Билет номер 3. Данилевский
Никола́й Я́ковлевич Даниле́вский (28 ноября (10 декабря) 1822, с. Оберце, Ливенский уезд, Орловская губерния — 7 (19) ноября 1885, Тифлис) — русский социолог, культуролог, публицист и естествоиспытатель; геополитик, один из основателей цивилизационного подхода к истории, идеолог панславизма.
Уроженец Орловской губернии, сын заслуженного генерала, Данилевский воспитывался в Царскосельском лицее, а затем был вольным слушателем на факультете естественных наук в Санкт-Петербургском университете. Занимаясь специально ботаникой, он также изучал социалистическую систему Фурье. Получив степень кандидата и выдержав магистерский экзамен, он был в 1849 году арестован по делу Петрашевского. Проведя 100 дней в Петропавловской крепости, он представил оправдательную записку, в которой доказал свою политическую невиновность, и был освобожден от суда, но выслан из Петербурга и определен в канцелярию сначала вологодского, а потом самарского губернатора.
В 1853 году он был командирован в учёную экспедицию под начальством академика Бэра для исследования рыболовства по Волге и Каспийскому морю. В 1854 году начинает работу над монументальным трудом «О климате Вологды», в котором нередко опирается на труд А. Ф. Фортунатова «Метеорологические наблюдения и разные физические замечания, сделанные в Вологде»[1]. В 1857 году, причисленный к департаменту сельского хозяйства, он был отправлен для таких же исследований на Белое море и Северный Ледовитый океан. После этой экспедиции, продолжавшейся три года, он совершил много менее значительных поездок в различные края России. Данилевским было выработано законодательство по части рыболовства во всех водах европейской части России. Приобретя имение на южном берегу Крыма, Данилевский вступил в энергичную борьбу с филлоксерой.
Русский ученый, славянофил, почвенник Николай Яковлевич Данилевский (1822-1885) впервые в широком объеме поставил принципиальные вопросы, составляющие содержание культурологии. Его книга "Россия и Европа" - замечательный памятник русской общественной мысли 19 века - стоит как бы в стороне от основного русла развития русской философии и социологии.
В своей работе Данилевский высказал мысль, что в общем потоке мировой культуры выделяются некоторые образования, представляющие собой замкнутые виды с целым набором признаков от этнографических до географических. Каждый тип замкнут, его бытие аналогично с жизнью и циклами бытия живых организмов. Данилевский ставит под сомнение идею о единой линии исторического и культурного развития общества, обосновывает тезис о славянской исключительности. Данилевский утверждает, что история не есть непрерывный процесс, что она состоит из меняющих друг друга культурно-исторических типов, каждый из которых живет собственной жизнью, имеет свое лицо и свою судьбу.
Как ученый естественник, Данилевский не сомневается в видовом биологическом единстве человечества, которое доказывается постоянно случающимися "скрещиваниями" различным этнических групп. Но он утверждает "самодостаточность" и самобытность культур, создаваемых этносами. Культуры в зрелом состоянии полностью подчиняют себе биологическую жизнь этноса и поэтому можно сказать, что истинными деятелями мировой истории являются не народы, а культуры.Отвергая деление истории на "древнюю", "среднюю" и "новую" как искусственное, Данилевский хочет внести в нее "естественную систему", подобную системами Линнея и Дарвина. В его системе сочетаются "мифологический принцип", определяющий сущность культуры, специфическое направление ее развития, и" эволюционный принцип", в соответствии с которым следующая во времени культура должна быть богаче, чем предыдущая, поскольку она способна частично усваивать результаты, достигнутые предшественницами."Морфологический принцип" выражается в оригинальной форме и особенной интеграции языковых, этнографических, хозяйственных, политических, духовно-нравственных и религиозных элементов в каждой из культур. В своей совокупности эти элементы образуют целостную культуру или "культурно-исторический тип". Каждый такой тип рождается, достигает расцвета и, прожив положенные ему полторы тысячи лет, умирает либо естественной смертью, либо гибнет под ударами более сильных и молодых народов.Всего культурно-исторических типов в истории насчитывается тринадцать: египетский, китайский, древнесемитский, индийский, иранский, новосемитский, греческий, римский, арабский, романо-германский или европейский, перуанский, мексиканский и славянский. Последний, правда, еще полностью не сформировался. Он на 500-600 лет моложе своего европейского собрата и соперника.Взаимоотношения между культурными типами, между этносами, выступающими как субъекты культурного творчества, могут быть дружественными, конкурентными и враждебными - в зависимости от степени их зрелости и присущего им внутреннего принципа.
Населяющие Землю этносы отличаются друг от друга своей силой и творческой способностью. Одни создают богатые и мощные культуры, другие подвергаются ассимиляции и "перевариваются" более крупными этносами, третьи, оставаясь независимыми и будучи не способными к культурному творчеству, ведут себя агрессивно, разрушают слабые "дряхлеющие" культуры. Они выступают в качестве "бичей божьих" или "мусорщиков истории". Это, например, гунны, монголы.
Не следует думать, что культурология Данилевского есть полный сколок с его биологии. Культуры - "организмы" особого рода. Они принадлежат частично природному, а частично - духовному миру. Само рождение культуры следует понимать как выделение духовного начала из природной стихии, как актуализацию основной идеи культуры.
