ТРУДНЫЙ ПУТЬ В БОЛЬШОЕ МОРЕ
Трудные месяцы наступили на пристани. Рейсов мало, платежи за
фрахт низкие, многим пришлось добывать себе на жизнь рыбной ловлей.
Гума был в хлопотах, таскал прибывавшие грузы, брался за любую, хоть
самую опасную работу. Ливия почти всегда сопровождала его. Верная
обету, данному самой себе, она старалась постоянно быть возле мужа. Но
как-то, во время бури, Гума признался ей, что плавание становится
много труднее, когда она рядом. Он, никогда не знавший страха, впадал
в панику, едва заметив, что небо хмурится, а они все еще в море. Он
боялся за жизнь ее, Ливии, и потому испытывал ужас перед ветром и
бурей. Тогда Ливия стала ездить с ним реже - только когда он бывал в
духе. Случалось, что он и сам ее звал, увидев по глазам, что ей этого
хочется:
- Хочешь со мной, чернявая?
Он называл ее чернявой, когда говорил особенно ласково. Она
радостно бежала одеваться и на вопрос, почему она так любит
сопровождать его, никогда не отвечала правды: что опасается за его
жизнь. Говорила, что ревнует, боится, что в каком-нибудь порту он
изменит ей с другой. Гума улыбался, попыхивая трубочкой, и говорил:
- Глупа ты у меня, чернявая. Я плыву и думаю о тебе.
Когда она не ездила, когда оставалась дома со старым Франсиско,
слушая морские были, истории о кораблекрушениях, утопленниках, сердце
ее полнилось ужасом. Она думала о том, что муж сейчас в море, на
ветхом суденышке, во власти всех ветров. Кто знает, вернется ли он,
или труп его прибьет к берегу волна и положат его в сеть и понесут
домой случившиеся рядом люди. А вдруг вернется с впившимися в мертвое
тело, шевелящимися раками, как произошло с Андраде, историю которого
так часто рассказывает старый Франсиско, покуда чинит паруса, а Ливия
помогает ему.
Никогда не смогла она позабыть ту песню, что пела Мария Клара в
день ее свадьбы: "Он ушел в глубину морскую, чтоб остаться в зеленых
волнах". Каждое утро смотрела она на то, как муж уходит навстречу
смерти, и не могла удержать его, и не осмеливалась сказать хоть слово.
Другие женщины равнодушно провожали своих мужей. Но они родились здесь
и не раз видели, еще детьми, как волна выбрасывала на песок мертвое
тело - их отца, дяди или старшего брата. Они знали, что так оно и
бывает, что это закон моря. Есть на побережье нечто худшее, чем
нищета, что царит в полях и на фабриках, - это уверенность в том, что
смерть подстерегает в море в нежданную ночь, во внезапную бурю. Жены
моряков знали это, это была предначертанная им судьба, вековой рок.
Никто не восставал. Плакали отцы и матери, узнав, что сын погиб, рвали
на себе волосы жены, узнав, что муж не вернется, уходили в забвение в
непосильную работу или проституцию, покуда сыновья не вырастут и... не
останутся в свой час на дне морском... Они были женщинами с берега
моря, и сердца их были покрыты татуировкой, как руки их мужчин.
Но Ливия не была женщиной с берега моря. Она пришла сюда из любви
к мужчине. И она страшилась за него, искала средств спасти его или,
если то невозможно, погибнуть с ним вместе, чтоб не плакать о нем.
Если ему суждено утонуть, то пусть утонет и она... Старый Франсиско
знает много былей, но только о море. День-деньской рассказывает он
разные истории, но истории эти полны бурь и кораблекрушений. С
гордостью рассказывает он о гибели отважных - шкиперов и лодочников,
которых знал лично, и сердито сплевывает каждый раз, когда на язык ему
приходит имя Ито, который, чтоб спастись самому, загубил четверых,
плывших на его шхуне. Ибо ни один моряк не вправе поступать подобным
образом. Таковы истории, рассказываемые старым Франсиско. Они не
утешают сердце Ливии, напротив, прибавляют в нем горечи, заставляют не
раз глаза ее наполняться слезами. А у старого Франсиско всегда
наготове новая история, повествующая о новой беде. Ливия часто плачет,
еще чаще убегает и запирается в доме, чтоб не слышать. И старый
Франсиско, уже дряхлеющий, продолжает рассказывать самому себе, скупой
на жест и на слово.
Потому-то Ливия так обрадовалась, когда Эсмералда, подружка
Руфино, поселилась по соседству с ними. Это была красивая мулатка,
крепкая, полногрудая, крутобедрая, лакомый кусочек. Много говорила,
еще больше смеялась грудным заливчатым смехом и не слишком была
озабочена судьбой Руфино, влюбленного в нее без памяти. Болтала все
больше о нарядах и помадах, о туфельках, что недавно видала в витрине,
- красота! - но Ливия привязалась к соседке: та отвлекала ее от
мрачных мыслей о смерти. Мария Клара тоже иногда заходила, но Мария
Клара, родившаяся и выросшая на море, больше всего на свете любила
море, разве что шкипера Мануэла еще больше. Пределом ее желаний было,
чтоб он оставался самым искусным моряком по всей округе, чтоб оставил
ей сына и отважно ушел в плавание с Иеманжой, когда пробьет его час.
После классов заглядывала иногда и дона Дулсе перекинуться
несколькими словами с Ливией. Но забавнее всех была Эсмералда, с ее
дразнящим голосом, с ее задорно покачивающимися бедрами, с ее пустой,
веселой болтовней. Целый-то день она была занята: что-то у кого-то
брала взаймы, носилась в дом и из дому (старый Франсиско только
облизывался да подмигивал ей, а она смеялась: "Гляньте-ка: старая
рыба, а туда же..."), все время о чем-то спрашивала. Руфино плавал на
своей лодке вверх и вниз по реке, проводил одну ночь дома, а неделю
неизвестно где, она и значения этому не придавала. Как-то раз, застав
Ливию в слезах, она сказала ей:
- Глупая ты, как я погляжу. По мужику плачешь... Пускай они там с
другими бабами возятся, нам-то что? Ты посмотри на меня, я и внимания
не обращаю...
- Да я не о том совсем, Эсмералда. Я боюсь, что он из
какого-нибудь плавания не вернется, умрет...
