Раз свобода, то все позволено

Старый режим был упразднен по всей Руси, и мало кто сожалел по этому поводу. Вся страна ликовала. Царь отрекся сам и отрекся от имени своего сына. Великий князь Михаил отказался от престола. Временное правительство было избрано, его манифест стал одним из самых либе­ральных и демократических документов из числа когда-либо принятых. Все царские чиновники, от министров и до жандармов, были смещены с постов и заменены на преданных республике людей, поскольку не было сомнений, что отныне у нас воцарилась республика. Большинство людей надеялось, что теперь-то уж нас ожидают грандиозные военные успехи. Все — солдаты, служащие, студенты, просто граждане и крестьяне

— были полны социальной активностью. Крестьяне привозили в города
и в места дислокации воинских подразделений зерно, а подчас отдавали
его бесплатно. Полки и группы рабочих несли транспаранты: "Да здрав­
ствует революция!", "Крестьяне к плугу, рабочие к станку, солдаты
в окопы!", "Свободные народы России, защитим Родину и Революцию!"

— Смотрите, сколь прекрасны эти люди, — восхищался один из моих
друзей, обращая мое внимание на одну из подобных демонстраций.

— Действительно, может показаться, что все в порядке. — ответил я.

Но. успокаивая себя тем. что все в порядке, я не мог закрывать глаза на многие реалии. Рабочие, несшие лозунг "Рабочие к станку и прессу!", на самом деле отказывались от работы и проводили большую часть своего времени на политических митингах. Они требовали восьмичасо­вого рабочего дня. а нередко — и шестичасового. Солдаты, явно гото­вые к сражениям, вчера, к примеру, отказались выполнять приказ, под предлогом, что для защиты революции Петроград нуждается в их помощи. Именно в тги дни поступала информация о крестьянских захватах частных усадеб, грабежах и поджогах. На улицах нередко можно было встретить пьяных людей, непристойно ругающихся и гор-ланяших: "Да здравствует свобода! Раз свобода, то все дозволено!"

Проходя возле Бестужевского женского университета, я обратил внимание на толпу веселящихся гг отчаянно жестикулирующих людей. В тени ворот, прямо на открытом месте никому не известные мужчина и женщина вели себя самым непотребным образом. "Ха. ха! весели­лась толпа. — раз свобода, то все позволено!"

Прошлой ночью мы провели первое собрание старых членов партии эсеров в составе двадцати — тридцати лидеров, которым всецело можно было доверять. Я отверг предложение экстремистского крыла и поста­рался уюворпгь собравшихся принять резолюцию о поддержке правите­льству. Резолюция была принята большинством голосов с характерной оговоркой: "Предоставить возможность правительству строго придер­живаться своей программы". Собрание вновь продемонстрировало для меня, что равновесие умов даже среди старых и надежных членов партии стало нарушаться. Если это происходит с такими людьми, что тогда говорить о толпе? Воистину мы вступили в критический период нашей истории, даже более критический, чем я мог предположить.

Сегодня состоялось еще одно собрание лидеров эсеров. Нужно было основать новую газету и назначить редакторов. Разгоряченная дискуссия снова продемонстрировала наличие двух группировок внутри партии: социал-патриотов и интернационалистов. После длительных и довольно утомительных дебатов пять редакторов газеты "Дело народа" были выбраны. Ими стали Розанов, Иванов-Разумник, Мстиславский. Гуковс-кий и автор этих строк. Тогда мне трудно было даже вообразить, как нам удастся прийти к соглашению относительно направленности газеты: Гуковский и я представляли собой умеренных социал-патриотов, оста­льные интернационалистов.

Вот огго и свершилось! На самом первом заседании, посвященном выходу I азеты, мы убили пять часов в бесплодной дискуссии. Статьи, поддерживаемые интернационалистами, наотрез отметались нами, и на­оборот, все наши статьи были отвергнуты ими. Трижды мы покидали эалу, где заседали, и каждый раз вновь в нее возвращались. Наконец мы приступили к считыванию редакционных статей, безжалостно редак­тируя наиболее яркие места каждой из них. В результате умеренные и радикальные статьи были обесцвечены, при этом, однако, они так и не потеряли своего противоречивого характера. Благое начало! По выходе в свет "Дело народа" стала газетой, в которой в одной статье провозг­лашается то, что отрицается в другой. Такое положение дел должно было прекратиться, и это мы все понимали. Все монархические газеты были запрещены, а помещения, занимаемые ими, конфискованы. Социа­листы соглашались с таким поворотом событий, однако как это сочета­ется со столь пылко провозглашаемой им свободой печати и слова? Как только "честолюбивый долг уплачен", радикалы становятся еще более Деспотичными, чем консерваторы. Власть провоцирует тиранию.

На собраниях рабочих я все чаще слышал требование прекратить войну. Идеи, витающие в воздухе, относительно того, что правительст­во должно быть социалистическим и что немедля следует устроить общую бойню всех эксплуататоров, быстро распространились среди людей. Любая попытка будь то инженеров или предпринимателей уста­новить дисциплину на заводах, дабы как-то поддержать уровень произ­водства или уволить уклоняющихся от службы, тотчас определялась как контрреволюционная. Среди солдат ситуация была не лучшей. Под­чинение и дисциплину как рукой сняло.

Что же касается мужиков, то и они стали терять спокойствие и, казалось, вот-вот присоединятся к Советам. Господи помилуй! Тем временем эти авантюристы, сами избравшие себя в депутаты от солдат и рабочих, эти узколобые интеллектуалы продолжали разыгрывать драму революции, нацепив на себя маски французских революци­онеров. Разговоры, разговоры, бесконечные разговоры. Вся их энергия уходила на подрыв Временного правительства и подготовку "дик­татуры пролетариата". Советы вмешивались везде и во все. Их дейст­вия приводили лишь к дезорганизации и развязыванию самых диких инстинктов толпы.

Правительство? Лучше ничего не говорить об этих людях. Они были высокого самомнения и идеалистически настроены, они не знали даже основ грамоты науки управления. Они не всегда сознавали, что творят, а если и знали, чего добиваются, то никогда не доводили начатого до конца.

Сегодня проходили похороны погибших за дело революции. Велико­лепный спектакль! Сотни тысяч людей несли тысячи красных и черных стягов, расписанных словами: "Слава тем, кто погиб за Свободу!" Восхитительная музыка — голоса и оркестры — сливались в едином погребальном гимне. И при этом совершенный порядок, дисциплина в течение часов, пока процессия продвигалась по улицам. На лицах марширующих читался торжественный, духовный подъем. Такая толпа взволновала меня; все это было так по-человечески.

