Института научной информации по общественным наукам, Центра гуманитарных научно-информационных исследований, Института Всеобщей истории Российской академии наук 74 страница
Идеологии тоталитаризма служили, очевидно, фантомными заместителями реальных наук, технологий и других цивилизационных механизмов, обеспечивавших развитым об-вам эффект полноты парадигм. Дело в том, что орудия и средства цивилизационного типа (техника кино и телевидения, другие средства коммуникации, новые материалы и технологии архитектуры и других искусств, действенные во всех видах искусства и лит-ры теории и концепции психологии, социологии, лингвистики, филос. антропологии и пр.) именно в кругу высокого авангарда начинают эффективно применяться для целей, резко отличных от установок гуманистич. культуры, и связанных скорее с шаманизмом, экстатич. и магич. практиками, биокосмич. мифами типа “коллективного бессознательного” Юнга или космоэротич. извержения Ж. Батая.
Тем самым развитые об-ва Запада давали возможность пережить через культуру двоякую причастность ее носителей и потребителей: авангардистская классика Пикассо, Шагала, Бунюэля, Дали, Арто, Швиттерса,
Джойса и др. открывает перспективы в трансгуманные и даже запрещенные культурой измерения, но в то же время оперирует внушит, арсеналом антропно-цивилизационных средств (и потому дает возможность идентифицировать себя с успехами разума, науки, познания). Вероятно, такая двоякая причастность становится вообще обязат. условием К. 20 в., отличающим ее от культуры предыдущих столетий. Тоталитарные же об-ва резко редуцируют и безжалостно выхолащивают эту манящую перспективу двойной причастности. Здесь должен был образовываться (и в какой-то мере образовывался) острый, невыносимый для массовой психики дефицит; тоталитарные идеологии призваны были хотя бы смягчить его остроту.
Возможность обращаться к бреду, хаосу, животности обеспечивается в тоталитарных об-вах именно идеологиями: они устроены таким образом, что дают их носителям и потребителям возможность использовать опр. формы магии, шаманизма и запрещенных культурой трансгуманных практик и ритуалов (“сюрреалистич.” ритуалы триумфа власти, единения народа вокруг вождей и наказания отступников в СССР и Германии). В то же время участники и благодарные наблюдатели этих демонстративных опровержений человечности, здравого смысла и этич. норм могли, благодаря специфич. устройству соответствующих идеологий, осмыслять себя сами в качестве защитников культуры, нравственности, разума и человечности.
Благодаря тоталитарным идеологиям множество людей имели возможность оперировать с табуированным опытом (абсурд, безумие, жестокость, перверсии и др.) и вводить его в “высокую культуру”, ощущая себя при этом не отступниками, варварами или разрушителями, а носителями высокой культуры и борцами за высокие идеалы. В материале искусства и лит-ры СССР легко выявить симптомы поразительно откровенного садизма и некрофилии в официальном культе мумии Ленина, в мифах литературы и кино, посвященных революции, гражд. войне и войне с фашистской Германией. Солидарные с Гитлером художники Германии (Л. Рифеншталь, А. Шпеер и др.) широко пользовались приемами создания массовых экстатич. состояний, исключавших контроль разума, здравого смысла и прочих цивилизационных механизмов. Искусство и лит-ра могли, т.о., вырываться за пределы гомогенной цивилизации и преступать пределы человечески дозволенного, и тем не менее сохранять некое подобие гуманистичес-ки-цивилизационного культа. Иными словами, тоталитарные культуры выполняют своими специфич. средствами задачи, принципиально сходные с установками авангардного искусства и постклассич. мышления демократич. культур.
Искусство и мысль вт. пол. и кон. 20 в. прилагали огромные усилия, чтобы конституировать себя в качестве радикально новой картины мира, якобы решительно порвавшей с классич. модернизмом и перешедшей к т.н. постструктурализму и постмодерну. Однако такой несомненной смены парадигм, как в нач. 20 в., в это время не наблюдается. Эпистемологически-культурологич. подход скорее способен установить в культуре 1950-2000 гг. некое подобие чрезвычайно затянувшегося эндшпиля (или даже доживания) той парадигматики и той типологии, к-рые определились в рамках первых двух, гораздо более драматичных и динамичных этапов развития. Стремление к парадигматической амбивалентности (упрощенно говоря, желание реализовать себя в качестве “культуры” и “природы” одновременно) приобретает даже некий навязчиво-насильственный характер, особенно очевидный в культуре постмодернизма.