- А мы все разве не умрем? Я вот не тревожусь. Этот умрет -
другого найду.
Ливия не понимала. Если Гума умрет, она умрет тоже, ибо, кроме
того, что она не перенесет тоски по нем, не создана она для тяжелой
работы, а тем паче не способна торговать собой, чтоб заработать на
хлеб.
Эсмералда не соглашалась. Если Руфино умрет, она найдет другого,
жизнь продолжается. Да он у нее и не первый. Первый утонул, второй,
настоящий муж, ушел грузчиком на корабле да и остался в чужих краях, а
третий удрал с другой на своей лодке. Она не горевала особенно-то,
жизнь продолжалась. Разве знала она, какая судьба ждет Руфино и что
ему в один прекрасный день может в голову взбрести? Ее занимали новые
платья, ладно сидящие на ее крутых бедрах, брильянтин, чтоб
распрямлять жесткие завитки волос, яркие туфельки, чтоб бегать по
пляжу. Ливия смеялась до слез над ее болтовней. Эсмералда развлекала
ее... Лучшей соседки и представить себе невозможно. Ей, Ливии, просто
повезло. Иначе как проводила бы она свои дни? Слушая нескончаемые
истории старого Франсиско о трагедиях на море, думая о страшном дне,
когда муж утонет?
Но стоило лодке Руфино пристать к берегу, как Эсмералду словно
подменяли. Она чинно усаживалась у его ног и кричала Ливии:
- Соседка, мой негр приехал. Сегодня у нас праздничный обед...
Руфино был от нее без ума, кое-кто даже говорил, что она его
ворожбой держит, что будто бросала в море записочки самой Иеманже,
чтоб его приворожить, Руфино водил ее в кино, иногда они ходили
танцевать в "Океанский футбольный клуб", куда спортивные команды и не
заглядывали, но где зато по субботам и воскресеньям устраивались танцы
для портового люда. Они казались счастливой парой, и Ливия частенько
завидовала Эсмералде. Даже когда Руфино напивался и всех задевал,
Эсмералда не боялась за него. Сердце ее было спокойно.
Иногда Ливия ждала Гуму в тот же день и так и не уходила с
пристани, стараясь различить средь показавшихся вдали парусов парус
"Смелого". Появится какой-нибудь похожий - и уж сердце ее так и рвется
от радости. Она попросила Руфино вытатуировать ей на округлившейся
руке, пониже локтя, имена Гумы и "Смелого". И смотрела то на свою
руку, то на море, пока не убедится, что ошиблась, что это вовсе не
"Смелый" там вдали, а чужая какая-то шхуна. Значит, надо ждать
следующего паруса. Вон там на горизонте показался один, уж не он ли? И
надежда вновь наполняла ее сердце. Нет, опять не он. Все еще не он...
Случалось ей проводить целый вечер, а иногда и часть ночи в подобном
ожидании. И когда становилось ясно, что сегодня Гума не вернется, что
его что-то задержало, она возвращалась домой с тяжестью на сердце.
Напрасно Эсмералда говорила ей:
- Плохие вести сразу доходят. Если б случилось что-нибудь, мы б
уж знали...
Напрасно старый Франсиско старался отыскать в усталой памяти
такие случаи, когда люди задерживались в море, иной раз на целый месяц
пропадет человек, а потом вдруг и явится... Не помогало... Она не
спала, ходила взад-вперед по комнате, часто слыша (дома примыкали друг
к другу) любовные стоны Эсмералды в объятьях Руфино... Она не спала, и
в голосе ветра чудился ей голос Марии Клары, поющий:
Ночь, когда он не вернулся,
ночью печали была,
навеки волна морская
любовь у меня отняла.
Отправлюсь я в земли чужие,
не плачьте, друзья, надо мной,
уплыл туда мой любимый
под зеленой морскою волной.
А если сон одолевал ее и усталость бросала плашмя на постель, то
ей снились кошмары, полные диких видений, буйные бури и тела
утопленников в шевелящихся черных раках.
И успокаивалась она, только заслышав знакомый голос, наполненный
радостью, громко зовущий сквозь полночь иль раннее утро:
- Ливия! Ливия! Погляди-ка, что я тебе привез...
Но почти всегда первой глядела Эсмералда, которая мигом
появлялась на своем пороге, крепко обнимала Гуму, прижимаясь полными
грудями и спрашивая:
- А мне ты ничего не привез?
- Тебе Руфино привозит...
- Этот-то? Да он и сухого рыбьего хвоста не привезет...
Ливия выходила, глаза ее еще блестели от недавних слез, глядела
на Гуму и даже и не верила, что это действительно он, - столько раз
видела она его мертвым в своих снах...
Как-то в пятницу Гума предложил ей:
- Хочешь поехать со мной, чернявая? Я везу черепицу в поселок
Мар-Граде, Мануэл тоже едет. Так что можно будет побиться об заклад...
- Насчет чего? - спросила Ливия, боясь, что тут пахнет ссорой.
- Да мы с ним как-то состязались в быстроте, он выиграл. Давно. А
вот теперь посмотрим... Ты станешь петь, чтоб "Смелому" бежать
легче...
- Разве это поможет? - улыбнулась она.
- А ты не знала? Ветер помогает тому, кто лучше поет. В тот раз
он выиграл только потому, что Мария Клара пела красивую песню. А у
меня петь было некому.
Он подхватил жену за талию, заглянул ей в глаза:
- Почему ты плачешь, когда меня нету дома, а?
- Неправда. Кто сказал?
- Эсмералда. Старый Франсиско тоже намекал. Ты скрываешь
что-нибудь?
Глаза у нее были без тайны. Чистые и ясные, как вода, светлая
вода реки. Ливия провела рукой по буйным волосам Гумы:
- Я бы, если б от меня зависело, каждый раз ездила с тобою...
- Ты за меня боишься? Я умею править рулем...
- Но все гибнут...
- Там тоже, - и он указывал вдаль и вверх, на город, - там тоже
умирают. Ничего не поделаешь.
Ливия обняла его. Он бросил ее на постель, зажал ей губы своими,
торопясь, как всегда, как торопятся люди, не знающие, что будет с ними
завтра. Но на пороге показалась Эсмералда, прервав своим веселым
голосом ласку Гумы.
