Подражательная поэзия портит нравы

— Однако мы еще не предъявили поэзии главного обвинения:

она обладает способностью портить даже настоящих людей, разве что очень немногие составят исключение, вот в чем весь ужас.

— Раз она и это творит, дальше идти уже некуда!

— Выслушай и суди сам: мы — даже и лучшие из нас, — слу­шая, как Гомер или кто иной из творцов трагедий изображает кого-либо из героев охваченным скорбью и произносящим длиннейшую речь, полную сетований, а других заставляет петь и в отчаянии бить себя в грудь, испытываем, как тебе известно, удовольствие и, подда­ваясь впечатлению, следим за переживаниями героя, страдая с ним вместе и принимая все это всерьез.<...>

— Это я знаю. Как же иначе? <...>

— Если ты сообразишь, что в этом случае испытывает удо­вольствие и удовлетворяется поэтами то начало нашей души, кото­рое при собственных наших несчастьях мы изо всех сил сдерживаем, — а ведь оно жаждет выплакаться, вволю погоревать и тем насы­титься: таковы природные стремления. Лучшая по своей природе сторона нашей души, еще недостаточно изученная разумом и при­вычкой, ослабляет тогда свой надзор за плачущим началом и при зрелище чужих страстей считает, что ее нисколько не позорит, когда другой человек хотя и притязает на добродетель, однако неподо­бающим образом выражает свое горе: она его хвалит и жалеет, даже думает, будто такого рода удовольствие обогащает ее и она не хотела бы его лишиться, выказав презрение ко всему произведению в це­лом. Я думаю, мало кто отдает себе отчет в том, что чужие пере­живания неизбежно для нас заразительны: если к ним разовьется сильная жалость, нелегко удержаться от нее и при собственных страданиях.

— Сущая правда.

— То же самое не касается разве смешного? <...>

— Да, несомненно, это бывает.

— Будь то любовные утехи, гнев и всевозможные другие влече­ния нашей души — ее печали и наслаждения, которыми, как мы говорим, сопровождается любое наше действие, — все это возбуждает в нас поэтическое подражание. Оно питает все это, орошает то, чему надлежало бы засохнуть, и устанавливает его власть над нами; а меж­ду тем следовало бы держать эти чувства в повиновении, чтобы мы стали лучше и счастливее, вместо того, чтобы быть хуже и несчастнее.

— Я не могу против этого возразить.

— Так вот, Главкон, когда ты встретишь людей, прославляю­щих Гомера и утверждающих, что поэт этот воспитал Элладу. <...> Ты уступи им, что Гомер самый творческий и первый из творцов тра­гедий, но не забывай, что в наше государство поэзия принимается


лишь постольку, поскольку это гимны Богам и хвала добродетель­ным людям. Если же подпустишь подслащенную Музу, будь то мелическую или эпическую, тогда в этом государстве воцарятся у тебя удовольствие и страдание вместо обычая и разумения, которое, по общему мнению, всегда признавалось наилучшим. <...>

Текст печатается по изд.: Платон. Соч: в 3-х т. т. 3. — М., 1971. Ч. 1.С. 155—158, 162165, 167, 173174, 176, 184186, 425, 428, 429, 432, 435437.

АРИСТОТЕЛЬ

Об искусстве поэзии

(между 336 — 332 гг. до н. э.)

1

<...> Эпическая и трагическая поэзия, а также комедия и поэзия ди­фирамбическая, большая часть авлетики и кифаристики — все это, вообще говоря, искусства подражательные; различаются они друг от друга в трех отношениях: или тем, в чем совершается подражание, или тем, чему подражают, или тем, как подражают, — что не всегда одинаково. <...> Подражание происходит в ритме, слове и гармонии, отдельно или вместе; так, только гармонией и ритмом пользуются авлетика и кифаристика и другие музыкальные искусства, относя­щиеся < к этому же роду>, например искусство игры на свирели; при помощи собственного ритма, без гармонии, производят подра­жание некоторые из танцовщиков, так как они именно посредством выразительных ритмических движений воспроизводят характеры, душевные состояния и действия; а то искусство, которое пользуется только словами без размера или с метром, притом либо смешивая не­сколько размеров друг с другом, либо употребляя один какой-нибудь из них, до сих пор < остается без определения >. [...]

Но есть некоторые искусства, которые пользуются всем ска­занным, то есть ритмом, мелодией и метром; такова, например, ди­фирамбическая поэзия, номы, трагедия и комедия; различаются же они тем, что одни пользуются всем этим сразу, а другие в отдельных своих частях. Такие-то я разумею различия между искусствами от­носительно средства, которым производится подражание.

 

2

А так как все подражатели подражают действующим [лицам], по­следние же необходимо бывают или хорошими, или дурными ( ибо характер почти всегда следует только этому, так как по отношению к характеру, все различаются или порочностью, или добродетелью), то, конечно, подражать приходится или лучшим, чем мы, или худ­шим, или даже таким, как мы. <...> Очевидно, что и каждое из вышеуказанных


подражаний будет иметь эти различия и будет, таким об­разом, тем, а не другим, смотря по предмету подражания: ведь и в танце и в игре на флейте и на кифаре могут возникнуть подобные различия; то же касается и прозаической и простой стихотворной речи: так, Гомер представляет лучших, Клеофонт — обыкновенных, а Гегемон Фасосец, первый творец пародий, и Никохар, творец «Делиады» — худших. Такое же различие и между трагедией и комедией: последняя стремится изображать худших, а первая — лучших лю­дей, нежели ныне существующие.

 

3

К этому присоединяется еще третье различие, заключающееся в том, как подражать в каждом из этих случаев. Именно подражать в одном и том же и одному и тому же можно, рассказывая о событии как о чем-то отдельном от себя, как это делает Гомер, или же так, что подражающий остается сам собой, не изменяя своего лица или пред­ставляя всех изображаемых лиц как действующих и деятельных. Вот в каких трех различиях заключается всякое подражание, как мы сказали с самого начала, именно в средстве, <предмете> и спосо­бе, так что в одном отношении Софокл мог бы быть тождествен с Го­мером, ибо оба они воспроизводят людей достойных, а в другом — с Аристофаном, ибо они оба представляют людей действующими и притом драматически действующими. Отсюда, как утверждают некоторые, эти произведения называются «драмами»потому что изображают лиц действующих. <...>

 

4

Как кажется, поэтическое искусство породили вообще две и притом естественные причины. Во-первых, подражание присуще людям с детства, и они тем отличаются от прочих животных, что наиболее способны к подражанию, благодаря которому приобретают и первые знания, а во-вторых, продукты подражания всем доставляют удо­вольствие. <...>

Так как подражание свойственно нам по природе, так же как и гармония и ритм (а что метры — особые виды ритмов, это очевидно), то еще в глубокой древности были люди, одаренные от природы спо­собностью к этому, которые, мало-помалу развивая ее, породили из импровизации действительную поэзию.

