Лен... я взял билет на Аид
Дом на Алексеевской спуске, дом, накрытый шапкой белого генерала, спал давно и спал тепло. Сонная дрема ходила за шторами, колыхалась в тенях.
За окнами расцветала все победоноснее студеная ночь и беззвучно плыла над землей. Играли звезды, сжимаясь и расширяясь, и особенно высоко в небе была звезда красная и пятиконечная – Марс.
В теплых комнатах поселились сны.
Турбин спал в своей спаленке, и сон висел над ним, как размытая картина. Плыл, качаясь, вестибюль, и император Александр I жег в печурке списки дивизиона... Юлия прошла и поманила и засмеялась, проскакали тени, кричали: «Тримай! Тримай!»
Беззвучно стреляли, и пытался бежать от них Турбин, но ноги прилипали к тротуару на Мало-Провальной, и погибал во сне Турбин. Проснулся со стоном, услышал храп Мышлаевского из гостиной, тихий свист Карася и Лариосика из книжной. Вытер пот со лба, опомнился, слабо улыбнулся, потянулся к часам.
Было на часиках три.
– Наверно, ушли... Пэтурра... Больше не будет никогда.
И вновь уснул.
___________
Ночь расцветала. Тянуло уже к утру, и погребенный под мохнатым снегом спал дом. Истерзанный Василиса почивал в холодных простынях, согревая их своим похудевшим телом. Видел Василиса сон нелепый и круглый. Будто бы никакой революции не было, все была чепуха и вздор. Во сне. Сомнительное, зыбкое счастье наплывало на Василису. Будто бы лето и вот Василиса купил огород. Моментально выросли на нем овощи. Грядки покрылись веселыми завитками, и зелеными шишами в них выглядывали огурцы. Василиса в парусиновых брюках стоял и глядел на милое, заходящее солнышко, почесывая живот, и бормотал:
– Так-то оно и лучше... А то революция. Нет, знаете ли, с такими свиньями никаких революций производить нельзя.
Тут Василисе приснились взятые круглые, глобусом, часы. Василисе хотелось, чтобы ему стало жалко часов, но солнышко так приятно сияло, что жалости не получалось.
И вот в этот хороший миг какие-то розовые, круглые поросята влетели в огород и тотчас пятачковыми своими мордами взрыли грядки. Фонтанами полетела земля. Василиса подхватил с земли палку и собирался гнать поросят, но тут же выяснилось, что поросята страшные – у них острые клыки. Они стали наскакивать на Василису, причем подпрыгивали на аршин от земли, потому что внутри у них были пружины. Василиса взвыл во сне. Черным боковым косяком накрыло поросят, они провалились в землю, и перед Василисой всплыла черная, сыроватая его спальня...
___________
Ночь расцветала. Сонная дрема прошла над городом, мутной белой птицей пронеслась, минуя сторонкой крест Владимира, упала за Днепром в самую гущу ночи и поплыла вдоль железной дуги. Доплыла до станции Дарницы и задержалась над ней. На третьем пути стоял бронепоезд. Наглухо, до колес, были зажаты площадки в серую броню. Паровоз чернел многогранной глыбой, Из брюха его вываливался огненный плат, разлегаясь на рельсах, и со стороны казалось, что утроба паровоза набита раскаленными углями. Он сипел тихонько и злобно, сочилось что-то в боковых стенках, тупое рыло его молчало и щурилось в приднепровские леса. С последней площадки в высь, черную и синюю, целилось широченное дуло в глухом наморднике верст на двенадцать и прямо в полночный крест.
Станция в ужасе замерла. На лоб надвинула тьму и светилась в ней осовевшими от вечернего грохота глазками желтых огней. Суета на ее платформах была непрерывная, несмотря на предутренний час. В низком желтом бараке телеграфа три окна горели ярко, и слышался сквозь стекла непрекращающийся стук трех аппаратов. По платформе бегали взад и вперед, несмотря на жгучий мороз, фигуры людей в полушубках по колено, в шинелях и черных бушлатах. В стороне от бронепоезда и сзади, растянувшись, не спал, перекликался и гремел дверями теплушек эшелон.
А у бронепоезда, рядом с паровозом и первым железным корпусом вагона, ходил, как маятник, человек в длинной шинели, в рваных валенках и остроконечном куколе-башлыке. Винтовку он нежно лелеял на руке, как уставшая мать ребенка, и рядом с ним ходила меж рельсами, под скупым фонарем, по снегу, острая щепка черной тени и теневой беззвучный штык. Человек очень сильно устал и зверски, не по-человечески озяб. Руки его, синие и холодные, тщетно рылись деревянными пальцами в рвани рукавов, ища убежища. Из окаймленной белой накипью и бахромой неровной пасти башлыка, открывавшей мохнатый, обмороженный рот, глядели глаза в снежных космах ресниц. Глаза эти были голубые, страдальческие, сонные, томные.
Человек ходил методически, свесив штык, и думал только об одном, когда же истечет, наконец, морозный час пытки и он уйдет с озверевшей земли вовнутрь, где божественным жаром пышут трубы, греющие эшелон, где в тесной конуре он сможет свалиться на узкую койку, прильнуть к ней и на ней распластаться. Человек и тень ходили от огненного всплеска броневого брюха к темной стене первого боевого ящика, до того места, где чернела надпись:
БРОНЕПОЕЗД «ПРОЛЕТАРИЙ».
Тень, то вырастая, то уродливо горбатясь, но неизменно остроголовая, рыла снег своим черным штыком. Голубоватые лучи фонаря висели в тылу человека. Две голубоватые луны, не грея и дразня, горели на платформе. Человек искал хоть какого-нибудь огня и нигде не находил его; стиснув зубы, потеряв надежду согреть пальцы ног, шевеля ими, неуклонно рвался взором к звездам. Удобнее всего ему было смотреть на звезду Марс, сияющую в небе впереди над Слободкой. И он смотрел на нее. От его глаз шел на миллионы верст взгляд и не упускал ни на минуту красноватой живой звезды. Она сжималась и расширялась, явно жила и была пятиконечная. Изредка, истомившись, человек опускал винтовку прикладом в снег, остановившись, мгновенно и прозрачно засыпал, и черная стена бронепоезда не уходила из этого сна, не уходили и некоторые звуки со станции. Но к ним присоединялись новые. Вырастал во сне небосвод невиданный. Весь красный, сверкающий и весь одетый Марсами в их живом сверкании. Душа человека мгновенно наполнялась счастьем. Выходил неизвестный, непонятный всадник в кольчуге и братски наплывал на человека. Кажется, совсем собирался провалиться во сне черный бронепоезд, и вместо него вырастала в снегах зарытая деревня – Малые Чугры. Он, человек, у околицы Чугров, а навстречу ему идет сосед и земляк.
– Жилин? – говорил беззвучно, без губ, мозг человека, и тотчас грозный сторожевой голос в груди выстукивал три слова:
– Пост... часовой... замерзнешь...
Человек уже совершенно нечеловеческим усилием отрывал винтовку, вскидывал на руку, шатнувшись, отдирал ноги и шел опять.
Вперед – назад. Вперед – назад. Исчезал сонный небосвод, опять одевало весь морозный мир синим шелком неба, продырявленного черным и губительным хоботом орудия. Играла Венера красноватая, а от голубой луны фонаря временами поблескивала на груди человека ответная звезда. Она была маленькая и тоже пятиконечная.
___________
Металась и металась потревоженная дрема. Летела вдоль Днепра. Пролетела мертвые пристани и упала над Подолом. На нем очень давно погасли огни. Все спали. Только на углу Волынской в трехэтажном каменном здании, в квартире библиотекаря, в узенькой, как дешевый номер дешевенькой гостиницы, комнате, сидел голубоглазый Русаков у лампы под стеклянным горбом колпака. Перед Русаковым лежала тяжелая книга в желтом кожаном переплете. Глаза шли по строкам медленно и торжественно.