Гума вышел, отправился грузить шлюп. Под вечер Ливия оделась
понарядней и поехала по подъемной дороге в верхний город - навестить
дядю с теткой. Она была в хорошем настроении. Завтра она отправится с
Гумой в плавание в поселок Мар-Гранде, что означает Большое Море, а
оттуда дальше, в Марагожипе. Так что они целых два дня проведут вместе
и почти все время - на море.
Вечером Гума вернулся. Он знал, что Ливии нет дома, потому и не
торопился особенно. Опрокинул рюмочку в "Звездном маяке" (сеу Бабау
хлопотал у стойки, прихрамывая, "доктор" Филаделфио писал письмо для
Манеки Безрукого и пил стакан за стаканом) и теперь стоял, беседуя с
Эсмералдой, которая, вся разрядившись, выставилась в окошко.
- Не хотите ли зайти, сосед?
- Да не беспокойтесь, соседка.
Она приглашала, улыбаясь:
- Зашли бы. В ногах правды нет.
Он уклонился. Да право же, не стоит, он уж почти дома, Ливия,
верно, скоро придет... Эсмералда сказала:
- Вы кого боитесь? Ее или Руфино? Так Руфино в отъезде...
Гума взглянул на мулатку с испугом. Правда, она его обнимала при
встрече, терлась грудью, позволяла себе всякие вольности, но такой
прямой атаки еще не было. Она просто предлагалась, тут не могло быть
сомнений... Мулатка хоть куда, слов нет. Но она любовница Руфино, а
Руфино ему друг, и он не может предать ни Руфино, ни Ливию. Гума решил
сделать вид, что не понял, но этого не понадобилось. Ливия шла вверх
по улице. Эсмералда сказала:
- В другой раз...
- Ладно.
Теперь ему хотелось любовной встречи, не состоявшейся утром,
потому что помешала Эсмералда, не состоявшейся сейчас, потому что
помешала дружба. Дружба или Ливия, идущая вверх по улице? Гума
задумался. Эсмералда была лакомый кусочек. И предлагалась ему. Она -
любовница Руфино, а Руфино друг Гумы, оказавший ему немало услуг,
бывший шафером на его свадьбе. А потом, у Гумы есть жена, самая
красивая женщина в порту, зачем ему другая? У него есть женщина,
которая его любит. Зачем ему пышущее здоровьем тело Эсмералды? Бедра
Эсмералды колышутся, как корма корабля, мулатские крепкие груди словно
готовы выпрыгнуть из-под платья. И у нее зеленые глаза, странно:
мулатка - и зеленые глаза... Что сделал бы Руфино, если б Эсмералда
изменила ему с Гумой? Убил бы обоих наверняка, уплыл бы потом в море
без компаса, Ливия приняла бы яд... А глаза у Эсмералды зеленые...
Ливия зовет:
- Иди, обед простынет.
Пусть стынет... Он увлекает ее в комнату.
- Ты сначала мне что-то покажи.
Она вся так и трепещет в постели. У него есть жена, самая
красивая женщина в порту. Он никогда не предаст друга.
Утро выдалось великолепное, солнечное. Октябрь в этих местах -
самый красивый месяц. Солнце еще не печет, утра светлые и свежие,
ясные утра, без тайны и угрозы. С ближних парусников до самой базарной
площади доносится запах спелых плодов. Сеу Бабау покупает ананасы,
чтоб настаивать на них вкусную водку для посетителей "Звездного
маяка". Толстая негритянка проходит по базару с подносом, уставленным
банками со сладкой маниоковой кашей - мингау. Другую окружили любители
маисового повидла - мунгунсы. Оба блюда, как и все баиянские
лакомства, сложны для приготовления, требуют большого кулинарного
искусства... Старый Франсиско купил два ломтя маниокового мармелада...
Какая-то шхуна отчаливает, окончив погрузку. Рыбачьи челны
отправляются на лов, обнаженные по пояс рыбаки хлопочут над сетями.
Рынок ожил, весь в движении, люди выходят из вагонов подъемной дороги,
соединяющей два города - верхний и нижний.
Шкипер Мануэл уже на пристани. Мария Клара, в красном ситцевом
платье, с лентой в волосах, стоит подле. Старый Франсиско, всегда
просыпающийся с петухами, подходит к ним:
- Уезжаешь, хозяин?
- Жду Гуму. Молодожены, они, знаете, запаздывают...
- Да уж он почти полгода как женился...
- А можно подумать, что вчера, - сказала Мария Клара.
- Живут дружно, это главное.
Легки на помине. У Ливии глаза еще опухшие от бессонной ночи.
Гума идет, устало свесив руки, уверенный, что проиграет состязание.
- Считай, что ты выиграл, Мануэл. Я пошел ко дну.
Ливия бесхитростно рассмеялась, сжала руку мужа:
- Все будет хорошо...
Шкипер Мануэл лукаво приветствовал:
- Ты не торопишься...
Ливия теперь разговаривала с Марией Кларой, которая заметила:
- Ты очень располнела. Обрати внимание.
- Да нет, это я так.
- Смотри, скоро новый шкипер появится!
Ливия покраснела:
- Не шкипер и не рыбак. Мы об этом пока не думаем... Денег едва
хватает на двоих.
Мария Клара призналась:
- Вот то-то и есть. Но я говорю Мануэлу: если ты хочешь, то я
тоже согласна. Боюсь только, вдруг девчонка выскочит...
Шкипер Мануэл был уже на своей шхуне. Старый Франсиско направился
было к группе мужчин, беседующих возле базара. Но остановился, чтоб
посоветовать Гуме:
- Как будете обходить остров, постарайся обогнать Мануэла. Он в
таких маневрах не слишком силен.
- Хорошо, - отозвался Гума, заранее уверенный, что проиграет.
На базаре люди держали пари. Многие ставили на шкипера Мануэла,
но Гума, после спасения "Канавиейраса" и в особенности после случая с
Траирой (о котором в порту все-таки узнали), тоже имел своих
восторженных почитателей.
"Вечный скиталец" двинулся первым. Ветер был попутный, он сразу
вырвался вперед, взяв курс на волнолом. Гума только что поднял якорь
"Смелого". Ливия держалась за канаты паруса. Со стороны волнолома
донесся голос Марии Клары:
Лети, мой парусник, лети
с попутным ветром по пути...