Заслугой Данилевского является попытка выделить основные виды человеческой деятельности. Всего таких видов Данилевский насчитывает четыре: деятельность религиозная, связанная с выработкой мировоззрения; политическая, создающая государственно-правовую систему; "собственно-культурная" (научная, художественная, техническая) и "нравственно-экономическая", направленная на достижение справедливости и благосостояния, свободных и взаимовыгодных отношений в труде, в быту, общественной жизни. Подобно отдельному человеку, который может жить продуктивно и творчески лишь тогда, когда найдет себе подходящее поприще, культуры "плодоносят" или "прозябают в бесплодии" - в зависимости от того, насколько правильно они поняли свое историческое предназначение, насколько смогли уберечь и развить свою самобытную творческую способность.Что касается славянства, то оно не достигло еще "пика" своей творческой силы и призвано творить во всех четырех направлениях, хотя главной для него является "нравственно-экономическая" деятельность. Данилевский уверен, что славяне еще создадут образцовое общество, если не поддадутся соблазну перенимать готовые культурные формы от европейцев. Данилевский углубленно исследовал общие закономерности жизненного цикла культур. Длительность цикла составляет 15000 лет, и делится он на четыре периода. Первый - этнографический - занимает 1000 лет. Второй период - создание государства - занимает около четырехсот лет. Государство призвано помогать самобытному творчеству и пресекать возможные отклонения от исторически предназначенного пути. Когда государственность окрепла, культура вступает в творческий, цивилизационный период. Он длится 100-150 лет. За это время накопленная в течение веков "культуролодная" энергия обнаруживает себя в мощном творческом порыве, выливаясь в стройные формы религиозных и философских систем, архитектуры, скульптуры, политических учреждений, нравственности, хозяйственно-культурных укладов. В творчестве культура быстро истощает свои силы и приходит к естественному концу, погибая либо от "апатии отчаяния", либо от "апатии самодовольства", когда культура как бы окостеневает, умирает заживо, превращаясь в жесткую, лишенную душевного огня форму. Первое произошло, по мнению Данилевского, с древними эллинами, второе - с китайцами и египтянами. Третья область размышлений Данилевского - контакты между народами. Он первым попытался как-то систематизировать и определить ценность разного рода культурных связей. Данилевский начал писать свою книгу, желая показать пагубность европейских заимствований и, в частности, петровских реформ для России. Но, будучи исторически образованным человеком, он не мог не видеть, что культурные контакты постоянно происходят и имеют сложную, противоречивую природу. Ценности чужих культур могут быть и благом, и злом. Они не только отторгаются, но и с пользой заимствуются. Как бы в противном случае можно было оценить усвоение христианства, возникшего на Ближнем Востоке, сначала Европой, а потом и Россией? Даже в случае военного порабощения побежденная культура не всегда проигрывает в культурном отношении. Она может внутренне разложить и ассимилировать культуру-победительницу, усвоив при этом ценнейшие ее достижения. Результат контактов нельзя в точности предсказать.
Заслуга Данилевского в том, что он пытался связать результаты культурных контактов с уровнем зрелости взаимодействующих культур. Оценивая результаты культурных взаимодействий на стадии зрелости, Данилевский выделяет три возможных случая.
Первый - "прополка", или колонизация, состоит в изгнании культуры с занимаемой ею территории. Например, индейские племена Северной Америки были вытеснены европейцами с их родных земель и загнаны в резервации, где индейская культура увяла и разложилась. Подобным образом поступает садовник, выпалывая с грядок сорняки.
Второй тип взаимодействия -"прививка" означает, что зрелые "плоды"! культуры - учреждения, формы быта и искусства переносятся на почву другой, менее зрелой культуры. Петр первый хотел привить европейские культурные начала "русскому дичку". Но операция не удалась. Дичок не захотел стать питательной основой для чужой культуры и продолжает давать собственные цветы и плоды. Но его организм испытал глубокое потрясение. Болезнь подражательности, заискивания перед Европой до сих пор обессиливает Россию. "Надо быть глубоко убежденным в негодности самого дерева, чтобы решиться на подобную операцию, обращающую его в средство для чужой цели", так оценивает Данилевский общее значение реформ Петра. Симптомы русской болезни, которую Данилевский называет "европейничаньем", состоят в искажении народного быта; насаждении иностранных форм управления, действующих вразлад с характером русского человека; подведение фактов русской действительности под категории, выработанные европейской мыслью применительно к европейским условиям. Последнее опасно тем, что общественные теории начинают служить руководством к действию с стране, для которой они не предназначены и толкают народ по ложному пути. Справедлива мысль Данилевского о необходимости избирательного, продуманного заимствования чужеродных культурных форм. "Защита" культурной среды в ряде случаев столь же необходима, как и защита среды природной. Даже при доброжелательной и бескорыстной позиции культуры-донора культуре-реципиенту может быть нанесен ущерб. В 19-20 столетиях множество малых культур дописьменных народов было деморализовано и разложено и можно сказать "стерто с лица земли в результате мощного натиска европейского научно-технического комплекса и европейского образования частью интеллигенции развивающихся стран было, как показывает практика, фактором социальной и политической дестабилизации, привело к резкому размежеванию местной европеизированной верхушки и народа, сохранившего приверженность своим традициям. Теорию межкультурных взаимодействий, в которой нуждается человечество, еще только предстоит создать. Во взаимодействии культур есть еще много неясного, неизученного. Духовное ядро культуры, традиции народа нужно укреплять. Однако нельзя согласиться с категорически утверждением Данилевского о "непередаваемости" каких-либо социально-политических форм зрелой культуры и общественных наук, которые он считал "народными" по самому своему предмету. Критики Данилевского справедливо упрекали его в том, что он смешивает два различных аспекта рассмотрения общества: нормативный и научно-аналитический. Из того, что каждое общество имеет особенную форму организации, не следует, что не существует универсальных общественных явлений и соответствующих им понятий. Примерами могут служить труд, язык, власть, закон, государственность, обычай, рынок, стоимость, товар, социальная стратификация, которые используются при описании и анализе всех обществ. Данилевский считал, что общая теория обществ - невозможна. Но его книга как раз и претендует быть такой теорией. В книге Данилевского можно найти примеры плодотворных контактов на высшем, творческом уровне развития, их - по аналогии с "прополкой" и "прививкой" - он называет "удобрением" и уподобляет воздействию питательной почвы на организм растения. Осознание того, что механическое смешение культур далеко не равнозначно культурному синтезу - совершенно правильно. Данилевский пришел к мысли о том, что элементы культуры, попадая в инокультурную среду, переосмысливаются, приобретают новые функции. Нормы и ценности чужих культур усваиваются, но не в чистом виде, а после приспособления к новым условиям. Неудивительно, что многие теоретические