«И увидел я мертвых, малых и великих, стоящих пред Богом, и книги раскрыты были, и иная книга раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими.
Тогда отдало море мертвых, бывших в нем, и смерть и ад отдали мертвых, которые были в них; и судим был каждый по делам своим.
.............................................
и кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное.
.............................................
и увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет».
По мере того как он читал потрясающую книгу, ум его становился как сверкающий меч, углубляющийся в тьму.
Болезни и страдания казались ему неважными, несущественными. Недуг отпадал, как короста с забытой в лесу отсохшей ветви. Он видел синюю, бездонную мглу веков, коридор тысячелетий. И страха не испытывал, а мудрую покорность и благоговение. Мир становился в душе, и в мире он дошел до слов:
«...слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло[243]».
___________
Смутная мгла расступилась и пропустила к Елене поручика Шервинского. Выпуклые глаза его развязно улыбались.
– Я демон, – сказал он, щелкнув каблуками, – а он не вернется, Тальберг, – и я пою вам...
Он вынул из кармана огромную сусальную звезду и нацепил ее на грудь с левой стороны. Туманы сна ползли вокруг него, его лицо из клубов выходило ярко-кукольным. Он пел пронзительно, не так, как наяву:
– Жить, будем жить!!
– А смерть придет, помирать будем... – пропел Николка и вошел.
В руках у него была гитара, но вся шея в крови, а на лбу желтый венчик с иконками. Елена мгновенно подумала, что он умрет, и горько зарыдала и проснулась с криком в ночи:
– Николка. О, Николка?
И долго, всхлипывая, слушала бормотание ночи.
И ночь все плыла.
___________
И, наконец, Петька Щеглов во флигеле видел сон.
Петька был маленький, поэтому он не интересовался ни большевиками, ни Петлюрой, ни Демоном. И сон привиделся ему простой и радостный, как солнечный шар.
Будто бы шел Петька по зеленому большому лугу, а на этом лугу лежал сверкающий алмазный шар, больше Петьки. Во сне взрослые, когда им нужно бежать, прилипают к земле, стонут и мечутся, пытаясь оторвать ноги от трясины. Детские же ноги резвы и свободны. Петька добежал до алмазного шара и, задохнувшись от радостного смеха, схватил его руками. Шар обдал Петьку сверкающими брызгами. Вот весь сон Петьки. От удовольствия он расхохотался в ночи. И ему весело стрекотал сверчок за печкой. Петька стал видеть иные, легкие и радостные сны, а сверчок все пел и пел свою песню, где-то в щели, в белом углу за ведром, оживляя сонную, бормочущую ночь в семье.
Последняя ночь расцвела. Во второй половине ее вся тяжелая синева, занавес Бога, облекающий мир, покрылась звездами. Похоже было, что в неизмеримой высоте за этим синим пологом у царских врат служили всенощную. В алтаре зажигали огоньки, и они проступали на завесе целыми крестами, кустами и квадратами. Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в черную, мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла – слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч.
Но он не страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?
1923-1924 гг.
г. Москва
Комментарии. В. И. Лосев
Белая гвардия
Впервые – Россия. 1925. №4, 5 (первые 13 глав); полный текст: Булгаков Мих. Дни Турбиных (Белая гвардия). Париж, Concorde; Т. 1, 1927; Т. 2, 1929 (без указания издательства). Впервые полный текст в России: Булгаков М. Избранная проза. М.: Художественная литература, 1966.
Печатается по тексту парижского издания с исправлениями явных неточностей по текстам журнальной публикации и корректуры с авторской правкой третьей части романа.
Позднейшая авторская правка отражена в комментариях.
Булгаков не мог не написать значительного, яркого произведения о Гражданской войне, ибо для него события этого страшного времени были не только чудовищным братоубийственным кровопролитием, но и историческим моментом, определившим коренной перелом в русской жизни, в том числе и в семейном укладе – «ладе», как он говорил. И если добавить, что в душе писатель не принимал революционных преобразований, то станет понятным его стремление сказать свое слово о «смутной мгле», охватившей от края и до края родную землю. Мысли о полном крахе многовековых традиций и устоев, милых и близких его сердцу, постоянно дополнялись осознанием личной трагедии, своей разрушенной жизни и семейного очага. Виденные им кровавые события много лет не покидали его, мучили, тревожили. Об этом он так писал в черновом варианте повести «Тайному другу»:
«Мне приснился страшный сон. Будто бы был лютый мороз, и крест на чугунном Владимире в неизмеримой высоте горел над замерзшим Днепром... Я погиб во сне... Проснулся, всхлипывая, и долго дрожал в темноте, пока не понял, что я безумно далеко от Владимира, что я в Москве, в моей постылой комнате, что это ночь бормочет кругом, что это 23-й год... Я думал о безнадежности моего положения... Была жизнь и вдруг разлетелась, как дым, и я почему-то оказался в Москве, совершенно один... Я притянул насколько возможно мою казарменную лампу к столу и поверх ее зеленого колпака надел колпак из розовой бумаги, отчего бумага ожила. На ней я выписал слова „И судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими". Затем стал писать, не зная еще хорошо, что из этого выйдет. Помнится, мне очень хотелось передать, как хорошо, когда дома тепло, часы, бьющие башенным боем в столовой, сонную дрему в постели, книги, и мороз, и страшного человека в оспе, мои сны. Писать вообще очень трудно, но это почему-то выходило легко....С этой ночи каждую ночь в час я садился к столу и писал часов до трех-четырех...»
Принято считать, что Булгаков работал над романом «Белая гвардия» в 1923–1924 гг. Это, по-видимому, не вполне точно. Во всяком случае известно, что в 1922 г. им были написаны некоторые вещи, которые затем в измененном виде вошли в роман. И не случайно, видимо, уже в марте 1923 г. в седьмом номере журнала «Россия» появилось сообщение: «Михаил Булгаков заканчивает роман „Белая гвардия", охватывающий эпоху борьбы с белыми на юге (1919–1920)».
Весной 1923 г. Булгаков сообщает сестре Надежде Афанасьевне: «...срочно дописываю 1-ю часть романа; называется она „Желтый прапор"». Роман начинается со вступления в Киев петлюровских войск. Вторая и последующие части, очевидно, должны были рассказать о приходе в столицу Украины большевиков, затем об их отступлении под ударами деникинцев и, наконец, о боевых действиях на Кавказе. Таков был первоначальный замысел писателя.
Но после трезвого осмысления возможностей публикации подобного романа в советской России Булгаков принял решение сместить время действия на более ранний период, исключая события, связанные с большевиками.
Можно предположить (поскольку имеются некоторые свидетельства), что существенные корректировки в структуру романа Булгаков внес после поездки в апреле–мае 1923 г. в Киев. Он не был на похоронах матери, умершей 1 февраля 1922 г., поэтому через год вновь пережил глубокую личную трагедию. Все киевские события 1918–1919 гг. опять всплыли в его памяти. Цитируем запись П. С. Попова со слов Булгакова (1929): «Мать мне послужила стимулом для создания романа „Белая гвардия"». Друг писателя А. П. Гдешинский запомнил слова, сказанные ему Булгаковым в дни пребывания в Киеве: «Жизнь нельзя остановить... Было хорошо, будет еще лучше». Писатель тем самым подчеркнул свое устремление в будущее через прошлое. И наконец, в очерке «Киев-город», вышедшем в июле 1923 г., Булгаков писал: «Когда небесный гром (ведь и небесному терпению есть предел) убьет всех до единого современных писателей и явится лет через 50 новый настоящий Лев Толстой, будет создана изумительная книга о великих боях в Киеве».