Поэзия, смотря по личным особенностям характера [поэтов], распалась на разные отделы: именно поэты более серьезные воспро­изводили прекрасные деяния, притом подобных же им людей, а бо­лее легкомысленные изображали действия людей негодных, сочи­няя сперва насмешливые песни, как другие сочиняли гимны и хва­лебные песни. До Гомера мы не можем назвать ничьей поэмы

 


подобного рода, хотя, конечно, поэтов было много, а начиная с Гомера это возможно, например его «Маргит»и тому подобное. В них появил­ся, как и следовало, насмешливый метр; он и теперь называется ям­бическим, потому что этим размером осмеивали друг друга. Таким образом одни из древних поэтов стали творцами героических стихов, другие — ямбов.

Как и в серьезном роде поэзии Гомер был величайшим поэтом, потому что он не только хорошо слагал стихи, но и создавал драмати­ческие изображения, так он же первый показал и основную форму комедии, придав драматическую отделку не насмешке, но смешно­му: следовательно, «Маргит»имеет такое же отношение к комедиям, как «Илиада»и «Одиссея»- к трагедиям. Когда же появились траге­дия и комедия, те, которые имели природное влечение к тому или другому роду поэзии, вместо ямбических стали комическими писа­телями, а вместо эпиков — трагиками, потому что последние формы поэтических произведений значительнее и в большем почете, чем первые.

Здесь не место рассматривать, достигла ли уже трагедия во [всех]своих видах достаточного развития или нет, как сама по себе, так и по отношению к театру.

Возникши с самого начала путем импровизации, и сама она (трагедия. — Сост..) и комедия ( первая от зачинателей дифирам­ба, а вторая — от зачинателей фаллических песен, употребитель­ных еще и ныне во многих городах) разрослись понемногу путем постепенного развития того, что составляет их особенность. Испы­тав много перемен, трагедия остановилась, приобретя достодолж­ную и вполне присущую ей форму. Что касается числа актеров, то Эсхил первый ввел двух вместо одного; он уже уменьшил партии хора и на первое место поставил диалог, а Софокл ввел трех акте­ров и декорации. <...> Затем, что касается содержания, то траге­дия из ничтожных мифов и насмешливого способа выражения, — так как она произошла путем перемен из сатирического представ­ления, — уже впоследствии достигла своего прославленного вели­чия; и размер ее из тетраметра стал ямбическим триметром: спер­ва же пользовались тетраметром, потому что самое поэтическое произведение было сатирическим и более носило характер танца;

а как скоро развился диалог, то сама природа открыла свойствен­ный ей размер, так как ямб из всех размеров самый близкий к раз­говорной речи. <...>

 

5

Комедия, как мы сказали, есть воспроизведение худших людей, однако не в смысле полной порочности, но поскольку смешное есть часть безобразного: смешное — это некоторая ошибка и безо­бразие, никому не причиняющее страдания и ни для кого не пагубное;


так, чтобы не далеко ходить за примером, комическая ма­ска есть нечто безобразное и искаженное, но без [выражения] стра­дания. <...>

Эпическая поэзия, за исключением только своего важного раз­мера, следовала трагедии, как подражание серьезному; она отлича­ется от трагедии тем, что имеет простой размер и представляет собой повествование, а кроме того, они различаются по объему: трагедия старается, насколько возможно, вместить свое действие в круг одно­го дня или лишь немного выйти из этих границ, а эпос не ограничен временем, чем и отличается трагедия. Но, впрочем, сперва в трагеди­ях поступали точно так же, как и в эпических поэмах.

Что же касается составных частей, то они частью одни и те же [у трагедии и эпоса], частью свойственны только трагедии. Поэтому всякий, кто понимает разницу между хорошей и дурной трагедией, понимает и в эпосе, ибо то, что есть в эпическом произведении, есть и в трагедии, но что есть у последней, то не все входит в эпопею.

 

6

<...> Итак, трагедия есть подражание действию важному и закон­ченному, имеющему определенный объем, [подражание] при помо­щи речи, в каждой из своих частей различно украшенной; посредст­вом действия, а не рассказа, совершающее путем сострадания и страха очищение подобных аффектов. <...>

А так как подражание производится в действии, то первою по не­обходимости частью трагедии будет декоративное украшение, затем музыкальная композиция и словесное выражение, так как в этом имен­но совершается подражание. Под словесным выражением я разумею самое сочетание слов, а под музыкальной композицией — то, что имеет очевидное для всех значение. Так как, далее, она есть подражание дей­ствию, а действие производится какими-нибудь действующими лица­ми, которым необходимо быть какими-нибудь по характеру и образу мыслей (ибо через это мы и действия называем какими-нибудь), то, ес­тественно, вытекают отсюда две причины действий — мысль и харак­тер, благодаря которым все имеют либо успех, либо неудачу.

Подражание действию есть фабула: под этой фабулой я разу­мею сочетание фактов, под характерами — то, почему мы действую­щих лиц называем какими-нибудь, а под мыслью — то, в чем говоря­щие доказывают что-либо или просто высказывают свое мнение.

Итак, необходимо, чтобы в каждой трагедии было шесть час­тей, на основании чего трагедия бывает какою-нибудь. Части эти суть фабула, характеры, разумность, сценическая обстановка, сло­весное выражение и музыкальная композиция. К средствам подра­жания относятся две части, к способу — одна и к предмету — три; по­мимо же этих, других частей нет. Этими частями пользуются, к слову


сказать, немногие из поэтов, <но все>; всякая трагедия имеет сце­ническую обстановку, характер, фабулу, словесное выражение, му­зыкальную композицию, а также и мысли.

Но самое важное в этом — состав происшествий, так как траге­дия есть подражание не людям, но действию и жизни, счастью и зло­счастью, а счастье и злосчастье заключаются в действии; и цель [трагедии — изобразить] какое-нибудь действие, а не качество; люди же бывают какими-нибудь по своему характеру, а по действиям— счастливыми или наоборот. Итак, поэты выводят действующих лиц не для того, чтобы изобразить их характеры, но благодаря этим дей­ствиям они захватывают и характеры; следовательно, действия и фабула составляют цель трагедии, а цель важнее всего. Кроме того, без действия не могла бы существовать трагедия, а без характеров могла бы. <...>

Далее, если кто составит подряд характерные изречения, пре­восходные выражения и мысли, тот не достигнет того, что составля­ет задачу трагедии, но гораздо скорее достигнет этого трагедия, пользующаяся всем этим в меньшей степени, но имеющая фабулу и сочетание действий. <...> Сверх того, самое важное, чем трагедия ув­лекает душу, суть части фабулы — перепетии и узнавания. Спра­ведливость нашего взгляда подтверждает и то, что начинающие пи­сать сперва успевают в слоге и в изображении характеров, чем в со­четании действий, что замечается и почти у всех первых поэтов.

