Часть четвёртая. Белая река 10 страница. Егор засомневался, идти или ждать вечера
Егор засомневался, идти или ждать вечера. Но сейчас продвигаться ночью тоже опасно, можно нарваться на минное поле или засаду. Всё же, он решился и приказал:
— Идем по одному, от колка к колку... быть осторожными и внимательными. Общий сбор вон на той опушке леса за лугом. Задача ясна? Первым пойду я, замыкающим — сержант. Интервал движения сто метров. Вперёд!
Он вышел на луг и быстро двинулся к ближайшему леску посреди него. Ирина напряжённо смотрела ему в спину и опасалась за него, зорко оглядываясь кругом и далеко впереди идущего. Егор скоро достиг кустов лесного островка и оглянулся. Следом за ним спешила она, и уже показался Окаемов.
Пока всё было тихо, солнце парило после дождя, спелые травы переплелись в пояс на мокрой луговине, они источали густой цветочный аромат. Трещали кузнечики, порхали птицы и шептались берёзы с ветерком.
Егор стоял в тени, прислонившись к стволу дерева, наблюдая через кусты за идущими к нему людьми. Вот они уже все трое видны на лугу; ещё недавно он их не знал и не догадывался об их существовании, но, за короткий срок, породнился с ними, полюбил искренность и смелость Николая, мудрого Илью и совсем уж незнаемую до прошлого дня сестру милосердия.
Видимо, на войне время сжимается и жизнь идёт быстрее, насыщеннее, ярче. Вот она, раздвигая руками кусты, с сияющими глазами, с раскрасневшимся лицом от быстрой ходьбы всё ближе и ближе, взгляд радостен и горяч, и Егору вдруг захотелось кинуться ей навстречу и прижать к себе, крепко обнять её, летящую, плывущую в море травы и цветов.
Когда Ирина вышла на луг, ей стало страшно, и она стремительно двигалась по следу от примятой травы за Егором. Спешила так, что сократила расстояние меж собой и им наполовину установленного интервала.
А, когда увидела его под берёзой, его улыбку и спокойный взгляд, остановилась разом, испуганно оглянулась кругом и несмело пошла к нему, срывая рукой жёлтые метёлки пахнущей мёдом кашки, жадно вдыхая пьянящий пчелиный дурман. Не смела посмотреть в глаза его, боясь и стесняясь, что прочтёт он в них её стремление, её мысли тайные.
Он тоже растерялся, но потом шагнул навстречу и отёр жёсткой ладонью со щеки её золотую цветочную пыльцу и громко засмеялся, уловив недоумение и испуг в её глазах от смеха этого, проговорил тихо и тепло:
— Ты, как дитё малое... такое детское выражение на лице и удивление от цветов... и вот, щёку вымазала ими...
— А ты знаешь, — оживилась и облегчённо вздохнула она, — когда мы с бабушкой собирали травы и цветы для лекарств, я совсем теряла голову. Носилась, как угорелая по полям, рвала всё подряд поначалу и тащила к бабушке, а та меня ругала, что напрасно извожу красу...
Сама же она, когда обрывала листик или срывала цвет зверобоя, обязательно это делала левой рукой, а правой держала крестное знамение над своей головой.
— Зачем?
— Просила у Бога прощение за то, что вынуждена причинять боль растению и забирать для лекарства... шептала молитву... Она знала, что больно всему живому на земле и делать это самой — грех великий. Только для пользы людей страждущих она позволяла себе это, да и то, с молитвой...
Говорила она, что слышит стон травы, когда её губишь... А уж мыслящую тварь она почитала наравне с собою, никогда мяса не ела и птицы, жалко ей было.
— Удивительный она человек была.
— Почему же «была», она есть... и будет... столько добра людям сделала, что память о ней век сохранится...
Подошли Окаемов с Николаем, и Егор одумался, решил, всё же, продолжить днёвку в этом лесочке и не высовываться на чистое. Да и в большом лесу их неведомо, что ждёт, фронт совсем близко.