Сегодня же наступила моя очередь главного редактора "Дело наро­да". Газета ушла в набор около трех часов ночи, и я, как обычно, отправился домой пешком. Улицы были не столь людными, как прежде, и поэтому легче было заметить происшедшие изменения в Петрограде за месяц революции. Картина не радовала. Улицы были захламлены бумагой, грязью, навозом, шелухой от семечек. Круглые окна многих домов были заложены бумагой. На всех углах города солдаты и прости­тутки вели себя с "революционной непринужденностью".

— Товарищ! Пролетарии всех стран, соединяйтесь. Пошли со мной домой, — пристала ко мне разукрашенная особа. Оригинальное исполь­зование революционного лозунга!

Все политические узники были освобождены и постепенно стекались домой, кто из Сибири, а кто из-за рубежа. Их с триумфом встречали правительственные комитеты, солдаты, рабочие и прочая публика. Ор­кестры, флаги и речи сопровождали встречу каждой группы вновь прибывших. Возвращающиеся изгнанники корчили из себя героев-поко­рителей и жаждали, чтобы их почитали как освободителей, отцов-благо­детелей. Любопытный факт во всем этом заключается как раз в том, что большая часть всех этих людей никогда и не была политическими узниками, а просто — обычными осужденными за воровство, мошен­ничество, убийства. Тем не менее все строили из себя жертв царизма. Сдается мне, что из всех форм тщеславия революционное тщеславие "вправе" требовать для себя максимума.

Многие из возвратившихся "политиков" наглядно демонстрировали собой неуравновешенность сознания и эмоций. Проведя годы в тюрьмах и ссылке, на тяжелых и физически изнурительных работах, они стали насаждать обществу методы и жестокость, от которой сами же страдали в свое время. Они навсегда сохранили в себе ненависть, жестокость, презрение к человеческой жизни и страданиям людей.

Советы, вербованные из таких "героев", буквально на глазах теряли чувство реальности. Они направляли все свои усилия на борьбу с Вре­менным правительством, проповедуя социализм, при этом ничего не делая для преобразования и революционного воспитания русского обще­ства. Их воззвания были обращены: "Ко всем, всем, всем!" или "Ко всему миру!" Речи их лидеров и манеры вести себя были наполнены помпезным абсурдом. Казалось, что у них нет ни толики чувства юмора, ни способности увидеть весь комизм своей позы со стороны.

Что же касалось правительства, то и оно вело себя в равной мере наобум и беспомощно. Разделение власти завершилось око­нчательно, и с каждым днем Временное правительство теряло под собой почву.

Свет и тень

Сегодня, 22 апреля 1917 года, состоялась конференция партии со­циал-революционеров. Состояние умов у новых "мартовцев" стало еще более радикальным. Новые "революционеры" относятся к старым лиде­рам партии, как к своим слугам. "Новое" большинство провело свою резолюцию о немедленном прекращении войны и столь же немедленном установлении социалистического правительства. Я высказался против этой программы и покинул зал конференции и тотчас же снял с себя полномочия редактора "Дело народа". Многие из старых членов партии последовали моему примеру; правое крыло почти целиком покинуло конференцию. Рано или поздно, но это должно было случиться, так что лучше, чтобы это случилось сейчас.

Гуковский и я выступили организаторами газеты правого крыла эсеров — "Воля народа". "Бабушка" Брешковская, Миролюбов, Ста­линский, Аргунов вошли в состав редакционного совета. Надеяться на успех в то время было бессмысленно, однако мы должны были делать то, что считали правильным.

Политические эмигранты продолжали возвращаться на родину. Вновь вернулись лидеры нашей партии: Чернов, Авксентьев, Бунаков, Сталинский, Аргунов, Лебедев и многие другие. В ближайшие дни ожидали возвращения и большевистских лидеров — Ленина, Троцкого, Зиновьева и некоторых других. Все они переправлялись через германс­кую границу и не без содействия со стороны немецкого правительства, которое предоставило им специально "защищенный" вагон. Многие из наших людей возмущались, почему Временное правительство позволило всем им вернуться обратно. По слухам, Ленин и его окружение (всего около сорока человек) были наняты немецкой разведкой для провоциро­вания гражданской войны в России и для дальнейшей деморализации русской армии. Я настаивал на созыве Всероссийского съезда крестьян, который должен был бы послужить контрбалансом столичному Совету бездумных рабочих и солдат.

Ночь... Утомленный речами, совещаниями, бесконечным числом омерзительных инцидентов, я шел домой с чувством человека, который пытается приостановить голыми руками лавину снега с гор. Бессмыслен­ная задача.

Со своими друзьями мы приступили к организации Всероссийского съезда крестьян.

Из Петрограда я направился в Великий Устюг, где встретился с кре­стьянами и другими жителями уезда. Что за радость покинуть столицу с ее постоянно мечущейся толпой, беспорядком, грязью, истерией и вновь вернуться в любимые спокойные места! Надо мной голубое небо, вокруг меня поблескивающие воды реки и очаровательный пейзаж. Сколь совершенно все это спокойствие! Воздух чист и неподвижен, как будто и нету никакой революции! Лишь постоянное шушукание пас­сажиров вновь напоминает о ней.

В дорогом моему сердцу городе меня встретила группа друзей. Прямо с парохода меня отвезли на рыночную площадь, где уже со­брались тысячи людей. Моя речь инспирировала взрыв патриотического энтузиазма. Сотни людей вызвались внести свои вклады в государствен­ный заем свободы, выпущенный правительством в целях оздоровления экономической ситуации в стране. Многие крестьяне, прибывшие в город с подводами зерна, отдавали его в фонд армии безвозмездно. Такого же успеха мне удалось добиться в аудиториях учителей и простонародья ближайших деревень.

По приезде обратно в нездоровую атмосферу столицы я обнаружил, что безудержный беспорядок становился угрожающим.

В столицу прибыл Ленин в сопровождении своего окружения. Их речи на большевистской конференции поразили даже крайне левых. Ленин и его группа стали очень богатыми людьми, а соответственно число большевистских газет, памфлетов, прокламаций многократно воз­росло. Троцкий занял очень дорогостоящие апартаменты. Откуда взя­лись все эти деньги? — невольно возникал вопрос.

"Социализация" началась. Большевики силой захватили виллу тан­цовщицы Кшесинской, анархисты — усадьбу Дурново и ряд других домов; их же собственники были попросту выселены. Зачастую они апеллировали в суд или прямо к правительству, но никакие меры по восстановлению их в правах не предпринимались.

21 апреля 1917 года. Сегодня нам пришлось "понюхать", что же есть на самом деле восстание масс. Министерство сношений отправило ноту союзникам, подтверждающую верность всем согла­шениям и обязательствам, принятым ранее Россией. За это оно было подвергнуто яростным нападкам со стороны Советов и бо­льшевиков. Около полудня два хорошо вооруженных полка покинули бараки и присоединились к бастующим. Началась перестрелка. Пре­ступные ограбления магазинов вошли в норму. Ситуация стала напоминать первые дни антицаристского восстания, но в те дни еще удавалось контролировать массы. Правительство заявило об отставке Милюкова.