Июнь 1923 г., видимо, был полностью посвящен работе над романом – даже дневника в это время Булгаков не вел. 11 июля он записал: «Самый большой перерыв в моем дневнике... Стоит отвратительное, холодное и дождливое лето». А через несколько дней, 25 июля, с горечью отметил: «Роман из-за „Гудка", отнимающего лучшую часть дня, почти не подвигается». Но 29 июля в газете «Накануне» появляется фельетон Булгакова «Самогонное озеро», где его герой заявляет: «А роман я допишу, и, смею уверить, это будет такой роман, что от него небу станет жарко».
Об этом времени Булгаков позже так расскажет в «Записках покойника»: «Днем я старался об одном – как можно меньше истратить сил на свою подневольную работу... Подобно тому как нетерпеливый юноша ждет часа свидания, я ждал часа ночи. Проклятая квартира успокаивалась в это время. Я садился к столу...»
В конце августа Булгаков сообщил Ю. Слезкину, что закончил роман вчерне. Это чрезвычайно важное свидетельство: видимо, была завершена работа над самой ранней редакцией, структура и состав которой до сих пор остаются невыясненными. И тут же Булгаков добавил еще одну важную деталь о романе: «...но он еще не переписан, лежит грудой, над которой я много думаю. Кое-что исправлю. Лежнев начинает толстый ежемесячник „Россия" при участии наших и заграничных... По-видимому, Лежневу предстоит громадная издательско-редакторская будущность. Печататься „Россия" будет в Берлине... Во всяком случае, дело явно идет на оживление... в литературно-издательском мире».
И, как бы подводя итог проделанной работе, Булгаков записывает в дневнике 2 сентября: «Сегодня я с Катаевым ездил на дачу к Алексею Толстому (Иваньково)... Мысли его о литературе всегда правильны и метки, порой великолепны... И сейчас я слышу в себе, как взмывает моя мысль, и верю, что я неизмеримо сильнее как писатель всех, кого я ни знаю».
Это многозначительное высказывание Булгакова, конечно, не является каким-то мимолетным всплеском самонадеянности, оно проистекало из сопоставления результатов литературного творчества и оценки достоинств только что законченного романа. Кстати, когда позже Булгаков записал в автобиографии, что он работал над романом в течение года, то, по-видимому, имел в виду именно его раннюю редакцию.
И затем в течение полугода о романе в дневнике ничего не говорится, хотя о других событиях, в том числе и литературных, упоминается часто. И лишь 25 февраля 1924 г. появилась запись: «Сегодня вечером... я читал куски из „Белой гвардии"... По-видимому, и в этом кружке производило впечатление».
В этой записи есть одно важное словосочетание – «и в этом кружке», – указывающее на то, что чтение романа проводилось и в других местах. Известно, например, что Булгаков читал роман на квартире у своего друга Н. Лямина. А вот любопытные зарисовки В. Катаева: «...Булгаков читал нам свои вещи – уже не фельетоны, а отрывки из своего романа. Было даже удивительно, когда он в один прекрасный день сказал нам: „Знаете что, товарищи, я пишу роман и, если вы не возражаете, прочту вам несколько страничек". И он прочитал нам несколько страниц очень хорошо написанного живого, острого полотна, которое потом постепенно превратилось в „Белую гвардию"...»
9 марта 1924 г. появилось следующее сообщение Ю. Слезкина в газете «Накануне»: «Роман „Белая гвардия" является первой частью трилогии и прочитан был автором в течение четырех вечеров в литературном кружке „Зеленая лампа". Вещь эта охватывает период 1918–1919 гг., гетманщину и петлюровщину до появления в Киеве Красной Армии... Мелкие недочеты, отмеченные некоторыми, бледнеют перед несомненными достоинствами этого романа, являющегося первой попыткой создания великой эпопеи современности».
12 апреля Булгаков заключает договор с редактором журнала «Россия» И. Лежневым на издание «Белой гвардии». Запись в дневнике 25 июля 1924 г.: «...днем позвонил Лежневу по телефону, узнал, что с Каганским (издатель „России". – В. Л.) пока можно и не вести переговоров относительно выпуска „Белой гвардии" отдельной книгой, т. к. у того денег пока нет. Это новый сюрприз. Вот тогда не взял 30 червонцев, теперь могу каяться (об этом подробнее см. „Тайному другу". – В. Л.). Уверен, что „Гвардия" останется у меня на руках». 29 декабря: «Лежнев ведет переговоры... чтобы роман „Белая гвардия" взять у Сабашникова и передать ему... Не хочется мне связываться с Лежневым, да и с Сабашниковым расторгать договор неудобно и неприятно». 2 января 1925 г.: «...вечером... я с женой сидел, вырабатывая текст договора на продолжение „Белой гвардии" в „России"... Лежнев обхаживает меня... Завтра неизвестный мне еще еврей Каганский должен будет уплатить мне 300 рублей и векселя. Векселями этими можно подтереться. Впрочем, черт его знает! Интересно, привезут ли завтра деньги. Не отдам рукопись». 3 января: «Сегодня у Лежнева получил 300 рублей в счет романа „Белая гвардия", который пойдет в „России". Обещали на остальную сумму векселя...»
Роман «Белая гвардия» вышел в свет в журнале «Россия» в начале 1925 г. в четвертом и пятом номерах. Последняя часть романа не была опубликована, так как журнал был закрыт.
Как дальше развивались события? О них поведал Булгаков в «Записках покойника»: «Тогда я сел в трамвай и долго ехал... Приехал туда, где жил Рудольфи (прототип И. Лежнева. – В. Л.). Позвонил. Не открывают. Еще раз позвонил. Открыл старичок и поглядел на меня с отвращением.
– Рудольфи дома?
Старичок посмотрел на носки своих ночных туфель и ответил:
– Нету его.
На мои вопросы – куда он девался, когда будет, и даже на нелепый вопрос, почему замок висит на „Бюро", старичок как-то мялся, осведомился, кто я таков. Я объяснил все, даже про роман рассказал. Тогда старичок сказал:
– Он уехал в Америку неделю тому назад...»
Булгаков с опаской ждал реакцию прессы на роман. Но ее почти не последовало. Это объясняется несколькими причинами. Во-первых, роман не был издан отдельной книгой и широкий читатель с ним не был знаком. Во-вторых, напечатан он был в урезанном виде, без завершающей части. В-третьих, роман был тут же переделан автором в пьесу, и МХАТ принял ее к постановке. Опомнившиеся критики с остервенением напали уже на пьесу.
И все же кое-какие отклики в журналах и газетах появились. Так, Г. Горбачев, позже не раз разносивший пьесы Булгакова, писал: «Автор великодержавной шовинистической „Белой гвардии" Булгаков и автор контрреволюционных сказок Замятин... открыто издеваются над коммунизмом».
Впрочем, Булгакову пришлось пережить и большую радость, связанную с признанием и высокой оценкой его «Белой гвардии». Максимилиан Волошин, ознакомившись с первой частью романа, пришел в восторг от прочитанного и сравнил дебют Булгакова в литературе с дебютами Достоевского и Л. Толстого.
Этот отзыв известного писателя чрезвычайно поддержал Булгакова морально. Он с удовольствием принял приглашение посетить Коктебель и уже в июне 1925 г. вместе с женой приехал на дачу к Максимилиану Александровичу. Встреча писателей и их дальнейшие отношения были очень теплыми, о чем свидетельствует последующая переписка.
