ГЛАВА 1 КАРКАССОНА, джюлет[6] 1209 4 страница
– Не тяни, парень, – нетерпеливо пробормотал себе под нос Пеллетье.
Прежде чем приступить к чтению, Конгост выпятил грудь, многозначительно откашлялся и наконец произнес:
– Одо, герцог Бургундский; Эрве, граф Неверский; Сен-Поль, граф Овернский; Пьер д'Оксер, Эрве де Женев, Ги д'Эвре, Гоше де Шатильон, Симон де Монфор…
Конгост читал пронзительным бесстрастным голосом, однако каждое имя падало, словно камень в сухой колодец, эхом отдаваясь по залу. Все это были могущественные враги, влиятельные бароны северных и восточных земель, располагающие средствами, деньгами и людьми. Таким противником невозможно было пренебречь.
Мало-помалу сила и облик Воинства – l'Ost, – собравшегося против южных земель, обретали очертания. Даже у Пеллетье, уже читавшего перечень, прошел по спине холодный озноб.
Теперь в зале стоял негромкий равномерный ропот удивления, недоверия, страха…
Пеллетье нашел взглядом катарского епископа Каркассоны. Тот внимательно слушал, и лицо его не выражало никаких чувств. Рядом стояли несколько катарских священнослужителей – parfaits, или Совершенных. Затем острый взгляд кастеляна выхватил из толпы Беренгьера де Рошфора, католического епископа Каркассоны, стоявшего, сложив ладони, в другом конце зала в окружении священников католических соборов Святого Назария и Сен-Сернена.
Пеллетье не сомневался, что, по крайней мере на время, де Рошфор предпочтет хранить верность виконту Тренкавелю, а не папе. Но надолго ли хватит его верности? Человеку, который служит двум господам, доверять нельзя. Он изменит, и сие так же верно, как то, что солнце взойдет на востоке и зайдет на западе. Пеллетье не в первый раз задумался, не будет ли разумнее отослать церковников, дабы те не услышали ничего такого, о чем сочтут своим долгом сообщить своему начальству.
– Мы с ними справимся, сколько бы их ни было, – долетел до него выкрик из дальних рядов. – Каркассона несокрушима!
Этот крик подхватили со всех сторон, и он раскатился по залу, как гром по ущельям и расщелинам Монтань Нуар.
– Пусть только взойдут на холм, – крикнул кто-то, – мы научим их драться!
Подняв руку, Раймон Роже улыбкой поблагодарил за это проявление верности.
– Мои господа, мои друзья, – заговорил он, почти до крика повышая голос, чтобы быть услышанным в гомоне. – Благодарю вас за отвагу, за нерушимую верность. – Он выждал, пока спадет шум. – Люди Севера не обязаны нам союзнической верностью, и мы не связаны с ними союзом, кроме того, который связывает всех людей на земле во Господе. Однако я не ожидал предательства от того, кого связывают с нами узы клятв, семьи и долга защищать свои земли и подданных. Я говорю о своем дяде и сюзерене, Раймоне, графе Тулузском.
Потрясенное молчание пало на собрание.
– Несколько недель назад я получил сообщение, что дядя мой подверг себя ритуалу настолько унизительному, что я стыжусь описать его. Я ожидал подтверждения этим слухам. Они оказались истиной. В большом соборе Сен-Жилль, в присутствии папских легатов, граф Тулузский был вновь принят в лоно католической церкви. Обнаженный до пояса, с покаянной петлей на шее, он подвергся бичеванию священнослужителей, в то время как сам полз на коленях, умоляя о прощении.
Тренкавель помолчал минуту, давая присутствующим осмыслить его слова.
– Пройдя это гнусное унижение, он снова был принят в объятия Святой Матери Церкви.
Презрительный гул прошел но залу.