Они забрались в самую гущу лесного островка и расположились на отдых. После сытного обеда клонило в сон. Егор всем велел спать, а сам вышел к закрайке луга и спрятался в кустах, ведя наблюдение.
Над мельницей всё ещё полошились вороны, строй их становился всё гуще и гвалт сильнее. Через луг пробежал вспугнутый кем-то волк, матёрый зверь шёл крупными скачками, два раза остановился и, повернувшись всем телом, поглядел назад.
Он бежал в сторону мельницы; когда вороны увидели его, то заорали ещё пуще, застрекотали сороки. Егор с интересом смотрел на редкого зверя и вдруг подумал, что охраняет свой след так же, как волк, сторожит преследование.
Услышав за спиной хруст, Егор вздрогнул. Резко обернулся и увидел бредущую к нему по траве Ирину, она ещё не замечала его, но что-то выискивала глазами, в руке у неё был зажат пучок каких-то листьев. Егор смотрел и не откликался на её поиск.
Вот она стала внимательно разглядывать траву и нашла его след, обрадовано кинулась по нему и, всё же, вышла к притаившемуся Егору. Он прижал палец к губам, прошептал:
— Тише, разговаривать только шёпотом. Что случилось?
— Спят они, как сурки, а я травы собрала, вот подорожник и ещё целебные травки. Давай руку перевяжу и грудь.
— Вроде бы не время, вот сменюсь через пару часов.
— Давай-давай, мне всё равно не спится, — она перевязала его, стоя на коленях, обдавая запахом своим, дыханием сбивчивым волнуя.
Егор покорно повиновался, играя желваками по скулам и прижмурив глаза. Ему было так хорошо с нею, до того спокойно и легко, что век бы хворать с такою сестрой милосердия. Но и другие чувства будоражили его, иная сила влилась в его тело и голову, сила необоримая и высокая.
Своим обострившимся обонянием он, как зверь впитывал её дух, её женскую терпкость пота, особый мятный запах волос и кожи. Его опалённое молнией сознание стало глубинным и пронизывающим, отчего-то светлым и всепонимающим, он осязал её губы даже не прикасаясь к ним, ощущал её всю целиком, и это было очень сильным испытанием для его воли...
Нежная, расцвеченная солнцем, с растрёпанными льняными волосами и живым трепетом ясных глаз, она что-то нашёптывала ему и ловко бинтовала руку, потом грудь, её упавший волос щекотал ему спину, когда затягивала узел...
Под её коленями громом хрустела трава, Егор не понимал смысла её слов, в его голове ударами колоколила кровь, гонимая толчками взбесившегося от напряжения сердца. Он вдруг откинулся в траву на спину и закрыл глаза.
— Тебе плохо? — обеспокоенно прошептала она.
— Нет... мне хорошо, — квёло улыбнулся, боясь раскрыть веки, чуя еёе взгляд близкий на себе. — Мне так хорошо... что плохо...
— Бедный, как я тебе прижгла грудь... ты меня прости, — она потрогала рукой его крест, — он тебе при ходьбе не мешает, не трёт рану, может быть, пока снять?
— Пусть висит... удивительный старец мне его надел и благословил, Серафимом звать...
— Пламенный — в переводе с греческого...
— Много ты всего знаешь, — задумчиво прошептал Егор.
— У деда в церковном календаре вычитала, там все имена, а у меня — дурацкая память. Раз стоит прочесть и помню всегда... в школе и на курсах медсестёр всегда поражались учителя, прочили великое будущее... Война...
Егор медленно остывал, спасаясь разговором, отвлекая себя от желаний и мыслей. Но, словно работал какой-то отлаженный живой ток: шелестели листья берёз ласковой музыкой, трещали кузнечики, и пели птицы в лад им, волны зелёные бежали по лугу, и шорох наплывал, и шелест трав, даже вороны вдруг смолкли, и видел он закрытыми глазами, как она медленно наклоняется над ним, озаряя его своим васильковым светом глаз, вот уже близко дыхание, смятение на её лице и удивительная благость, туманная печаль...