построения Данилевского имеют целью обосновать самобытность России как культурного типа, выявить черты славянского характера. У европейцев он подчеркивает "чрезмерно развитое чувство личности", эгоизм, насильственность, которые в политике приводят к религиозной нетерпимости и колониальному угнетению других народов. Крещение "огнем и мечом", рыцарские ордена, Варфоломеевская ночь, политические репрессии во Франции в эпоху революции, работорговля в США - вот плоды европейской "насильственности" в религии и политике. Славянство, по Данилевскому, самой природой избавлено от насильственности, которую европейским нардом удается лишь "перемещать из одной сферы в другую". Смертная казнь была отменена у нас раньше, чем в Европе. В России не жгли ведьм на кострах. Русские не имеют колоний. Завоеванные ими племена не лишались свободы, а постепенно ассимилировались или продолжали вести привычный для них образ жизни. Если на Западе духовным и политическим переменам предшествуют обычно междоусобицы и кровавые распри, то в России процесс идет в глубине народного духа. Когда недостатки существующего строя осознаются народом, он путем реформ, приводимых сверху, сравнительно безболезненно отрешается от того, что подлежит отмене. Сначала происходит "нравственное перерождение", а потом "с изумительной быстротой" совершаются внешние перемены. Так, князь Владимир почти без сопротивления ввел на Руси христианство. Почти без подготовки и борьбы совершил освобождение крестьян Александр Второй. Все это объясняется тем, что движущую силу русского характера составляет не эгоистических интерес, а коллективистское общинное сознание, которое медленно зреет, но всецело подчиняет себе человека, когда наступает момент действовать. Данилевский видит в русском человеке "огромный перевес" общенародного над индивидуальным. Русский народ в массе своей умеет повиноваться, отличается отсутствием властолюбия и корыстного практицизма. Он строит культур, основываясь на близости к природе, на единстве сердца и ума, власти и народа, церкви и государства. Однако свойственное русским нравственное сознание плодотворно не во всех видах деятельности. В области религии, науки, техники, искусства, политики славяне нередко пользуются достижениями других народов. Религия пришла к нам из Византии, государственность - от варягов и татар, искусство - из Франции, техника - из Германии, наука - из Англии. Способность к переимчивости не мешает русскому народу проявлять самостоятельность в главном - установлении справедливых отношений между людьми в связи с их отношением к земле, труду и распределением материальных благ.
Оценки Данилевским русского национального характера подтверждаются далеко не во всем, особенно если судить с высоты опыта 20 столетия. Но принцип соборности, тенденция к установлению непосредственной связи между народом и центральной властью, при которой политические партии и парламент не играют существенной роли в политической системе, пока не прекратили действовать. Национальный характер есть существенный компонент культуры, своеобразный резервуар энергии, способный дать мощный толчок развитию страны в определенном направлении или затормозить его - в зависимости от соответствия или несоответствия установок характера духу и направленности реформ. Но нет оснований абсолютизировать национальный характер, который сам по себе обусловлен культурой, историчен, перекрывается социально-классовыми структурами. Вряд ли какая-либо нация может быть представлена одним, даже очень богатым типом характера. В разные эпохи нацию могут представлять различные психологические типы. Важно то, какого рода "ансамбль" формируется из свойственных нации психических черт в тех или иных условиях. В России 20 века можно было наблюдать, как народ, только что живший степенно и традиционно, вдруг вовлекался в революционный вихрь, терял нравственный облик, разрушал храмы и святыни, которым вчера поклонялся. Идею культурной самобытности Данилевский доказывает сравнением исторических путей России и Европы. Россия не была частью империи Карла Великого - этого общего ствола европейской цивилизации. В ней не было феордально-аристократической иерархии, рыцарства, католических орденов. Не было "ложного христианства", а потому не было нужды в реформации. В России не развивались схоластика, опытная наука, либерализм, городские коммуны, парламентаризм. России, чтобы защищать Европу от степных кочевников и распространять в Азии европейское влияние, а в том, чтобы выстроить уникальную, основанную на православной нравственности культуру. Если бы не было русской государственности, то усилиями европейцев на территории России давно были бы созданы евроазиатские Соединенные Штаты "Чем-то гигантски лишним является наша Россия в качестве носительницы европейской цивилизации", - заключает Данилевский. Многое из сказанного Данилевским не утратило своего значения и в наши дни. Слабым местом его теории было недостаточно обоснованное выделение культурных типов. Учитывая исчезнувшие и существующие сегодня малые культуры, этнографы насчитывают уже не десятки и не сотни, а тысячи самостоятельных культурных типов. С другой стороны, границы между ними в пространстве и времени провести гораздо труднее, чем представлялось Данилевскому. Будучи, несмотря на разногласия с Дарвином, все-таки "эволюционистом", Данилевский акцентирует роль внутренних и недооценивает роль внешних импульсов развития. Он как бы не хочет замечать стимулирующего влияния культур на друг на друга. Между тем, факты говорят о том, что взаимовлияния культур, в конечном счете, играют решающую роль в истории. Любое выдающееся открытие, изобретение делается, как правило, один раз. Сильные и богатые культурные центры возникают на пересечении торговых и военных путей. Пример современной Японии, успешно воспринявшей когда-то китайскую культуру, а сегодня американскую и западноевропейскую, говорит о возможности оздоровляющего синтеза далеко отстоящих друг от друга культур. И, конечно, пример России, которая не только подражала Европе, но и осуществляла плодотворный синтез культур Востока и Запад, говорит против изоляционистских взглядов Данилевского. Протестуя против однолинейной схемы истории и крайностей "европоцентризма", при котором Европа служит универсальным образцом для подражания, Данилевский отбросил важную в морально-политическом и философском плане идею исторического единства человечества, закрыл путь к анализу перспектив мировой цивилизации. Между тем, 20 век дал достаточно примеров мощных сдвигов в этом направлении. Утверждение единого правового, экономического и информационного пространства на планете становится все более настоятельным императивом выживания человечества. Организационно-технические и нормативные элементы мировой цивилизации - авиация, космонавтика, медицина, экология, транснациональные компании, международные общества и банки, Организация Объединенных Наций - укрепляются с каждым годом. Созданные в одной какой-то стране - христианство, русская классическая литература, психоанализ, джаз футбол входят в мировое культурное наследие. Право, государственность, семья, логика, экологические принципы универсальны для всего человечества. Целенаправленный и избирательный обмен между культурами не принесет вреда, если он будет проводиться ответственными и компетентными людьми. Чем крепче международно-правовая и экономическая система мирового сообщества, тем свободнее может осуществлять обмен любая, даже самая малая культура, не боясь быть захлестнутой пороком чужеземных влияний.