– Но это не все, друзья мои. Я не сомневаюсь, что это постыдное зрелище должно было подтвердить его твердость в вере и противостоянии ереси. Однако и этого оказалось мало, чтобы отвратить опасность, о приближении коей он знал. Он передал власть над своими доминионами легатам Его Святейшества папы. А сегодня я узнал… – Виконт сделал паузу и повторил: – Сегодня я узнал, что Раймон, граф Тулузский, находится в Валенсии, менее чем в недельном переходе от нас, и с ним несколько сотен воинов. Он ожидает лишь приказа, чтобы повести северных захватчиков через реку Бьюкар в наши земли. – Тренкавель помолчал. – Он принял крест крестового похода. Мои господа, он намерен выступить против нас.
Зал наконец взорвался яростным воем.
– Silenci! – до хрипоты надрывая глотку, кричал Пеллетье, пытаясь восстановить порядок в этом хаосе. – Тишина! Прошу тишины!
Силы были неравны: один голос против множества.
Тренкавель шагнул к самому краю помоста, встав прямо под гербовым щитом. Щеки его раскраснелись, но глаза горели боевым задором, и лицо лучилось упорством и отвагой. Виконт широко раскинул руки, словно желал обнять зал и всех, кто в нем находился. Это движение заставило всех смолкнуть.
– И вот я стою здесь перед вами, моими друзьями и союзниками, с которыми меня связывают старинная честь и клятвы, и спрашиваю вашего доброго совета. Перед нами, людьми Миди, остается только два пути, и очень мало времени, чтобы сделать выбор. Per Carcassona – за Каркассону. Per lo Miègjorn – за Миди, за Юг! Сдаваться нам или биться?
Тренкавель устало опустился в кресло, а у его ног бушевал и гудел Большой зал.
Пеллетье не смог сдержать себя: наклонился и положил руку на плечо молодому вождю.
– Хорошо сказано, мессире, – тихо сказал он. – Благородная речь, мой господин.
ГЛАВА 7
Проходили часы, а споры не утихали. Слуги сновали туда-сюда, поднося корзины с хлебами, блюда мяса и белого сыра, без конца наполняя пустеющие винные кувшины. Никто не обращал особого внимания на еду, но все пили, и вино подогревало гнев и лишало ясности суждения.
Мир за стенами Шато Комталь жил обычной жизнью. Колокола церквей звонили, отбивая часы служб. В соборе Святого Назария пел монашеский хор и молились монахини. На улицах Каркассоны горожане занимались своими делами. В пригородах и деревушках за городской стеной играли дети, хлопотали женщины, трудились или играли в кости крестьяне, купцы и мастеровые.
А в Большом зале разумные доводы постепенно сменялись взаимными обвинениями. Одна партия не желала уступать врагу. Другая отстаивала союз с графом Тулузским, напоминая о мощи собравшегося в Лионе войска и доказывая, что, даже объединив все силы, южане не в состоянии обороняться против него.
У каждого в ушах стучали барабаны войны. Одним они твердили о славе и чести, о подвигах на поле битвы и лязге оружия. Другим виделась кровь, заливающая поля и холмы, бесконечный поток увечных и нищих, изгнанных из горящих деревень.
Пеллетье без устали расхаживал от одного к другому, отыскивая приметы несогласия или вызова власти виконта. Но никто не подавал ему поводов для беспокойства. Не было сомнений, что сеньер сделал все, чтобы сплотить подданных, и, какое бы решение он ни принял, все единодушно пойдут за ним.
Собрание размежевалось скорее на географических, нежели на политических основаниях. Обитатели более уязвимых равнинных земель склонялись к переговорам. Жители возвышенностей Монтань Нуар на севере, а также гор Сабарте и предгорий Пиренеев горели желанием твердо встать на пути Воинства и дать сражение. Пеллетье понимал, что сердце виконта Тренкавеля склонялось к последним. Он был выкован из той же стали, что горцы, и обладал той же независимостью духа.
Но понимал Пеллетье и то, что разум подсказывает Тренкавелю: единственный способ сохранить нетронутой свою землю и сберечь народ – это отодвинуть в сторону свою гордость и торговаться.