Важно, на наш взгляд, знать мнение самого Булгакова о романе. Интересно, что писатель неоднозначно оценивал любимое свое детище. То роман казался ему значительным литературным достижением, то не совсем удачным, неровным, слабым. Об этом свидетельствуют его дневниковые записи. 3 января 1925 г.: «...боюсь, как бы „Белая гвардия" не потерпела фиаско. Уже сегодня вечером на „Зеленой лампе" Ауслендер сказал, что „в чтении..." и поморщился. А мне нравится, черт его знает почему». 5 января: «...у меня такое впечатление, что несколько лиц, читавших „Белую гвардию" в „России", разговаривают со мной иначе, как бы с некоторым боязливым косоватым почтением... окрепло у меня что-то в душе. Это состояние уже дня три. Ужасно будет жаль, если я заблуждаюсь и „Белая гвардия" не сильная вещь».
И в других материалах, запечатлевших мнение Булгакова о первом своем романе, содержатся весьма противоречивые суждения. Если в автобиографии, составленной писателем в октябре 1924 г., говорится с непосредственной откровенностью: «Роман этот я люблю больше всех других моих вещей» – и тем самым косвенно выражается удовлетворение его «качеством», то в 1929 г. в беседе с П. Поповым роман называется «неудавшимся», несмотря на всю серьезность отношения к его замыслу.
К последнему высказыванию писателя следует отнестись внимательно, поскольку оно было выражено в период, когда колебания относительно писательского призвания («беллетрист ли я?») давно прошли. Неудовлетворенность, видимо, объясняется тем, что замысел произведения не был реализован в полной мере. Незавершенность романа настолько очевидна, что об этом говорили почти все, кто внимательно соприкасался с текстом. Вот, например, мнение Константина Симонова, тщательнейшим образом изучившего наследие Булгакова, в том числе и рукописное: «В моем представлении, хотя Булгаковым в конце романа „Белая гвардия" и поставлена точка, на самом деле роман все-таки не окончен. Некоторые его сюжетные линии заставляют думать о случайности этой точки, о том, что первоначальные замыслы автора выходили далеко за пределы романа и что многим его героям предстояло еще жить и действовать.
Для меня это почти несомненно. Не потому, что я располагаю биографическими или текстологическими доказательствами этого, а потому, что это заложено в самом тексте романа, в самой его композиции, во многих его сюжетных линиях, в сущности, оборванных на полуслове» (Симонов К. О трех романах Булгакова // Булгаков М. Романы. М., 1973. С. 5).
Это и понятно. Задуманная Булгаковым трилогия не могла быть завершена по политическим мотивам. И все же Булгаков стремился к осуществлению своего замысла. Сдав в редакцию «России» основную часть последней трети романа, писатель еще несколько месяцев работал над его окончанием. Он хотел в последних двух главах в самом сжатом виде сказать о том, что предполагал развернуть в других частях трилогии. Отсюда вытекают и многократные переделки окончания романа.
К большому сожалению, до настоящего времени не определен канонический текст романа «Белая гвардия». Во всяком случае, глубокого текстологического исследования этого произведения никто не проводил.
Исследователям долго не удавалось обнаружить ни одной страницы рукописного или машинописного текста «Белой гвардии». И вот в начале 90-х гг. И. Ф. Владимировым была сделана уникальная находка: авторизованная машинопись окончания «Белой гвардии» общим объемом около двух печатных листов!
При проведении экспертизы найденной рукописи нам удалось установить, что она как раз и является тем самым окончанием последней трети романа, которое готовилось Булгаковым для шестого номера журнала «Россия». Именно этот материал был сдан писателем редактору «России» И. Лежневу 7 июня 1925 г. В этот день Лежнев написал Булгакову записку: «Вы „Россию" совсем забыли. Уже давно пора сдавать материал по № 6 в набор, надо набирать окончание „Белой гвардии", а рукописи Вы не заносите. Убедительная просьба не затягивать более этого дела». И в тот же день писатель под расписку (она сохранилась) передал окончание романа Лежневу.
Любопытная деталь: найденная рукопись «отпала» именно от архива И. Лежнева. И сохранилась она, видимо, только потому, что известный редактор, а затем сотрудник газеты «Правда» Исай Григорьевич Лежнев использовал рукопись Булгакова как бумажную основу для наклейки своих многочисленных статей, вырезанных из газет. В таком виде рукопись и была обнаружена.
При этом выяснились и другие важные подробности. Так, найденное окончание романа не только существенно отличается по содержанию от парижского варианта, но и значительно острее в политическом отношении (явно просматривается стремление автора найти общее между петлюровцами и большевиками). Подтвердились и догадки о том, что рассказ писателя «В ночь на 3-е число» является составной частью «Белой гвардии». Четко установлена прямая связь романа с другими рассказами Булгакова.
Возникает вопрос: не следует ли таким образом признать, что перед нами текст «Белой гвардии», который в случае выхода в свет шестого номера журнала «Россия» стал бы основным, каноническим?
Не будем пока спешить с окончательными выводами, поскольку в рукописном наследии Булгакова еще существует много тайн.
[1] Посвящается Любови Евгеньевне Белозерской. – Вопрос о посвящении Булгаковым первого своего романа Л. Е. Белозерской является весьма спорным. Даже среди родственников и близких писателя этот вопрос вызывал различные мнения. Так, первая жена писателя, Татьяна Николаевна Лаппа, в своих воспоминаниях указывала, что в рукописных и машинописных вариантах роман был посвящен ей, а имя Л. Е. Белозерской, к удивлению и неудовольствию ближайшего окружения Булгакова, появилось лишь в печатном виде. Будучи в высшей степени скромным человеком, Т. Н. Лаппа в этом вопросе проявила твердость и незадолго перед смертью сказала с явной обидой: «Булгаков... однажды принес „Белую гвардию", когда напечатали. И вдруг я вижу – там посвящение Белозерской. Так я ему бросила эту книгу обратно... Столько ночей я с ним сидела, кормила, ухаживала... он сестрам говорил, что мне посвящает...» (Паршин Л. К. Чертовщина в американском посольстве... М., 1991). Тут уместно будет напомнить: Булгаков не раз говорил близким людям, что если Бог и накажет его, то в первую очередь за Тасю...
Спустя уже много лет, когда возник вопрос о передаче архива Булгакова на госхранение и о публикации его произведений, сестра писателя, Надежда Афанасьевна Земская, ближе всех стоявшая к брату и проявлявшая наибольший интерес к его творческому наследию, написала Е. С. Булгаковой письмо (5 марта 1956 г.), в котором очень точно охарактеризовала ситуацию с булгаковскими посвящениями. Вот текст этого важного письма:
«Милая Люся!
Я знаю, что теперь ты работаешь над подготовкой Мишиного архива для сдачи его в Пушкинский Дом (первую часть архива Е. С. Булгакова сдала в Пушкинский Дом, но основную часть передала в Отдел рукописей „Ленинки". – В. Л.). В связи с этим я хочу написать тебе мое мнение о посвящениях на произведениях брата Миши.
Я знаю, что были случаи, когда посвящения у него выпрашивали, что он был против посвящений и в последнее время собственноручно снимал все посвящения со своих произведений. Поэтому я думаю, что не надо оставлять посвящения ни на одном из его произведений.
Особо следует сказать о посвящении на печатных экземплярах романа „Белая гвардия". Там стоит: „Любови Евгеньевне Белозерской". Когда я впервые прочитала это посвящение, оно было для меня совершенно неожиданным и даже больше того – вызвало тяжелое чувство недоумения и обиды. Михаил Афанасьевич писал „Белую гвардию" до своего знакомства с Любовью Евгеньевной. Я сама видела в 1924 году рукопись „Белой гвардии", на которой стояло: „Посвящается Татьяне Николаевне Булгаковой", т. е. первой жене брата Миши. И это было справедливо: она пережила с Мишей все трудные годы его скитаний, после окончания Университета, в 1916–17 году, и в годы гражданской войны, она была с ним в годы начала его литературной деятельности. Об этом есть свидетельства и в его письмах и в рассказах начала двадцатых годов. Роман „Белая гвардия" создавался при ней.