Билет номер 4. Леонтьев К.Н.
Краткая биография К.Н. Леонтьева
Константин Николаевич Леонтьев, 1831-1891 гг. -- публицист и повествователь, оригинальный и талантливый проповедник крайне консервативных взглядов; из калужских помещиков, учился медицине в Московском университете, был в Крымскую кампанию военным врачом, потом домашним и сельским в Нижегородской губернии. После краткого пребывания в Петербурге, поступил в азиатский департамент Министерства иностранных дел и 10 лет (1863 -- 1873 гг.) прожил в Турции, занимая различные консульские должности (на о. Крите, в Адрианополе, Тульче, Янине, Зице и Салониках). Выйдя в отставку, провел более года на Афоне и затем вернулся в Россию, где жил большей частью в своей деревне. В 1880 году был помощником редактора “Варшавского Дневника”, кн. Н. Голицына, потом был назначен цензором в Москву. В 1887 году опять вышел в отставку, поселился в Оптиной пустыне и через 4 года, приняв тайное пострижение с именем Климента, переехал в Сергеев посад, где и умер 12 ноября 1891 года.
Таким образом, Леонтьев К.Н. прожил познавательную жизнь и больше всего был озабочен опасностью перемен для самобытности и цельности народного организма, и прежде всего - опасностями надвигающегося эгалитарно-либерального прогресса. «Надо просить Царя,- писал Леонтьев,- чтобы он держал нас грознее». Пора перестать бояться страшных слов, раз дело идет о необходимости спасать Россию от грядущего зла.
2.2 Консервативная оценка либеральной политико-правой мысли
Леонтьев разделял позицию автора «России и Европы» в том отношении, что вся история состоит всего лишь из смены культурных типов, причем каждый из них «имел свое назначение и оставил по себе особые неизгладимые следы». В своем главном труде «Византизм и славянство» Леонтьев подчеркивал, что, несмотря на сходство его взглядов с концепцией Данилевского, они были сформированы еще до знакомства с теорией культурно - исторических типов. Согласно изложенной Леонтьевым теории органического развития, один и тот же закон определяет ступени в развитии растительного, животного и органического мира, а также мира истории. Повинуясь этому закону, любое государство в своем развитии неизбежно проходит три стадии:
1. «первичная простота» своеобразное младенческое состояние, начальный этап формирования;
2. «цветущая сложность» - при которой наблюдается единство в разнообразии составных частей, которые, однако, пребывают в «деспотических объятиях» объединяющей внутренней идеи;
3. «вторичное смесительное упрощение» - постепенное смешение и уравнивание самобытных свойств, ослабление связи между ними, дряхление государственного организма.
В биологическом чередовании рождения, расцвета, старения и смерти четко выразился фатализм органического подхода к истории. После «вторичного смесительного упрощения» следует гибель государственного организма, которой так же невозможно избежать, как невозможно избежать гибели органического организма. Характерно, что Леонтьев, как впоследствии и Шпенглер, считал, что детство, юность, расцвет и смерть - вполне объективные наименования. Цикл прохождения всех трех стадий занимает по Леонтьеву 1000-1200 и по Шпенглеру 1200-1500 лет. Переход от первого этапа ко второму совершается провиденциалистско, в соответствии с непознаваемыми логическими законами. Развитие государства сопровождается постоянным выяснением и обособлением свойственной только ему политической формы. В контексте России такой формой является монархия. С расстройством этой формы начинается процесс ослабления государства, которому способствует распространение в широких массах либерально - демократической идеологии. Период «цветущей сложности» продолжался в России с начала правления Петра I до конца царствования Николая I. Сам Леонтьев желал не только «подморозить Россию». Он мечтал о консервативном творчестве. Его теория, по которой России грозило «смесительное упрощение», вошла в противоречие с беспокойством за судьбу своей родины. В письме Вл.С. Соловьеву он сетовал на сложившуюся ситуацию: «...все казалось, что невозможно нам, не губя России, идти дальше по пути западного либерализма, западной эгалитарности, западного рационализма. Казалось, что приостановка неизбежна, ибо не может же Россия внезапно распасться! Но теперь, когда эта реакционная приостановка настала, когда в реакции этой живешь и видишь все-таки, до чего она неглубока и нерешительна, поневоле усомнишься и скажешь себе: «только-то?». Как верно заметил В.В. Зеньковский, в теории Леонтьева произошло окончательное перенесение категорий органической жизни на историческое бытие. Это породило определенную двойственность, когда гибель самодержавной России, которую Леонтьев стремился предотвратить или хотя бы отсрочить, объявлялась, согласно его же теоретическим построениям, неизбежной и неминуемой. Леонтьев отвергал либеральный эгалитаризм, сближая и часто отождествляя его с анархизмом и с эгалитаризмом социалистов. Задолго до революции Леонтьев предсказывал, что при социализме будет создано новое рабство в виде жесточайшего подчинения лиц мелким и крупным общинам, а общин - государству. «Социалистический феодализм» предполагал и возможное «закрепощение» лиц к разным учреждениям и даже к другим лицам, вознесенным высоко по служебной лестнице. Узаконенное неравенство привело бы к всевластию бюрократии, которая оказалась бы опасной и для социалистического государства, поскольку неизбежно возвысила бы свои интересы над государственными. Вот один из характерных для него приемов рассуждений: «Если... анархисты и либеральные коммунисты, стремясь к собственному идеалу крайнего равенства (который невозможен), своими собственными методами необузданной свободы личных посягательств должны рядом антитез привести общества, имеющие еще жить и развиваться, к большей неподвижности и весьма значительной неравноправности, то можно себе сказать вообще, что социализм, понятый как следует, т.