К вечеру в зале запахло ссорой, а аргументы начали повторяться. Пеллетье устал. Устал от бесконечного сведения счетов, от пафоса бессмысленно повторяемых звучных фраз. Голова у него разболелась, и он чувствовал себя больным и старым. «Я слишком стар для таких дел», – размышлял он, бездумно поворачивая кольцо, которое всегда носил на большом пальце. Натертая кожа под ним уже покраснела.
Пора было решать. Приказав слуге принести воды, кастелян обмакнул в кувшин салфетку и подал ее виконту.
– Возьми, мессире.
Тренкавель с благодарностью принял влажный кусок полотна, вытер лоб и шею.
– Полагаешь, с них хватит?
– Думаю, да, мессире, – сказал кастелян.
Тренкавель кивнул. Он сидел, положив руки на подлокотники, и выглядел таким же спокойным, как в начале собрания, когда он впервые обратился к совету. «А ведь многим мужчинам и старше, и опытнее трудно было бы сдерживать страсти в подобном совете», – заметил про себя Пеллетье. Чтобы так держаться, нужна незаурядная сила воли.
– То, о чем мы говорили раньше, остается в силе, мессире?
– Остается, – отвечал Тренкавель, – Единодушия нет, но думаю, в этом меньшинство подчинится большинству… – Он запнулся, и нота сомнения или недовольств а впервые окрасила его голос. – Но, Бертран, мне это не по душе.
– Я знаю, мессире, – тихо отозвался тот. – И мне тоже. Но что бы мы ни чувствовали, выбирать не приходится. Единственная для тебя надежда защитить свои земли – это выторговать у дяди мир.
– Он может отказаться меня принять, Бертран, – тихо продолжал виконт. – При нашем последнем свидании я наговорил много лишнего. Мы расстались не по-доброму.
Пеллетье опустил ладонь на локоть молодого сеньера.
– На этот риск мы вынуждены идти, – сказал он, думая, что виконт имеет все основания колебаться. – С тех пор времена переменились. Обстоятельства говорят сами за себя. Если Воинство в самом деле так велико – хотя бы вполовину так велико, как нам донесли, – выбора нет. Стены цитадели защитят нас, но что будет с вашими подданными за стеной? Кто защитит их? Граф, решившись присоединиться к крестоносцам, оставил нас – тебя, мессире, – единственной жертвой. Армию теперь не распустишь по домам. Им нужен враг, чтобы сражаться.
Пеллетье всмотрелся в угрюмое лицо Раймона Роже. Он видел на нем и сожаление, и печаль. Ему хотелось чем-то утешить сеньера, сказать хоть что-нибудь – но нельзя было. Любая нерешительность оказалась бы сейчас гибельной. Молодой виконт даже не догадывался, как много зависело от его решения.
– Ты сделал все, что мог, мессире. Будь тверд. Надо кончать. Люди возбуждены.
Тренкавель поднял взгляд на герб, висевший у него над головой, и снова взглянул на Пеллетье. На минуту их взгляды скрестились.
– Предупреди Конгоста, – приказал виконт.
Облегченно вздохнув, Пеллетье поспешно направился к столику писца, растиравшего онемевшие пальцы. Конгост вскинул голову навстречу тестю, но промолчал, готовясь выслушать окончательное решение совета.
В последний раз Раймон Роже Тренкавель поднялся на ноги.
– Прежде чем объявить свое решение, я хочу поблагодарить каждого из вас, владетели Каркассэ, Разеса, Альбигои и дальних земель. Я отдаю должное вашей силе, решимости и верности. Мы говорили много часов, причем вы выказали большое терпение и выдержку. Нам не в чем упрекнуть себя. Мы – невинные жертвы войны, развязанной другими. Некоторых из вас разочарует то, что я намерен сказать, других – удовлетворит. Я молю Господа в его милосердии помочь нам сохранить единство.
Он выпрямился.