У волнолома "Скиталец" дожидался "Смелого". Оттуда начиналось
состязание. Шлюп Гумы пошел вперед, совершая первые ловкие маневры. На
пристани стояла группа людей в ожидании. "Смелый" почувствовал ветер,
паруса надулись, он скоро достиг "Скитальца". И началось. Шкипер
Мануэл шел немного впереди, Мария Клара пела. Гума ощущал какую-то
тяжесть во всем теле, руки у него ослабли. Ливия подошла и улеглась у
его ног. Ветер разносил голос Марии Клары:
Лети, мой парусник, лети
с попутным ветром по пути.
Ливия тоже запела. Только музыка может смирить ветер. Только
музыкой можно подкупить море. А голоса, предлагаемые сейчас в дар морю
и ветру, были глубоки и красивы. Ливия пела:
Плыви, мой парусник, плыви,
попутный ветер обгони.
...Песня торопит бег "Смелого". Утро роняет блики света на
сине-голубую воду. Гума мало-помалу перестает чувствовать томную
усталость, оставшуюся в теле после ночи любви, и в приливе энергии
налегает на руль, чтоб помочь ветру. "Смелый" идет теперь почти
вровень со "Скитальцем", и шкипер Мануэл кричит Гуме:
- А ну, чья возьмет, парень?
Остров Итапарика видится зеленым пятном на синем фоне моря. Оно
такое гладкое у берега, что кажется, можно различить камни на дне.
Наверно, и раковины есть. Из-за раковины Гума когда-то чуть не
рассорился с Филаделфио. Когда "доктор" хотел в письме к Ливии
поставить "ларец", а Гума - "раковину"... Он был тогда так влюблен в
Ливию. А теперь разве нет? Только что он сжимал ее в объятиях и
сейчас, в этом состязании на быстроту со шкипером Мануэлем, совсем не
думает о том, чтоб выиграть, а лишь о том, чтоб все это быстрее
окончилось и он смог снова сжать ее в объятьях. Голос Марии Клары
разносится у входа в гавань. Гума зовет:
- Иди ко мне, Ливия.
- Только после того, как ты выиграешь состязание.
Она знает, что, если сейчас выполнить его просьбу, он позабудет
обо всем - о руле, о состязании, о добром имени "Смелого" - и будет
помнить только о любви.
"Смелый" и "Скиталец" идут параллельно. Ветер подгоняет их, люди
направляют их бег. Кто придет первым? Никто не знает. Гума всей силой
налегает на руль, Мария Клара поет. Ливия тоже возобновляет прерванную
было песню. И "Смелый" бежит весело. Но шкипер Мануэл вдруг низко
склоняется над рулем и выводит "Скитальца" вперед.
Труден путь в Большое Море. Сейчас придется огибать остров. Здесь
высокий риф. Шкипер Мануэл бросает судно вправо, чтоб выиграть
расстояние. Он уже довольно далеко впереди "Смелого". Но Гума
использует маневр, которого никто не мог ожидать, - "замкнутый круг"
над самым рифом, скрипнув даже по камню килем своего судна. И когда
шкипер Мануэл возвращает шхуну на прежний путь, оказывается, что
"Смелый" уже намного обогнал его, и рыбаки на пляже поселка Мар-Гранде
приветствуют восторженными криками героя, совершившего только что на
их глазах подвиг ловкости и храбрости. Никогда еще не приходилось им
видеть, чтобы судно развернулось над самым рифом. Один только старый
рыбак отнесся недоверчиво...
- Он выиграл, но второй моряк опытнее. Опытный моряк не должен
так вот бросать свое судно прямо на камни.
Однако молодежь не хочет слушать столь разумных доводов и
страстно рукоплещет Гуме. Старик, ворча, уходит. "Смелый" причаливает
к берегу. Сразу вслед за ним причаливает и "Скиталец", и шкипер Мануэл
смеется:
- Все равно. Тогда я выиграл. Теперь ты. В такой вот день видно,
кто упрямее. - Он кладет руку на плечо Гумы: - Но помни: то, что ты
сегодня сделал, два раза не делается. На второй раз судно разобьется о
риф.
Гума не согласен:
- Да это ж легче легкого...
Ливия улыбается, Мария Клара шутит:
- А будущий шкипер тоже будет так поступать?
Ливия затуманивается и думает, что ее сын никогда так поступать
не будет. И все-таки она восхищается смелым маневром, считая его
достойным настоящего мужчины.
Гума и шкипер Мануэл принялись за разгрузку. Потом они снова
нагрузят свои суда и направятся в Марагожипе, откуда привезут сигары и
табак. Они решили вместе совершить это путешествие, раз уж подвернулся
такой удачный случай в эти мертвые месяцы.
Мария Клара и Ливия идут в поселок по улице, продолжающей собою
пляж. Дома здесь с соломенной кровлею, и у торговцев рыбой, проходящих
мимо, штаны засучены по-колено, а руки сплошь покрыты татуировкой.
Здесь, в Мар-Гранде, устраиваются кандомбле, пользующиеся громкой
славой, и здешних жрецов знают и уважают по всей округе. В дачной зоне
есть даже каменные дома. Но земля эта - земля рыбаков. Каждое утро на
рассвете выходят они на лов на своих челнах и возвращаются к вечеру,
часов после четырех. Когда-то они возили дачников из столицы штата,
теперь для этого есть катер.
Стоит октябрь, и еще властвует зюйд-вест. Но когда настает лето,
подует "свежак", как его здесь называют. Дачники, приехав на катере,
должны все же, прежде чем высадиться на берег, отдавать себя в руки
рыбаков, чтоб миновать рифы, к которым катер не отваживается подойти.
Только маленькие парусники ловко лавируют среди них. И нигде буря так
не свирепствует, как в этой зоне...
Обо всем этом думает Ливия, медлительным шагом пересекая пляж -
главную здешнюю улицу. Мария Клара идет молча, только иногда вдруг
нагнется и подымет какую-нибудь раковину:
- Я из них сделаю рамку для фотографий...