е. не что иное, как новый феодализм, уже вовсе недалекого будущего, разумея под словом феодализм, конечно, не в тесном и специальном его значении романо-германского рыцарства, а в самом широком его смысле, т.е. в смысле глубокой неравноправности классов и групп, в смысле разнообразной децентрализации и группировки социальных сил, объединенных в каком-нибудь живом центре духовном и государственном; в смысле нового закрепощения лиц другими лицами и учреждениями, подчинение одних общин другими общинами, несравненно сильнейшими или чем-нибудь облагороженными (так, например, как были подчинены у нас в старину рабочие селения монастыря)». Современные ему коммунисты и социалисты предстают теми же либералами, только нацеленными на крайние меры и приемы действий - «до бунта и преступлений», что является, по сути дела, доведением либерально-эгалитарного принципа до его «крайности» (в незавершенной работе «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения», 1872-1884). Обсуждая тему «русской государственности», Леонтьев был склонен выводить ее природу из византийского и отчасти европейского наследия. О ее несовершенствах он писал так: «Мы создали великое государство; но в этом Царстве почти нет своей государственности; нет таких своеобразных и на других влияющих своим примером внутренних политических отношений, какие были в языческом Риме, в Византии, в старой монархической (и даже наполеоновской) Франции и в Великобритании». Те же слова могут быть отнесены и в адрес русского права. «Русское право в наше время есть право европейское, слегка окрашенное византизмом там, где государственность соприкасается с религией». Оценки ситуации в России и Европе строились Леонтьевым на основе анализа тенденций и общих закономерностей жизни государственных организмов, которые они обнаружили в ходе социальной истории. В начале развития государства всего сильнее проявляет себя аристократическое начало, в середине жизни государственного организма появляется тенденция к единоличной власти и лишь «к старости и смерти воцаряется демократическое, эгалитарное и либеральное начало». В российской истории - «великорусской жизни и государственной жизни» - он видел глубокое проникновение византизма, т.е. единства сильной государственности с церковью. «Я хочу сказать, что царизм наш, столь для нас плодотворный и спасительный, окреп под влиянием православия, под влиянием византийских идей, византийской культуры. Византийские идеи и чувства сплотили в одно тело полудикую Русь». Последующие выводы Леонтьева из этого обобщения были весьма категоричными - «византизм как система византийских идей и институтов, сопрягаясь с нашими патриархальными, простыми началами», создала наше величие; изменяя этому византизму, мы погубим Россию; перед угрозой надвигающегося западного эгалитаризма следовало бы «подморозить прогресс».Таким образом, современники видели в Леонтьеве не столько продолжателя славянофильской традиции, сколько своеобразного «западника», сравнивая его взгляды то с взглядами Н.Я. Чаадаева, то с взглядами Фр. Ницше. Сравнения между взглядами Леонтьева и Ницше можно найти во многих работах. Еще Вл.С .Соловьев считал, что К.Н. Леонтьев «предвосхитил многие мысли Ницше». В.В. Розанов, построивший свою метафизику христианства на леонтьевском пессимизме, был первым, кто назвал Леонтьева «русским Ницше». При этом речь шла не о внешнем совпадении во взглядах, а о глубинном единстве мировоззрения двух мыслителей. Леонтьев был «более Ницше, чем сам Ницше». В конце жизненного пути Леонтьев удалился в монастырь (похоронен в усыпальнице одного из монастырей Сергиева Посада). О своем обращении он в одном из писем писал следующее: «...возгоревшейся сердечной верой, еще и долгою политической деятельностью в сфере восточных христиан (имелась в виду дипломатическая служба в Стамбуле. - В. Г.), я понял почти сразу и то, что я сам лично вне православия спасен быть не могу, и то, что государственная Россия без строжайшего охранения православной дисциплины разрушится еще сильнее многих других держав, и то, наконец, что культурной самобытности нашей мы должны по-прежнему искать в греко-российских корнях наших»
Константин Николаевич Леонтьев (1831–1891) более всего был озабочен опасностью перемен для самобытности и цельности народного организма, и прежде всего – опасностями надвигающегося эгалитарно-либерального прогресса. «Надо просить Царя,– писал Леонтьев,– чтобы он держал нас грознее». Пора перестать бояться страшных слов, раз дело идет о необходимости спасать Россию от грядущего зла. Надо не останавливаться и перед насилием, ибо без насилия нельзя.