Итак, фабула есть основа и как бы душа трагедии, а за нею уже следуют характеры, ибо трагедия есть подражание действию, а по­этому особенно действующим лицам. Третья часть трагедии — ра­зумность. Это умение говорить то, что относится к сущности и обсто­ятельствам дела, что в речах достигается при помощи политики и риторики; и вот древние поэты представляли лиц, говорящих как политики, а нынешние — как ораторы. А характер — это то, в чем об­наруживается направление воли; поэтому не изображают характера те из речей, в которых неясно, что кто-либо предпочитает или чего избегает, < или > в которых даже совсем нет того, что говорящий предпочитает или избегает. Разумность же есть то, в чем доказыва­ют, что что-либо существует, или не существует, или вообще что-ли­бо высказывают. Четвертая часть, относящаяся к разговорам, есть словесное выражение; под ним, как выше сказано, я разумею изъяс­нение посредством слов, что имеет одинаковое значение как в метри­ческой, так и в прозаической речи. Из остальных частей пятая, му­зыкальная, составляет главнейшее из украшений. <...> А сценичес­кая обстановка хотя увлекает душу, но лежит вполне вне области искусства поэзии и менее всего свойственна ей, так как сила траге­дии остается и без состязания и актеров, и к тому же в отделке деко­рации более имеет значения искусство декоратора, чем поэтов.


7

<...> Установлено нами, что трагедия есть подражание действию за­конченному и целому, имеющему известный объем, так как существует целое и без всякого объема. А целое есть то, что имеет начало, се­редину и конец. Начало — то, что само не следует по необходимости ; in другим, а, напротив, за ним существует или происходит, по закону природы, нечто другое; наоборот, конец — то, что само по необходи­мости или по обыкновению следует непременно за другим, после же него нет ничего другого; а середина — то, что и само следует за дру­гим, и за ним другое. Итак, хорошо составленные фабулы не должны начинаться откуда попало, ни где попало оканчиваться, но должны пользоваться указанными определениями. <...>

Размер определяется самой сущностью дела, и всегда по вели­чине лучшая та [трагедия], которая расширена до полного выясне­ния [фабулы], так что, дав простое определение, мы можем сказать: тот объем достаточен, внутри которого при непрерывном следовании событий по вероятности или необходимости может произойти пере­мена от несчастья к счастью иди от счастья к несчастью.

 

8

Фабула бывает едина не тогда, когда она вращается около одного [ге­роя], как думают некоторые: в самом деле, с одним может случиться бесконечное множество событий, даже часть которых не представ­ляет никакого единства. Точно также и действия одного лица много­численны, и из них никак не составляется одного действия.<...>

Следовательно, подобно тому как и в прочих подражательных искусствах единое подражание есть подражание одному [предмету], так и фабула, служащая подражанием действию, должна быть изоб­ражением одного и притом цельного действия, и части событий долж­ны быть так составлены, что при перемене или отнятии какой-нибудь части изменялось и приходило в движение целое, ибо то, присутствие или отсутствие чего незаметно, не есть органическая часть целого.

 

9

Из сказанного ясно и то, что задача поэта говорить не о действитель­но случившемся, но о том, что могло случиться, следовательно, о воз­можном по вероятности или по необходимости. Именно историк и по­эт отличаются [друг от друга] не тем, что один пользуется размера­ми, а другой нет: можно было бы переложить в стихи сочинения Геродота, и тем не менее они были бы историей как с метром, так и без метра; но они различаются тем, что первый говорит о действи­тельно случившемся, а второй — о том, что могло бы случиться. По­этому поэзия философичнее и серьезнее истории: поэзия говорит бо­лее о всеобщем, история -— о единичном. Общее состоит в том, что человеку


такого-то характера следует говорить или делать по вероят­ности или по необходимости, к чему и стремится поэзия, придавая [героям] имена; а единичное, например, что сделал Алкивиад или что с ним случилось. Относительно комедии это уже очевидно: именно сложив фабулу по законам вероятности, поэты таким образом под­ставляют любые имена, а не пишут, подобно ямбическим писателям, на отдельных лиц. В трагедии же придерживаются имен, взятых из прошлого; причина этого та, что вероятно [только] возможное. А в возможность того, что не случилось, мы еще не верим, но что случи­лось, то, очевидно, возможно, так как оно не случилось бы, если бы было невозможным. <...>

Итак, отсюда ясно, что поэту следует быть больше творцом фабул, чем метров, поскольку он поэт по своему подражательному воспроизведению, а подражает он действиям. Даже если ему при­дется изображать действительно случившееся, он тем не менее [ос­тается] поэтом, ибо ничто не мешает тому, чтобы из действительно случившихся событий некоторые были таковы, каковыми они могли бы случиться по вероятности или возможности: в этом отношении он является их творцом. <...>

15

Что же касается характеров, то есть четыре пункта, которые надо иметь в виду: первый и самый важный — чтобы они были благород­ны. Действующее лицо будет иметь характер, если, как было сказа­но, в речи или действии обнаружит какое-либо направление воли, каково бы оно ни было; но этот характер будет благородным, если об­наружит благородное направление воли. Это может быть в каждом человеке: и женщина бывает благородной, и раб, хотя, может быть, из них первая — существо низшее, а второй — вовсе ничтожное. Вто­рой пункт — чтобы характеры были подходящими; например, мож­но представить характер мужественный, но не подходит к женщине быть мужественной или грозной. Третий пункт — чтобы характер был правдоподобен; это нечто отличное от того, чтобы создать харак­тер нравственно благородный и подходящий, как только что сказано. Четвертый же пункт — чтобы он был последователен. Даже если изображаемое лицо непоследовательно и таким представляется его характер, то в силу последовательности его должно представить не последовательным. <...>

И в характерах, как и в составе событий, следует всегда искать или необходимости, или вероятности, так чтобы такой-то говорил или делал так-то или по необходимости, или по вероятности и чтобы это происходило после именно этого по необходимости или вероятности.

Из этого ясно, что и развязка фабулы должна вытекать из са­мой фабулы. <...>


Ничего противного смыслу не должно быть в ходе событий; в противном же случае оно должно быть вне трагедии, как в Софокловом «Эдипе» — А так как трагедия есть изображение людей лучших, то должно подражать хорошим портретистам: они именно, давая изображение какого-нибудь лица и делая портреты похожими, в то же время изображают людей более красивыми. Так и поэт, изобра­жая сердитых, легкомысленных или имеющих другие подобные черты характера, должен представлять таких людей благородны­ми; пример сурового характера представили в Ахилле Агафон и Го­мер. — Вот что [должно]иметь в виду, а сверх того, те впечатления, которые возникают помимо необходимо вытекающих из самого по­этического произведения; и относительно последних часто можно погрешать; о них сказано достаточно в изданных [мною] сочинениях.