Поэтому снятие ее имени и посвящение романа „Белая гвардия" Любови Евгеньевне было для нас, сестер Михаила Афанасьевича, и неожиданным, и неоправданным.
Это мое мнение разделяет и сестра Вера, которая тоже видела рукопись романа „Белая гвардия" с посвящением Татьяне Николаевне Булгаковой.
Я прошу тебя не оставлять никаких посвящений ни на одном произведении Михаила Афанасьевича, в том числе снять посвящение и с „Белой гвардии". Да ты и сама знаешь, что Михаил Афанасьевич снимал все посвящения со своих произведений, говоря, что не нужно их.
Написать тебе это письмо я считаю своим долгом, так как думаю, что моя просьба о снятии посвящений совпадает с волей брата Миши» (НИОР РГБ, ф. 562, к. 35, ед. хр. 4).
Трудно что-либо возразить против доводов Н. А. Земской, поскольку действительно Булгаков собственноручно снимал посвящения со своих произведений, в том числе и посвященных Л. Е. Белозерской. Об этом прекрасно знала Е. С. Булгакова, видя вырванные с посвящениями места в рукописях Булгакова, не исключая и роман «Белая гвардия». Но она, внутренне соглашаясь, видимо, с Н. А. Земской, все-таки оставила посвящение Л. Е. Белозерской при печатании романа. Очевидно, были еще какие-то обстоятельства, которые нам неизвестны. Ко всему, что было связано с волей автора, Е. С. Булгакова относилась чрезвычайно внимательно и строго.
При недавнем обнаружении дневников писателя выяснилась и фактическая сторона этого важного и занимательного вопроса. Вот как она выглядела, если судить по записям самого Булгакова. Запись в ночь на 28 декабря 1924 г.: «У газетчика случайно на Кузнецком мосту увидал 4-й номер „России". Там первая часть моей „Белой гвардии"... Не удержался... купил номер. Роман мне кажется то слабым, то очень сильным. Разобраться в своих ощущениях я уже больше не могу. Больше всего почему-то привлекло мое внимание посвящение. Так свершилось. Вот моя жена». И далее следуют записи, которые как бы объясняют, почему писатель внес изменения в посвящение в пользу второй жены: «...подавляет меня чувственно моя жена. Это и хорошо, и отчаянно, и сладко...» «...Ужасное состояние: все больше влюбляюсь в свою жену...» Пребывая в «ужасном состоянии», Булгаков при подготовке романа к изданию отдельной книгой в 1925 г. заменил в посвящении фамилию Белозерской на Булгакову, так как в апреле того же года они зарегистрировали свое фактическое супружество в загсе. Этот факт изменения фамилии в посвящении также весьма красноречив.
Такова история с посвящением романа «Белая гвардия». Не исключено, что со временем эта история пополнится какими-то новыми фактами. Но решать вопрос в принципе – оставлять или не оставлять посвящения на произведениях Булгакова – придется при печатании академического собрания сочинений писателя.
[2] Эпиграфы. – Г. А. Лесскис, комментатор трех романов М. Булгакова, отмечает, что «по техническим соображениям во всех (выделено нами. – В. Л.) наших изданиях „Белой гвардии" эпиграфы к этому роману помещены ниже подзаголовка „Часть первая", тогда как по смыслу эпиграфы относятся не к первой части, а ко всему роману в целом и потому должны следовать сразу за названием произведения» (Лесскис Г. А. Триптих М. Булгакова в русской революции. М., 1999. С. 32). Это совершенно справедливое замечание относится к большинству изданий, в том числе и к Собр. соч. писателя в пяти томах (М.: Художественная литература, 1989–1991), но не ко всем. Правильно помещены эпиграфы в изданиях: Булгаков М. Избр. произв. / Сост. Л. М. Яновская. Киев, 1989; Булгаков М. Из лучших произведений / Сост. В. И. Лосев. М., 1993; Булгаков М. А. Белая гвардия / Сост. И. Ф. Владимиров. М., 1998.
[3] Пошел мелкий снег... Ветер завыл; сделалась метель... беда: буран! – Со всей очевидностью в самом эпиграфе, взятом из «Капитанской дочки» Пушкина, Булгаков раскрывает одну из идей романа: революция и Гражданская война, разразившаяся в России, есть величайшая беда, ибо все в стране «смешалось... Все исчезло». Вообще Пушкин в творчестве Булгакова наряду с Гоголем занимает огромное место. К Пушкину Булгаков относился как к явлению чудесному, загадочному, почти невероятному и непостижимому, указывавшему на особую миссию России. Работая над пьесой «Александр Пушкин», он и на миг не мог себе представить на сцене самого Пушкина. Это казалось ему немыслимым, противоестественным.
И. Ф. Бэлза постоянно подчеркивал, что все творчество Булгакова в той или иной мере овеяно духом и пропитано идеями и мыслями Пушкина, и особенно указывал на его стремление воспринять от Пушкина «грандиозный диапазон раскрытия и обобщения образов». Подробнее см.: Бэлза И. Ф. К вопросу о пушкинских традициях в отечественной литературе (на примере произведений М. А. Булгакова) // Контекст. 1980. М., 1981. С. 191-243.
[4] И судимы были мертвые... – Второй эпиграф, взятый из Апокалипсиса (Откровение Иоанна Богослова, XX, 12), продолжает первый: тот, кто посеял бурю в стране, кто пролил кровь невинных, тот ответит за свои злодеяния на Страшном Суде. И не случайно редактор Рудольфи (он же Вельзевул, Мефистофель, Лукавый) в первую очередь вычеркивает из романа слово «Апокалипсис».
[5] Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. – Эпическое начало романа соответствует авторскому замыслу, ибо Булгаков надеялся, что «это будет такой роман, что от него небу станет жарко».
Булгаков прекрасно понимал также, что революционные события в России – явление не мимолетное, а трагически-значительное и оно потребует нового отсчета времени, хотя в сравнении с Рождеством Христовым оно и преходяще, и окрашено в иные цвета.
Что касается конкретно года 1918-го, то для Украины он был ошеломляющим: смена властей (зачастую с прямо противоположными целями и задачами) происходила калейдоскопически. Мы уже приводили в комментариях к «Киев-городу» составленный Н. А. Земской перечень смены властей в Киеве. Но нам представляется целесообразным вновь отметить (более обобщенно) наиболее важные политические вехи того времени, поскольку именно о них идет речь в романе. Итак:
– 31 октября (13 ноября) 1917 г. (Булгаков в это время находился в Вязьме) после ожесточенных боев власть захватывает Центральная Рада, которая сначала провозгласила (7/20 ноября 1917 г.) Украинскую Народную Республику (УНР) в составе федеративной Российской республики, а затем (11/24 января 1918 г.) объявила УНР независимым государством;
– 26 января 1918 г. (8 февраля) Киев занимают большевики и устанавливают советскую власть;
– 1 марта 1918 г. город взят германскими войсками, и на короткое время восстанавливается власть Центральной Рады;
– 29 апреля 1918 г. вместо распущенной немцами Центральной Рады объявляется власть гетмана П. П. Скоропадского как главы «Украинской державы»;
– 14 ноября 1918 г. Симон Петлюра и его сподвижники («Директория») объявляют восстание против гетмана, и ровно через месяц, 14 декабря, восставшие захватывают Киев;
– 5 февраля 1919 г. красногвардейцы вышибают Симона Петлюру из Киева и вновь объявляют власть советов.
[6]...высоко в небе стояли две звезды... Венера и... Марс. – Булгаков таким образом противопоставляет два полюса в жизни народа: Венера – это мир, любовь, радость, цветение; Марс – это война, ненависть, кровь, смерть.