Леонтьев разделял позицию автора «России и Европы» в том отношении, что вся история состоит всего лишь из смены культурных типов, причем каждый из них «имел свое назначение и оставил по себе особые неизгладимые следы». Обсуждая вопрос о возможности прогнозировать будущее различных культур (культурно-исторических типов, по Данилевскому), Леонтьев приходил к выводу, что такое прогнозирование может быть обоснованным и осуществимым. Он оговаривался при этом, что государственные организмы и целые культурные миры невозможно мерить несколькими годами, как жизнь организмов животных особей. Эпохи геологические измеряются тысячелетиями, жизнь личная измеряется годами, жизнь историческая тоже имеет приблизительное мерило – век или полвека. Государственные организмы подчиняются циклу, который Леонтьев определяет в 1200 лет (современный философ и историк Л. Н. Гумилев сходный органический возраст обосновал для существования крупных этносов). Таким образом, отмечал он, у таких государств, как Англия, Германия, Франция и тем более Россия, остается еще некоторый срок для завершения этого цикла. Леонтьев отвергал либеральный эгалитаризм, сближая и часто отождествляя его с анархизмом и с эгалитаризмом социалистов. В обсуждении перспектив последнего он предсказывал появление особого, «нового социалистического феодализма». Вот один из характерных для него приемов рассуждений: «Если... анархисты и либеральные коммунисты, стремясь к собственному идеалу крайнего равенства (который невозможен), своими собственными методами необузданной свободы личных посягательств должны рядом антитез привести общества, имеющие еще жить и развиваться, к большей неподвижности и весьма значительной неравноправности, то можно себе сказать вообще, что социализм, понятый как следует, т.е. не что иное, как новый феодализм, уже вовсе недалекого будущего, разумея под словом феодализм, конечно, не в тесном и специальном его значении романо-германского рыцарства, а в самом широком его смысле, т.е. в смысле глубокой неравноправности классов и групп, в смысле разнообразной децентрализации и группировки социальных сил, объединенных в каком-нибудь живом центре духовном и государственном; в смысле нового закрепощения лиц другими лицами и учреждениями, подчинение одних общин другими общинами, несравненно сильнейшими или чем-нибудь облагороженными (так, например, как были подчинены у нас в старину рабочие селения монастыря)». Современные ему коммунисты и социалисты предстают теми же либералами, только нацеленными на крайние меры и приемы действий – «до бунта и преступлений», что является, по сути дела, доведением либерально-эгалитарного принципа до его «крайности» (в незавершенной работе «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения», 1872–1884). Обсуждая тему «русской государственности», Леонтьев был склонен выводить ее природу из византийского и отчасти европейского наследия. О ее несовершенствах он писал так: «Мы создали великое государство; но в этом Царстве почти нет своей государственности; нет таких своеобразных и на других влияющих своим примером внутренних политических отношений, какие были в языческом Риме, в Византии, в старой монархической (и даже наполеоновской) Франции и в Великобритании». Те же слова могут быть отнесены и в адрес русского права. «Русское право в наше время есть право европейское, слегка окрашенное византизмом там, где государственность соприкасается с религией». Оценки ситуации в России и Европе строились Леонтьевым на основе анализа тенденций и общих закономерностей жизни государственных организмов, которые они обнаружили в ходе социальной истории. В начале развития государства всего сильнее проявляет себя аристократическое начало, в середине жизни государственного организма появляется тенденция к единоличной власти и лишь «к старости и смерти воцаряется демократическое, эгалитарное и либеральное начало». В российской истории – «великорусской жизни и государственной жизни» – он видел глубокое проникновение византизма, т.е. единства сильной государственности с церковью. «Я хочу сказать, что царизм наш, столь для нас плодотворный и спасительный, окреп под влиянием православия, под влиянием византийских идей, византийской культуры. Византийские идеи и чувства сплотили в одно тело полудикую Русь». Последующие выводы Леонтьева из этого обобщения были весьма категоричными – «византизм как система византийских идей и институтов, сопрягаясь с нашими патриархальными, простыми началами», создала наше величие; изменяя этому византизму, мы погубим Россию; перед угрозой надвигающегося западного эгалитаризма следовало бы «подморозить прогресс». В конце жизненного пути Леонтьев удалился в монастырь (похоронен в усыпальнице одного из монастырей Сергиева Посада). О своем обращении он в одном из писем писал следующее: «...возгоревшейся сердечной верой, еще и долгою политической деятельностью в сфере восточных христиан (имелась в виду дипломатическая служба в Стамбуле. – В. Г.), я понял почти сразу и то, что я сам лично вне православия спасен быть не могу, и то, что государственная Россия без строжайшего охранения православной дисциплины разрушится еще сильнее многих других держав, и то, наконец, что культурной самобытности нашей мы должны по-прежнему искать в греко-российских корнях наших.
Билет номер 5. Б.Н. Чичерин.
Крупнейшей фигурой в либеральной философской мысли второй половины века был Борис Николаевич Чичерин (1828–1904), автор пятитомника «История политических учений» (1869–1902), а также ряда фундаментальных работ в области государствоведения и философии права – «О народном представительстве» (1866), «Курс государственной науки» (3 части, 1894–1898), «Философия права» (1900). Активный защитник «великих и прекрасных реформ» начала царствования Александра II и сторонник в отдаленной перспективе конституционной монархии, Чичерин – после непродолжительной профессорской карьеры в Московском университете (1861–1867) – оказался в опале и долгие годы провел в уединении родового поместья. Государство, по Чичерину, предстает в истории союзом народа, связанного законом в одно юридическое целое и управляемого верховной властью для общего блага. Частное благо есть цель не государства, а гражданского общества. Государство обеспечивает безопасность и осуществление нравственного порядка, оно же определяет и защищает права и свободы. При этом государством определяются права гражданские, а не так называемые естественные права.
Сама область естественного права – в отличие от права положительного – это область требований правды, справедливости, это «система общих юридических норм, вытекающих из человеческого разума и долженствующих служить мерилом и руководством для положительного законодательства». Справедливость как общее разумное начало и есть мерило, с помощью которого разграничивается область свободы отдельных лиц и устанавливаются требования законов. Цель социально-политического развития – избежать крайностей индивидуалистического анархизма и механического этатизма и суметь гармонически сочетать личное и государственное начала, индивидуальную свободу и общий закон.