18

В каждой трагедии есть две части: завязка и развязка: первая обык­новенно обнимает события, находящиеся вне [драмы], и некоторые из тех, которые лежат в ней самой, а вторая — остальные. <...>

Видов трагедии четыре (столько же было указано и частей): сплетенная, в которой все основано на перипетии и узнавании, тра­гедия страданий,<...> трагедия характеров, <...>наконец, траге­дия чудесного. <...>

Лучше всего стараться, чтобы [трагедия] заключала в себе все эти виды или, по крайней мере, самые важные и как можно большее их число, особенно теперь, при несправедливых нападках на поэтов: так как имеются хорошие поэты в каждом роде трагедии, то требуют, что­бы один [ теперешний поэт] превосходил особенно выдающиеся досто­инства каждого [из прежних]. Может быть, несправедливо называть [одну] трагедию [по отношению к другой] иною или одинаковой по фа­буле: сходство бывает между теми драмами, у которых одинаковая за­вязка и развязка. Многие, удачно составив завязку, плохо распутыва­ют ее, а должно всегда выполнять как следует обе задачи. <...>

Текст печатается по изд.:

Аристотель. Об искусстве поэзии. М., 1957. С. 3946, 4851, 53 66, 6869, 8790, 97, 98

ГОРАЦИЙ

Послание к пизонцам ( наука поэзии)

(1914 гг. до н.э.)

Если бы женскую голову к шее коня живописец

Вздумал приставить и, разные члены собрав отовсюду,

Перьями их распестрил, чтоб прекрасная женщина сверку Кончилась снизу уродливой рыбой, — смотря на такую


Выставку, други, могли ли бы вы удержаться от смеха?

Верьте, Пизоны! На эту картину должна быть похожа

Книга, в которой все мысли, как бред у больного горячкой.

Где голова, где нога — без согласия с целым составом!

Знаю: все смеют поэт с живописцем — и все им возможно,

Что захотят. Мы и сами не прочь от подобной свободы,

И другому готовы дозволить ее; но с условьем,

Чтобы дикие звери не были вместе с ручными,

Змеи в сообществе птиц, и с ягнятами лютые тигры!

К пышному, много собой обещавшему громко началу

Часто блистающий издали лоскут пришит пурпуровый,

Или описан Дианин алтарь, или резвый источник,

Вьющийся между цветущих лугов, или Рейн величавый,

Или цветистая радуга на небе мутно-дождливом,

Но у места ль они? Ты, быть может, умеешь прекрасно

Кипарис написать? Но к чему, где заказан разбитый

Бурей корабль с безнадежным пловцом? Ты работал амфору

И вертел ты, вертел колесо, а сработалась кружка!

Знай же, художник, что нужны во всем простота и единство. Большею частью, Пизоны, отец и достойные дети!

Мы, стихотворцы, бываем наружным обмануты блеском.

Кратким ли быть я хочу — выражаюсь темно; захочу ли

Нежным быть — слабым кажусь; быть высоким —

впадаю в надутость!

Этот — робеет и, бури страшась, пресмыкается долу;

Этот, любя чудеса, представляет в лесу нам дельфина,

Вепря плывущим в волнах! — И поверьте, не зная искусства,

Избежавши ошибки одной, подвергаешься большей!

Близко от школы Эмилия был же художник, умевший

Ногти и мягкие волосы в бронзе ваять превосходно.

В целом он был неудачен, обнять не умея единства.

Ежели я что пишу, не хотел бы ему быть подобным;

Так же как я не хочу с безобразным быть носом, имея

Черные очи или прекрасные черные кудри.

Всякий писатель, предмет выбирай, соответственный силе;

Долго рассматривай, пробуй, как ношу, поднимут ли плечи.

Если кто выбрал предмет по себе, ни порядок, ни ясность

Не оставят его: выражение будет свободно.

Сила и прелесть порядка, я думаю, в том, чтоб писатель

Знал, что где именно должен сказать, а все прочее — после,

Где что идет; чтоб поэмы творец знал, что взять, что откинуть Также, чтоб был он не щедр на слова, но и скуп, и разборчив.

Если известное слово, искусным с другим сочетаньем

Сделаешь новым, — прекрасно! Но если и новым реченьем


Нужно, дотоль неизвестное нечто, назвать, то придется

Слово такое найти, чтоб неслыхано было Цетегам.

Эту свободу, когда осторожен ты в выборе будешь,

Можно позволить себе: выражение новое верно

Принято будет, когда источник его благозвучный —

Греков прекрасный язык. Что римлянин Плавту дозволил

Или Цецилию, — как запретить вам, Вергилий и Варий?..

Что ж упрекают меня, если вновь нахожу выраженья?

Энний с Катоном ведь новых вещей именами Богато

Предков язык наделили; всегда дозволялось, и ныне

Тоже дозволили нам, и всегда дозволяемо будет

Новое слово ввести, современным клеймом обозначив.

Как листы на ветвях изменяются вместе с годами,

Прежние ж все облетят, — так слова в языке. Те, состарясь, Гибнут, а новые, вновь народясь, расцветут и окрепнут.

Мы и все наше — дань смерти! Море ли, сжатое в пристань (Подвиг, достойный царя!), корабли охраняет от бури,

Или болото бесплодное, некогда годное веслам,

Грады соседние кормит, взрытое тяжкой сохою,

Или река переменит свой бег на удобный и лучший,

Прежде опасный для жатв: все, что смертно, то должно

погибнуть!

Что ж, неужели честь слов и приятность их вечно живущи?

Многие падшие вновь возродятся; другие же, ныне

Пользуясь честью, падут, лишь потребует властный обычай,

В воле которого все — и законы и правила речи!

Всем нам Гомер показал, какою описывать мерой

Грозные битвы, деянья царей и вождей знаменитых.

Прежде в неравных стихах заключалась лишь жалоба сердца,

После же чувства восторг и свершение сладких желаний!

Кто изобрел род элегий, в том спорят ученые люди,

Но и доныне их тяжба осталась еще не решенной.

Яростный ямб изобрел Архилох, — и низкие сокки,

Вместе с высоким котурном, усвоили новую стопу.

К разговору способна, громка, как будто родилась

К действию жизни она, к одоленью народного шума.

Звонким же лиры струнам даровала бессмертная Муза

Славить Богов и сынов их, борцов, увенчанных победой,

Бранных коней, и веселье вина, и заботы младые!

Если в поэме я не могу наблюсти все оттенки,

Все ее краски, за что же меня называть и поэтом?

Разве не стыдно незнание? стыдно только учиться?

Комик находит трагический стих неприличным предмету;

Ужин Фиеста — равно недостойно рассказывать просто


Разговорным стихом, языком, для комедии годным.

Каждой вещи прилично природой ей данное место!

Но иногда и комедия голос свой возвышает.

Так раздраженный Хремет порицает безумного сына

Речью, исполненной силы, — нередко и трагик печальный

Жалобы стон издает языком и простым и смиренным.

Так и Телеф и Пелей в изгнаньи и бедности оба,

Бросивши пышные речи, трогают жалобой сердце!

Нет! не довольно стихам красоты: но чтоб дух услаждали

И повсюду, куда ни захочет поэт, увлекали!

Лица людские смеются с смеющимся, с плачущим плачут.