Оглушённый толчками сердца, он вдруг почуял боль от ожога на груди и сам рванулся к ней навстречу и поймал её за плечи, отшатнувшуюся, и нашёл ускользающие губы... Она сильно упёрлась ему в плечи рукам, пытаясь высвободиться, дёрнулась и потянулась телом и выгнулась, ахнув, сквозь сведённые губы, — и не нашлось сил.
Он обвил её руками, прижался и снова упал в траву, увлекая её следом, не отрываясь от сладости губ её, глаз не открывая в страхе, боясь, что это сон и всё мигом уйдёт, пропадёт... а когда, всё же, поглядел, то близко увидел светлую бездну её глаз и улетел в них и застонал от радости.
Звуки и запахи вели чудную симфонию жизни... Поцелуй был вечностью, он соединил незримые поколения его рода и её, улетел в великую древность, потревожил соки в корнях обоих родов и дал силу двум слившимся губами росткам, изнемогающим от жажды неутолённой, от могучего движения этих земных и небесных соков, вопреки смерти и тлену, буйно соединившихся вечной сладостью.
Ирина, словно опомнилась, сопротивление его рукам и его силе становилось всё упорнее, тогда он замирал и всё сладостнее пил из её родника губ, пахнущих парным молоком, чем-то удивительно тёплым, деревенским и материнским до головокружения и огненных всполохов в закрытых глазах, боясь обидеть её хоть самой малостью; но руки с новой ласкою искали её руки, перебирали её пальцы.
Пальцы их, словно отдельно разговаривали друг с другом, сговаривались, обнимались, обжигаясь взаимным жаром.
Уста их всё более черствели неутолённым огнём, трескались и болели, её зубы выстукивали нервную дробь, и всё чаще до сознания Егора доходил её слабый жалостливый стон, сбивчивый умоляющий шёпот, всё чаще судорога волной пробегала по их напрягшимся телам...
Они забыли обо всём на свете, какая-то неуправляемая ими иная воля владела сознанием, и ничего нельзя было ей объяснить — ни отвергнуть, ни обмануть невозможно...
Она вдруг ясно увидела чудный храм и увлеклась этим видением. Они взошли на холм с Егором и вступили в удивительный мир.
Пол восьмигранного просторного храма порос мягкой пушистой травой... сводчатые окна были выбиты и вздымались по стенам до самого потолка... он был очень большой этот храм, стоял на просторе... ей показалось, что это их дом...
Она ощутила Егора в центре храма высоким золотистым столбом света... очень высокий свет... Вдруг она увидела, что, со всех сторон, во все окна полезли какие-то существа... их было много.
Ирина почувствовала у себя в руке что-то белое, длинное и гибкое, как ветви вербы... она стала хлестать этих лезущих существ, разгоняла от окон, разгоняла гибкими белыми прутьями вербы — она знала, что не должна допустить их к центру храма.
Страх подступал, хватит ли сил... существа были противны и боялись её, убегали... Её возмущало, что эти твари лезут в их дом, в их храм... его они с Егором долго искали и только что нашли... хлестала, хлестала, чуя подступающую усталость... оберегая столб света и знала, что только она может его охранить...
Егор ясно слышал музыку того гениального балалаечника из Харбина... Музыка струн взбиралась всё выше и выше, увлекая за собой в полёт над землёй.