– Ради блага каждого из вас – и ради безопасности наших людей – я намерен просить аудиенции моего дяди и сюзерена, Раймона, графа Тулузского. Что даст наша встреча – неизвестно. Нет даже уверенности, что дядя согласится принять меня, а время работает против нас. Поэтому чрезвычайно важно, чтобы наши намерения остались в тайне. Слухи расходятся быстро, а если наши цели хотя бы отчасти станут известны моему дяде, это ослабит нашу позицию в переговорах. Соответственно, приготовления к турниру будут продолжаться, как предполагалось. Я хотел бы вернуться задолго до праздника, и, надеюсь, с добрыми вестями. – Виконт помолчал. – Я намереваюсь выехать завтра на рассвете, с немногочисленной свитой шевалье и представителями – с вашего позволения – великих домов Кабарета, а также Минерве, Фуа, Кийана…
– Прими мой меч, мессире! – выкрикнул один из шевалье.
– И мой! – подхватил другой.
Один за другим все рыцари в зале опускались на колени.
Тренкавель с улыбкой поднял ладонь.
– Ваша храбрость, ваша доблесть делают честь всем нам, – сказал он. – Мой кастелян уведомит тех из вас, в чьей службе будет надобность. Между тем, друзья мои, позвольте мне удалиться. Я предлагаю всем разойтись по своим покоям и отдохнуть. Мы встретимся снова за ужином.
В сумятице, возникшей, едва виконт Тренкавель покинул зал, никто не заметил, как человек в синем плаще с накинутым капюшоном выдвинулся из тени и проскользнул за дверь.
ГЛАВА 8
Давно отзвонили к вечере, когда Пеллетье наконец выбрался из башни Пинте.
Ощущая на плечах каждый год своей жизни, он откинул штору и вышел в большой зал. Усталой рукой кастелян растирал висок. В голове билась тупая боль.
После окончания совета виконт Тренкавель уединился с сильнейшими из своих союзников, обсуждая с ними лучшие способы подхода к графу Тулузскому. По мере того как принимались решения, гонцы выезжали вскачь из ворот Шато Комталь, унося письма не только к Раймонду VI, но и к папским легатам, к аббату Сито, к консулам Тренкавелей в Безьере.
Уведомили шевалье, избранных сопровождать виконта. В конюшнях и кузницах уже кипела работа, которая должна была продолжаться всю ночь.
Зал был полон почтительной, но напряженной тишиной. По случаю раннего отъезда вместо ожидавшегося банкета состоялся менее торжественный ужин. Длинные столы, расставленные от северной к южной стене, не были покрыты скатертями. Посреди каждого из них тускло мерцали свечи. Яростно пылали факелы, укрепленные в кольцах высоко на стенах, и тени от них метались по залу.
В заднюю дверь входили и выходили слуги. Блюда, которые они несли, полны были кушаньями скорее сытными, нежели праздничными. Оленина, говядина, цыплята на вертеле, глиняные горшки с бобами и соусами, свежий пшеничный хлеб, отваренные в меду сливы, розовое вино с виноградников Корбьера и кувшины эля для тех, у кого недостаточно крепкая голова.
Пеллетье одобрительно кивал. Он был доволен. Франсуа, замещавший господина в его отсутствие, отлично справился. Все выглядело как должно: гости виконта Тренкавеля должны были остаться довольны его любезностью и гостеприимством.
Из Франсуа получился хороший слуга, вопреки неудачному началу его жизни. Его мать прислуживала жене кастеляна, которую Пеллетье взял во Франции, и была повешена за воровство, когда Франсуа был совсем мальчиком. Отца его никто не знал. Девять лет назад, после смерти своей жены Маргарет, Пеллетье взялся за обучение Франсуа, после чего дал ему место при себе. И часто кастелян молча радовался собственному удачному выбору.
Пеллетье вышел во двор, называемый Кур д'Онор.[7] Здесь было прохладнее, и он задержался в дверях, глядя на играющих у колодца детей. Когда игра становилась слишком буйной, няньки награждали шалунов шлепками пониже спины. Девочки постарше прохаживались вокруг рука об руку, перешептываясь о своих секретах.