А это значило, что правительство пало, ибо первая уступка толпе и большевикам свидетельствовала о конце Временного правительства. Мы все как будто живем на краю вулкана, который в любой момент мог проснуться. Неприятная ситуация, но шаг за шагом мы постепенно адаптировались к ней. В любом случае все происходящее вызывало глубокий интерес.

Сегодня мы опубликовали первый номер "Воли народа". Организа­ция Всероссийского съезда крестьян шла успешно.

Вандервельде и Де-Брукер, лидеры бельгийских социалистов, посети­ли нас с визитом. "Вы первые русские социалисты, не обвинившие нас в "патриотизме" и не поносившие наши "буржуазные" суждения", — сказал Вандервельде, пожимая мне руку.

Сегодня вечером был устроен обед в честь Альберта Тома. Он, как и Вандервельде, расценивал ситуацию достаточно пессимистично, одна­ко воспринимал грубость Советов с большим чувством юмора. "Они ведут себя наподобие безответственных детей", — говорил он.

Мой нерегулярный образ жизни стал регулярным. Не было фик­сированного времени ни для обеда, ни для сна, ни для утреннего подъема, ни для работы. День ото дня я изнурял себя либо на поприще агитации, либо занимаясь массой текущих дел. Иногда же возникало ощущение бездомного пса.

Агония

Май — июнь 1917 года. Крестьянский съезд начал свою работу, собрав почти тысячу реальных представителей крестьянства и солдат. Настроения крестьян были несравненно более сбалансированными и здравыми, чем рабочих и солдат. Патриотизм, выраженный в желании прекратить беспорядки, намерение воздержаться от захвата земель до тех пор, пока этот вопрос не будет вполне определенно решен, готов­ность поддержать правительство и оказать сопротивление большевикам — вот они, суммарные мысли, высказанные со всей прямотой съездом.

Любопытный эпизод, происшедший на съезде, связан с появлением там Ленина. Взобравшись на подмостки, он театральным жестом сбро­сил с себя плащ и стал говорить. Лицо этого человека содержало нечто, что очень напоминало религиозный фанатизм староверов. Он был до­статочно скучным оратором, и его попытка возбудить большевистский энтузиазм в массах полностью провалилась. Его речь была принята холодно, а персона встречена даже с некоторым озлоблением, так что он вынужден был покинуть съезд с явным провалом. После этого боль­шевистская "Правда" и другие интернационалистические газеты возоб­новили нападки на съезд, обвиняя его в мелкой буржуазности и называя его "цитаделью" социал-патриотов. Ну да ладно, это их дело.

Съезд завершал свою работу голосованием за создание Крестьянс­ких Советов, выбором депутатов, исполнительного комитета и пред­ставителей в другие избирательные органы. Я был избран в качестве члена исполнительного комитета и делегирован на "Комиссию по раз­работке Закона о выборах членов Учредительного Собрания".

По пути домой я проходил мимо виллы Кшесинской, захваченной большевиками и используемой ими в качестве штаб-квартиры. День ото дня ораторы выступали с балконов дворца перед толпами рабочих и солдат. Все попытки правительства изгнать захватчиков из дворца оканчивались неудачами. Дворец Дурново, оккупированный анархиста­ми столь же нелегально, как и другие виллы, охранялся преступниками, именовавшими себя анархистами или коммунистами. Тщетно суды предписывали захватчикам покинуть эти здания, столь же тщетно от­правлял свои предписания и министр юстиции. Ничего изменить не удавалось. Я остановился перед виллой Кшесинской, чтобы послушать .Ленина. Воистину он слабый оратор, но мне казалось, что этот человек может пойти далеко. Почему? Да потому, что он был готов поощрить толпу на любое насилие, преступление, жестокость, на которые в создав­шихся деморализованных условиях люди и так были готовы.

— Товарищи рабочие, — продолжал свою речь Ленин, — отво­евывайте фабрики у предпринимателей! Товарищи крестьяне, берите землю у врагов ваших, помещиков! Товарищи солдаты, прекращайте войну и возвращайтесь домой. Заключите мир с немцами! Бедняги, вы умираете с голода, когда вокруг вас плутократы и банкиры. Почему бы вам не захватить все эти богатства? Грабьте награбленное! Безжалостно громите весь этот капиталистический мир! Покончите с ним! Покончите с его правительством! Покончите с войной! Да здравствует социалисти­ческая революция! Да здравствует классовая война! Да здравствует диктатура пролетариата!

Подобные речи всегда находили жаркий отклик. Вслед за Лениным выступал Зиновьев. Что за неприятная фигура, этот Зиновьев! В его высоком женоподобном голосе, внешности, толстой фигуре, во всем сквозило нечто одиозное, жестокое; он был безусловно дегенеративная личность. Ленин нашел себе прекрасного ученика в этом человеке.

Прослушав их около часу, я пересек Троицкий мост и побрел в сто­рону своего офиса. День был прекрасный. Солнце ярко блистало, и в Не­ве отражалось безоблачное небо. Но душа моя была темна. Эти люди, я знал это наверняка, предвещали страшные вещи. Будь я в правительст­ве, я бы, без сомнения, арестовал их. Несчастный Керенский вынужден делать все, что он в силах. Он сопровождает одну красноречивую речь другой, однако диких зверей нельзя остановить речами, пусть даже и красноречивыми. В городах распространился голод, работу найти было все труднее. Должно заметить, что пропагандистски газета "Прав­да" была блестящим изданием. Особенно хороши были саркастические статьи Троцкого, в которых он, высмеивая, глумился над своими оп­понентами. И я был в их числе. Великолепная сатира.

Советы крестьянских депутатов оставались последним надежным бастионом. Большинство из мужиков, представлявших крестьянство, умудрялись все еще сохранять в себе интеллектуальное равновесие.

26 мая 1917 года был днем моей женитьбы. Это было поистине революционное бракосочетание. После церковного венчания, на кото­рое, кстати, я прибыл прямо с одного важного собрания, мы с женой и друзьями устроили получасовой легкий завтрак, после чего я вновь поспешил на очередное заседание. Только в периоды войны или револю­ций могут случаться подобные вещи. Вечером я послал революцию к дьяволу и вернулся домой к своей возлюбленной. Вихрь все прибли­жался, но в тот день я был счастлив.

Сегодня профессор Масарик из Праги посетил меня в моем офисе. Какое удовольствие беседовать с разумным, интеллигентным, серьез­ным и широко мыслящим человеком. Мы обсудили чешскую проблему, о которой я в то время писал. Безусловно, с такими лидерами, как Масарик, Чехословакия вновь обретет независимость. Об этой нашей надежде мы написали в "Воле народа".