[7]..молодые Турбины... – Для Булгакова, конечно, было очень важно найти «правильную» фамилию для своих главных и любимых героев. Судя по названию пьесы «Братья Турбины», писатель определился в этом вопросе во Владикавказе (хотя кто может оспорить и мнение о том, что к этой мысли Булгаков пришел, например, в Киеве?). Несомненно, в выборе фамилии «Турбины» решающую роль сыграл тот факт, что девичьей фамилией бабушки писателя по материнской линии – Анфисы Ивановны Покровской – была Турбина. Но не исключены и другие обстоятельства, которые могли повлиять на выбор фамилии главных героев романа (см.: Лесскис Г. А. С. 37). Очевиден, конечно, тот факт, что под Турбиными писатель разумеет Булгаковых.
[8] Мама, светлая королева, где же ты? – Булгаков не смог приехать на похороны матери, умершей в феврале 1922 г. Как вспоминала Т. Н. Лаппа, это было время, когда они с мужем голодали в Москве и у них не было ни копейки денег, чтобы купить билет в Киев. Булгаков написал письмо в Киев, посвященное матери, о котором Н. А. Земская сказала так: «...письмо это – вылитая в словах скорбь...» (письмо это, к сожалению, утрачено).
Часто вспоминая «светлую королеву», Булгаков в своих письмах к близким обращался и к матери, ведя душевную с ней беседу. Так, в письме к своему другу П. С. Попову (24 апреля 1932 г.), в доверительном собеседовании с ним, он коснулся самых сокровенных сторон своей жизни и закончил свою «исповедь» трогательным обращением к матери. Вот отрывок этого прекрасного и в то же время очень грустного текста: «Дорогой Павел Сергеевич, итак, мои заметки. Я полагаю, что лучше всего будет, если, прочитав, Вы бросите их в огонь. Печка давно уже сделалась моей излюбленной редакцией. Мне нравится она за то, что она, ничего не бракуя, одинаково охотно поглощает и квитанции из прачечной, и начала писем, и даже, о позор, позор, стихи! С детства я терпеть не мог стихов (не о Пушкине говорю, Пушкин – не стихи!), и если сочинял, то исключительно сатирические, вызывая отвращение тетки и горе мамы, которая мечтала об одном, чтобы ее сыновья стали инженерами путей сообщения. Мне неизвестно, знает ли покойная, что младший стал солистом-балалаечником во Франции, средний ученым-бактериологом все в той же Франции, а старший никем стать не пожелал. Я полагаю, что она знает (выделено нами. – В. Л.). И временами, когда в горьких снах я вижу абажур, клавиши, Фауста и ее (а вижу я ее во сне в последние ночи вот уж третий раз. Зачем меня она тревожит?), мне хочется сказать – поедемте со мною в Художественный Театр. Покажу Вам пьесу. И это все, что могу предъявить. Мир, мама?»
Умирая, Булгаков сказал своей сестре Надежде: «Я достаточно отдал долг уважения и любви к матери, ее памятник – строки в „Белой гвардии"».
[9]...дочь Елена... – Несомненным прототипом Елены является сестра Булгакова, Варвара Афанасьевна (1895-1956), хотя в образе Елены нашли отражение черты и других сестер писателя.
[10]...с капитаном Сергеем Ивановичем Тальбергом... – Прототипом Тальберга считается Леонид Сергеевич Карум (? – 1968), муж Варвары Афанасьевны, кадровый офицер, капитан. После выхода романа в свет близкие к Булгаковым (и к Каруму) люди сразу узнали его в Тальберге. Это вызвало крайне негативную реакцию по отношению к Булгакову и со стороны Карума, и со стороны Варвары Афанасьевны (в последующие годы Каруму пришлось испытать многие неприятности в связи со своим прошлым, ярко обрисованным в романе). Несмотря на это, Булгаков был непреклонным в отношении Тальберга-Карума и при инсценировке романа сохранил в пьесе «Дни Турбиных» отрицательные черты этого персонажа. Более того, и спустя много лет писатель не только не смягчился, но еще более ожесточился против Тальберга. В дневнике Е. С. Булгаковой имеется любопытная запись по этому поводу. 6 сентября 1933 г. на спектакле «Дни Турбиных» присутствовал Э. Эррио, известный французский государственный деятель. Он был «в восторге от спектакля» и после знакомства с автором пьесы стал задавать ему вопросы, на которые Булгаков отвечал коротко и быстро. «Эррио... спросил:
– Писал ли М. А. по документам?
– На основании виденного.
– Тальберг предатель?
– Конечно».
В конце 1920-х (точная дата пока не установлена) Булгаков приступил к редактированию (корректировке) первых двух частей романа (напомним, что первый том «Белой гвардии» был выпущен в Париже в 1927 г. без вмешательства автора). Внесенные им изменения и дополнения не нашли отражения ни в одном печатном издании, кроме: Булгаков М. Из лучших произведений. М., 1993. Так вот, корректируя текст романа, Булгаков изменил Тальбергу и звание, и имя с отчеством, назвав «полковником Тальбергом Владимиром Робертовичем». Это изменение писатель последовательно внес в весь текст романа. Уточнение это оказалось, на наш взгляд, правильным с разных точек зрения: во-первых, офицеры Генштаба носили высокие воинские звания, во-вторых, в отчестве отразилось немецкое происхождение Тальберга-Карума (Карум был прибалтийским немцем), в-третьих, устранялись прямые совпадающие характеристики героя и прототипа (Карум был капитаном).
В дальнейшем вся позднейшая авторская правка отмечена нами так: «В поздн. правке», и далее идет откорректированный автором текст.
[11]...Алексей Васильевич Турбин... – Читая роман, каждый, конечно, сознает, что в образе Алексея Турбина писатель изображает самого себя. Но наивно было бы думать, что это автобиографический очерк. Вымысел и фантазия присутствуют почти в каждом персонаже, созданном писателем. Что же касается автобиографичности данного образа, то необходимо помнить, что Булгакову приходилось тщательно скрывать многое из своего прошлого. И в связи с этим целые периоды его жизни до сих пор остаются малоизвестными (например, тот же киевский период, но 1919 г.).
[12]...в Город... – Булгаков место действия романа величает Городом (с большой буквы), подчеркивая эпический характер событий, а не противопоставляя Киев северной Москве или какому-либо другому городу, как полагают некоторые исследователи.
[13]...в маленькую церковь Николая Доброго... – В этой церкви, находившейся на Покровской улице, что на Подоле (ныне от нее осталась одна колокольня), венчались 26 апреля 1913 г. Михаил Булгаков и Татьяна Лаппа. Об этом событии так вспоминала Т. Н. Лаппа: «Мы обвенчались... после Пасхи. Сначала надо было идти в церковь, говеть. И мы последнюю неделю [поста] ходили с Михаилом в церковь, причащались, исповедовались...»
[14] Отец Александр... – Прообразом отца Александра стал Александр Александрович Глаголев (1872–1937), священник церкви Николы Доброго, профессор Киевской Духовной академии, друг отца Булгакова – Афанасия Ивановича. В эту церковь Булгаковы часто ходили на службу. По воспоминаниям той же Татьяны Николаевны, «Варвара Михайловна была очень религиозной и с Глаголевым поддерживала дружеские отношения. Приглашала его стол освящать на Пасху... Александр Глаголев нас венчал...» По некоторым данным, отец Александр был духовником Михаила Булгакова.
[15]...и Николка... – Е. С. Булгакова в письме Николаю Афанасьевичу Булгакову, описывая последние дни жизни писателя, сообщала 17 октября 1960 г.: «...он (М. Булгаков. – В. Л.) Вас любил невероятно сильно. Николка в „Днях Турбиных", в „Белой гвардии", в рассказе „Красная корона", в одном черновике романа, – все это посвящено Вам...» Конечно, Елена Сергеевна ничего нового не открыла для «Николки», но можно представить, с каким волнением он читал это письмо. Хотя это признание могло показаться несколько обидным для самого младшего брата писателя – Ивана Афанасьевича (1900–1968), чьи черты несомненно проявились также в образе Николки.