Внезапно им навстречу выходят цыгане. Раньше еще прошел мимо них
какой-то растрепанный мужчина, ударяя в бубен. Теперь идут четыре
женщины. Грязные, говорящие на незнакомом языке, кажется, спорящие о
чем-то между собою. Мария Клара предлагает:
- Погадаем по руке?
- Зачем? - противится Ливия, которой страшно.
Но Мария Клара бежит к цыганкам, не обращая внимания на слова
подруги. Старуха цыганка берет руку Марии Клары, договариваясь
заранее:
- Дай четыреста рейсов, и отгадаю все: настоящее, прошедшее и
будущее.
Другая цыганка подходит к Ливии:
- Хочешь, прочту твою судьбу, красавица?
- Нет.
Мария Клара подзадоривает:
- Дашь одну монетку, глупенькая, и все будешь знать...
Ливия протягивает цыганке руку и монетку. Старуха тем временем
говорит Марии Кларе:
- Вижу дальнюю дорогу. Много ездить будешь. Много детей
народишь...
- Пусть Жанаина услышит тебя... - смеется Мария Клара.
Цыганка, рассматривающая ладонь Ливии, беременная, с длинными
серьгами в ушах, повествует:
- С деньгами у тебя туго, дальше хуже пойдет. А мужа твоего ждет
большая удача, но только через большую опасность.
Ливия перепугана. Цыганка говорит:
- Прибавь десятку, и я отведу опасность.
У Ливии больше нет денег, она просит Марию Клару ссудить ей
десять тостанов. И отдает цыганке, проворчавшей в ответ нечто
невнятное. И гадалки уходят, возобновив на своем непонятном языке
прерванный спор. Мария Клара смеется:
- Она сказала, что я нарожу дюжину детей. Мануэл будет недоволен.
Я-то бы хотела. Посадила б всю дюжину на "Скитальца"... и по волнам.
А в ушах у Ливии все звучат слова цыганки: "...через большую
опасность..."
Какая еще опасность грозит Гуме? В какую еще историю он
впутается? Цыганка, наверно, имела в виду опасности жизни моряков
вообще... Господи, нет конца этому пляжу!.. Подруги возвращаются
наконец на пристань. Оба парусника уже разгружены. Надо готовить обед,
жарить рыбу. Гума и шкипер Мануэл радостно смеются, вдыхая воздух,
пропитанный вкусным запахом жареной рыбы. И, поев, снова принимаются
грузить свои суда.
Уже поздно ночью выходят в море. Оно все так же спокойно на
трудном пути из Большого Моря. Со своих шхун они еще слышат музыку и
песни на чужом и странном языке цыган. Красивая музыка, только
грустная... Гума обращается к Ливии:
- Поют, словно горе накликают...
Ливия опускает голову и молчит. По небу рассеяны звезды без
числа.
Труден путь из Большого Моря. Потому суда идут осторожно,
тщательно обходя рифы. Здесь многие уж погибли. В одну бурную ночь
остались навеки у этих рифов Жакес и Раймундо, его отец. Это Гума
нашел их тела, когда возвращался из Кашоэйры. Старик крепко сжимал
мертвой рукой край рубахи сына, видно, в минуту гибели пытался его
спасти. И Жудит стала вдовой в ту ночь. Ливия до рассвета ждала Гуму
на пристани. Это Руфино сообщил, что погиб Жакес. Ливия не забыла, что
теща Жакеса приютила ее, когда она бежала из дому с Гумой. И вот рифы
Большого Моря отняли навек Жакеса и его отца, и волны сомкнулись над
ними... Труден путь в Большое Море, повторяемый каждый день десятками
судов...
Цыганка сказала Ливии, что скоро мужу ее будет грозить опасность.
Какой еще трудный морской путь придется пройти Гуме? Жизнь Ливии уже
так переполнена отчаянием и тоской... Когда Гума уходит в плавание,
сердце Ливии предчувствует одну лишь беду. Мария Клара даже сказала,
что это дурная примета, что так, не ровен час, и накличешь беду.
Труден путь в Большое Море, поглотивший уже стольких людей!
Когда-нибудь настанет черед Гумы, но раньше - так сказала цыганка -
ему предстоят еще опасные труды. Неужто он станет теперь плавать
только по этому опасному пути? Кто знает, что может в жизни случиться?
Даже цыганки не знают, умеющие слушать голос моря, приложив ухо к
раковине. И те не знают.
Ливия привезла с собою горсть цветных ракушек и сделала из них
рамку, в которую вставила карточку Гумы, ту, где он снят в саду возле
подъемной дороги и стоит, прислонясь к дереву. Другую, на которой
виден также "Смелый", она запечатала в конверт и послала Иеманже,
прося богиню не отнимать у нее отца ее будущего ребенка. Ибо Мария
Клара оказалась права. Есть уже новое существо, которое ворочается
пока еще в животе Ливии, существо, что когда-нибудь - такова судьба -
тоже отправится в плавание по трудному пути в Большое Море.
ЭСМЕРАЛДА
Прежде всего Ливия отправилась к доктору Родриго. Он всегда
настаивал, что беременным женщинам следует быть под наблюдением врача.
Платы за это он не требовал, а роды от этого проходили легче. На
пристани говорили также, что доктор не отказывался "посылать
ангелочков на небо" и что немало абортов было делом рук доктора
Родриго. Как-то раз дона Дулсе даже спросила его, правда ли это.
- Правда, Эти бедняжки живут черт знает как, голодают, мужья их
гибнут в море. Вполне понятно, что многие из них не хотят иметь больше
детей. Иногда у них есть уже восемь, а то и десять. Они приходят ко
мне, просят, что ж мне делать? Ведь не посылать их к знахаркам... Это
еще хуже...
Дона Дулсе хотела возразить, но смолчала. Действительно, он
прав... Она опустила голову. Слишком хорошо она знала, что не из злого
умысла делали себе аборты эти женщины. Если они решались на такое, то
затем лишь, чтоб дети потом не росли заброшенными, не толклись
сызмальства по портовым кабакам, не вынуждены были наниматься
грузчиками с восьми лет. Денег в семье всегда не хватало. Доктор
Родриго был прав, делая аборты. Просто в ней, доне Дулсе, говорил ее
неудовлетворенный инстинкт материнства. Ей все представлялись
белокурые головки, детские нестройные голоса... Доктор Родриго сказал:
- Надо видеть жизнь такой, как она есть... Я не жду чудес...