Он не сразу заметил маленького темноволосого мальчугана, сидевшего, поджав под себя ноги, у стены часовни.
– Мессире, мессире! – окликнул его тот, вскакивая на ноги. – У меня для тебя что-то есть.
Пеллетье не слышал. Мальчик настойчиво потянул его за рукав:
– Кастелян Пеллетье, прошу тебя! Важное дело!
Он почувствовал, как что-то вложили ему в ладонь. Опустил рассерженный взгляд и увидел письмо. На толстом коричневатом пергаменте выделялось его собственное имя, написанное знакомой уверенной рукой. Пеллетье успел убедить себя, что больше никогда не увидит этого почерка.
Кастелян сцапал мальчишку за воротник.
– Где ты это взял? – спросил он, грубо встряхивая посланца. – Говори. – Мальчик забился как рыба на крючке, пытаясь освободиться. – Говори сейчас же! Ну?
– Какой-то человек у ворот дал, – заскулил мальчик. – Не бейте, я не виноват!
Пеллетье тряхнул его сильней:
– Что за человек?
– Просто человек.
– Этим не отделаешься! – повысив голос, прикрикнул Пеллетье. – Получишь сол,[8] если скажешь, что я хочу знать. Молодой человек? Или старый? Солдат? – Он задумался. – Или еврей?
Задавая вопрос за вопросом, Пеллетье вытянул из мальчишки все, что было тому известно. Не слишком много. Понс с приятелями играл у рва Шато Комталь. Старались перебежать через мост и обратно, не попавшись стражникам. Когда стало уже смеркаться, подошел какой-то человек и спросил, кто знает в лицо кастеляна Пеллетье. Понс сказал, что он знает, и тогда человек дал ему сол за доставку письма. Сказал, это очень важно и очень срочно.
Человек был самый обыкновенный. Не молодой и не старый, средних лет. Не особенно смуглый, но и не белокожий. Лицо без отметин: ни оспин, ни шрамов. Кольца на руке Понс не заметил, потому что человек прятал руки под плащом. Убедившись, что больше ничего не узнает, Пеллетье протянул мальчишке монету.
– Вот тебе за услугу. А теперь иди.
Понс не заставил себя упрашивать. Он вывернулся из рук Пеллетье и помчался со всех ног.
Пеллетье вернулся в здание, крепко прижимая к груди письмо. Он никого не заметил в коридоре, по которому торопливо шагал к своим покоям.
Дверь была заперта. Проклиная собственную предосторожность, он возился с ключами. От спешки руки сделались неуклюжими.
Франсуа уже зажег светильник и поставил посреди комнаты поднос с кувшином вина и двумя глиняными кубками, который всегда приносил на ночь. Начищенный медный поднос блестел словно золотой.
Чтобы успокоиться, Пеллетье налил себе вина. В голове мелькали картины, подернутые пыльной завесой, – воспоминания о Святой земле, о длинных красных тенях пустыни. О трех книгах, хранивших на своих страницах древние тайны.
От крепкого вина стало кисло на языке и запершило в горле. Он осушил кубок одним глотком и сразу налил еще. Сколько раз он пытался нарисовать в воображении эту минуту, но когда она наступила, то оглушила его.
Пеллетье присел к столу, положив письмо между ладонями. Он не читая знал, что в нем говорится. Этого послания он ожидал и боялся много лет, с тех самых пор, как прибыл в Каркассону. В те дни богатые и прославленные веротерпимостью земли Миди казались надежным укрытием. Времена года сменяли друг друга, и Пеллетье, поглощенный ежедневными заботами, почти перестал ожидать призыва.
Мысли о книгах стерлись из памяти, и он понемногу стал забывать, чего ждет.