Работа в Советах крестьянских депутатов шла своим чередом и впол­не успешно. Принципиальные вопросы будущей России — аграрная реформа, конституция, организация правительства, защита страны и т. п. — получили пробные решения. Собрания Советов рабочих, крестьянс­ких и солдатских депутатов шли порознь. Старые Советы поначалу пытались установить свой контроль, но теперь было ясно, что крестьянс­кая организация вполне самостоятельна. В зале Думы члены крестьянс­ких Советов занимали правую сторону, левую же занимали группы, большевиков, интернационалистов и левых эсеров. Стоило нам войти в залу, как "красные" начинали насмешливо приветствовать нас выкри­ками: "А вот и мелкая буржуазия идет!" Мы платили им тем же: "А вот там предатели!"

Наступил серьезный кризис. Пока заседал исполнительный комитет Совета крестьянских депутатов, нас внезапно информировали по телефо­ну, что большевики организовывают на следующее утро вооруженную демонстрацию солдат и рабочих с требованием: "Долой капиталистическое правительство!" Не было сомнений, что подобная демонстрация будет означать падение Временного правительства и конец наступатель­ных операций на фронте. А значило это также и гражданскую войну и кровопролитие. В противовес их акции мы проголосовали за ор­ганизацию невооруженной демонстрации, запланированной на следу­ющую неделю. Тем самым мы постарались пресечь попытку проведения вооруженной демонстрации. На следующее утро "Правда" анонсиро­вала согласие большевиков принять участие в нашей мирной демонстра­ции. На этот раз мы выиграли, но я опасался, что в следующий раз победа будет на их стороне.

Вечером в городе произошли стычки и совершены были несколько убийств. Красный подол революции все более и более приобретал кровавую окраску. Голод возрастал.

Наступательные операции на фронте попервоначалу пошли удачно, и мгновенно настроение людей резко поднялось. Патриотические демо­нстрации заполняли улицы, популярность Керенского существенно воз­росла. Большевики на время были оттеснены.

Но вот и катастрофа. Наша революционная армия разгромлена. В сумасшедшей панике армия развалилась, разбредаясь во все концы и разрушая все на своем пути: убийства, насилие, погромы полей, деревень и всякое такое. Никакой дисциплины, никакого подчинения, никакого милосердия ни по отношению к ни в чем не повинным женщинам, ни к простым гражданам. Генерал Корнилов и Б. Савинков требовали восстановления смертной казни для дезертиров. Увы, тщетно! Бессильное правительство и Советы даже в такую минуту опасности не могут действовать. И вновь начали превалировать большевики и анархия.

Сегодня произошло серьезное событие. На митинге, организо­ванном "бабушкой" Брешковской, Савинковым, Плехановым, Чай­ковским и мною, аудитория солдат и рабочих внезапно взорвалась свистом и угрозами лидерам революции. Мученики Брешковская и Чайковский были осыпаны эпитетами типа "предатели!", "контр­революционеры!". Мгновенно вскочив на ноги, Савинков прокричал: "Кто вы такие, чтобы именовать нас таким образом? Лодыри! Что вы сделали для революции? Вовсе ничего. Чем вы когда-либо ри­сковали? Ничем. А эти люди (указывая в нашу сторону) мучались в тюрьмах, голодали, мерзли в Сибири, каждый раз рискуя собственной жизнью. Именно я, а не кто-либо из вас бросил бомбу в царского министра. Я, а не кто-либо из вас слышал смертный приговор, вынесенный мне царским правительством. Как смеете вы обвинять меня в измене революции? Кто вы, как не толпа безмозглых без­дельников, замысливших разрушить Россию, революцию и тем самым самих себя?!"

Этот взрыв гнева впечатлил и несколько охладил пыл собравшихся людей. Но было ясно, что именно в такие минуты все великие ре­волюционеры переживают трагедию. Об их преданности делу и са­мопожертвовании вдруг все забывают. В сравнении с "мартовскими" старые революционеры воспринимаются уже как реакционеры, отста­вшие от времени.

— Думали ли вы о себе когда-либо как о контрреволюционере?
— спросил я у Плеханова.

— Если эти маньяки — революционеры, то я горд тем, что реакци­
онер, — ответил мне основатель социал-демократической партии.

— Будьте осторожны, господин Плеханов, — продолжил я, — как
только эти люди станут диктаторами, вы будете тотчас же арестованы.

— Эти люди станут еще большими реакционерами, чем царское
правительство, вот чего я опасаюсь, а не ареста, — горько заметил он.

Я любил Плеханова. Он схватывал истинную суть момента гораздо лучше своих учеников из Советов, которые не допускали его даже как члена их организации. Все старые революционеры, как, впрочем, и ос­нователи русского социализма, считали себя умеренными или, в лексике большевиков, "контрреволюционерами". Мой разговор с Плехановым очень напоминал ситуацию всех революций или социальных переворо­тов, ситуацию, именуемую "контрреволюцией" толпы. Только тогда вес начинают понимать, что революция и радикализм на практике сущест­венно отличны от этих же идей в теории.

Распад России начался всерьез. Финляндия, Украина, Кавказ провоз­гласили свою независимость. Кронштадт, Шлиссельбург и многие дру­гие регионы России также ратовали за свою независимость.

Вчера я опубликовал статью о надвигающейся катастрофе, которую назвал "Вечные муки русской нации". Уже сегодня многие газеты поме­стили на своих страницах комментарии. Большевистские листки попро­сту угрожали мне. Их простым сочувствием нации нельзя было изменить ситуацию, которая и без того была безнадежной. Что же касалось меня, то я не испытывал ни толики чувства личного страха.

Жизнь в Петрограде становилась все более сложной. Столкновения, убийства, голод; смерть стала привычным спутником повседневности. Мы все ждали нового взрыва. Он должен был наступить очень скоро. Вчера я выступал на публичном диспуте с Троцким и мадам Коллонтай. Было совершенно ясно, что революционный энтузиазм этой женщины есть не что иное, как косвенное удовлетворение ее нимфомании.

Троцкий находится в выгодных условиях, и он, безусловно, до­стигнет определенных высот. Этот театрализованный разбойник — су­щий авантюрист. У его собратьев по социал-демократической партии (меньшевики) принято о нем говорить: "Троцкий приносит свой стул на каждое собрание. Сегодня он восседает с одной партией, назавтра — с другой". В тот момент его стул размещался в ком­мунистической партии. Большевики, вероятно, предоставят ему все то, что он возжелает.

Трагедия

3—5 июля 1917 года. Взрыв наступил. В полдень третьего числа, в самый разгар утреннего заседания съезда крестьянских депутатов, мы были встревожены телефонным звонком из Таврического. "Для воссо­единения с Советами рабочих депутатов приезжайте как можно скорее — готовится новый переворот большевиков". Мы тронулись в путь незамедлительно. Улицы, примыкающие ко дворцу, придворцовая пло­щадь были заполнены солдатами и матросами, а посреди всего этого столпотворения в автомобиле, окруженном людьми из Кронштадта, стоял Троцкий.