Она улыбнулась:
- Вы правы. Но как это жаль...
Однако Ливия пошла к доктору Родриго не затем, чтоб вырвать из
чрева свое дитя. Она пошла, чтоб узнать, не ошиблась ли, так как
беременность была, видно, еще недолгая и ничего еще не было заметно.
Доктор Родриго подтвердил беременность и сказал, что готов наблюдать
ее и помочь родам. Она, наверно, не захочет делать аборт? Доктор
Родриго прекрасно знал, что здешние женщины никогда не хотят лишиться
первого своего ребенка.
Гума приехал в полночь. Бросил в угол вещи, показал Ливии
подарок, что привез ей. Он выиграл целый отрез материи, побившись об
заклад с одним матросом с корабля компании "Ллойд Бразилейро",
стоявшего на якоре в порту. Корабль был на ремонте, и матрос решил,
пока суд да дело, съездить навестить семью в Кашоэйру. Он отправился
на шлюпе Гумы, готовящемся к отплытию (это было три дня назад) и
держал с Гумой пари, что тот не обгонит баиянский пароход, идущий тем
же курсом. Гума выиграл пари.
- Это был риск, но уж больно мне материя приглянулась. Он ее
одной своей знакомой вез...
Ливия сказала:
- Ты больше никогда не должен так поступать.
- Да это не страшно...
- Нет, страшно.
Тут только Гума обратил внимание, что она сегодня как-то особенно
серьезна.
- Что с тобой, а?
- У меня тоже есть для тебя подарок.
- А какой же?
- Уплати залог...
Он вынул из кармана двести рейсов.
- Оплачено.
Тогда она вплотную подошла к нему и сообщила:
- У нас будет ребенок...
Гума соскочил с кровати (он начал уж было раздеваться) и кинулся
к двери. Ливия удивилась:
- Ты куда же?
Он принялся стучать к Руфино. Стучался долго. Услышал бормотание
внезапно разбуженных соседей и смутился, что так вот врывается в чужой
дом среди ночи, только чтоб сообщить новость, что у Ливии будет
ребенок... Услышал сонный голос Руфино, вопрошавший:
- Кто там?
- Свои. Это Гума.
Руфино отворил. Вид у него был заспанный. Эсмералда появилась в
дверях комнаты, кутаясь в простыню.
- У вас случилось что-нибудь?
Гума не знал теперь, что и сказать. Глупо просто, разбудил
людей... Руфино настаивал:
- Так что же произошло, брат?
- Ничего. Я только что приехал, зашел повидать вас.
Руфино не понимал:
- Ладно, раз ты не хочешь рассказывать...
- Да так, глупости...
Эсмералда не отступала:
- Да развяжи язык, парень. Снимайся, что ли, с якоря...
- У Ливии будет ребенок...
- Как? Сейчас? - испугался Руфино.
Гума злился на свое чудачество.
- Да нет же. Через некоторое время. Но сегодня она убедилась, что
беременна.
- А-а...
Руфино глядел в ночь, открывшуюся за порогом. Эсмералда помахала
Гуме на прощание:
- Я завтра задам перцу этой обманщице. Отрицала ведь.
Руфино вышел вместе с Гумой. Шел задумчивый.
- Пойдем в "Маяк", выпьем по глотку.
Выпили. Не по глотку, конечно. В таверне была масса народу -
матросы, лодочники, проститутки, грузчики из доков. Уж под утро,
совсем опьяневший, Руфино предложил:
- Друзья, выпьем по стаканчику за одно событие, которое
произойдет у моего дружка Гумы.
Все обернулись. Наполнили стаканы. Какая-то тощая женщина подошла
к Гуме спросить:
- А в чем дело-то?
Она не была пьяна. Гума сказал:
- У моей жены будет ребенок.
- Как здорово!.. - И женщина выпила немножко пива из стоящего на
столике стакана. Потом вернулась в свой угол к мужчине, нанявшему ее
на эту ночь. Но прежде улыбнулась Гуме и сказала:
- Желаю ей счастья.
Домой пришли только под утро.
Гума сообщил новость всем своим знакомым, а их было много,
рассеянных по всему побережью. Некоторые дарили ему подарки для
будущего сына, большинство просто желало счастья. Эсмералда тоже зашла
на следующий день утром. Наболтала с три короба, бурно поздравляла
соседку, уверяя, что так уж рада, так рада, словно это с нею самой
приключилось... Но когда Ливия вышла в кухню приготовить кофе для них
троих, завела речь весьма рискованную:
- Только мне вот все не попадается такой мужчина, от которого у
меня б был ребенок. И в этом мне не судьба. С моим не выйдет... - Она
сидела, скрестив ноги, из-под короткого платья виднелись крепкие
ляжки.
Гума засмеялся:
- Вам надо только сказать Руфино...
- Ему-то? Да к чему мне сын от негра? Я хочу сына от кого-нибудь
побелей меня, чтоб улучшить породу...
И лукаво взглядывала на Гуму, словно чтоб указать, что именно от
него она хочет иметь ребенка. Зеленые ее глаза указывали на то же, ибо
уставились на Гуму с каким-то странным, словно зовущим выражением. И
губы ее были полуоткрыты, и грудь дышала тяжко. Гума с минуту был в
нерешимости, потом почувствовал, что не может дольше сдерживаться. Но
тут же вспомнил о Руфино, вспомнил и о Ливии:
- А Руфино?
Эсмералда вскочила как ужаленная. Крикнула Ливии в кухню:
- Я ухожу, соседка. У меня дел по горло. Заскочу попозже.
Лицо ее пылало яростью и стыдом. Она быстро вышла и, проходя мимо
Гумы, бросила отрывисто:
- Тряпка...