Более двадцати лет прошло после первой встречи с пославшим письма. Только сейчас Пеллетье понял, что до этой минуты даже не знал, жив ли его учитель и наставник. А ведь это Ариф учил его читать в тени оливковой рощи на холмах под Иерусалимом. Это Ариф открыл ему неведомые прежде славу и величие мира. Это Ариф показал ему, что сарацины, иудеи и христиане всего лишь разными путями стремятся к одному Богу. Это Ариф открыл ему, что за пределами всего, что он знал, лежит истина много старше, много древнее, много совершеннее всего, что мог предложить современный мир.
День, когда Пеллетье был посвящен в Noublesso de los Seres, оставался в его памяти свежим и ярким, словно это было вчера. Мерцающие золотые одеяния и беленый холст алтарного покрова, сверкающий белизной, подобно крепостным башням на вершинах холмов над Алеппо, среди кипарисов и апельсиновых рощ. Запах благовоний, возникающие и растворяющиеся в тишине голоса. Просвещение.
Та ночь, бывшая, как представлялось теперь Пеллетье, целую жизнь назад, когда он впервые бросил взгляд в сердце лабиринта и поклялся охранять его тайну ценой жизни.
Он ближе придвинул свечу. Даже не узнав печати, он не усомнился бы, что письмо пришло от Арифа. Его руку он узнал бы всегда и всюду – отчетливое изящество и точная соразмерность букв.
Пеллетье тряхнул головой: еще немного, и он утонет в воспоминаниях. Глубоко вздохнул и поддел ножом печать. Воск сломался с легким треском. Пеллетье расправил пергамент.
Письмо было коротким. По верху страницы тянулись символы, которые он запомнил начертанными на желтых стенах пещеры лабиринта у стен Святого города. Знаки древнего языка предков Арифа были понятны только посвященным Noublesso.
Пеллетье прочел вслух, ободряя себя знакомым звучанием надписи, прежде чем перейти к письму Арифа.
Fraire!
Пора. Тьма собирается над этими землями. Зло висит в воздухе, ненависть, которая разрушит и осквернит все доброе. Писаниям небезопасно более оставаться на равнинах Ока. Пришел срок Троекнижию воссоединиться. Брат ожидает тебя в Безьере, сестра в Каркассоне. Тебе выпало унести книги от опасности.
Поспеши. Летние тропы в Наварру закроются к Туссену, и даже прежде, если снег выпадет раньше обычного. Я ожидаю тебя к празднику Сен-Микеля.
Pas a pas, se va luènh.
Кресло заскрипело под резко откинувшимся назад Пеллетье.
Не более, чем он ожидал. Ариф дает ясные указания и требует не более того, что он клялся исполнить. Почему же он чувствует, будто душа покинула тело, оставив после себя пустоту?
Он взял на себя охрану книг добровольно, но то было в юношеской простоте. Теперь для него, начинающего стареть человека, все сложнее. Здесь, в Каркассоне, он создал для себя иную жизнь, взял на себя иные обязательства. Здесь живут люди, которых он полюбил, которым обязан служить, кого должен защищать.
Только сейчас Пеллетье осознал, как глубоко вросло в него убеждение, что срок исполнения клятвы не наступит при его жизни, что ему никогда не придется делать выбор между служением и верностью виконту Тренкавелю – и присягой, данной Noublesso.
Пеллетье еще раз перечитал письмо, молясь, чтобы решение явилось само собой. На этот раз ему бросилась в глаза одна фраза: «Брат ожидает тебя в Безьере».
Разумеется, Ариф имел в виду Симеона. Однако в Безьере? Пеллетье поднес к губам кубок и выпил, не почувствовав вкуса. Как странно, что Симеон пришел ему на ум именно сегодня, после стольких лет разлуки.
Каприз судьбы? Совпадение? Пеллетье не верил ни в судьбу, ни в совпадения. Но чем объяснить ужас, охвативший его, когда Элэйс описала тело убитого, лежащего в водах Од? Не было никаких причин заподозрить в нем Симеона, и тем не менее он был так уверен…
И еще: «Сестра в Каркассоне».