Волны гармонии этих волшебных струн завораживали и несли на крыльях радости, могучая симфония лилась, клокотала и пела, вся природа дышала и жила этой музыкой, этим сердечным звоном лёгких струн... лебединые крики откликались с небес, соловьиные волны колыхали леса, басами отзывались громы, сердце замирало то от яростного ритма «Барыни», то разудалая ярмарка шумела, то слышна была в мелодии голосистая казачья свадьба, то печаль необоримая любви к Отчизне и земле святой... пели струны вод и шорохи лесов, голоса небесных птиц перелётных и ангелов незримых хоралы... а вот тревожную поступь врагов являют струны, гром копыт конных орд, звоны мечей и крики боя, плачи вдов и детушек-сиротинушек...
Могучая симфония колыхала Егора и несла, несла в неведомую светлую жизнь... Ласковые, тёплые волны баюкали...
В этот миг угасла война... пули не находили цель, они стали слепыми, снаряды не разрывались или обессилено падали на половине пути, глохли моторы танков, и штурманы не в силах были сбросить бомбы, они, словно приросли к брюхам самолётов...
Миллионы солдат перестали стрелять и разом вспомнили о своих любимых, сломались в штабах карандаши на картах, генералы неожиданно заговорили о мире... содрогнулись силы Тьмы, угасли пожары, замолкли полевые телефоны, заржавели мины под ногами людей и отказали взрыватели... утих звон косы, и старуха, сладостно потянувшись, уснула на траве у камня... шевельнулись рыбы в пруду и стали оживать, вороны вдруг начали хватать клювами прутики и вить принялись гнёзда на вербах... волк бесстрашно нёсся через луг по своему следу к оставленному логову... с хрустом распрямлялись и росли травы, лопались бутоны цветов, обильно сыпались семена на землю, и она жадно поглощала их своим жарким лоном... всё плодилось и любило, созревало и давало жизнь, всё шумело и пело, стонало и млело, исходило соками и новыми побегами... на сухих ветвях набухали почки и лопались цветами, тёрлись боками рыбы в реках, средь лета запели песню любви глухари и заревели олени, сошлись на сопках медведи... белый аист на болоте шагнул к зазевавшейся лягушке и вдруг отступил, пожалел её и взмахнул крылами, с радостным криком устремляясь к гнезду своему... Всё оружие мира в этот миг ела ржа...
Звёзды, глазами дедов, проглянули из солнечного неба, шёпот русского духа колыхнул Космос. Род воспрял, а враги затаились, ясный лик Солнца-Дажьбога на своде неба сиял ласковыми лучами...
Небо, Земля и Вода — тресилье Природы, слились единством происхождения жизни, сами качнулись языки колоколов, и гул Любви обнял землю, обвил гармонией сотворения.
Ирина на миг опомнилась и очнулась, чуя на своем теле ласковый и сильный бег его рук, последними усилиями ворохнулась и сжала сведённые судорогой колени, но они ей уже не подчинялись, а ослабевали под его горячей ладонью; в ней всё распухало и растворялось, она ещё видела его в образе света в ИХ храме, она сомлела от усталости, отгоняя от него и храма злых тварей.
И вдруг, услышала какую-то чудесную музыку, исходящую от него, до боли зажмурила глаза, уже сама помогая неосознанно ему, срывая теснящую одежду, чуя обнажённым лоном поцелуй жаркого солнца и испуг, словно перед смертью, и стыд... и неловкость за неумение своё... ей больно давил в спину какой-то корень, она терпела, чуяла на щеке бегущего муравья, и ей стало стыдно, что муравей всё видит... а руки его всё сильнее ласкали её, голубили её волосы и груди окрепшие, она вздрогнула и вновь посилилась воспротивиться, когда ощутила ласку в совсем запретном месте, содрогнулась вся, сдвигая колени... но они предали её и безвольно распались...
Музыка хоралом кружила ей голову, опять в глазах встал высокий столб света в удивительном восьмигранном храме, и свод вдруг стал медленно приближаться, опускаться на неё. Ирина чуяла под спиной шелковистую траву меж мраморных плит на полу, трава, как пух, обволакивала её, и вдруг корень со спины переметнулся вниз её тела и, со сладким хрустом, вошёл внутрь неё, полную соков и желания напитать его и выпустить побег нового древа...