Он остался сидеть, закрыв лицо руками. Чертова баба... Во что бы
то ни стало хочет его погубить. А Руфино-то как же? По-настоящему,
надо было бы обо всем рассказать Руфино. Но он, может статься, и не
поверит даже, еще, пожалуй, поссорится с ним, ведь Руфино по этой
мулатке с ума сходит. Не стоит ему говорить. Но от нее надо подальше,
нельзя предавать друга. Самое худшее было то, что, когда она так вот
его соблазняла, когда глядела на него зелеными своими глазами, он
забывал обо всем - и о Руфино, оказавшем ему столько услуг, и о
беременной Ливии, и только одно существовало для него - гибкое тело
мулатки, крепко торчащие груди, томно раскачивающиеся бедра, жаркое
тело, зовущие его, зеленые глаза, зовущие его. Морские песни
повествуют о людях, тонущих в зеленых морских волнах. Зеленых, как
глаза Эсмералды... И он чувствовал, что тонет в этих зеленых глазах.
Она желает его, она влечет его. Тело ее неотступно раскачивается перед
глазами Гумы. А она вот назвала его тряпкой, решила, что он не в силах
повалить ее, заставить ее стонать под его лаской. О, он ей покажет, на
что способен! Она еще застонет в его руках! Зачем думать о Руфино,
если она любит его, Гуму? А Ливия никогда не узнает... Но вот она,
Ливия. Входит с чашкой кофе и испуганно смотрит на разгоряченное лицо
Гумы:
- У тебя что-нибудь случилось?
Она беременна, живот ее округляется с каждым днем. Там, в этом
круглом животе, уже существует их сын. Она не заслуживает быть
обманутой, преданной. А бедный Руфино, такой добрый, всегда рядом, с
самого детства? Из чашки кофе словно смотрят зеленые глаза Эсмералды.
Груди ее, как крутые холмы, напоминают груди Розы Палмейрао. Надо
написать Розе Палмейрао, думает Гума, сообщить, что скоро у него
родится сын... Но мысль его неотступно возвращается к одному и тому
же. Фигура Эсмералды стоит у него перед глазами. И Гума спасается
бегством: спешит на пристань, где сразу же нанимается привезти груз
табака из Марагожипе, хоть и придется идти туда порожняком.
Из Марагожипе Гума направился в Кашоэйру. Ливия напрасно ждала
его в тот день. Долго оставалась она на пристани - весь день и всю
ночь. Эсмералда тоже ждала. Она не сумела его забыть, слишком уж
нравился ей этот моряк с почти белой кожей, о смелости которого
рассказывали чудеса. Она еще более упорно желала его потому, что Ливия
была так счастлива с ним, так трогательно заботилась о муже. Эсмералда
почти ненавидела Ливию за то, что она так непохожа на нее, ей хотелось
ранить Ливию в самое сердце. Эсмералда знала, что добьется своего, и
готова была на все для этого. Она решила соблазнить его всеми правдами
и неправдами...
Гума вернулся только через два дня. Эсмералда ждала его у окошка:
- Пропал совсем...
- Я уезжал. Табак возил.
- Твоя жена уж думала, что ты ее бросил...
Гума неловко засмеялся.
- А я думала, ты испугался...
- Испугался чего?
- Меня.
- Не пойму отчего.
- А ты уже забыл, как однажды меня обидел? - Мощные груди сильнее
обнажились в вырезе платья.
- Там посмотрим...
- Что посмотрим-то?
Но Гума снова бежал. Еще мгновенье - и он вошел бы к ней и даже
не дал бы открыть дверь в комнату, тут же, на пороге, все бы и
произошло.
Ливия ждала его:
- Как ты задержался. Почти неделю ехал до Марагожипе и обратно.
- Ты думала, я сбежал?
- С ума сошел...
- Так мне сообщили.
- Кто ж это выдумал?
- Эсмералда сказала.
- А ты теперь раньше, чем идти домой, заводишь беседу с соседкой,
а?
Хуже всего, что в голосе ее не было ни капли гнева. Только
грусть. И вдруг он, сам не зная почему, принялся горячо защищать
Эсмералду:
- Она шутила. Мы поздоровались, она так ласково о тебе говорила.
Похоже, что она тебе настоящий друг. Это радует меня, потому что я
очень люблю Руфино.
- Зато она его ни вот столечко не любит.
- Я заметил... - мрачно отозвался Гума. (Теперь он уже не помнил,
что Эсмералда была почти что его любовницей. Он сердился на нее за то,
что она не отвечает на чувство Руфино.) - Я заметил. Когда Руфино
поймет это, случится что-нибудь страшное...
- Не надо говорить дурно о людях... - сказал старый Франсиско,
входя в комнату. Он пришел пьяный, что случалось редко, и привел к
обеду Филаделфио. Он встретил "доктора" в "Звездном маяке" без гроша в
кармане и, пропив с ним вместе то немногое, что было у него самого,
привел обедать.
- Найдется паек еще на одного? Едок-то что надо.
Филаделфио пожал руку Гуме:
- Что ни дашь, подойдет. Так что успокойся и воды в огонь, то
бишь в бобы, не подливай. - И сам охотно засмеялся своей шутке. Другие
тоже засмеялись.
Ливия подала обед. Вечная жареная рыба и бобы с сушеным мясом. За
обедом Филаделфио рассказал историю с письмом, которое писал Ливии по
поручению Гумы, и о ссоре из-за раковины и ларца. И спросил Ливию:
- Правда, ларец лучше?
Она приняла сторону Гумы:
- Раковина красивей, я нахожу...
Гума был смущен. Ливия не знала раньше, что письмо он писал в
сотрудничестве с "доктором". Филаделфио настаивал:
- Но ведь ларец золотой. Ты видала когда-нибудь золотой ларец?
Когда старики ушли, Гума принялся объяснять Ливии историю с
письмом.
Она бросилась ему на шею.
- Молчи, негодный. Ты никогда не любил меня...
Он схватил ее на руки и понес в комнату. Она запротестовала:
- После обеда нельзя.
Однако в полночь Ливии стало очень плохо. Что-то с ней вдруг
сделалось, ее тошнило, казалось, она сейчас умрет. Попробовала вызвать
рвоту, не удалось. Каталась по кровати, ей не хватало воздуху, живот
весь болел.
- Неужто я рожу раньше времени?
Гума совсем потерял голову. Опрометью бросился вон, разбудил
Эсмералду (Руфино был в отъезде) сильными ударами в дверь. Она
спросила, кто стучится.
- Гума.
Она мигом отворила, схватила его за руку, стараясь затащить в
дом.
- Ливия умирает, Эсмералда. С ней делается что-то ужасное. Она
умирает.