Пеллетье в задумчивости чертил на тонком слое пыли, покрывавшем стол, сложный узор. Лабиринт.
Неужели Ариф мог назначить хранителем женщину? И она все это время была здесь, в Каркассоне, у него под носом? Он покачал головой. Невероятно.
ГЛАВА 9
Элэйс стояла у окна, ожидая возвращения Гильома. Над землями Каркассоны покрывалом раскинулось бархатно-синее небо. Сухой вечерний ветерок, дувший с севера, шуршал листвой деревьев и тростниками по берегам Од и обещал ночную прохладу.
Из Сен-Микеля и Сен-Венсена пробивались тонкие лучики света. На мостовых города люди ели, выпивали, рассказывали истории и пели песни о любви и доблести. У главной площади еще светились горны кузницы.
«Ждать. Вечно ждать».
Элэйс натерла зубы пучком трав, чтобы придать им белизну, и спрятала за вырезом платья крошечный мешочек незабудок. В комнате стоял легкий аромат сожженной лаванды.
Совет закончился довольно давно, и Элэйс ждала, что Гильом придет или хотя бы пришлет ей весточку. Со двора к ней наверх клочками дыма долетали обрывки разговоров. Она заметила, как муж сестрицы Орианы, Жеан Конгост, пробежал через двор. Она насчитала семь или восемь знакомых шевалье в сопровождении конюших, наперегонки спешивших к кузнице. Еще раньше она видела, как отец задал трепку мальчишке, болтавшемуся у часовни.
Гильома не было. Элэйс вздохнула. Напрасно она приговорила себя к заключению в спальне. Отвернувшись от окна, она бесцельно прошла до кресла и обратно, не зная, чем занять руки. Остановилась перед ткацким станком, рассматривая начатый для дамы Агнесс узор – затейливый бестиарий диких зверушек и пышнохвостых птиц, карабкавшихся вверх по крепостной стене. Когда погода или чувство долга загоняли ее в покои, Элэйс обычно находила утешение в подобном изящном рукоделье.
Но сегодня она ни на чем не могла успокоиться. Игла так и торчала в пяльцах, и подаренный Сажье моток пряжи лежал рядом неразвернутым. Бальзамы, которые она еще днем приготовила из дягиля и окопника, были снабжены ярлычками и расставлены в ряд в самом темном и прохладном уголке комнаты. Дощечку с лабиринтом Элэйс вертела и рассматривала до тошноты и едва не стерла пальцы, снова и снова прослеживая причудливый узор. Ждала, ждала.
– Es totjorn lo meteis,[9] – бормотала она. – Вечно все та же песня.
Элэйс прошла к зеркалу и уставилась на свое отражение. Маленькое серьезное личико сердечком, умные карие глаза. Ни красавица, ни дурнушка. Элэйс поправила вырез платья жестом, который подметила у других девушек. Может, если обшить кружевом…
Отрывистый стук в дверь прервал ее размышления.
Наконец-то!
– Я здесь! – крикнула она.
Дверь отворилась, и улыбка исчезла с ее лица.
– Франсуа… Что такое?
– Кастелян Пеллетье желает видеть тебя, госпожа.
– В такой час?
Франсуа неловко переминался с ноги на ногу.
– Он ожидает в своих покоях. Думается, нужно поспешить, Элэйс.
Она вскинула глаза, удивленная, что слуга зовет ее по имени. Прежде он не допускал подобных оплошностей.
– Что-то случилось? – поспешно спросила она. – Отец нездоров?
Франсуа замялся:
– Он весьма… озабочен, госпожа. И был бы рад твоему обществу.
Элэйс вздохнула:
– Весь день не везет.
Слуга озадаченно переспросил:
– Госпожа?
– Ничего, Франсуа. Я нынче не в себе. Конечно, я пойду, раз отец зовет. Идем?
На другом конце жилой части замка в своих покоях сидела посреди просторного ложа, поджав под себя длинные стройные ноги, Ориана.