Острая боль прошила её, горячий корень проникал всё глубже, пока не вошел весь и затрепетал, наполнив всю её сладостью, и стон исторг из её истомлённых губ...
Она опять широко открыла глаза и увидела близко лицо его и угадала его... к нему она поднималась на коленях в своем сне по земляным ступеням, когда пришли белые монахи с хоругвями...
Она узнала его! И приняла, как Бога, единственного и навсегда, и улыбнулась радостно, сильно обнимая его, прижимаясь и сливаясь с ним единым стоном и плачем...
* * *
Серафим стоял на коленях под дубом и молился на восход солнца. Радостен был лик его, и молитвы древние текли из его уст, сокол смотрел на него и видел, что старец словно омолодился и воспрял духом, распрямился, силы влились в него от молитв святых и жизни пустынной.
Он давно молился уж не за себя, а за других людей, за покой и мир Руси, за победу над ворогами погаными, за обустройство земель дивных и просторных, за счастие чад малых-неразумных и стариков изветшалых от трудов праведных, творил молитву за воинов убиенных к престолу Божьему явившихся без покаяния и креста, отнятых смутой великой диаволов земных...
Прощения просил за них и удел им радостный обресть молил, хоть на том свете, ежель этот их души смутил и увёл к греху... Росная трава Княжьего острова сладостно пахла, гудели пчёлки у бортей и в лесах, плодясь роями, дупла старых древ обживая и матку пчелиную сохраняя пуще всего.
Коль гибнет матка плодоносящая, крепь семьи и роя пчелиного, то гибнут все начисто, ибо другие семьи уж не примут в круг дома своего и мёдом не покормят в стужи лютые нерадивых.
Матка пчелиная долга телом и отличима от всех в семье, где особый мудрый порядок царит. Есть пчёлы рабочие — они собирают нектар и пыльцу со цветов разных, есть пчёлы охранные — они стерегут дом их общий и готовы животом своим защитить его, пчела лишается жизни после укуса.
Есть в семье сей много дел: одни крылышками гонят чистый воздух в борть в жаркое время, другие прибирают и хранят чистоту, есть и трутни сытые. Иногда их разводится много, пирующих без дела, но стоит одному из них в полёте матке семя дать, охранные пчёлы разом изгоняют прочих оглоедов из рабочей семьи...
Строго там, где труд почитается и племя сохраняется плодами его, не дозволяя жить безделием и ленью.
Гудят пчёлки-работяги, спешат до холодов наполнить дом свой мёдом пахучим и пергой-пыльцой для прокорма новых поколений, коих никто уж не увидит из них...
Мал срок рабочей пчелы, но нет у них страха к гибели, ибо в семье всё выверено, каждому своя доля и своё дело назначено родом во имя бессмертия его.
Серафим молится, пчёлы несут взяток и с разлёту, с радости труда своего беспечные и стремления поскорее быть в доме, соты заполнить, путаются в его бороде, и старец ласково и нежно высвобождает их из сетей белых волос, долгих седых, говорит безукорно с ними и не почитает за грех прервать молитву, дабы спасти живую тварь...
Упал из гнезда один соколёнок, рано намерившийся летать на крылах неокрепших, кормит его старец теперь и корит за неразумность юную, привык соколёнок к пустыннику, неловко ходит следом и требовательно клянчит пищу голосом клёкотным и на гнездо веля себя взнесть, да куда старцу на дуб подняться.
Раз выпал из гнезда — терпи недолю, не ответствуй других... Сокол с соколихою тоже не знают, как помочь ему, тоже носят пищу, тоскливо взглядывают жёлтым оком на гнездо, а поднять его не могут туда. Бессловесна тварь разумная, всё понимает и мыслит ладом...