Начало этого долгого завершающего этапа очень походило в глазах современников на решит, переворот и смену вех. Катастрофич. Вторая мир. война разрушила Европу и обусловила глубокие обществ, фрустрации. Начинающаяся вскоре после 1945 т.н. холодная война между советским коммунистич. блоком и зап. бурж. демократиями не способствовала уверенности. Претензии европейцев на культурную гегемонию, казалось бы, должны были уйти в прошлое. В самом деле, нек-рое время США играют роль бесспорного лидера как массовой, так и элитарно-авангардистской (а также элитарно-традиционалистской) культуры. Кино, лит-ра, изобразит, (точнее, пластич. или визуальные) искусства, архитектура заокеанской сверхдержавы явно вырываются вперед и дают Европе образцы современности, актуальности и смелости. Надо отметить, что эмиграция в США огромного числа литераторов, художников, ученых, философов из Европы в годы фашизма и войны была одним из существенных факторов этого мирового успеха Америки. Лишь появление и развитие новой (постструктуралистской) философии и новых поколений европ. художников, реформирующих языки авангарда и приближающихся к постмодерну, начиная с 60-х гг., выравнивают положение и приводят к ситуации относительного культурного равновесия двух самых развитых континентов в конце века.
Культура США играла в течение 19-20 вв. роль “лаборатории реформированного антропоцентризма”. Культ героя-демиурга был изначально очень силен в творчестве родоначальников амер. лит-ры (Р.У. Эмерсона, Г. Мелвилла и др.). 19 в. был эпохой революц. демократизации амер. “героя естественности”. Худож. и филос. антропология У. Уитмена, У. Джеймса, М. Твена не противопоставляет этого героя внечеловеч. природе, а ищет способы осмыслить их единство. Возникающее после 1900 г. кино Америки уделяет гл. внимание “человечному герою” в его разных ипостасях. В 20 в. не только лит-ра Фолкнера—Сэлинджера, но и метафорически-реалистич. живопись Р. Кента, Р. Сойера, Б. Шана пытаются привести к общему знаменателю две вещи: антропный пафос и вне-антропное переживание потока бытия.
Развивающийся в 30-е гг. экспрессионистский, абстракционистский и сюрреалистический авангард Америки был довольно запоздалым и вторичным явлением сравнительно с европ. авангардизмом нач. и пер. пол. века. Однако новая истор. ситуация после 1945 способ-
ствовала тому, что именно в США, в особенности в Нью-Йорке, разворачивается “модернистское возрождение”. Правда, вопрос об оригинальности худож. языков Америки 40-50 гг. весьма дискуссионен, поскольку абстрактный экспрессионизм нью-йоркской школы (Дж. Поллок, В. де Кунинг и др.) восстанавливает или подхватывает тенденции, культивировавшиеся во Франции, Германии и России десятилетиями ранее; однако масштабы, напор, энергетика, экстатич. “биокосмич.” моторика новой амер. живописи и пластики далеко превосходят все то, что наблюдалось в старой культурной Европе. В известном смысле можно сказать, что на амер. почве были воспроизведены и многократно усилены те импульсы, к-рые начинали обновление искусства в Европе около 1900 года.
Открытое, программное “варварство” и демонстративная апелляция к энергиям эроса, агрессии, магии и партиципации воплотились в более оригинальных формах на стадии поп-арта (к-рый был изобретен в Англии, но приобрел амер. размах в Нью-Йорке). Антропное начало и “инаковость”, их соотношение, возможность (или невозможность) достижения синтеза приобретают характер еще более напряженных и острых проблем. Тем более это очевидно на стадии концептуального искусства, к-рое вплотную следует за поп-артом и начинает тот веер стилевого многоязычия, к-рый наблюдается начиная с 60-х гг.
Следует ли вообще включать искусство, лит-ру, философию вт. пол. и кон. 20 в. в типологич. и хронологич. сетку той эпохи, к-рая началась около 1900? Культура конца века нередко с немалой настойчивостью декларировала свой принципиальный отрыв от предшествовавшего модернизма. Считалось, что сама структура искусства и наук стала принципиально иной в эпоху конца идеологий и тотальной электронизации средств коммуникации. То, что до сих пор считалось искусством, более не существует — такое утверждение входило в общий набор тезисов о конце (человека, истории, власти, идеологии и т.д.). Характерно, что ключевые понятия классич. авангардизма — слова типаmodern — перестали вызывать доверие. Теоретики и аналитики культурных процессов 60-90-х гг. предпочитали обозначать качество новизны и актуальности понятиями типа contemporary, к-рое означало не просто “современность”, но “современность сегодняшнего дня”. В терминах с приставкой “пост-” (постмодерн, постгуманизм, постисторический) также налицо стремление отделить себя от культуры авангарда.