— Вы, товарищи матросы, — гордость и слава русской революции.
Вы ее лучшие защитники и пособники. Своими деяниями, преданностью
коммунизму, безжалостной ненавистью и истреблением всех эксплу­
ататоров и врагов пролетариата вы впишете бессмертные страницы
в историю революции. Теперь же перед вами стоит новая задача — до­
вести революцию до ее заключительного этапа и воздвигнуть царство
коммунизма — диктатуру пролетариата — и начать тем самым миро­
вую революцию. Величайшая драма началась. Победа и вечная слава
призывают нас к этому. Пускай враги наши трепещут. Никакой жалости,

никакого милосердия к ним. Сконцентрируйте всю свою ненависть. Уничтожьте врагов раз и навсегда!

Дикий взрыв звериного рыка был ответом на эту речь. С громад­ными трудностями мы все-таки пробились во дворец, где в зале Думы собрались многие представители Советов и социал-демократической партии. В зале царила атмосфера напряжения и крайнего возбуждения. "Это ужасно!", "Это преступление против революции!" — раздавались повсюду возгласы лидеров левых.

Тем временем оружейные выстрелы и пронзительные крики все чаще раздавались извне. Чхеидзе призвал к объединенному заседанию Сове­тов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

— От лица коллегии Советов, — заявил Дан, — я предлагаю
следующее: все члены Советов, собравшиеся здесь, должны принести
клятву, что сделают все возможное, а если понадобится, то и умереть
для того, чтобы воспрепятствовать этому преступному мятежу против
Советов и революции. Те, кто не желают давать такую клятву, должны
немедленно покинуть залу.

После непродолжительного затишья раздались одобрительные ап­лодисменты. Вокруг же себя я видел лишь бледные лица депутатов и все же я слышал их жаркий шепот: "Да, мы готовы погибнуть". Нечто трагическое и при этом героическое происходило с нами. Окруженные необузданной толпой, посреди канонады и стрекотания пулеметов, за­щищаемые лишь двумя гвардейцами у дверей во дворец, члены Советов впервые, пожалуй, выросли до величественного благородства, когда остается выбор либо победить, либо погибнуть.

Через мгновенье группа большевиков, интернационалистов, левых социал-революционеров, возглавляемая Троцким, Луначарским, Гим-мером и Камковым, вышла вперед. "Мы протестуем против этого предложения, — воскликнули они в один голос. — Взгляните на море солдат и рабочих, разлившееся вокруг этого здания. От их имени мы требуем, чтобы Советы провозгласили о роспуске Временного правите­льства. Мы требуем также незамедлительного прекращения войны и установления диктатуры пролетариата и коммунистической государст­венности. Если вы не согласитесь на это добровольно, то мы силой заставим вас сделать это. Время сомнений миновало. Вы обязаны под­чиниться тому, к чему вас призывает революционный пролетариат".

В этом, пожалуй, заключалась квинтэссенция их выступления. Боль­шевики, чувствуя себя победителями, уже более не апеллировали к Сове­там, а, напротив, приказывали им. Пытаясь обуздать их гнев и возмуще­ние, Советы выслушали их молча.

— Чего же вы добиваетесь? — спросил председатель. — Диктатуры
Советов или вашей собственной диктатуры над Советами? Если первого,
тогда прекратите угрозы, присядьте и дождитесь решения Советов, а уж
потом следуйте ему. Если же второго, то есть вы сами собираетесь стать
Диктаторами над Советами, то что же вы в таком случае делаете здесь?
Ни у кого в этом зале нет сомнений, чего вы добиваетесь, ибо ваша цель
не "вся власть Советам", а вся власть вам самим. Вы зажгли темные
и необузданные массы людей. Во имя этого вы инициируете гражданс­
кую войну. Очень хорошо, мы принимаем ваш вызов. А теперь убирай­
тесь и делайте что пожелаете!

Таков был наш ответ большевикам. После нескольких минут колеба­ний они вновь разразились угрозами, но резолюция Дана была принята единогласно.

Одна феерическая речь следовала за другой. Моя голова попросту разрывалась в сжатой атмосфере зала. Я вышел во двор. На фоне серых сумерек июльской ночи я увидал море солдат, рабочих и матросов... То здесь, то там стояли направленные на здание дворца пушки и пулеметы, развевались красные знамена, непрестанно слышалась канонада. Сума­сшедший дом какой-то! Эта толпа требовала: "Вся власть Советам!", хотя в то же время направляла на них пушки, угрожая Советам смертью и расправой.

Как только меня узнали, то я тотчас же был окружен людьми, посыпались вопросы, раздались угрозы. Я попытался объяснить им, что Советы не обладают всей полнотой власти, поскольку требования боль­шевиков невозможны. Я попытался объяснить также, какие бедствия могут последовать из их намерений. Однако я как будто бы разговари­вал не с людьми, а с неким монстром. Глухим ко всяким доводам, обуреваемым ненавистью и бесчувственной жестокостью, соблазненным идиотическими лозунгами большевиков. Я никогда не забуду эти лица в обезумевшей толпе. Они потеряли все человеческое, укрепив в себе лишь звериное начало. Толпа ревела, угрожала, потрясала кулаками.

— Советы продались капиталистам!

— Предатели! Иуды!

— Враги народа!

— Смерть им!

Сквозь этот гром голосов я прокричал: "Неужели моя смерть даст вам землю или наполнит ваши пустые желудки?"

Странно, но многие из "бестий" толпы разразились в ответ на мой вопрос смехом. Удивительно, к сколь мгновенным шараханиям из одной стороны в другую способна толпа.

В зале Думы продолжались речи, речи, речи... Ближе к рассвету часть депутатов Советов заснула, и то был сон изнеможения. Остальные сменяли друг друга у трибуны, продолжая дискуссию. Тем временем снаружи здание все еще было окружено толпами, подкрепленными на сей раз несколькими свежими полками. Одна стратегическая позиция за другой занимались солдатами. Выстрелы раздавались отчетливее, чем среди ночи, а пули все чаще ударялись о стены здания. Обессиленный от бессонной ночи, я вновь вышел во двор Думы. На этот раз я увидел три броневика. Про или контра? Конечно же против. Против были и со­лдаты, и моряки, вооруженные ружьями и скопившиеся во дворе. Внеза­пно раздался оглушительный взрыв, и все эти доблестные вояки в панике попадали на землю. Панику, как оказалось, вызвали сами большевики. Один из солдат бросил ручную гранату и убил нескольких людей. Полагая, что началась атака со стороны правительственных сил, пуле­метчики открыли огонь. Число жертв возросло. После этого многие из бунтовщиков решили отправиться восвояси.