Если ты хочешь, чтоб плакал и я, то сам будь растроган:

Только тогда и Телеф и Пелей, и несчастье их рода

Тронут меня; а иначе или засну я от скуки.

Или же стану смеяться. Печальные речи приличны

Лику печальному, грозному — гнев, а веселому — шутки;

Важные речи идут и к наружности важной и строгой:

Ибо так внутренне нас наперед устрояет природа

К переменам судьбы, чтоб мы все на лице выражали —

Радует что, иль гневит, иль к земле нас печалию клонит,

Сердце ль щемит, иль душа свой восторг изливает словами!

Если ж с судьбою лица у поэта язык не согласен,

В Риме и всадник и пеший народ осмеют беспощадно!

В этом есть разница: Дав говорит иль герой знаменитый,

Старец, иль муж, или юноша, жизнью цветущей кипящий,

Знатная родом матрона или кормилица: также

Ассириец, колхидянин, пахарь или разносчик,

Житель ли греческих Фив или грек же — питомец Аргоса.

Следуй преданью, поэт, иль выдумывай с истиной сходно!

Если герой твой Ахилл, столь прославленный в песнях, —

да будет

Пылок, не косен, и скор, и во гневе своем непреклонен,

Кроме меча своего, признавать не хотящий закона.

Гордой и лютой должна быть Медея; Ино плачевна;

Ио — скиталица; мрачен Орест; Иксион вероломен.

Если вверяешь ты сцене что новое, если ты смеешь

Творческой силой лицо создавать, неизвестное прежде,

То старайся его до конца поддержать таковым же,

Как ты вначале его показал, с собою согласным.

Трудно, однако ж, дать общему личность; верней в Илиаде

Действие вновь отыскать, чем представить предмет незнакомый.

Общее будет по праву твоим, как скоро не будешь

Вместе с бездарной толпой ты в круге обычном кружиться,

Если не будешь, идя по следам, подражателем робким,


Слово за словом вести, избежишь тесноты, из которой

Стыд, да и самые правила выйти назад запрещают.

Бойся начать, как циклический прежних времен стихотворец:

«Участь Приама пою и войну достославную Трои! »

Чем обещанье исполнить, разинувши рот столь широко?

Мучило гору, а что родилось? смешной лишь мышонок!

Лучше стократ, кто не хочет начать ничего не по силам:

«Муза! скажи мне о муже, который, разрушивши Трою,

Многих людей города и обычаи в странствиях видел!»

Он не из пламени дыму хотел напустить, но из дыма

Пламень извлечь, чтобы в блеске чудесное взору представить:

Антифата и Сциллу или с Циклопом Харибду!

Он не начнет Диомедов возврат с Мелеагровой смерти,

Ни Троянской войны с двух яиц, порождения Леды.

Прямо он к делу спешит; повествуя знакомое, быстро

Мимо он тех происшествий внимающих слух увлекает;

Что воспевали другие, того украшать не возьмется;

Истину с басней смешает он так, сочетавши искусно,

Что началу средина, средине конец отвечает!<...>

Текст печатается по изд.: Гораций К. Полн. собр. соч.— М. — Л., 1936.— С. 341 — 345.

тема 8

Христианство

как духовный стержень

европейской культуры


БИБЛИЯ

Книги священного писания Ветхого и Нового завета.

М.,1979. с. 10151019.

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ МАТФЕЯ

НАГОРНАЯ ПРОПОВЕДЬ

5

Увидев народ, Он взошел на гору; и, когда сел, приступили к Нему ученики Его. И Он, отверзши уста Свои, учил их, говоря:

Блаженны нищие духом, ибоих есть Царство Небесное.

Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны ал­чущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.

Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.

Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное.

Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески не­праведно злословить за Меня.

Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах:

так гнали и пророков, бывших прежде вас.

Вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям.

Вы — свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит сем в доме.

Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного.

Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не на­рушить пришел. Я, но исполнить. Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота или ни одна черта не прейдет из за­кона, пока не исполнится все. Итак, кто нарушит одну из заповедей сих малейших и научит так людей, тот малейшим наречется в Царстве Не­бесном; а кто сотворит и научит, тот великим наречется в Царстве Не­бесном, Ибо, говорю вам, если праведность ваша не превзойдет правед­ности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство Небесное.


Вы слышали, что сказано древним: не убивай, кто же убьет, подлежит суду. А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: <рака» (Пустой человек), подлежит синедриону (Верховное судили­ще), а кто скажет: «безумный» подлежит геенне огненной. Итак, ес­ли ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой пред жертвенником, и пойди прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой. Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье, а судья не отдал бы тебя слуге, и не ввергли бы тебя в темницу; истинно го­ворю тебе: ты не выйдешь оттуда, пока не отдашь до последнего кодранта.

Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем. Если же первый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну.

Сказано также, что если кто разведется с женою своею, пусть даст ей разводную. А Я говорю вам: кто разводится с женою своею, кроме вины любодеяния, тот подает ей повод прелюбодействовать; и кто женится на разведенной, тот прелюбодействует.

Еще слышали вы, что сказано древним: не преступай клятвы, но исполняй пред Господом клятвы твои. А Я говорю вам: не клянись вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий; ни землею, потому что она подножие ног Его; ни Иерусалимом, потому, что он город великого Царя; ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным. Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого.

Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, об­рати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай, и от хотя­щего занять у тебя не отвращайся.

Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обидевших вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесно­го, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо если вы будете


любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мыта­ри (сборщики податей)? И если вы приветствуете только братьев ва­ших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники? Итак будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный.

 

6

Смотрите, не творите милостыни вашей пред людьми с тем, чтобы они видели вас: иначе не будет вам награды от Отца вашего Небесно­го. Итак, когда творишь милостыню, не труби перед собою, как дела­ют лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди. Истинно говорю вам: они уже получают награду свою. У тебя же, ког­да творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно.

И, когда молишься, не будь, как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц, останавливаясь, молиться, чтобы пока­заться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают на­граду свою. Ты же, когда молишься, войдя в комнату твою и, затво­рив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. А молясь, не говорите лиш­него, как язычники, ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны; не уподобляйтесь им, ибо знает Отец ваш, в чем вы имее­те нужду, прежде вашего прошения у Него. Молитесь же так:

Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь.

Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный, а если не будете прощать людям согреше­ния их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших.

Также, когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры, ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людям по­стящимися. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. А ты, когда постишься, помажь голову твою и умой лице твое, чтобы явиться постящимся не пред людьми, но пред Отцом твоим, Который втайне; и Отец твой, видящей тайное, воздаст тебе явно.

Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истреб­ляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапыва­ют и не крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше.

Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло; если же око твое будет худо, то все тело твое будет темно.. Итак, если свет, к который в тебе, тьма, то какова же тьма?


Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне (Богатст­ву). Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды? Взгляните на птиц небесных: они ни се­ют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их? Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть? И об одежде что заботи­тесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не оде­вался так, как всякая из них; если же траву полевую, которая сего­дня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, кольми па­че вас, маловеры! Итак не заботьтесь и не говорите что нам есть? или что пить? или во что одеться? потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам. Итак не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы.

 

7

Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким бу­дете судимы и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить. И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь? Или как скажешь брату твоему: «дай, я выну сучок из глаза твоего», а вот, в твоем глазе бревно? Лицемер! вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего.

Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас.

Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отво­рят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и сту­чащему отворят. Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень? и когда попро­сит рыбы, подал бы ему змею? Итак если вы, будучи злы, умеете да­яния благие давать детям вашим, тем более Отец ваш Небесный даст блага просящим у Него.

Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки.

Входите тесными вратами, потому что широки врата и прост­ранен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тес­ны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их.


Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. По плодам их узнаете их. Со­бирают ли с терновника виноград, или с репейника смоквы? Так вся­кое дерево доброе приносит и плоды добрые, а худое дерево прино­сит и плоды худые. Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые. Всякое дерево, не прино­сящее плода доброго, срубают и бросают в огонь. Итак по плодам их узнаете их. Не всякий, говорящий Мне: «Господи! Господи!», войдет и Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного. Многие скажут Мне в тот день: Господи! Господи! не от Твоего ли имени мы пророчествовали? и не Твоим ли именем бесов изгоняли? и не Твоим ли именем многие чудеса творили? И тогда объявлю им: Я никогда не зиал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие.

Итак всякого, кто слушает слова Мои сии и исполняет их, уподоб­лю мужу благоразумному, который построил дом свой на камне; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что основан был на камне. А всякий, кто слушает сии слова Мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному, кото­рый построил дом свой на песке; и пошел дождь, и разлились реки, и по­дули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое.

И когда Иисус окончил слова сии, народ дивился учению Его, ибо Он учил их, как власть имеющий, а не как книжники и фарисеи.

ВЕБЕР МАКС

Протестанскская этика и дух капитализма

Источник: Вебер М. Избранные произведения.

М., 1990. С. 61.

При ознакомлении с профессиональной статистикой любой страны со смешанным вероисповедным составом населения неизменно обращает на себя внимание одно явление, неоднократно обсуждавшееся в като­лической печати и литературе и на католических съездах Германии. Мы имеем ввиду несомненное преобладание протестантов среди вла­дельцев капитала и предпринимателей, а равно среди высших квали­фицированных слоев рабочих, и прежде всего среди высшего техниче­ского и коммерческого персонала современных предприятий. Это нахо­дит свое отражение в статистических данных не только там, где различие вероисповеданий совпадает с национальными различиями и тем самым с различием в уровне культурного развития, как, например, в восточной Германии с ее немецким и польским составом населения, но почти повсеместно, где капитализм в пору своего расцвета мог беспре­пятственно совершать необходимые ему социальные и профессиональ­ные преобразования; и чем интенсивнее шел этот процесс, тем отчетли­вее конфессиональная статистика отражает упомянутое явление...


С. 63.

... факт, что среди абитуриентов-католиков процент окончивших учебные заведения, которые готовят к технической и торгово-про­мышленной деятельности, вообще к буржуазному предпринима­тельству (реальные гимназии, реальные училища, гражданские училища повышенного типа. и т. п.), также значительно ниже, чем среди протестантов - католики явно предпочитают гуманитарную подготовку классических гимназий...

С. 65.

...можно считать установленным, что протестанты (особенно сто­ронники тех течений, которые будут подробно рассмотрены в даль­нейшем) как в качестве господствующего, так и в качестве подчинен­ного слоя населения, как в качестве большинства, так и в качестве меньшинства проявляли специфическую склонность к экономичес­кому рационализму, которую католики не обнаруживали и не обна­руживают ни в том, ни в другом положении. Причину различного по­ведения представителей названных вероисповеданий следует по­этому искать прежде всего в устойчивом внутреннем своеобразии каждого вероисповедания, а не только в его внешнем историко-политическом положении.

С. 69.

«..Дух трудовой деятельности» «прогресса» и пр., пробуждение ко­торого обычно приписывают протестантизму, не следует пони­мать как «радость жизни»и вообще придавать этому понятию «просветительский» смысл, как это обычно делают в наши дни. Протестантизм Лютера, Кальвина, Нокса и Фоэта был весьма да­лек от того, что теперь именуют «прогрессом». Он был откровенно враждебен многим сторонам современной жизни, которые в наше время прочно вошли в быт самых ревностных приверженцев про­тестантизма. Если вообще пытаться обнаружить какое-либо вну­треннее родство между определенными проявлениями старопро­тестантского духа и современной капиталистической культурой, то искать его следует не в (мнимой) более или менее материалис­тической или, во всяком случае, антиаскетической «радости жизни» приписываемой протестантизму, а в его чисто религиозных чертах. Еще Монтескье сказал в «духе законов»что англичане пре­взошли все народы мира в трех весьма существенных вещах — в набожности, торговле и свободе. Не связаны ли успехи англичан в области приобретательства, а также их приверженность демо­кратическим институтам (что, впрочем, относится к иной сфере причинных отношений) с тем рекордом благочестия, о котором го­ворит Монтескье?


С.73-74.

...идеал этой «философии скупости». Идеал ее — кредитоспособный добропорядочный человек, долг которого рассматривать приумно­жение своего капитала как самоцель. Суть дела заключается в том, что здесь проповедуются не просто правила житейского поведения, а излагается своеобразная «этика» отступление от которой рассмат­ривается не только как глупость, но и как своего рода нарушение долга. Речь идет не только о «практической мудрости» (это было бы не ново), но о выражении некоего этоса, а именно в таком аспекте данная философия нас и интересует.

...то, что в одном случае является преизбытком неиссякаемой предпринимательской энергии и морально индифферентной склон­ности, принимает в другом случае характер этически окрашенной нормы, регулирующей весь уклад жизни. В этом специфическом смысле мы и пользуемся понятием «дух капитализма» конечно, ка­питализма современного.

С. 82.

...здесь совершенно необходимы не только развитое чувство ответст­венности, но и такой строй мышления, который, хотя бы во время ра­боты, исключал неизменный вопрос, как бы при максимуме удобст­ва и минимуме напряжения сохранить свой обычный заработок,— такой строй мышления, при котором труд становится абсолютной самоцелью, «призванием». Такое отношение к труду не является, од­нако, свойством человеческой природы. Не может оно возникнуть и как непосредственный результат высокой или низкой оплаты труда; подобная направленность может сложиться лишь в результате дли­тельного процесса воспитания прочно

С.96-99.