В деятельности амер. и европ. концептуалистов 60-70-х гг. было заявлено решит, недоверие к персонализму, культу гениев и шедевров, вообще к романтич. “эстетич. религии” бунтарей и демиургов (Р. Раушенберг, Дж. Кошут, И. Клейн, И. Кабаков и др.). Как модернизм, так и тоталитарный идейный псевдореализм использовались в качестве отрицат. образца невыносимой тирании авторитета и власти в обличий культа гения. Ради этой идеол. конструкции, призванной легитимировать отказ от прежних видов и жанров искусства (живопись, архитектура, скульптура, поэзия, пейзаж, натюрморт и пр.), теоретики позднего концептуализма начали снова идентифицировать смысл и пафос авангарда с “утопич. проектами” тоталитаризма (теория “культурбольшевизма”, восходящая к правоконсервативным кругам 20-х гг.).
Искусство демонстративно оперирует типами и формами высказывания, к-рое трудно причислить к искусству. Даже обращаясь к живописи, постмодерн ясно дает понять, что это как бы живопись, или пост-живопись, поскольку она выполняется как пастишь, пародия, цитатная интертекстуальная конфигурация. Искусство в принципе отказывается от понимания ценности и важности послания. Не только значимость смысла и языка, но и недвусмысленная читабельность худож. объекта ставятся под сомнение. О “произведении” стараются вообще не говорить, ибо это слово считается дискредитированным эпохой культа, демиургии, утопии. Слова “художник” и “искусство” почему-то сохраняются, однако прочий терминологич. реквизит утопически-культового характера изымается; считается, что дело художника — изготовлять “артефакты” или выполнять “худож. жесты”. Этот антиавторитарный пафос эстетики постмодернизма прослеживается не только в текстах собственно теоретиков (К. Левин, Р. Кросс, X. Фостер, Б. Гройс и др.). Искусство постмодерна достаточно теоретично само по себе и охотно занимается деконструкциями прежних авторитарных тезисов типа Красота, Шедевр, Смысл и т.п. Объектами деконструк-ции подчас становятся признанные отцы-основатели классич. модернистской эстетики — Пикассо, Малевич, Матисс, Леже.
Это обостренное (даже болезненное) отношение искусства постмодерна к проблеме эстетич. авторитарности говорит о большой неуверенности в отношении новых диффузных и неуловимых (деперсонализированных) форм власти, характерных для развитой потребит. и “виртуальной” демократии Запада (и для ее сателлитов в хаотич. культурной ситуации посткоммунистич. стран). В кон. 20 в. художники ощущают постоянное присутствие всеядной и неодолимой инфраструктуры, к-рая готова и способна транслировать и запускать в социальный оборот любой степени широты материалы любого типа, касающиеся любого рода и вида искусства. Самая немыслимая типология легко усваивается без заметных социальных эффектов. Инфраструктура и об-во перестали сопротивляться: никакой вызов авторитарным силам порядка и красоты, разума и морали не вызывает никаких особых волнений. Если в начале века прикрепление куска старой газеты к поверхности живописного произведения могло вызвать в худож. среде фурор, то в его конце никакие самые неописуемые по своей программной бессмысленности либо непристойности жесты и артефакты не вызывали сопротивления. Поле коммуникации настолько обширно, диверсифицировано, специализировано, что не только абсурдистский “флюксус”, но и радикальные стратегии садомазохистского или зоофренич. типа находят своих потре-
бителей в опр. секторе необозримого рынка. Сама необозримость и насыщенность нейтрализует социальное недовольство или отпор.
К 90-м гг. стало вполне очевидно, что в искусстве “сегодняшнего дня” практически невозможны объекты или жесты, к-рые были бы всерьез репрессированы и не включены в циркулирование потребительской индустрии культуры. Видеозаписи и Интернет выводят любые худож. высказывания в более или менее массовый оборот (характеризуемый общедоступностью и анонимностью потребления). В подобных условиях принцип духовной элитарности и создания Шедевров с большой буквы, несущих важные послания о существенных истинах и показываемых в специальных сакральных местах, храмах Духовности и Культуры — музеях, — практически не действует.