В пять часов пополудни Советы возобновили заседание. На нем присутствовали большевистские депутаты и их сторонники. Они отчет­ливо осознавали, что настал момент, когда они либо должны победить, либо признать поражение. Во имя того чтобы победить, они готовы были прибегнуть к крайним мерам. Но именно в тот момент, когда один из них произносил речь, полную кровавых угроз, дверь распахнулась и в залу вошли три офицера. Их мундиры были запылены и покрыты грязью; они быстрым шагом приблизились к восседающему на трибуне Чхеидзе. Отдавши честь, они развернулись в сторону зала и старший по чину обратился к группе большевиков со следующими словами:

— В то время когда русская армия концентрирует все силы для
защиты родины от врагов, вы, солдаты и матросы, которые никогда и не
видели войну, болваны и предатели, убивающие время в злобной бол­
товне, авантюристы и оборотни, что здесь вы делаете? Вместо борьбы

с врагами вы губите мирных граждан, организуете заговоры, вдохновляя тем самым врагов наших, а нас, солдат великой русской армии, встреча­ете пулеметами и пушками. Позор! Но тщетно все ваше вероломство. Я, командующий полком велосипедистов, информирую вас о том, что мои подразделения вошли в Петроград. Бунтари разбежались. Ваши пулеме­ты в наших руках. Ваши вояки — храбрецы перед лицом невооруженных мирных жителей, — столкнувшись лицом к лицу с военными подразделе­ниями, трусливо разбежались. А посему сообщаю вам, что тот, кто предпримет всякую попытку продолжить или повторить нечто подо­бное, будет пристрелен, как собака.

Повернувшись к председателю, он снова отдал честь и добавил: "Имею честь доложить Советам, что мы поступили в распоряжение правительства и Советов и ждем дальнейших распоряжений".

Взрыв настоящей бомбы вряд ли вызвал бы подобный эффект. Громкие и радостные аплодисменты раздались с одной стороны, с дру­гой — пронзительные выкрики, стоны и проклятия. Что же касается Троцкого, Луначарского, Гиммера и Каца, Зиновьева, то они, как выра­зился один из моих друзей, "бежали как черт от ладана". Один из них, впрочем, и попытался что-то сказать, но голос его потонул в криках. "Вон отсюда! Прочь!" — раздавалось отовсюду. И вместе со своими сторонниками они покинули зал.

Часа через полтора военная музыка заполнила комнаты и коридоры дворца. Два петроградских вооруженных полка вошли в Думу. Большеви­ки были разбиты, и вновь восторжествовали силы порядка. Толпы были рассеяны, мятежные солдаты разоружены и арестованы. Около двух часов пополуночи я добрался домой, свалился на кровать и мгновенно уснул.

 

5 — 6 июля 1917 года. Сегодняшние газеты опубликовали до­кументы, из которых следовало, что накануне своего возвращения из-за границы большевистские лидеры получили крупные суммы денег от германского военного руководства. Эта новость вызвала взрыв всеобщего негодования.

— Предатели! Немецкие шпионы! Убийцы!

— Смерть им! Смерть большевикам!

Все это сегодня выкрикивала толпа, которая еще вчера требовала крови большевистских врагов. Общественные настроения круто измени­лись, и сейчас уже необходимо было защищать большевистских лидеров от насилия. Некоторые из них самовольно предпочли арест, дабы попро­сту выжить. Чтобы предотвратить линчевание, Чайковский и я вынуж­дены были сопроводить кронштадтских матросов от Петропавловской крепости на их корабли. Понимая, что их ждет в случае, если они попадут в руки непостоянной толпы, "гордость и слава революции", как назвал их всего лишь несколько дней назад Троцкий, дрожала как осиновый лист под гикание уличной публики.

"Ты жив? Все ли в порядке?" С таким содержанием я получил телеграмму от жены, которая находилась в то время в Самаре. Конечно же у меня все было в порядке.

Сегодня Троцкий, Коллонтай и многие другие были арестованы, Ленину и Зиновьеву удалось избежать этой участи. Вопрос же теперь стоял так: что делать впредь? Мы, умеренные, были не кровожадны, и, Дабы ликвидировать саму возможность подобных насильственных мяте­жей, нам следовало бы демонстрировать великую стойкость духа. Сове­ты же были склонны к излишней мягкости, которая при нынешних обстоятельствах означала ничего более, как слабость.

Мятеж был подавлен, но ничего не было сделано в плане наказания ораторов и бунтовщиков, а арестованные коммунистические лидеры были вскоре выпущены на свободу.

Мне предложили три поста во Временном правительстве — товари­ща министра внутренних дел, директора русской телеграфной службы, секретаря премьер-министра Керенского. После надлежащих размышле­ний я остановил свой выбор на последнем, хотя и очень сомневался, что при нынешних условиях смогу оказать большую службу стране. В этом смысле, как помощник Керенского, я, пожалуй, смог бы сделать мак­симум возможного.

Разработка закона о выборах в Учредительное собрание заверши­лась. Они должны были стать самыми демократичными выборами, допускающими полную и пропорциональную представительность насе­ления. Но, думалось мне, закон этот так же "пойдет" бедной России, как вечерний туалет — лошади.

За несколько дней до того как я вступил в обязанности секретаря Керенского, произошло событие, глубоко потрясшее всех трезвомыслящих русских, причем даже тех, кто годами участвовал в революционном движении. Я имею ввиду ссылку царя Николая II и его семьи в Тобольск в Сибирь. Все это было совершено в большом секрете, хотя за несколько дней до этого мой старый друг и коллега г-н Панкратов в редакции "Воли народа" сообщил мне, что он назначен шефом императорского эскорта царской ссылки. Панкратов был старым революционером и двадцать лет своей жизни провел в тюремном заключении в Шлиссельбурге. Несмотря на все это. он был гуманист, не хранил в себе злобы ни к царю, ни к старому режиму. Вот почему я был рад, что именно он был выбран для этого дела. и был совершенно уверен, что Панкратов сделает все возможное, чтобы императорская семья чувствовала себя комфортно даже под стражей. Мотивация этого наказания была не злонамеренной. Напротив, я знал, что Керенский ратовал за высылку царской семьи в Англию. Его планы были разрушены лишь потому, что Советы не дали своего согласия на это. По сути, экстремисты были ответственны за плохие условия царского заключе­ния в царскосельском дворце. Их нахождение там становилось небезопас­ным, и, продлись июльский бунт еще несколько дней, я уверен, что большевики убили бы их. Совершенно необходимо было выслать семью куда-нибудь, где ее жизнь была бы в большей безопасности и где бы не было стычек с экстремистами по поводу революции. В Тобольске же революци­онные настроения были не столь сильными, а фанатизма не было и подавно; так что под охраной Панкратова попытки террористического убийства были не столь устрашающими. Хотя, если большевики прийдут к власти, как сказал мне Панкратов, одному богу известно, что может произойти

Новый кризис

Вперемешку с телеграммами, выражавшими преданность правитель­ству со стороны городов, земств, рабочих и крестьян, поступали и телег­рафные отчеты о женских стачках, солдатских бунтах и анархистских настроениях среди крестьян. Я прочитывал все эти послания и готовил информативные обзоры для Керенского, хотя и зря, поскольку он не предпринимал никаких конструктивных действий, занятый вместо этого обрамлением резолюций для несуществующего правительства. Государ­ственные колеса катили страну в пропасть.