Право не сводимо к пользе или к интересу, его сущность связана со свободой как индивидуалистическим и априорно-
метафизическим началом. Право с этой точки зрения есть внешняя свобода человека, определяемая внешними законами. Поскольку закон определяет права и обязанности, т.е. «свободу с ее границами» и вытекающими отсюда отношениями, то эти границы и есть основное начало права как идеи, как нормы свободы. Чичерин частично использует гегелевскую трактовку права как развития идеи свободы, но критически относится к ее этатическим и антииндивидуалистическим истолкованиям. Свобода в его трактовке предстает в следующих ступенях развития – внешняя (право), внутренняя (нравственность) и общественная свобода. Другими словами, свобода как субъективная нравственность переходит в объективированную и сочетается с правом как нормой свободы в общественных союзах – семье, гражданском обществе, церкви, государстве.
Либералы конца прошлого века продолжали полемику с утопическими социалистами и первыми русскими марксистами, с консервативно-романтической оппозицией поздних славянофилов и с официозным законничеством юристов-догматистов, отметавших с порога философский подход к праву, политике и государству. Известные различия были и между либералами. Так, Чичерин представлял неогегельянскую версию классического либерализма, Муромцев стал либералом в рамках «юриспруденции интересов», Вл. Соловьев – либералом религиозно-философской ориентации, Л. Петражицкий был конституционным демократом по партийной принадлежности. П. И. Новгородцев в своем обосновании конструкции правового государства опирался на естественно-правовую традицию, а неокантианец Б. А. Кистяковский обсуждал перспективу превращения правового либерализма в правовой социализм. Более традиционными либеральными теоретиками выглядят М. М. Ковалевский и П. Г. Виноградов, а также более ранний их предшественник К. Д. Кавелин. Суть либерализма, по толкованию Б. Н. Чичерина, состоит в представлении о человеке как о существе свободном, которое в таком качестве вступает в общество. Он остается свободным даже тогда, когда ограничивает свою волю совместной волей других, подчиняясь гражданским обязанностям и повинуясь власти. Он и здесь сохраняет свое достоинство человеческое и прирожденное право на беспрепятственное развитие разумных своих сил. «Свобода совести, свобода мысли – вот присущий человеку божественный огонь; вот источник всякой духовной силы, всякого жизненного движения всякого разумного устройства, вот что дает человеку знания бесконечные. Все достоинство человека основано на свободе; на ней зиждутся права человеческой личности» (Собственность и государство. Ч. I. 1882).
И в обыденной жизни, и в общественном мнении либерализм, по Чичерину, предстает в нескольких главных направлениях. Низшую ступень занимает либерализм уличный. Уличный либерал подвержен своеволию, он больше всего любит шум, ему хочется волнения для волнения. У него отсутствует терпимость, уважение к чужому мнению и к человеческой личности «Он даже не предполагает, что чужое мнение могло явиться плодом свободной мысли, благородного чувства. Отличительная черта уличного либерала та, что он всех своих противников считает подлецами».
Другой вид либерализма Чичерин именует либерализмом оппозиционным. Однако в этой категории весьма пестрая смесь типов. «Сколько разнородных побуждений, сколько разнохарактерных типов от Собакевича, который уверяет, что только один прокурор – порядочный человек, да и тот свинья, до помещика, негодующего за отнятие крепостного права, до вельможи, впавшего в немилость и потому кинувшегося в оппозицию, которая снова обратит его к власти».
Если либеральное направление желает получить действительное влияние на общественные дела, оно должно искать иных начал, положительных; оно должно приноравливаться к жизни и искать уроков из истории; оно должно действовать с пониманием природы и необходимых условий осуществления власти и не становиться к ней в систематическое враждебное отношение, оправдывая себя избранием беспристрастной и независимой позиции. Такой либерализм Чичерин называет либерализмом охранительным. Сущность его он усматривает в «примирении начала свободы с началом власти и закона». Свобода не состоит в одном лишь приобретении и расширении прав. «Человек потому только имеет права, что он несет на себе обязанности, и наоборот, от него можно требовать исполнения обязанностей единственно потому, что он имеет права».
В бытность свою профессором Московского университета (до своей опалы и добровольного уединения) Чичерин подготовил обширное исследование «История политических учений» (т. 1–5.1869–1902). Он находит в истории политической мысли повторение одних и тех же воззрений и считает при этом, что человеческий ум, направленный на теоретическое и практическое исследование этого предмета, периодически перебирает одну за другой все его разнообразные стороны. Отличие более поздних циклов учений о государстве, законах и судебной деятельности от предшествующих состоит, по его мнению, в большем или меньшем развитии исходных начал, в методе исследования, иногда в примеси посторонних элементов, хотя существенное содержание учений остается прежним.
Мысль не в состоянии выйти из этих пределов, ибо для нее нет иных элементов, кроме существующих, кроме тех, которые лежат в самой природе государства». Все то, что Гегель считает преходящим моментом в развитии, на самом деле, по толкованию русского философа, суть вечные элементы человеческого духа, сохраняющие свое значение и в дальнейшем движении. Представив это движение из нескольких «вечных» элементов, Чичерин дал типологию конкретно-исторических синтезов вечных элементов. О Гегеле Чичерин высказался так: «Сильный в умозрении, он был слаб в опыте».
Чичерин оставил заметный след также в историческом исследовании русского права и государства. Его магистерская диссертация 1853 г. «Областные учреждения России в XVII в.» явилась новым словом в историографии российской государственности. Эта государственность была охарактеризована как главный фактор не только правовых, но и общественных перемен (например, в деле закрепощения крестьян). Вместе с трудами С. М. Соловьева и К. Д. Кавелина диссертация послужила вехой в зарождении так называемой государственнической школы русской историографии.