Эта ситуация для художников очень трудна. Они оказались в пространстве неразрешимости. Они адресуются в основном к неизвестному зрителю или слушателю, к-рого невозможно описать. Он — традиционалист, новатор, почвенник, космополит, энтузиаст искусства, равнодушный, идеалист, циник. Радикальное экспериментальное искусство (кино, лит-ра и др.) испытывает этого расплывчатого собеседника в самых беспощадных режимах, предлагая ему самые невозможные, табуированные, безумные темы, мотивы, знаки, послания (Л. Кавани, П. Пазолини, П. Гринуэй, У. Эко, М. Кундера и др.). Запреты, связанные в доселе существовавших культурах с телом, сексом и смертью, как будто полностью снимаются. Это характерно и для постгуманистич. искусства России 90-х гг. (В. Сорокин, К. Муратова, О. Кулик, А. Бренер и др.). Художники как бы восстают против культурной антропности вообще и переходят на позиции космоса или материи, для к-рой нет ничего “недостойного” или “ужасного”. Но этот уход из антропного мира цивилизации осуществляется в рамках эстетики постмодерна и в условиях всеядной и диффузной анонимной коммуникации. Это означает, что реальные вещи и смыслы не наличны в знаках, каковы бы ни были эти знаки. Наличие (presence) недостоверно и недоказуемо в принципе. Мотивы Иного (внечеловеч. и внекультурные жесты) — не что иное, как знаки всемирного Письма (Деррида) или тени вездесущих электронных экранов (Бодрийяр). Потому и новая радикальная биокосмичность этого как бы отбросившего человеч. мерки искусства — это знаковая, репрезентативная биокосмичность.
Такое положение осознается многими представителями худож. профессий, не удовлетворенными системой рынок-медиа. Естественно, что ищут и способы выхода из положения. Нек-рые художники отказываются от самой роли и функции художника, обращающегося к публике с неким посланием. Идея состоит в том, чтобы оборвать как можно больше каналов связи, или даже стать вообще отшельником и “анонимом”, и заниматься искусством не для всех, а для очень немногих (например, в рамках элитарных арт-клубов или специализированных workshops). В предельном случае художник становится сам своим единственным зрителем, слушателем, читателем. При этом надежда возлагается на то, что, превращаясь в своего рода “черную дыру”, энергии к-рой не выходят наружу, художник не только может спастись от антропного пафоса, от насилия и репрессивности, пронизывающих систему “шедевр-гений-музей”, но и от неопределенности и неразрешимости тотальной виртуализации, в к-рой знаки и репрезентации полностью снимают вопрос о сущностях и истинах. Отшельничество практиковали, напр., такие выдающиеся люди искусства, как музыкант Т. Монк и художник М. Хайзер. Но этот выход из положения вряд ли может считаться успешным. Когда художник-анахорет попадает раньше или позже в коммуникационные инфраструктуры, то само его отшельничество работает как имидж, обеспечивая его рыночное и потребительское достоинство, и массовый потребитель имиджей и симулакров получает в свое распоряжение очередные подтверждения банализованных мифов о непризнанных гениях и неведомых шедеврах. Полностью остаться вне глобальной системы создания симулакров, по-видимому, невозможно, если не отказаться полностью от самой худож. деятельности. Впрочем, этот отказ художника от его обычной роли и непредоставление им произведений тоже могут использоваться массовыми коммуникациями, которые имеют опыт работы с показом или прослушиванием самого Отсутствия (И. Клейн, Дж. Кейдж).
Постмодернизм и постгуманизм в искусстве кон. 20 в. как бы оторвались от многажды описанного и обличенного антропно-цивилизационного насилия Истины и Добра и прорвались в измерение Иного. Цивилизация допускает существование Иного либо в рамках чистой симулятивности, либо в границах медицины и судебно-карательной системы. Осознавая или ощущая сомнительность своей пирровой победы — возможности преступать любые табу человечности и цивилизации, — художники и философы последних десятилетий века часто предаются теор. мечтаниям о свободном интеллектуале без корней и привязок, о веселом наблюдателе, об экстазе всеобщей причастности без какой бы то ни было ответственности, о чистом наслаждении чистого восприятия без морального суда либо рациональной оценки. Нетрудно видеть, что все эти проекты нового искусства (и, шире, нового человека и новой постгуманной цивилизации) построены по модели наркотизированного сознания, впервые открыто провозглашенной О. Хаксли в сер. 20 в. (и предвосхищенного Ницше в его лихорадочных набросках “веселой науки”).