Наконец, настал день катастрофы, титанического катаклизма. 26 августа с диктаторскими интенциями генерал Корнилов направил ар­мию на Петроград с намерением скинуть правительство и Советы.

Такова была версия событий Керенского; мне же корниловские замыслы виделись менее преступными.

Я знал о длительных связях Корнилова и Керенского и что с тех пор. как они развалились, корниловская группа стала совершенно враждеб­ной правительству Керенского, которому, в частности, они вменяли в вину надвигающийся развал России. Керенский же характеризовал Корнилова и его последователей как предателей родины. Новые силы организовывались для отпора большевикам, однако вместо объединения перед общим врагом армия патриотов разделилась на три лагеря. Большевиков же, конечно, такое положение дел вполне устраивало. О какой иной расстановке сил они могли еще мечтать? Советы были заняты лихорадочной деятельностью. Был избран высший комитет два­дцати двух "для борьбы с контрреволюцией". Я был включен в его состав. Характерно, что в него вошли и несколько большевиков, так что мы оказались в ненормальной ситуации сотрудничества с "красными" для оказания сопротивления патриотам. Первое, что потребовали эти члены комитета, — освобождения из тюрем своих большевистских соратников (Троцкого, Коллонтай и других). Вопреки моему отчаян­ному сопротивлению, это требование было удовлетворено.

Большевик Рязанов был одним из самых деятельных членов комите­та: он писал прокламации, выпускал бюллетени. Один из членов комите­та как-то заметил: "Кто бы мог подумать, что Рязанов и Сорокин когда-нибудь будут работать вместе? Лично я нахожу это обнадежива­ющим".

Я же не находил ничего обнадеживающего в этом. Мои мысли были о революции, которая, как и политика, способна совершать самые крутые виражи.

В высший комитет поступала информация о том, что наша пропаган­да возымела успех и внутри корниловских подразделений началось брожение, открыто проявилось нежелание продолжать демарш на Пет­роград. Несколькими часами позже пришли точные известия о том, что внутри корниловской армии начался мятеж. На следующее утро сам генерал Крымов. командующий "контрреволюционными" силами, при­был к Керенскому и после непродолжительного разговора вышел от него и застрелился. Для меня вся корниловская афера виделась трагеди­ей, а его мотивы, также как и его адъютанта Крымова, были абсолютно чистыми и патриотическими. Они были совершенно далеки от контр­революционной идеи.

Теперь триумф большевиков становился делом времени. Правитель­ство, утратившее доверие среди всех несоциалистических сил, повисло на волоске, и его падение было предначертано.

Мне постоянно приходилось видеть жену и друзей страдающими от голода. Никто не жаловался. Веселыми беседами мы старались позабыть о пустых желудках. Впрочем, это было своего рода самодисциплиной.

Во всех полках большевики организовали военные комитеты помо-Щи революции. Все это предвещало новый взрыв. Я приобрел револьвер, но мог ли я выстрелить в кого-либо? Вряд ли.

Люди тысячами покидали Петроград. В самом деле, почему они Должны были в нем оставаться? Там царил голод, не говоря уже о погромах большевистских толпищ.

— Я советую тебе уехать, — сказал мне один из моих друзей, кого я пришел проводить на вокзал, — отправляйся как можно скорей; вот Увидишь, скоро ты не сможешь этого сделать.

Покинуть сейчас Петроград? Я не мог и не должен был так поступить.

Пучина

Октябрь—декабрь 1917 года. Наконец, наступил хаос. Большевики победили. Все было предельно просто. Временное правительство и толь­ко что открывшийся Первый Всероссийский съезд Советов были смете­ны с такой же легкостью, как и царский режим в свое время. Благодаря военным комитетам помощи революции большевики контролировали все военные подразделения. Через Петроградский Совет рабочих депу­татов они установили господство над рабочим классом. Солдаты и пет­роградские рабочие, хорошо вооруженные и моторизованные, захватили Зимний дворец, Петропавловскую крепость, железнодорожные вокзалы, телефонные узлы и почты. Для того чтобы разрушить старое правитель­ство и создать новое, потребовалось не более двадцати четырех часов.

25 октября, несмотря на болезнь, я все же отправился к Зимнему, дабы разузнать о последних новостях.

Я обнаружил дворец, окруженный большевистскими подразделе­ниями. Было бы полной глупостью идти дальше, поэтому я кр'уто развернулся и отправился к Мариинскому дворцу, где располагался республиканский Совет. Там я узнал, что Керенский бежал на линию фронта в поисках военной поддержки. Коновалов с остальными ми­нистрами и губернатором Петрограда Палачинским забаррикадиро­вались в Зимнем, охраняемом женским полком и тремя сотнями во­оруженных кадетов.

— Это — неслыханно! — гремел один из социал-демократов. — Мы
должны опротестовать это насилие.

— Что? Вы что же, собираетесь издать новую резолюцию? — поин­
тересовался я.

— От лица Советов, республиканского Совета и правительства мы
должны обратиться ко всей стране и мировому демократическому сооб­
ществу, — выпалил он, парируя мое легкомыслие.

— Что же это, если не новая резолюция? — спросил я, полушутя.

— Мы должны апеллировать к военным силам.

— Каким именно военным силам?

— Но офицеры и казаки все еще преданы нам.

— Те самые, кого недавно революционная демократия именовала
контрреволюционерами и реакционерами, — продолжал я настаивать на
своем. — Вы что же, забыли ваше отношение к ним, особенно после
корниловского фиаско? И после этого вы надеетесь, что они защитят
вас? Я же думаю, что, напротив, они будут крайне довольны всем
случившимся.

Осажденные министры не были убиты, их лишь загнали в Петропав­ловскую крепость, где томились царские министры. Участь, постигшая женщин, была куда страшнее, чем вообще способно представить наше воображение. Многие были убиты; те же, кого избежала милосердная смерть, были варварски изнасилованы. Они были обесчещены столь отвратительным способом, что вскоре скончались в ужасающих агони­ях. Многие из официальных лиц Временного правительства также были умерщвлены с садистским зверством.