- Что ты! - Эсмералда уже вошла в комнату. - Сейчас иду. Только
переоденусь.
- Побудь с ней, я пойду за доктором Родриго.
- Иди спокойно, я побуду.
Заворачивая за угол, он еще видел, как Эсмералда быстро шлепала
по грязи к его дому.
Доктор Родриго, одеваясь, попросил рассказать подробнее, что
произошло. Потом утешил:
- Наверно, ничего серьезного... Во время беременности такие вещи
бывают...
Гуме удалось разыскать старого Франсиско, бросившего якорь за
столиком "Звездного маяка" и попивавшего винцо с Филаделфио,
рассказывая свои истории оказавшимся рядом морякам. В углу слепой
музыкант играл на гитаре. Гума разбудил Франсиско от сладкого
опьянения.
- Ливия умирает.
Старый Франсиско вылупил глаза и хотел бежать немедля домой. Гума
удержал его:
- Нет, доктор уже пошел туда. Вы отправьтесь в верхний город и
позовите ее дядю с теткой. Скорей пойдите.
- Я хотел бы видеть ее. - Голос у старого Франсиско пресекся.
- Доктор говорит, что, может быть, обойдется.
Старый Франсиско вышел. Гума направился домой. Шел со страхом. То
пускался бегом, то замедлял шаг, в ужасе думая, что, может, она уже
умерла и сын с нею вместе. Вошел в дом крадучись, как вор. Дверь
комнаты была приоткрыта, оттуда слышались голоса. При свете
керосиновой лампы он видел, как Эсмералда быстро вышла и сразу же
вернулась, неся таз с водой и полотенце. Он стоял, не решаясь войти.
Потом в дверях показался доктор Родриго. Гума нагнал его в коридоре:
- Как она, доктор?
- Ничего опасного. Хорошо, что сразу позвали меня. У нее мог быть
выкидыш. Теперь ей нужен покой. Завтра зайдите ко мне, я дам для нее
лекарство.
Глаза у Гумы сияли, он улыбался:
- Значит, с ней ничего плохого не будет?
- Можете быть спокойны. Главное - ей сейчас нужен отдых.
Гума вошел в комнату. Эсмералда приложила палец к губам, требуя
тишины. Она сидела на краю постели, гладя Ливию по волосам, Ливия
подняла глаза, увидела Гуму, улыбнулась:
- Я думала, умру.
- Врач говорит, что все в порядке. Тебе теперь уснуть надо.
Эсмералда знаком показала ему, чтоб вышел. Он повиновался,
чувствуя к Эсмералде иную какую-то нежность, без прежней страсти. Ему
хотелось погладить ее по волосам, как она только что гладила Ливию,
Эсмералда была добра к Ливии.
Гума вышел в темную переднюю. Там висела сетчатая койка, он лег и
разжег трубку. Послышались мягкие шаги Эсмералды, выходящей из комнаты
с лампой в руках. Она шла на цыпочках, он мог поклясться в этом и не
видя ее. И бока ее покачивались на ходу, как корма корабля. Хороша
мулатка, ничего не скажешь... Отнесла лампу в столовую. Сейчас
подойдет к нему... Он чувствует ее приглушенный шаг. И страсть снова
овладевает им, постепенно, трудно. Прерывистое дыхание Ливии слышно и
здесь. Но шаги Эсмералды приближаются, заглушая своим мягким шумом
шумное дыхание Ливии.
- Уснула, - говорит Эсмералда.
Вот она прислонилась к веревкам гамака.
- Напугались здорово, а?
- Вы устали... Я разбудил вас...
- Я от всего сердца...
Она уселась на край гамака. Теперь ее крепкие ноги касались ног
Гумы. И вдруг она бросилась на него плашмя и укусила в губы. Они
сплелись в одно тело в качающемся гамаке, и все произошло сразу же, он
не успел подумать, не успел даже раздеть ее. Гамак заскрипел, и Ливия
проснулась:
- Гума!
Он оттолкнул Эсмералду, крепко вцепившуюся в него. Побежал в
комнату. Ливия спросила:
- Ты здесь?
- Конечно.
Он хотел погладить ее по волосам... Но ведь рука его еще хранит
тепло тела Эсмералды... Он отдернул руку. Ливия попросила:
- Ляг со мной рядом...
Он стоял в растерянности, не зная, что сказать. В передней
Эсмералда ждала... Тут он вспомнил о дяде с теткой.
- Спи. Я жду твоих родственников, за ними пошел Франсиско.
- Ты их напугал, верно.
- Я и сам испугался.
Снова он протягивает руку к ее волосам и снова отдергивает руку.
Снова вспоминает об Эсмералде, и какой-то комок встает у него в горле.
А Руфино? Ливия повернулась к стене и закрыла глаза. Он возвратился в
переднюю. Эсмералда раскинулась в гамаке, расстегнула платье, груди
так и выпрыгнули наружу. Он остановился, глядя на нее какими-то
безумными глазами... Она протягивает руку, зовет его. Тащит его на
себя, прижимается всем телом. Но он сейчас так далек от нее, что она
спрашивает:
- Я такая невкусная?..
И все начинается вновь. Он теперь как сумасшедший, не знает
более, что творит, не думает, не вспоминает ни о ком. Для него
существует лишь одно: тело, которое он прижимает к своему телу в этой
борьбе не на жизнь, а на смерть. И когда они падают друг на друга,
Эсмералда говорит тихонько:
- Если б Руфино видел это...
От этих слов Гума приходит в себя. Да, это Эсмералда здесь с ним.
Жена Руфино. А его собственная жена спит, больная, в соседней комнате.
Эсмералда снова говорит о Руфино. Но Гума ничего не слышит более.
Глаза его налиты кровью, губы сухи, руки ищут шею Эсмералды. Начинают
сжимать. Она говорит:
- Брось эти глупости...
Это не глупости. Он убьет ее, а потом отправится на свидание к
Жанаине в морскую глубину. Эсмералда уже готова закричать, когда вдруг
Гума слышит голоса родственников Ливии, разговаривающих со старым
Франсиско. Он выпрыгивает из гамака. Эсмералда поспешно оправляет
платье, но тетка Ливии уже заглядывает в переднюю, и глаза ее полны
ужаса. Гума опускает руки, теперь беспомощные.
- Ливии уже лучше.