Лит.: Западное искусство. XX век. М., 1978; Русская художественная культура конца 19 — начала 20 века. Кн. 4. М., 1980; Морозов А.И. Поколения молодых. Живопись советских художников 1960-80 годов. М., 1989; Милле К. Современное искусство Франции. Минск, 1995; Морозов А.И. Конец утопии. М., 1995; Крусанов А.В. Русский авангард: 1907-32. Исторический обзор, Т. 1. СПб., 1996; Вебер М. Избранные произведения. М., 1990; Он же. Избранное. Образ обще-
ства. М., 1994; Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1991; Шпенглер О. Закат Европы. М., 1993; Зиммель Г. Избранное: Т. 1. Философия культуры; Т. 2. Созерцание жизни. М., 1996; Sartre J.P. L'existentialisme est un humanisme. P., 1946; Gehlen A. Zeit-Bilder. Zur Soziologie und Asthetik der modernen Malerei. Fr./M.; Bonn, 1960; McLuhan М. The Gutenberg Galaxy. N.Y., 1969; Idem. Understanding Media. L., 1964; Burger P. Theory of the Avantgarde [1972]. Mancester; Minneapolis, 1964; Breton A. Manifestos of Surrealism. Michigan, 1969; Horkheimer М., Adorno T.W. Dialektik der Aufklarung. Fr./M., 1969; Mauss М. Sociologie et anthropologie. P., 1964; Adorno Th.W. Prismen. Fr./M, 1976; Damus М. Socialistischer Realismus und Kunst im Nationalsozialismus. Fr./M., 1981; Brantlinger P. Bread and Circuses: Theories of Mass Culture as Social Decay. Ithaca; L., 1983; Art After Modernism: Rethinking Representation. Ed. B. Wallis. N.Y.; Boston, 1984; Krauss R. The Originality of the Avant-Garde and other Modernist Myths. Camb./Mass., 1985; Megill J. Prophets of Extremity: Nietzsche, Heidegger, Foucault, Derrida. Berk., 1985; Lacoste J. La philosophic au XXe siecle. Introduction a la pensee contemporaine. P., 1986; Hofmann W. Grundlagen der modernen Kunst [1978]. Stuttg., 1987; Baudrillard J. Selected Writings, ed. М. Poster. N.Y., 1988; Groys B. Gesamtkunstwerk Stalin. Munch.; W., 1988; HonnefK. Kunst der Gegenwart. Koln, 1988; Huyssen A. After the Great Divide: Modernism, Mass Culture, Post-Modernism. Basingstoke, 1988; Weber М. Gesammelte Aufsatze zur Wissenschaftslehre. Tub., 1988; Collins J. Uncommon Cultures: Popular Culture and Post-Modernism. N.Y., 1989; Argan G.C. Die Kunst des 20. Jahrhunderts. 1880-1940. Fr./M.; В., 1990; Benjamin W. Das Kunstwerk im Zeitalter seiner technischen Reproduzierbarkeit [1936] // Benjamin W. Gesammelte Schriften. Bd. 1-2. Fr./M., 1990; The Culture of Stalin Era. Ed. H. Gunther. L., 1990; The Nazification of Art. Ed. B. Taylor and W. van der Will. Winchester, 1990; Twentieth Century Art Theory. Ed. by N.M. Klein and R. Hertz. New Jersey, 1990; Cullerne Bown М. Art Under Stalin. Oxf., 1991; Amerikanische Kunst im 20. Jahrhundert. Munch., 1993; Art of the Soviets. Painting, Sculpture and Architecture in a One-Party State 1917-1992. Ed. М. Cullerne Bown and B. Taylor. Manchester UP, 1993; Die Kultur unseres Jahrhunderts: 1900-1918. Dusseldorfetc., 1993; Die Kultur unseres Jahrhunderts: 1918-1933. Diisseldorfetc., 1993; Die Kultur unseres Jahrhunderts: 1933-1945. Dusseldorfetc., 1993; Bocola S. Die Kunst dre Moderne. Munch.; N.Y., 1994; Europa — Europa. Das Jahrhundert der Avantgarde in Mittel- und Osteuropa. Bd. 1-4. Kunst- und Ausstellungshalle der BRD. Bonn, 1994; Lynton N. The Story of Modern Art [1980]. Oxf, [1994].