У себя в офисе газеты я написал первую статью о захватчиках, клеймя позором убийц, насильников, бандитов и грабителей. Статыо я подписал своим полным именем вопреки протестам моих друзей и даже наборщика. "Пускай так останется, — заявил я им, — в любом случае мы все перед лицом смерти". Примечательно, что статья возыме­ла успех, так что пришлось увеличить тираж номера втрое. Друзья уговаривали меня не ночевать дома, и я решил последовать этому совету. Я также согласился изменить свою внешность и перестал брить­ся. Многие поступили так же: бритые стали появляться бородатыми, а бородатые — гладко выбритыми.

Керенский был разбит. Большевики захватили банки, государствен­ные и частные, а мой старый приятель Пятаков был назначен комиссаром финансов. С фронта поступали все новые ужасающие сведения. Генералиссимус Духонин был убит вместе с сотнями других офицеров. Наша армия превратилась в дикую неуправляемую массу, сметающую все на своем пути. Германское вторжение становилось неизбежным.

Сегодня мой коллега Аргунов, один из основателей партии эсеров, попал "в лапы кота". Организация и публикация газет становились крайне затруднительными. Вторжения в редакции и типографии стали фактом рутинной повседневности. Большевистские солдаты рушили все: и наборы, и даже типографские станки. Мы вынуждены были подчиняться и прекращали наши публикации, но многие из них по­являлись вновь с несколько видоизмененными названиями. "Воля на­рода", запрещенная вчера, сегодня выходила в свет под названием "Воля", затем "Народ", "Желание народа" и т. д. Газета "День" появлялась под заголовками "Утро", "Полдень", "Вечер", "Ночь", "Полночь", "Час ночи", "Два часа ночи". Самое главное было то, что наши газеты продолжали издаваться. Читатель, которому не уда­валось получить газету наутро, получал ее под ночь.

Сегодня я едва избежал ареста.

Наше ежедневное меню стало экзотичным, если не сказать покрепче. Хлеба не было, но вчера в одном небольшом магазинчике мы об­наружили несколько банок с консервированными персиками. Вместо хлеба мы приготовили пирог из картофельной кожуры. Все нашли его вполне съедобным. Да здравствует революция, которая стимулирует изобретательность и умеряет человеческий аппетит и желания!

Выборы в Учредительное собрание проходили по всей стране. Они стали своего рода вызовом большевистской революции. Если большеви­ки правы, то они получат большинство голосов на выборах. Очень скоро нам будет известен вердикт России. Конечно же большевики делали все возможное, что было в их силах, дабы блокировать выборы, а "затрав­ленные мыши" делали все, чтобы содействовать им в этом. В течение последней недели я выступил на двенадцати митингах.

Но вот опубликованы результаты выборов, большевики оказались побежденными. Вместе с левыми эсерами они оказались намного позади правого крыла партии, а тем самым — в меньшинстве в Учредительном собрании. Совместно со своими товарищами в Вологодской губернии я набрал около 90% всех голосов. В прошлую ночь мы организовали самый экстравагантный банкет: каждому было вручено по ломтю хлеба, полсосиски, консервированный персик и чай с сахаром.

Большевики были решительным образом побеждены. Однако было ясно, что они не согласятся с таким вердиктом. Если раньше они надеялись успешно пройти на выборах в Учредительное собрание, то теперь они будут препятствовать его открытию.

Тем временем я продолжал играть в кошки-мышки. Формально все Депутаты пользовались правом неприкосновенности. Но закон — одно, а большевистская практика — другое. Все дороги теперь вели в темницу. Я был уставшим, возбужденным частью от работы и напряжения, частью от голода.

27 ноября 1917 года. Официальный день открытия Учредительного собрания начинался прекрасной ясной погодой, синим небом, белесым снегом — благоприятным фоном для громадных плакатов, развешан­ных повсюду: "Да здравствует Учредительное собрание, хозяин России!'' Тысячи людей, несущих эти транспаранты, приветствовали предста­вителей высшей власти в стране, истинного гласа русского народа. Когда депутаты приблизились к Таврическому, многотысячная толпа приветствовала их громкими аплодисментами. Но стоило им дойти до ворот, как выяснилось, что они заперты и охраняются вооруженными до зубов латышскими стрелками.

Необходимо было что-то предпринять, причем немедля. Взоб­равшись по железной ограде, я обратился к людям. Тем временем моему примеру последовали другие депутаты. И все же им удалось отпереть врата, и люди бросились к ним, заполняя придворцовый дворик. Ошеломленные наглостью этого прорыва, латышские стрелки на какой-то миг заколебались. В результате ворота были открыты и мы вошли вовнутрь, за нами плыла толпа граждан. Во дворцовой зале мы начали свое собрание обращением к русскому народу с при­зывом защитить Учредительное собрание. Резолюция гласила, что вопреки всем препонам собрание начнет свою работу 5 января на­ступающего года.

Для подкрепления успеха мы провели митинги на заводах и среди солдат. Тем временем политические лидеры продолжали работу над подготовкой основных декретов, упорядочению процедуры и т. д. Подобного рода собрания, как правило, проводились на моей квартире.

Тень разрушения распространялась над Петроградом. Вся коммер­ческая жизнь замерла. Днем и ночью постоянно раздавались винтовоч­ные залпы. Сумасшествие и грабеж распространялись по городам и се­лам. Армия, как таковая, уже больше не существовала, немцы могли вторгнуться, когда им заблагорассудится.

Наступил последний день уходящего 1917 года. Оглядываясь назад, я не мог избавиться от чувства горечи и разочарования.

На Новый год мы все собрались вместе, лидеры и депутаты от партии социал-революционеров. Глубокая печаль, перемешанная с при­зывами умереть за свободу, отмечала все наши речи. Этот мертвящий энтузиазм достиг своего апогея после выступления моего друга К., в то время когда мы прислушивались к словам известной арии из оперы Мусоргского "Хованщина" ("Спит стрелецкое гнездо").

— Бедная моя Россия уснула в окружении врагов! Ее грабят. Многие
годы назад она находилась под игом татаро-монголов, после — тяжело
вздыхала под гнетом помещиков. Моя бедная Россия! Кто спасет тебя
сейчас от твоих врагов? Кто оградит тебя от невзгод? О, любимая
и несчастная Россия!

Эти слова глубоко тронули нас.

— Мы не знаем, кто может спасти тебя. Но какие бы несчастья ни
предстояли тебе, дорогая моя страна, ты не погибнешь. Восстанешь из
пепла великой страной и великой нацией, великой державой среди
мировых держав. И если для этого нужно будет, чтобы мы все погибли,
то мы готовы к этому.

Таковы были слова красноречивого К., который закрыл наше ново­годнее празднество.

Перспективы 1918-го представлялись мрачными, но что бы ни случи­лось, я верил в мою страну и ее историческую миссию.

Ну вот! Большевистской кошке наконец удалось поймать свою мышь... Ябыл арестован 2 января 1918 года.