Совершенно очевидно, что в немецком слове «Beruf» (В немецком языке слово «Beruf' означает профессию и призвание.. Прим. перев.) и, быть может, в еще большей степени в английском «calling» наряду с другими мотивами звучит религиозный мотив — представление о поставленной Богом задаче, и звучит он тем сильнее, чем больше в каждом конкретном случае подчеркивается это слово. Если мы проследим историческую эволюцию этого слова во всех культурных языках мира, то окажется, что у народов, тяготеющих в преобладаю­щей своей части к католицизму, как и у народов классической древ­ности, отсутствует понятие, аналогичное тому, что в немецком языке именуется «Beruf »в смысле определенного жизненного положения, четко ограниченной сферы деятельности, тогда как оно существует у всех протестантских (по преимуществу) народов. Далее оказыва­ется, что дело здесь отнюдь не в какой-либо этической особенности


определенных языков, не в выражении некоего «германского народ­ного духа», что слово это в его нынешнем смысле впервые появилось в переводах Библии и что оно соответствует не духу подлинника, а духу перевода». В лютеровском переводе Библии это слово в своем теперешнем значении, по-видимому, впервые встречается в перево­де одного текста из Книги Иисуса сына Сирахова (11,20—21). Очень скоро оно обрело современное значение в светских языках всех про­тестантских народов, тогда как ранее ни в одном языке не было даже намека на подобное его употребление в светской литературе. Не встречается оно, насколько нам известно, и в проповедях; исключе­ние составляет лишь один из немецких мистиков (Таулер — см. ни­же), влияние которого на Лютера хорошо известно.

Новым является не только значение данного слова, нова (что в общем, вероятно, известно) и сама идея, созданная Реформацией. Это не означает, конечно, что элементов оценки мирской повседнев­ной деятельности, которые содержатся в понятии «Beruf» нe было уже в средние века или даже в древности (в эпоху позднего эллиниз­ма), — об этом будет сказано ниже. Безусловно новым было, однако, следующее: в этом понятии заключена оценка, согласно которой вы­полнение долга в рамках мирской профессии рассматривается как наивысшая задача нравственной жизни человека. Неизбежным следствием этого были представление о религиозном значении мир­ского будничного труда и создание понятия «Beruf » в вышеуказан­ном смысле. Следовательно, в понятии «Beruf «находит свое выра­жение тот центральный догмат всех протестантских исповеданий, который отвергает католическое разделение нравственных заветов христианства на «praecepta» (заповеди —лат.) и «consilia» (советы — лат.), — догмат, который единственным средством стать угодным Бо­гу считает не пренебрежение мирской нравственностью с высот мо­нашеской аскезы, а исключительно выполнение мирских обязанно­стей так, как они определяются для каждого человека его местом в жизни; тем самым эти обязанности становятся для человека его «призванием».

...С точки зрения Лютера, монашеский образ жизни не только бессмыслен для оправдания перед Богом, но и являет собой лишь по­рождение эгоизма и холодного равнодушия, пренебрегающего мир­скими обязанностями человека. Мирская же деятельность, напро­тив, характеризуется им как проявление христианской любви к ближнему, причем обоснования Лютера весьма далеки от мирских понятий и находятся едва ли не в гротескном противоречии с извест­ным утверждением Адама Смита; так, он аргументирует свою мысль, в частности, тем, что разделение труда принуждает каждого работать для других. Вскоре, однако, это по сути своей схоластичес­кое обоснование опять исчезает, остается же и все более подчеркивается



указание на то, что выполнение мирских обязанностей слу­жит при любых обстоятельствах единственным средство — быть угодным Богу, что это — и только это — диктуется божественной во­лей и что поэтому все дозволенные профессии равны перед Богом».

Не подлежит никакому сомнению, что такого рода нравствен­ная квалификация мирской профессиональной деятельности — од­на из самых важных идей, созданных Реформацией и, в частности, Лютером, — чревата необычайно серьезными последствиями...

...Результатом Реформации как таковой было прежде всего то, что в противовес католической точке зрения моральное значение мирского профессионального труда и религиозное воздание за него чрезвычайно возросли...

С.105106.

...Раз навсегда необходимо запомнить следующее: программа эти­ческой реформы никогда не стояла в центре внимания кого-либо из реформаторов — в нашем исследовании мы причисляем к ним и таких деятелей, как Менно, Дж. Фоке, Уэсли. Они не были ни осно­вателями обществ «этической культуры» ни носителями гуман­ных стремлений и культурных идеалов или сторонниками соци­альных реформ. Спасение души, и только оно, было основной це­лью их жизни и деятельности. В нем и следует искать корни этических целей и практических воздействий их учений; те и дру­гие были лишь следствием чисто религиозных мотивов. Поэтому нам придется считаться с тем, что культурные влияния Реформа­ции в значительной своей части — а для нашего специального ас­пекта в подавляющей — были непредвиденными и даже нежела­тельными для самих реформаторов последствиями их деятельно­сти, часто очень далекими от того, что проносилось перед их умственным взором, или даже прямо противоположными их под­линным намерениям.

С.106.

...Наш вопрос, следовательно, сводится только к следующему: что именно из характерного содержания нашей культуры может быть отнесено к влиянию Реформации в качестве исторической причины? При этом мы должны, конечно, отмежеваться от той точки зрения, сторонники которой выводят реформацию из экономических сдви­гов как их «историческую необходимость»... Мы стремимся устано­вить лишь следующее: играло ли также и религиозное влияние — и в какой степени — определенную роль в качественном формирова­нии и количественной экспансии «капиталистического духа»и какие конкретные стороны сложившейся на капиталистической основе культуры восходят к этому религиозному влиянию.


С. 128.

...к началу 30-х годов XVI в. Лютер стал все более утверждаться в святости порядка, внутри которого каждому отведено определен­ное место; в основе этого отношения Лютера к мирскому устройству лежало его все более отчетливо проступающая вера в то, что божест­венное вмешательство проявляется и в мельчайших жизненных об­стоятельствах, а также его возраставшая склонность к восприятию мирских порядков как угодных Богу в своей незыблемости. «Vocatio» означало в средневековой латыни божественное предо­пределение (Berufung) к святой жизни, особенно в монастыре или в качестве священнослужителя. Эту окраску получила у Лютера под влиянием вышеназванного догмата и мирская «профессиональная» деятельность («Berufs» Arbeit )...

С.156157.

...Значение Реформации в том, что теперь каждый христианин дол­жен быть монахом в течение всей своей жизни. Перемещению аске­зы из мирской повседневной жизни в монастыри была поставлена преграда, и те глубокие и страстные натуры, которые до той поры становились лучшими представителями монашества, теперь вы­нуждены были осуществлять аскетические идеалы в рамках своей мирской профессии. В ходе дальнейшей эволюции кальвинизм при­совокупил к этому и нечто позитивное: идею о необходимости найти подтверждение своей вере в мирской профессиональной деятель­ности».

Тем самым кальвинизм дал широким слоям религиозных лю­дей положительный стимул к аскезе, а обоснование кальвинистской этики учением о предопределении привело к тому, что духовную аристократию монахов вне мира и над ним вытеснила духовная ари­стократия святых в миру...

С.186187.