A.K. Якимович
КУЛЬТУРА ДУХОВНАЯ - одна из сторон общей культуры человечества, противопоставляемая и корреспондируемая с культурой материальной. Если под материальной культурой понимается предметно-физич. мир культуры (средства труда, жилище, одежда, обработанные руками человека природные вещества и объекты), то в качестве К.д. выступают те явления, к-рые связаны с сознанием, с интеллектуальной, а также с эмоционально-психол. деятельностью человека — язык, обычаи и нравы, верования, знания, искусство и т.п. Такое понимание К.д. пришло в отеч. практику из нем. литры в 19 в. Среди англ. и франц. эволюционистов того периода подобное деление на материальную и духовную культуру было также широко распространено. Так, Тайлор в работе “Первобытная культура” в одних случаях перечисляет “промышленную, умственную, полит., нравств. области культуры”, в других — более отчетливо подразделяет культуру на две части — “материальную” и “умственную”, подразумевая под последней идеи, обычаи, мифы, воззрения и верования.
Отеч. философы, социальные аналитики вдореволюц. период, а также в послереволюц. годы в зарубежном изгнании широко обращаются к понятию “К.д.”; оно у них тесно соотнесено с духовной основой обществ, бытия. В работах рус. авторов к. 19 — пер. пол. 20 в. (в последнем случае, если они работали вне России) термин “К.д.” переплетается с такими понятиями, как “духовная жизнь”, “сфера духа”, “духовное обновление” и др. Во всех указанных понятиях сфера и сущность духовного связывается с объективной, надиндивидуальной реальностью, к-рая одновременно укоренена также в сердце человека, открываясь ему через внутр. усилия и мистич. опыт. Это — реальность Добра, Красоты, Истины и в конечном итоге реальность Бога. Такое понимание природы духовного позволяет дифференцировать его не только на фоне материальных, но и на фоне социальных аспектов культуры, признавая вместе с тем, что материальное и социальное выступают как бы внешним выражением и воплощением духовного.
Отеч. научно-филос. мысль советского периода демонстрирует несколько этапов освоения понятия К.д. На первых порах развития советской науки и философии акцент делался на преодолении идеалистич. характера явлений К.д., все многообразие к-рой сводилось при этом к таким областям обществ, сознания и практики, как образование, просвещение, искусство, наука, философия. В понимании этих феноменов К.д. наиболее важным считалось преодоление гегелевского подхода к ним как к проявлениям абсолютного духа. Понятие “К.д.” долгий период оставалось в советской научно-филос. лит-ре под подозрением, обращение к нему требовало непременного объяснения и оправдания его использования. Всякий раз необходимо было признать, что К.д. рассматривается в качестве вторичного явления, зависимого от материального бытия. Именно материально-трудовая деятельность людей, обусловливающая истор. развитие обществ, человека, признавалась основой всей человеч. культуры.
В 60-70-е гг. в рамках советской общественно-научной и филос. мысли акцент переносится на сложность, многообразие проявлений и творч. потенциал К.д. В отеч. обществознании в ходе дискуссий активно пере-
осмысляются такие понятия, как “сознание”, “идеальное”, “мышление”, “психика”, “культура”; происходят сдвиги в понимании ряда фундаментальных филос. категорий, относящихся к сознанию. Постепенно понятие К.д. получает все права “гражданства” в советской науке. Анализ позволяет раскрыть его сложное внутр. строение, а сам феномен К.д. определить как явление, развивающееся в рамках обществ., группового, а также индивидуального сознания. Наряду с исследованиями К.д. анализируются такие явления, как “духовные процессы”, “духовные блага”, “духовное производство”, “духовная жизнь”. Допускается, что отд. феномены К.д. могут выполнять по отношению к материально-производственной деятельности опережающе-прогностическую функцию. В целом К.д. выводится уже не столько непосредственно из материально-производств. деятельности, сколько рассматривается как имманентная сторона общественно-производств. организма, как функция об-ва в целом. Религ. трактовка К.д. продолжает в этот период считаться узкой и недопустимой. Напротив, понимание К.д. расширяется за счет привнесения в нее элементов политики, идеологии. Происходит сближение трактовки К.д. социалистич. об-ва с пониманием К.д. коммунизма. В качестве общих, сближающих черт выступают такие признаки, как народность, коммунистич. идейность, партийность, коллективизм, гуманизм, интернационализм, патриотизм, обеспечение культурной преемственности и возможности духовного творчества и т.п.