Оба брата добровольно ушли в Деникинскую армию (1919), воевали с большевиками, получили ранения, оказались в эмиграции, испытали мытарства и в конце концов осели в Париже. Как отмечал сам Булгаков, Иван стал «солистом-балалаечником», а Николай «ученым-бактериологом». «Николка» оказывал старшему брату огромную помощь в писательском деле: собирал для него материал о Мольере, защищал его авторские права, помогал, правда безуспешно, организовать поездку за границу. Добился выдающихся результатов в науке. Иван же, будучи более чутким и ранимым, поэтически одаренным (писал прекрасные стихи), не мог жить на чужбине, постоянно страдал, что видно и из писем его М. Булгакову. Быть может, те же чувства тоски испытывал и «Николка», но он был более сдержан (да и что он мог написать старшему брату, которого в «собственной» стране травили как собаку). Старший Михаил, страстно стремившийся повидать братьев, так и не смог их увидеть. Где-то внутренне понимая несбыточность своей мечты, Булгаков в феврале 1930 г. написал Николаю: «Одна мысль тяготит меня, что, по-видимому, нам никогда не придется в жизни увидеться». Вообще, только на примере судьбы братьев Булгаковых можно увидеть всю трагичность русской истории XX в. В чем, в сущности, провинились братья Булгаковы, чтобы испытать такую ужасную, противоестественную судьбу? Быть может, в том и состояла их «вина», что они были лучшими представителями русского народа?
Что касается образа Николки в романе, то о нем с восхищением писали многие литераторы и критики, в том числе и в эмиграции. Михаил Осоргин, исключительно положительно оценив роман в целом, о Николке писал так: «Прекрасным и честным пером художника-психолога нарисованы фигуры братьев Турбиных и нескольких офицеров: в Николке Турбине, юнкере, много от Пети Ростова, – красивый и кристально-чистый образ юноши-патриота» (Последние новости. 1929. № 2954. 25 апреля).
[16] Как часто читался... «Саардамский Плотник»... – «Саардамский плотник» – роман Петра Романовича Фурмана (1816–1856) о юности Петра, о той поре, когда Петр находился в Голландии и трудился корабельным плотником на верфи в городе Зандаме (Саардаме). Книга, изданная в 1847 г., многократно переиздавалась и пользовалась большой популярностью. Следует отметить, что П. Р. Фурман написал значительное число историко-героических романов о великих русских деятелях, в том числе А. Д. Меншикове, Г. А. Потемкине, М. В. Ломоносове, А. В. Суворове и многих других.
[17]...часы играли гавот... – Гавот – старинный французский танец.
[18] Но часы, по счастью, совершенно бессмертны... – Г. А. Лесскис совершенно справедливо отмечает, что часы у Булгакова «составляют необходимую принадлежность дома» и «участвуют в жизни людей, реагируют на события» (Лесскис Г. А. С. 44–45). Но также часы помогают эти события окрасить в те или иные тона, поддержать напряжение, усилить мрак, подчеркнуть игривость и т. д. Вообще окружающая обстановка и природа выполняют у писателя роль значительную и многофункциональную, помогающую более глубоко, ярко и точно воспроизвести задуманное.
[19]...потертые ковры, пестрые и малиновые, с соколом на руке Алексея Михайловича, с Людовиком XIV... – Т. Н. Лаппа в своих беседах с многочисленными интервьюерами часто отрицала то, что было описано Булгаковым в романе: ковров не было, часы гавот не пели, Елена не творила проникновенную молитву... Это же она говорила и Булгакову, когда он зачитывал ей отрывки из романа. Она понимала все слишком буквально и, видимо, не могла в полной мере оценить художественный дар и фантазию писателя...
Второй русский царь из династии Романовых, Алексей Михайлович (1629–1676), был большим поклонником соколиной охоты. Французский король Людовик XIV (1638–1715) пользовался в России наибольшей известностью.
[20]...Елены плачущей... – В поздн. правке: «...плачущей Елены...»
[21] Жизнь-то им как раз перебило... – В поздн. правке: «Жизнь им перебило как раз...»
[22] Давно уже начало мести с севера... – Имеются в виду события в Петрограде и Москве – революция февральско-мартовская, октябрьский переворот, начало Гражданской войны, террор...
[23] Упадут стены... – В поздн. правке: «И поверьте, упадут стены».
[24] Как-то, в сумерки... – В поздн. правке: «Как-то, в майские сумерки...»
[25]...думал, наладим жизнь, и вот... – В поздн. правке: «...думал, наладим жизнь, и вот опять война...»
[26]...конфузливо... – В поздн. правке: «...смущенно...»
[27] – Может, кончится... – В поздн. правке: «Кончится...»
[28] «Третий ангел вылил чашу свою... и сделалась кровь». – Откровение Иоанна Богослова, XVI, 4.
[29]...трус, буржуй и несимпатичный, Василий Иванович Лисович... – Речь идет о Василии Павловиче Листовничем (1876-1919), владельце дома № 13 по Андреевскому (в романе – Алексеевскому) спуску. Быть может, Булгаков несколько и преувеличил отрицательные качества «Василисы», но через этого персонажа (его устами) писатель выразил много собственных мыслей, чаще всего чрезвычайно острых по отношению к властям, исповедовавшим революции и потрясения как способ решения проблем.
Важно также отметить черты, которыми наделяет писатель этот персонаж: трус (то есть самое страшное качество, каким может быть наделен человек), буржуй (во времена нэпа для Булгакова это было самое мерзопакостнейшее существо), несимпатичный (вспомним: для Иешуа – все люди симпатичные).
[30] Союзники – сволочи. – Проницательный Булгаков оценивал основные политические события (как внутренние, так и мировые) исключительно правильно. В течение десятилетий прошедшего XX в. постоянно открывались новые важные факты из времен Гражданской войны в России, которые убедительнейшим образом доказывали: бывшие союзники России в мировой войне после революций в стране повели себя двусмысленно, стремясь лишь к собственной выгоде и ослаблению России как государства.
[31] Рисунок: рожа Момуса. – Мом – в греческой мифологии божество злословия. В поздн. правке: вместо «рожи Момуса» – «Курносая физиономия».
[32] Бей Петлюру! – Булгаков в своих произведениях подверг критике многих «видных» политических деятелей того времени: Симона Васильевича Петлюру (1879–1926) – в частности. Для Булгакова он был не только «самостийным изменником», но и пешкой в руках сил, разрушавших Россию.
[33]...я взял билет на Аиду. – В поздн. правке: «...я взял ложу на Аиду». Напомним, что «Аида» Дж. Верди была одной из любимейших опер Булгакова.
[34] Комиссар Подольского района... портной Абрам Пружинер. – Булгаков во многих своих сочинениях подчеркивал, что во время революции и Гражданской войны на стороне большевиков было множество представителей народов Прибалтики, Кавказа, Средней Азии и даже китайцев. Немало среди большевиков было евреев, в том числе и из низов.
[35] Старший Турбин... постаревший и мрачный с 25 октября 1917 года... – Принципиальнейшая фраза, причем в самом начале романа. Булгаков сразу четко определяет позицию главного героя произведения – Алексея Турбина.
[36]...на левом рукаве остроуглый трехцветный шеврон. – Шеврон (нашивка галунная на рукаве военной одежды в виде угла) у Николки трехцветный, то есть царский.