Из пуританской литературы можно извлечь любое количество при­меров того, как осуждалась жажда Богатства и материальных благ, и противопоставить их значительно более наивной по своему харак­теру этической литературе средневековья. И все эти примеры сви­детельствуют о вполне серьезных предостережениях; дело заклю­чается, однако, в том, что подлинное их этическое значение и обус­ловленность выявляются лишь при более внимательном изучении этих свидетельств. Морального осуждения достойны успокоен­ность и довольство достигнутым, наслаждение богатством и выте­кающие из этого последствия — бездействие и плотские утехи — и прежде всего ослабление стремления к «святой жизни». И только потому, что собственность влечет за собой эту опасность бездействия и


успокоенности, она вызывает сомнения. Ибо «вечный покой» ждет «святых»в потустороннем мире, в земной жизни человеку, для того чтобы увериться в своем спасении, должно делать дела по­славшего .его, доколе есть день. Не бездействие и наслаждение, а лишь деятельность служит приумножению славы Господней со­гласно недвусмысленно выраженной воле Его. Следовательно, главным и самым тяжелым грехом является бесполезная трата вре­мени. Жизнь человека чрезвычайно коротка и драгоценна, и она должна быть использована для «подтверждения»своего призвания. Трата этого времени, на светские развлечения, «пустую болтовню» роскошь даже не превышающий необходимое время сон — не более шести, в крайнем случае восьми часов - морально совершен­но недопустима. Здесь еще не вошло в употребление изречение «время — деньги» которое нашло себе место в трактате Бенджамина Франклина, однако в духовном смысле эта идея в значительной сте­пени утвердилась; время безгранично дорого, ибо каждый потерян­ный час труда отнят у Бога, не отдан приумножению славы Его. Пу­стым, а иногда даже вредным занятием считается поэтому и созер­цание, во всяком случае тогда, когда оно осуществляется в ущерб профессиональной деятельности. Ибо созерцание менее угодно Бо­гу, чем активное выполнение его воли в рамках своей профессии. К тому же для занятий такого рода существует воскресенье. По мнению Бакстера, люди, бездеятельные в своей профессии, «не на­ходят времени и для Бога, когда приходит час Его».

Все основное произведение Бакстера пронизывает настой­чивая, подчас едва ли не страстная проповедь упорного, постоянно­го физического или умственного труда. В этом обнаруживается влияние двух мотивов. Прежде всего труд издавна считался испы­танным аскетическим средством. В качестве такового он с давних пор высоко ценился церковью Запада в отличие не только от Восто­ка, но и от большинства монашеских уставов всего мира. Именно труд служит специфической превентивной мерой против всех тех — достаточно серьезных — искушений, которые пуританизм объеди­няет понятием «unclean life» (нечистой жизни — англ.). Ведь сексу­альная аскеза пуританизма отличается от монашеской лишь степе­нью, а не основополагающим принципом, а поскольку она простира­ется и на брачную жизнь, то сфера ее действия более обширна. Ибо половая жизнь в браке также допустима лишь как угодное Богу средство для приумножения славы Его согласно завету: «Плодитесь и множитесь». В качестве действенного средства против соблазнов плоти предлагается то же, что служит для преодоления религиоз­ных сомнений и изощренного самоистязания: наряду с диетой, рас­тительной пищей и холодными ваннами предписание: «Трудитесь в поте лица своего на стезе своей».


Однако труд выходит по своему значению за эти рамки, ибо он как таковой является поставленной Богом целью всей жизни чело­века». Слова апостола Павла: «Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь» — становятся общезначимым и обязательным предписанием. Нежелание работать служит симптомом отсутствия благодати.

Здесь отчетливо обнаруживается отличие от средневекового отношения к этой проблеме...

С.189191.

Квакерская этика также требует, чтобы профессиональная дея­тельность человека являла собой последовательное аскетическое воспитание добродетели, испытание его избранности; избранность воплощается в добросовестности, которая в свою очередь находит свое отражение в тщательном и методичном выполнении своих про­фессиональных обязанностей. Не труд как таковой, а лишь рацио­нальная деятельность в рамках своей профессии угодна Богу. В пу­ританском учении о профессиональном призвании ударение делает­ся всегда на методическом характере профессиональной аскезы в отличие от интерпретации Лютера, который рассматривает про­фессиональную деятельность как покорность своей предрешенной Богом участи. Поэтому пуританское учение не только решительно высказывается в пользу сочетания нескольких callings при условии, что это будет способствовать общему и собственному благу и никому не принесет ущерба и что такое сочетание разных профессий не приведет к недобросовестному (unfaithful) выполнению своих обя­занностей в рамках одной из них, но пуритане отнюдь не считают до­стойной порицания и перемену профессии, если только это не совер­шается легкомысленно и проистекает из желания заняться более угодной Богу — что, исходя из обшей принципиальной направленно­сти пуританства, означает более полезной — деятельностью. И еще одно, и это самое важное: полезность профессии и, следовательно, ее угодность Богу в первую очередь определяются с нравственной точ­ки зрения, затем степенью важности, которую производимые в ее рамках блага имеют для «всего общества», однако в качестве треть­его и практически безусловно наиболее важного критерия выступа­ет ее «доходность». Ибо если Бог, перст которого пуританин усмат­ривает во всех обстоятельствах своей жизни, представляет кому-нибудь из своих избранников какой-либо шанс для извлечения прибыли, то он совершает это, руководствуясь вполне определенны­ми намерениями. И верующий христианин должен следовать данно­му указанию свыше и использовать предоставленную ему возмож­ность. «Если Бог указует вам этот путь, следуя которому вы можете без ущерба для души своей и не вредя другим, законным способом заработать больше, чем на каком-либо ином пути, и вы отвергаете


это и избираете менее доходный путь, то вы тем самым препятству­ете осуществлению одной из целей вашего призвания (calling), вы отказываетесь быть управляющим (steward) Бога и принимать дары его для того, чтобы иметь возможность употребить их на благо Его, когда Он того пожелает. Не для утех плоти и грешных радостей, но для Бога следует вам трудиться и богатеть» богатство порицается лишь постольку, поскольку оно таит в себе искушение предаться ле­ни, бездеятельности и грешным мирским наслаждениям, а стремле­ние к богатству — лишь в том случае, если оно вызвано надеждой на беззаботную и веселую жизнь. В качестве же следствия выполнения профессионального долга Богатство морально не только оправдано, но даже предписано. Об этом как будто прямо говорится в притче о рабе, который впал в немилость за то, что не приумножил доверен­ную ему мину серебра. Желание быть бедным было бы равносильно, как часто указывается, желанию быть больным и достойно осужде­ния в качестве проявления синергизма, наносящего ущерб славе Божьей. Что же касается нищенствования, которому предается че­ловек, способный работать, то это не только грех бездеятельности, но и, по словам апостола, нарушение завета любить ближнего своего.

Подобно тому как акцентирование аскетического значения по­стоянной профессии служит этической идеализации современной про­фессиональной сп