Советская социальная и гуманитарно-филос. мысль могла обращаться к рез-там исследований зап. авторов в осн. в критич. ключе. Только через критику отеч. аудитория имела возможность составить опр., далеко не полное представление, в каком направлении шел анализ проблем, обозначенных тематикой К.д. в зап. культурологии, социальной и культурной антропологии. Через подобное опосредствованное влияние зарубежной научной мысли в советских социальных науках (психологии, социологии, педагогике, теории пропаганды и др.) разрабатывается понимание сложной структуры феноменов К.д., к-рые содержат разл. аспекты умственной и психол. деятельности человека.
К этому периоду в рамках зарубежной мысли использование понятия К.д. сводится на нет. Здесь противопоставление понятий “культура материальная” и “К.д.” теряет свою остроту. Признается, что онтология культуры базируется на материальной, социальной и ценностно-смысловой основе.
Т.о., духовный аспект в зарубежной культурологии, в социальной и культурной антропологии оказался репродуцированным к ценностно-смысловым, информационно-познават. аспектам культуры (в англояз. лит-ре он определяется как идеациональный аспект культуры от idea — идея, мысль, понятие, образ). Этот аспект исследуется в разных направлениях и с разных познават. позиций — признания наличия объективированного знания, научного объяснения, с позиций мифол., ре-лиг. или к.-л. иного типа ценностного сознания, как установка на действие и т.п. Тот или иной смысл в культуре изучается в рамках анализа знаков и символов, с позиций семиотич. или герменевтич. анализа. Т.о., понятие “К.д.” или “умственная культура” в зап.-европ. знании 20 в. расчленилось на множество областей, аспектов, элементов умственно-волевой деятельности и эмоционально-психол. активности человека.
В наст. время отеч. социальная и филос. аналитика продолжает широко обращаться к понятию “К.д.”. Однако содержание и смысловой объем этого понятия в нек-рых важных аспектах продолжают оставаться такими, какими они формировались в советский период. Хотя совр. авторы уже не связывают его понимание с политико-идеол. элементами, а скорее склоняются к тому, чтобы наделить К.д. нравственным, а порой и ре-лиг. содержанием, это понятие остается в отеч. научной практике достаточно размытым, оно заметно отличается от того, что понимали под К.д. Франк, Ильин, Федотов, Степун и др. аналитики рус. культуры дореволюц. и послереволюц. времени. Напр., совр. аналитики включают в К.д. все формы и виды активности, к-рые функционально связаны с развитием обществ, сознания (деятельность СМИ, искусства, образования и др.), тогда как для отеч. аналитиков прошлого было бы невозможно отнести к К.д. многие явления массовой культуры, порнографич. печатную продукцию, атеистич. воспитание молодежи и т.п.
Наконец, в отеч. научной практике заметно выступает стремление добиться освоения аналитич. аппарата совр. зарубежной культурологии, отказавшись, в частности, от использования К.д.и сходных с ним понятий как от устаревших или неточных. В наст. время ряд отеч. авторов даже в учебных материалах по культурологии не прибегают к понятию “К.д.”, раскрывая ее тематизм посредством более эксплицитных понятий и аналитич. процедур (образ мышления, ментальность, понимание, идеалы и ценности, установки и др.).
Лит.: Франк С.Л. Духовные основы об-ва. М., 1992; Ильин И.А. Путь духовного обновления // Ильин И.А. Путь к очевидности. М., 1993.
Г.А. Аванесова
КУЛЬТУРА ЖИЗНЕОБЕСПЕЧЕНИЯ - область культуры, регулирующая деятельность человека по поддержанию, сохранению и развитию биосоциальных оснований и структур его существования. В широком значении вся система организации человеч. жизнедеятельности как совокупность теор. и практич. действий,ориентированных на упорядочение, сохранение и эффективное функционирование нек-рого сооб-ва людей, на создание необходимых условий для этого — экон., полит., правовых и т.п., является в конечном итоге системой жизнеобеспечения, а культурные основания совокупности включаемых сюда видов деятельности образуют свойственную каждой конкр. социальной системе К.ж.
В то же время целесообразно из всей совокупности