Так и живёт выпадыш, крепнет его перо, уж на крышу избёнки взлетает на ночлег и грозно поводит оком окрест, гордый князь неба... Любит он старца и лепоту его рук, за своё племя почитает и всё что-то норовит рассказать на своём небесном языке. Внимает Серафим и укорно головой качает:
— Не-епуть...
Золотая пчела села на восковой прозрачности длань старца Серафима. Чрез теплые бугры и овраги морщин ползла пчела и видела насквозь травы и цветы, широко распахнулась длань для неё и вмещала весь мир, и плоть сия моленая пахла нектаром и в жилах алая кровь бурлила, и костушки светились и были прозрачны, и сам Серафим тени не носил за собой, насквозь чист открывался ей, солнце проходило сквозь него, и ветер ласково играл куделями долгих волос и бороды, пчела чуяла его хлебное дыхание, сияние глаз его было радостно и небом казалось.
Ползла она и хоботком своим искала нектар в лепестках перстов его и пила дух медовый и несла его в соты...
Серафим зрит пчелу медвяну, и мысли его полны... Целый мир в этой Божьей твари, мудрость великая и польза, даже яд обережный лечит, воск свет даёт, мёд благоуханный — превеликая сытость и сила, меды собирая, опыляет она цветы и жизнь продолжает буйным урожаем семян, а семья пчелиная — диво лада и ума природного.
Нет меж пчёлами войн, раздоров и горя, лишь работа и строительство сот новых, забота о потомстве и матке своей. Мудра пчела... Вот бы людям лад этот перенять...
Легки мысли Серафима, ласточками-касатушками летят они над землею росной, за леса и долы, за моря и реки... Зрит он пчелу, и молитву уста его шепчут во спасение людям, в радость им и любовь, шлёт он им глас свой:
— «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его. Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением, и в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень...»
Зрит Серафим, как всклубился рой над одной из бортей, переполненной молодым приплодом и матку юную родившей, ужо вернулись проворные стражи-разведчики из дебрей, дом сыскали новый, дупло сухое, всё прознали и поведали старой матке...
И вот взлетела она с новым племенем, оставив младую царствовать в родимой борти, и повела за собою половину пчёл с гудом и весельем.
Колесом ходит рой над избой Серафима, облетает дуб заповедный и родник свой чистый, тучкою золотою устремляется в дебрь Княжьего острова на поселение и обживание новых лугов...
Зрит Серафим их полёт, и улыбка теплит его древние уста и следом бредёт за роем через поле своё и видит, как рой закружил и сел на передых, сбор последний пред путём дальним.
Села матка на столб каменный, и разом обвис вокруг рой бородою живой и горячей на лике бога могучего Сварога, и стал он дивно людским, с бородою окладной... Матка ползла и уста щекотала, каменными ноздрями вдыхал Сварог дух медовый и млел щуря очи...
Явился Серафим пред ним, и долго они друг перед другом стояли, и мысли их жизнию были полны, светом и Духом небесным, чудом медовым земным...
Глава 4
«Ми-илая... ми-и-ила-я... Мила-ая-а... Ми-и-и-илая», — пела в голове Егора птица, — «Ми-и-илая ты моя-я-а...»
— Милая... жалкая ты моя, — шептали спёкшиеся губы.
— Хороший ты мой... единственный... ты мой бог... мне чисто и свободно с тобой, как в том сне... — стонала она в ответ, в горячечном забытьи целуя его лицо и руки, выжженный крест на его груди...
Зелёные кроны берёз кружились каруселью в её залитых слезами глазах, острый запах его губ и тела жадно вдыхала она и ладонями прижимала его голову к своей трепещущей груди, боясь думать и осознавать — что происходит с нею, с ними обоими.
Вспышками яркими в её сознании то и дело возникал тот восьмигранный древний храм, открытый во все пространства сводчатыми окнами, и опять осознавала его столбом света в центре этого удивительного храма, а под сводом светило живое солнце... изгоняя тварей стрелами лучей своих, а они всё мелькали в окнах, безликие и черномерзкие, но уже не посягали лезть в храм, боясь её вербных прутьев и света небесного...
