Quot;Вестник иностранной литературы". Октав Гудайль в Ясной Поляне
<...> Каким глубоким уважением пользуется, например, наш великий художник
и мыслитель Лев Толстой на западе, можно видеть из следующего описания
паломничества в Ясную Поляну одного французского журналиста - Октава
Гудайль:
"Из Петербурга перенестись в Ясную Поляну, где живет граф Толстой, -
резкий переход.
Покинуть громадный город, еще полный отголосками кронштадтских
манифестаций (*1*), покинуть эту атмосферу яркого энтузиазма - город полный
живых чувств восторга, когда в ушах еще звучат братские приветствия и рука
хранит следы дружественных пожатий, - и очутиться в уединенном убежище
великого русского писателя - должно было составить поразительный контраст и
произвести странное, особенное впечатление. И я испытал его во время нашего
недавнего путешествия по России, когда в компании с Шарлем Рише и
профессором Гротом имел счастье провести целые сутки под гостеприимным
кровом графа Толстого.
В нескольких часах езды по железной дороге от Москвы мы вышли на станции
Тула. Нас дожидалась здесь карета, в которой мы и отправились прямо в Ясную
Поляну, куда через полчаса благополучно и прибыли.
Карета остановилась у подъезда, проехав по тенистой аллее: столетние
деревья, составляющие ее, переплелись ветвями, образовав над нею свод, через
который с трудом проникают солнечные лучи.
Дом в цветах и зелени имеет простой и приветливый вид.
Среди сумрачных рощ он вырастает неожиданно, раздвигая просеками купы
теснящихся к нему деревьев. В усадьбе находилась графиня с старшею дочерью,
Таней; она приняла нас и приветствовала с милою любезностью.
Муж ее появился тем временем в своем рабочем костюме, в туфлях,
подпоясанный ремнем.
Автору "Анны Карениной" за шестьдесят, он среднего роста, с белыми как
снег волосами и бородой; задумчивый взор смотрит вдаль и внутрь, повит той
неопределенной дымкой, как у всех мыслителей, вглядывающихся в лежащее за
пределами этого мира; в общем он производит впечатление апостола и солдата.
В самом деле, найти военную складку в нем естественно, он служил в 1854 г.
во время Крымской кампании.
Талантливый офицер, - он тогда встречал грудью первую и тщетную осаду
Севастополя, стоившего нам столько крови.
Мы садимся за стол.
Граф говорит нам, что за несколько минут до нашего прибытия он оставил одр
умирающего крестьянина соседней деревни.
А как раз накануне мы осматривали картинную галерею в Москве, и я был еще
под тяжелым, почти подавляющим впечатлением ее.
Ни нагой натуры, никаких жизнерадостных, веселых, полных неги и страсти
образов, нигде нет даже легкого колорита и светлой игры красок, - всюду
смерть и человеческое страдание, которые художник изучает и живописует со
всех сторон и точек зрения с жестокою настойчивостью.
Одна из картин особенно поразила нас своим грубым реализмом: это
умерщвление Иваном Грозным своего сына (*2*).
Когда мы заговорили с Толстым об этом стремлении русских художников точно
щеголять мрачностью сюжетов, изображая упорно одну смерть и страдания, он
нам сказал:
- Смерть безобразна и страшна только на полотнах наших художников. Здесь,
в наших деревнях, она облекается в формы полные величественной простоты и
почти радостна.
Удивленные, мы смотрели на него. Он продолжал:
- Я упомянул вам об умирающем, которого только что видел; его агония
продолжалась несколько дней, и он не терял ни на минуту бодрого спокойствия.
Когда смертная минута приблизилась к нему и, по обычаю, ему вложили в пальцы
свечу, его лицо приняло выражение неизреченной, невозмутимой ясности. И в
нашей стороне все так умирают.
Присутствуя при этом таинстве, я невольно сдерживал в себе волнение,
умиротворяемый безмятежностью великого акта. Отвлеченное понятие
претворилось у этих людей в живое чувство беспредельной веры, и смерть для
них прежде всего освобождение; они не испытывают ужаса, и печаль, в которую
погружается стоящий около умирающего, самому ему чужда. Для этого человека,
за которым пришла смерть, она является как покой, как сон и отдохновение,
сменяющее дни тревоги и скорбей.
Ныне кончаются дни его. Он понимает, что пришло наконец избавление от
того, что составляет закон всего его существования, - страдания...
И Толстой заговорил о страдании. По его мнению, оно необходимо. Оно не
есть только свойство нашей природы; в нем есть что-то сияющее. Это
мистический закон, который не может быть уничтожен; да и не будет даже блага
от его уничтожения.
Можно стараться умерить и облегчить его, но не уничтожить, так как нужно,
чтобы человек страдал, чтобы человечество чувствовало боль, чтобы душа
очищалась скорбью. Я обратился в эту минуту к сыну Толстого, страдавшему
жестокой невралгией и переносившему болезнь стоически.
- Да, надо страдать и уметь страдать, - подтвердила графиня, взглянув на
своего сына.
Но я не думаю, что ошибаюсь, утверждая, что голос противоречил ее словам и
что она не смыкала глаз целые ночи напролет, проводя их у изголовья сына.
Было уже поздно. Мы простились с хозяевами.
Я удалился в библиотеку, превращенную в спальню. Но не мог заснуть.
Большие черные мухи, которых, вероятно, заманила дневная теплота, летали
надо мной с назойливым жужжанием.
Я встал и сел у окошка.
Я прислушивался к монотонному стрекотанию кузнечиков в парке и вдыхал с
жадностью нежный аромат цветов, волны которого лились в окно.
Устремив глаза в ночной сумрак, который сливался с полусветом лунного
сияния, пронизывавшего его, я задумался.
Ветерок касался вершин старых деревьев, производя в них легкое трепетание
и шелест, и в этих смутных звуках, казалось мне, я различал тихие жалобы, в
них слышался мне голос всех скорбей человеческих, которые оплакивал автор
"Анны Карениной" в этом уединенном уголке, в течение тридцати лет жизни,
протекавшей под этими молчаливыми деревьями, среди этой дружественной
природы.
И я думал о высказанном Толстым, о человечестве, погруженном в неисходное
страдание, заключенном в мрачный круг бедствий.
Я видел этого философа, так любящего людей, что слава не могла его утешить
и закрыть глаза на их страдания, ныне проповедующего необходимость этих
страданий, его - чьи гениальные произведения представляют пламенный протест
против скорби и ничтожества земного бытия. <...>
Комментарии
Октав Гудайль в Ясной Поляне. - Вестник иностранной литературы, 1891, No
12, с. 318-322.
20 августа 1891 г. философ Н. Я. Грот (1852-1899) привез к Толстому
иностранных посетителей: писателя Октава Гудайля, физиолога и психолога
Шарля Рише и профессора литературы из Бордо Треверэ. Толстой отметил в
дневнике: "Мало интересны" (т. 52, с. 50). С. А. Толстая записала 20 августа
1891 г.: "Очень интересно было слушать сегодня разговоры Левочки, Рише и
Грота" (Дневники, т. 1, с. 207).
1* Речь идет о торжествах, связанных с заключением франко-русского союза,
оформленного соглашением от 15 августа 1891 г.
2* Полотно И. Е. Репина "Иван Грозный и сын его Иван" (1885).