Она по-кошачьи щурила зеленые глаза и с самодовольным видом позволяла гребешку гладить свои пышные черные кудри. Временами зубья гребешка нежно касались кожи головы.
– Весьма… успокаивает, – промурлыкала Ориана.
Мужчина, стоявший у нее за спиной, был без рубахи, и между лопаток у него на широких мощных плечах поблескивал пот.
– Успокаивает, госпожа? – легко переспросил он. – У меня было иное намерение.
Она почувствовала на шее его теплое дыхание, когда мужчина склонился, чтобы собрать ее упавшие на лицо волосы и уложить их косой по спине.
– Ты так прекрасна, – прошептал он.
Его руки мягко погладили ее плечи и шею, потом начали мять сильнее. Ориана склонила голову, чувствуя, как искусные пальцы прослеживают очертания ее щек, носа, подбородка, словно стремясь запечатлеть в памяти ее черты. Временами они соскальзывали ниже, к гладкой нежной коже горла.
Ориана притянула его ладонь к губам, языком лизнула кончики пальцев. Он привлек женщину к себе. Спиной она чувствовала жар и твердость его тела, ощущала силу его желания. Мужчина развернул ее лицом к себе, пальцами приоткрыл ей губы, потом медленно склонился для поцелуя.
Она не замечала звука шагов по коридору, пока в дверь не застучали.
– Ориана! – выкрикнул высокий пронзительный голос. – Ты здесь?
– Это Жеан, – чуть слышно шепнула женщина, скорее раздраженная, нежели встревоженная неожиданной помехой, и открыла глаза. – Кажется, ты уверял, что он задержится?
Мужчина оглянулся на дверь.
– Не думал, что он вернется так рано. Когда я уходил, было похоже, что он еще надолго останется при виконте. Заперто?
– Конечно, – усмехнулась она.
– Ему это не покажется странным?
Ориана передернула плечами.
– Он приучен не входить без приглашения. Однако лучше укройся. – Она ткнула пальчиком в сторону алькова позади занавесей балдахина. – И не тревожься, – с улыбкой добавила она, взглянув на его обеспокоенное лицо, – я постараюсь избавиться от него поскорее.
– И каким же образом?
Женщина обхватила руками его шею и притянула к себе так близко, что его ресницы защекотали ей кожу.
– Ориана? – визгливо повторял Конгост, с каждым разом повышая голос. – Открой! Открой сейчас же!
– А вот увидишь, – шептала она, наклоняясь и целуя его в грудь, в твердый живот, еще ниже. – А теперь ты должен исчезнуть. Он не будет ждать под дверью вечно.
Уверившись, что любовник надежно спрятан, Ориана на цыпочках пробежала к двери, беззвучно повернула ключ, затем бросилась обратно в постель и расправила складки занавесей. Она была готова повеселиться.
– Ориана!
– Супруг? – ворчливо отозвалась она. – К чему столько шума? Дверь отперта.
Она услышала шорох. Дверь открылась и со стуком захлопнулась за ворвавшимся в комнату мужем. Раздался звон – он с размаху опустил на стол медный подсвечник.
– Где ты? – возмущенно спросил Конгост. – И почему здесь темно? Я не расположен к шуткам.
Ориана усмехнулась, откидываясь на подушки, раскинув стройные ноги и заложив руки за голову. Она намерена была ничего не оставить его воображению.
– Я здесь, супруг.
Дверь была заперта, я пробовал с самого начала… – недовольно начал он, откидывая занавеси, и смолк, лишившись дара речи.
– Но может быть… ты толкнул… слишком слабо? – промурлыкала она.
Она видела, как побледнел и мгновенно залился краской ее муж. Глаза у него полезли на лоб, а рот приоткрылся при виде ее высокой полной груди с темными сосками, ее кудрей, змеями расползавшихся по подушке, мягкого холмика живота, изгиба тонкой талии и треугольника жестких черных завитков между бедрами.