Выползла на высокий дряхлый пень старая змея и свернулась колечком на пригреве, высоко подняв голову и слеповато вглядываясь в близкое шевеление и непривычные звуки из смятой травы.
Шипела она, рот растворяя, языком осязая горячий воздух, зубы жёлтым ядом полные выказывая и страша нарушителей покоя её, пространства обжитого своего. Зрению близорукому её виделось что-то большое и единобелое, солнце преломлялось и свет исходил и тепло из травы качающейся.
Лень ускользать ей было в сырые буреломы, кивала головой плоской и страшной для всего живого, и так потянуло её на тепло земное, что медленно изошла с пня и потекла близко к хрусту и стону, завороженная злостию своею и бесстрашием существа незнаемого пред ней.
Выглянула из травы, кровию глаза налив свои немигучие, видя и чуя досягаемое броску тело белое-тёплое, сама уж спружинилась, капли яда источились на зубы гнилые, и рада уползти, да не может, тянет её и ворожит кровь горячая, гремучим хвостом нервно дёргает, шипом щеки напыжила... слышит стук далёкий косы змея, приказной и велящий наброситься, звон косы по траве смертный чудится...
Тут и припомнилось старой былое, ранней весною клубки гадов милые... старую кожу снимала, в нарядную, в новую кожу она облачалася, так же стонала, свиваяся с змеями, так же любила беспечно и радостно, ну, а потом по траве борзо порскали, малые змейки нутром исходящие, лютость её ещё в чреве познавшие.
В травах бескрайних они расползалися, а вырастали — клубками свивалися, змеи и змеюшки страшные обликом, друг же для дружки любимы и благостны... Змея обмякла вдруг и голову сронила, безмолвно уползла, постигнув всё, что зрила...
Вдруг где-то совсем рядом за лугом ухнули взрывы и забарабанил ручной пулемёт. Ирина и Егор разом опомнились; одевались и мешали друг другу, никак не могла разорвать их даже близкая опасность.
То он ловил на лету её руку и целовал... то она приникала испуганно и сладко к его спине головой, цеплялась за него, ловила его взгляд и всё шептала распухшими, покусанными губами: «Егор... Егорша... что это? Где мы? Егор?»
— На войне... — горестно выдохнул Быков и крепко прижал её к себе, — но ты не бойся, нас уже никто не разлучит.
Они бежали, продираясь через кусты к Окаемову и Николаю и застали их безмятежно спящими. Когда разбудили их, бой усилился, и кипел он, как раз, у той опушки леса, куда они собирались выходить через луг.
Егор залез на берёзу на окраине скрывшего их леска и внимательно смотрел через луг, коротко сообщая стоящим внизу:
— Или окруженцы нарвались на засаду, или наша разведка, или сами берут немцев в оборот. Ничего не видно. Николай, дай прицел от винтовки, — он приник к окуляру и продолжил наблюдение.
Вскоре он увидел группу вооружённых людей и черный дым пожара. Горели грузовая и легковая немецкие машины. Группа, снаряженная короткими автоматами, быстро перемещалась вдоль опушки, уводя от дороги двоих пленных. Когда Егор пересказал, что видал, Окаемов уверенно заключил:
— Дивизионная или даже армейская разведка... языка взяли.
— Может быть, соединимся с ними? — несмело предложил Егор.
— Надо подумать... мы им лишняя обуза, да и на возню с нами у них нет времени. У них — свои чёткие задачи. С другой стороны, они знают проходы через линию фронта, а это для нас весьма важно.
— Накаркал, Илья Иванович, — промолвил Егор, — четверо отделились от общей группы и бегут прямо сюда через луг...