[37] Дружина первая, пехотная, третий ее отдел. Формируется... ввиду начинающихся событий. – С осени 1918 г. в Киеве стали создаваться воинские подразделения, ориентированные на Добровольческую армию Деникина. Впрочем, процесс этот был довольно сложным и противоречивым, поскольку одновременно формировалась армия гетмана Скоропадского, а на периферии кучковались различные оппозиционные соединения. Каждое из перечисленных военно-политических формирований имело свои цели и ориентиры, и совершенно отсутствовала какая-либо объединяющая сила. В своих воспоминаниях, написанных сразу после событий, в мае 1919 г., П. П. Скоропадский попытался как-то объяснить все происшедшее на Украине, в том числе и ситуацию с формированием русских воинских соединений, выступавших за единую и неделимую Россию. Вот некоторые фрагменты из его воспоминаний:
«Мне придется тут невольно коснуться очень болезненной для меня стороны вопроса: это вопрос формирования офицерских отрядов... По возвращении из Берлина началось формирование особого корпуса. Предполагалось его дальнейшее разворачивание с целью в подходящий момент выступить против Совдепии. С одной стороны, планировалось войти в контакт с Красновым (то есть с Добровольческой армией. – В. Л.) и с изъявившими желание немцами с запада перейти в наступление и общими усилиями трех армий сжать большевиков. С другой стороны, мы хотели, чтобы все наши центры были застрахованы от всяких случайностей, и для этого формировали в больших городах офицерские дружины, особенно в Киеве, где начальником дружины был генерал Кирпичев (генерал А. И. Кирпичев – в романе генерал Картузов; особым корпусом командовал генерал А. Н. Эрнстов. – В. Л.). Условием вступления в эти отряды была аполитичность. Единственным назначением этих отрядов было поддержание порядка и борьба со всякой формой воинствующего большевизма... Офицерам, не сочувствующим Украине, разрешалось вступать в особый корпус, чины которого сохранили русскую форму с погонами (выделено нами. – В. Л.). Так же было и в городских дружинах. Остальные офицеры могли вступать в украинские корпуса. Следовательно, казалось, никакого насилия над убеждениями не было...
Тем не менее с первого же дня начались всевозможные осложнения. Во-первых, появились то ли самозванные, то ли действительно назначенные представители армии Деникина, проповедовавшие, что все эти части должны признать Деникина. Это вносило в офицерскую среду раскол... Потом пошли толки о том, что Деникин заявил, будто все офицеры, не признавшие его власти, будут преданы полковым офицерским судам... В результате одни части объявили себя приверженцами Деникина, другие остались на моей стороне... Среди частей, признавших Деникина, началась агитация против существующего правительства... Вначале я не отдавал себе отчета во всех этих осложнениях, и, зная, что в Киеве до 15 тысяч офицеров, был вполне спокоен, что со всякими враждебными силами, даже в случае ухода немцев, я справлюсь...» (Скоропадский П. П. «Украина будет!..» Из воспоминаний // Минувшее: Исторический альманах. М.; СПб. 1994. № 17. С. 97-98).
[38] Туча солдат осадила училище... – Булгаков описывает вооруженное восстание в Киеве в октябре 1917 г. Как и в Москве, в Киеве почти единственными защитниками власти стали юнкера, среди которых был и курсант Военно-инженерного училища Николай Булгаков.
[39] Туманятся Николкины глаза. – В поздн. правке вместо этой фразы: «Вон они... вон они – столбы зноя над...»
[40] В окнах настоящая опера «Ночь под Рождество»... – Очевидно, имеется в виду опера Н. А. Римского-Корсакова «Ночь перед Рождеством», хотя некоторые комментаторы не исключают и оперу П. И. Чайковского «Черевички».
[41]...будто под Святошиным стреляют. – Святошино, пригород Киева, часто упоминается в романе. Киевская газета «Последние новости» (13 декабря 1918 г.) сообщала: «В течение всей прошедшей ночи и с раннего утра в городе со стороны Святошина доносился усиленный гул артиллерийской пальбы. Артиллерия войск Директории, расположенная в Буче (напомним, в Буче была дача Булгаковых. – В. Л.), еще с вечера прошлого дня приступила к обстрелу Святошина. Отдельные снаряды залетали на Брест-Литовское шоссе. На рассвете в самом Святошине начался штыковой бой между добровольцами и войсками Директории, в котором перевес попеременно склонялся то на ту, то на другую сторону. К утру в городе появились первые беженцы, прибывшие из Святошина» (см.: Collegium. 1995. № 1-2. С. 126).
[42]...верного Елениного поклонника, гвардии поручика Леонида Юрьевича Шервинского... – Прототипом Шервинского называют одного из гвардейских офицеров, который служил адъютантом при гетмане и обладал превосходным баритоном и в которого была влюблена младшая сестра Булгакова – Елена (Леля). Мнение же Т. Н. Лаппа иное: «Шервинский – это брат Николая Гладыревского, Юрий. Невысокий такой, весельчак, все время брехал чего-то, анекдоты рассказывал. Но баритона никакого у него не было...»
[43]...и щеки Николкины в нем, как у Момуса. – В поздн. правке: «...и щеки Николкины в нем, как пузыри».
[44] Затуманенные глаза... – В поздн. правке: «Заволокло глаза, не видя они глядят...»
[45]...«Господин из Сан-Франциско»... слова: «..мрак, океан, вьюгу». – Знаменитый рассказ И. А. Бунина (1915), заканчивающийся словами: «...мрак, океан, вьюгу». В одном из экземпляров журнала «Россия» Булгаков подчеркнул эти слова красным карандашом и сбоку дописал огромными буквами: «В душе Алексея». А перед этим он подчеркнул жирно тем же карандашом слова из текста: «Алексей во тьме...»
[46] – Потому стреляют, что немцы – мерзавцы... – В этой фразе главного героя романа содержится ясное понимание сложившейся военно-политической ситуации: немцы больше не союзники гетману! Булгаков не углубляется в детали, хотя они представляли несомненный интерес. Немцам в то время было уже не до Украины, ибо в Германии разгоралась настоящая революция. Германской армии важно было очень быстро и без потерь направить свои войска на родину. Исходя из резко изменившихся для них условий, немцы стали заключать соглашения с теми силами, которые могли помешать беспрепятственному выводу их с территории Украины. Вот некоторые факты. 11 ноября германское командование отдает приказ о выводе своих войск с Восточного фронта. 17 ноября немцы заключают соглашение с Петлюрой о нейтралитете. Почти каждый день в тех или иных германских частях проходят «съезды» советов немецких солдат... 13 декабря «всеукраинский» съезд советов германских депутатов подписывает договор о мире с Директорией, нанося тем самым решающий, окончательный удар по гетманщине. Сам П. П. Скоропадский зловещие изменения в немецкой армии заметил еще раньше. Вот что он писал по этому поводу: «Сведения о недовольстве среди левых украинских партий все красноречивее говорили о готовящемся восстании. В это же самое время Раковский со своими делегатами, прибывшими в Киев для мирных переговоров, вел самую энергичную большевистскую агитацию. В течение всего лета я неоднократно говорил немцам, что из мирных переговоров ничего путного выйти не может, что для всей этой компании вопрос вовсе не в том, чтобы прийти к какому-нибудь окончательному решению вопросов между Украиной и советским правительством, а исключительно в том, чтобы, пользуясь в Киеве правом некоторой экстерриториальности, развивать всевозможными способами большевистскую пропаганду в стране (осуществлялась одновременно обработка „левых украинских партий". – В. Л.). Немцы считали, что переговоры должны вестись, что перерыв в переговорах поведет к прекращению перемирия, что их войска, стоящие на Украине, будут вновь втянуты в военные действия (а именно это и предполагалось при создании „особого корпуса": „усилиями трех армий сжать большевиков". – В. Л.). Мы неоднократно ловили большевиков с поличным, указывали на это немцам, но те... все же настаивали на продолжении переговоров.