почему?
– На трех лапах она сможет вести нормальную жизнь.
– А на двух? Если у пса ничего особо не болит, он остается таким же замечательным псом, как был, но плохо ходит, почему я должен его убивать?
– Потому что он не может быть нормальной собакой.
– Я не знаю, что это значит. У меня два дня из трех ломит спину, я бегаю мочиться каждые полчаса, у меня больные колени и простатит. Я уже не тот, прежний Дьюно. Никки следует меня усыпить?
– Наверняка она об этом задумывалась.
– Я знал паралитиков и людей, страдавших от сильной боли, – они любили своих близких и хотели быть с ними. Они терпели. Лу хочет быть с нами, и он не испытывает страданий. Да если бы и испытывал, кто мы такие, чтобы указывать ему, как с этим жить.
– Он не может сам выбирать.
– Стивен Хокинг тоже не может.
– Ну, Стиви!
– Это не обычный пес. Мы говорим о Лу, черт возьми.
Мне хотелось кого‑нибудь ударить. Я не собирался убивать лучшего в мире пса только потому, что ему трудно ходить.
Зима началась и закончилась. Прошло уже больше года с того дня, когда доктор Сандерс сказал, что Лу осталось жить шесть месяцев, а он все еще двигался, пусть и с нашей помощью.
– Чемоданчик!
Он терпеть не мог эту кличку.
– Лу, пойдем гулять.
Мы дошли до парка под дождем. Вести его с поддержкой было проще, у него не заплетались лапы, он не заваливался набок и не спотыкался. Каждые полсотни шагов я менял руку, это было не так уж тяжело.
Через тропинку метнулась белка. Лу глухо гавкнул и натянул поддержку.
– Старые привычки – самые живучие. – Я потрепал его по голове и сделал знак «хорошо».
На краю нашей поляны я жестом подал команду «паста» и указал место, где он мог помочиться. Здесь мне надо было полностью принимать на себя вес его тыльной части, зато так он отлично справлялся и не падал.
Потом мы вместе лежали под деревом. Я давал ему печенье и массировал поясницу. Он косился на куст с синичками.
– При каких условиях ты бы мог прикончить лучшего друга? – спросил я его. – Каковы параметры?
Он посмотрел на меня.
– Р‑р.
– Ты мой лучший друг.
Он пытался понять, что я говорю, но это было слишком сложно, у нас не было общей отправной точки.
Это было дорогой в бесконечность. Знать его. Ни конца, ни начала. Как ребенок, который залает вопросы: «Что было раньше?», или «Что будет потом?», или «Куда уходят собаки?»
– Ты заслуживаешь того, чтобы жить. Это твое право. Это не обсуждается. Когда ты сам будешь готов, дай мне знать или просто уйди во сне. Так это будет. Так это у людей. В любом случае, тебе решать. Если станет слишком тяжело, я сделаю то, что должен, но то, что ты не можешь танцевать тарантеллу, – еще не повод тебя убивать.
Он любил смотреть на меня, когда я с ним говорил, даже когда слух ему отказал. Он улыбнулся и вздохнул.
Когда мы стареем и дряхлеем, нам не хочется есть. Это очень сложная штука. Очень достойная и неуловимая.
Мой дед умер от лейкемии и болезни сердца. Он приехал из Италии совсем молодым, и у него всегда был отменный аппетит. Он тяжело работал и строил свою жизнь с нуля.
Итальянская культура определяется едой. Пища – это тот клей, что держит нас вместе. Но в последний год жизни дед к этому остыл. Завтраки и обеды, которые были когда‑то так важны для него, утратили смысл. Он перестал есть, молиться, надеяться. Мой дед, родившийся в прошлом столетии, переживший землетрясение, оползень, Муссолини, мировую войну, путешествие через океан, превратился в призрак и умер в своей постели, в Нью‑Йорке, забыв все те вкусные блюда, что он когда‑то любил.
Мясо – это очень важная, очень давняя вещь. Мы были мясом для хищников раньше, чем их приручили. Для собаки еда – это святое. Еда – это сила и жизнь. Я никогда не встречал пса, который бы постился, и если я такого увижу, то не стану ему доверять.
Мы молимся о спасении души, они охотятся. Это одно и то же. Но когда мы мочимся под себя на смертном одре и молим о спасении грехов, они мочатся во сне, потому что им снятся белки. Для собаки еда – это вечность.
И теперь для Лу еда стала основной страстью. Что ему еще оставалось? Он был глух и не мог ходить без посторонней помощи. Зато пища по‑прежнему была волшебством.
За час до обеда он оживлялся, пофыркивал и ворочался в своем убежище рядом с кухней, где проводил теперь почти все время. Но, несмотря на отличный аппетит, он продолжал худеть. Зад стал совсем костлявым, и даже мощная грудь как‑то съежилась. Он ел, как не в себя, но не мог это переварить.
Мы давали ему все самое лучшее – свежую ягнятину, говядину, куриные шеи, яйца, требуху. Его никогда не тошнило, и я мог менять его меню каждый день. Он никогда не знал заранее, чего ожидать, и это подогревало интерес.
Для Флавио еда никогда не значила так много. Он любил сначала понюхать, потом отойти, попривыкнуть к новому запаху, и только тогда вернуться. К тому времени Лу давно успевал справиться со своим обедом и был готов преподать Флавио основной урок собачьего этикета: «Ешь быстро!»
– У него брови растут, – заметила Никки.
– На колдуна стал похож.
– Шерсть опять грязная. Ты давно его купал?
– Недавно, но искупаю, конечно. У него сальные железы стали плохо работать, и сам умываться он уже не может. Раньше он чистился, совсем как кошка.
– А еще он пукает. Часто.
– Ты тоже.
– Кто бы говорил. Вы с ним можете соревноваться.
Мы немного повозились, потом устроились на полу рядом с Лу. Я даже поиграл в ним в «чокнутого пса». Он был счастлив.
– Вот. Он опять пукнул!
– Ужас какой. – Я принялся махать рукой над Лу. Он ухмыльнулся нам и фыркнул.
– Ты видел? Он нарочно это делает и улыбается, точно как Джек, когда пукнет.
– Может, научить его пукать по команде? Лотерейщики это оценят.
Я всегда любил старые научно‑фантастические фильмы. Чем хуже, тем лучше – мне нравилось смотреть их и бояться.
Как‑то вечером мы с Лу смотрели «Мозг, который не хотел умирать». Он лежал рядом со мной, тяжело дышал и смотрел на экран, пытаясь понять, что там делает женская голова на большом железном подносе.