— Это плохо, вероятно, это группа отвлечения или прикрытия, как правило, позволяют уйти остальным ценой своей жизни, значит, ожидают погони...
— А может быть, у них особое задание?
— Посмотрим, далеко ещё они?
— Метров триста...
— Приказываю укрыться, страховать меня будет Николай, говорить с ними буду один... может быть, пропустим их мимо себя?
— Сам решай, ты командир группы, но риск — дело благородное.
— Николай, держи прицел и займи позицию на этой берёзе, я их перевстрену на чистом, тебе хорошо будет видно... Чем черт не шутит, опасаться — значит предвидеть. Вдруг это немцы комедь ломают... Если махну рукой, бей правых от себя... Понял?
— Есть, командир!
Ирина с Окаемовым укрылись в густых кустах, увитых травою. Николай залез в гущу берёзы и приладился к окуляру оптики, разглядывая идущих. Егор выбрался на опушку, пока ещё не открываясь и присматриваясь к ним.
Это были рослые молодые ребята в свежем армейском обмундировании без знаков различия. Трое вооружены автоматами ППШ, и замыкающий тащил на плече пулемёт Дегтярёва.
Егор внимательно всматривался в их лица, проверял каждую деталь одежды; от него не ускользнули залихватски завитые пшеничные усы у одного из них. Разведчики были далеко не простаки.
Впереди шагающий усач глядел под ноги и щупал глазами приближающийся лес, за ним второй оглядывал пространство по правую руку, следом идущий — по левую, а пулемётчик часто озирался назад. Оружие было наготове, на поясах короткие финки и фляжки, за плечами вещмешки армейского образца.
Удовлетворённый их видом, не отыскав пока деталей подозрительных, отличающих от нашей разведки, Егор подпустил их метров на тридцать и поднялся из низких кустов без оружия. Он заметил, что, когда только начал вставать, ствол автомата усача мигом поймал его фигуру, и услышал короткую команду:
— Стой! Руки в гору!
Егор поднял руки и громко проговорил:
— Один ко мне, остальные на месте... я свой, покажу документы.
— Иди сам к нам, раскомандовался, — ухмыльнулся усатый.
— И будем на чистом поле переговоры вести? Засекут же от дороги!
— Некому там засекать... пока, — промолвил уверенно усатый, и Егор угадал в нём старшего группы, — оружие есть? Сколько вас там?
— Оружия нет, вот иди сюда и поговорим.
Усатый что-то коротко приказал своим, и они мигом упали в траву, пулемётчик выставил раструб ствола, установив сошки дегтяря на своего товарища. Действовали они слаженно и лихо.
Егор и командир группы сближались, настороженно карауля каждое движение друг друга. Когда они сошлись, Егор вынул грозную бумагу из кармашка, развернул клеенку, подал.
— Такие бумаги ещё не приходилось держать в руках, — облегчённо проговорил усатый, прочитав её и даже посмотрев на просвет. — Сколько вас и чем можем помочь? Дивизионная разведка, старшина Мошняков, документы в разведку не берём.
— Я вижу ваши документы, — усмехнулся Егор и кивнул головой на шлях, где горели машины.
— Хлопцы! Отбой, — обернулся Мошняков и взмахом руки позвал к себе, — объяснимся в кустах, не то ещё нагрянут к побитым фашистам и усекут нас. Воропаев, займи позицию в этих вот кустарниках, а мы пока побалакаем с лейтенантом, — приказал он молодому здоровенному пулемётчику, — рассказывай, брат, свои беды, — старшина устало вытянулся на траве и уже дружески поглядывал на Быкова.
— Нам нужно быстрее выйти к своим, надеемся на вашу помощь.
— Сколько вас?
— Четверо.
— У нас своя работа и выходить будем дня через три.
— Если это задание не особо важное, я отменяю его своей властью и приказываю организовать нам выход через линию фронта.
— Ты, лейтенант, особо не командуй, у меня своих командиров навалом, что за спешка?