Оценивая сложившуюся ситуацию в России накануне XX столетия, Чичерин пришел к довольно мрачному заключению:
вопреки реформаторским начинаниям 60-х гг. она изменилась незначительно и являет собой зрелище всеохватывающего деспотизма. Наибольшее зло отныне исходит из бюрократии (чиновничества), хотя сама по себе бюрократия образует «естественную и необходимую принадлежность всякого государственного быта, в котором потребности управления получают более или менее развернутое развитие» (Вопросы политики. 1904). Особенность бюрократии как организации состоит в том, что она требует дисциплины и исполнительности и менее всего личной инициативы. «В ней господствует механический строй, а не общественный дух... И так как для совокупного действия все должно идти однообразным, заведенным порядком и самые мелкие подробности восходят до самой вершины, которая всеми руководит и все контролирует, то отсюда рождается бесконечное бумажное делопроизводство, в котором исчезает всякая самостоятельная мысль и всякое живое дело». Для подобной деятельности не нужно способностей, достаточно заурядного трудолюбия и гибкости, или, как сказал Бомарше, «быть посредственным и ползать – с этим выскочишь из любой ситуации». Выход из создавшейся ситуации виделся Чичерину в одном – в создании выборных учреждений местного самоуправления. Этому учит также опыт других стран. «Только присутствие независимых общественных сил, облеченных правом голоса, в состоянии внести семена жизни в этот мертвящий механизм». По своим исследовательским интересам и творческим результатам Чичерин был мыслителем европейского масштаба и традиции. «Самым многосторонне образованным и многознающим из всех русских, а может быть, и европейских ученых» называл его Вл. Соловьев. «Наш единственный теоретик либерализма»,– отозвался о нем Бердяев.
Видным деятелем либерального движения в России был профессор Московского университета Борис Николаевич Чичерин (1828— 1904). Его перу принадлежат труды по государственному праву, истории политических учений, теории государства и истории русского права. Чичериным были подготовлены фундаментальное пятитомное исследование "История политических учений" (1869—1902 гг.), сочинения "Собственность и государство" в двух томах (1881—1883 гг.), "Курс государственной науки" в трех частях (1894—1898 гг.), "Философия права" (1900 г.).
Чичерин воспринял философию Гегеля, однако гегелевскую триаду (тезис, антитезис, синтез) заменил логической схемой из четырех элементов, в результате которой образуется круговорот четырех начал (единство — отношение — сочетание — множество).
Большое место в трудах Чичерина уделялось свободе личности. В понятии свободы Чичерин различал две стороны — отрицательную (независимость от чужой воли) и положительную (возможность действий по своему побуждению, а не по внешнему велению). Личность, утверждал Чичерин вслед за Кантом, сама по себе есть цель и не может быть употреблена как средство для посторонних ей целей. Из требования внутренней свободы, по учению Чичерина, вытекает требование свободы внешней: действия людей необходимо разграничить таким образом, чтобы свобода одного не мешала бы свободе остальных, чтобы каждый мог свободно развиваться и чтобы были установлены твердые правила для разрешения споров, неизбежных при совместном существовании.
Право, по Чичерину, составляет неотъемлемую принадлежность всех обществ. По существу, право есть взаимное ограничение свободы под общим законом, утверждал Чичерин. Субъективное право — это законная свобода человека что-либо делать или требовать; объективное право — закон (совокупность норм), определяющий свободу и устанавливающий права и обязанности участников правоотношений. Оба эти значения, писал Чичерин, неразрывно связаны, поскольку свобода выражена в форме закона, закон же имеет целью признание и определение свободы — "источник права не в законе, а в свободе".
Чичерин не разделял концепцию теоретиков, утверждавших, что "право — минимум нравственности" (Еллинек, Соловьев). Право, по его учению, имеет самостоятельные природу и значение, в нем нельзя видеть низшую ступень нравственности, поскольку такое воззрение отводит праву подчиненное положение, делает его слугой нравственности, что приводит в конце концов к уничтожению свободы, к насильственному осуществлению нравственных начал. Необходимо, отмечал он, четко отграничивать сферу права как область внешних воль от сферы нравственности как области внутренней, исследующей мотивы поведения. Эти области восполняют друг друга: область принуждения начинается там, где действует право, регулирующее внешнюю свободу, тогда как нравственность определяет духовные потребности людей.
Высшая связь между областями внутренней и внешней свободы, писал Чичерин, выражается в органических союзах, членом которых является человек. Во имя нравственного закона человек подчиняется общественному началу как высшему выражению духовной связи людей, и в этом отношении человек имеет обязанности. Вместе с тем как свободное лицо он пользуется правами. Чичерин писал, что свобода проявляется как свобода общественная, определяющая отношение членов к тому целому, к которому они принадлежат, их законное подчинение и долю участия в общих решениях. Но эта новая сфера свободы не уничтожает предыдущих: она только восполняет их, возводя к высшему единству. Однако, рассуждал ученый, каким образом объяснить столь часто встречающееся в истории и жизни отрицание свободы? Это противоречие разрешается законом развития.
Сущность развития, считал Чичерин вслед за Гегелем, состоит в постепенном осуществлении внутренней свободы. С этих позиций Чичерин критически оценивал те доктрины государства и права, которые "совершенно поглощают личность в обществе" или низводят человека до степени простого средства для общественных целей.
Необходимым проявлением свободы Чичерин признавал собственность. В ряде трудов, особенно в сочинении "Собственность и государство", он оспаривал теорию социалистов о передаче всего производства и распределения в руки государства, "самого плохого хозяина, какого только можно придумать". Чичерин выступал и против тех теорий, которые видят в собственности "лишь историческую категорию, вместо того, чтобы рассматривать ее как необходимое проявление свободы, вытекающее из природы человека". Чичерин возражал и против рассуждений социалиста-анархиста Прудона о том, что возможность злоупотреблять собственностью представляет собой "нечто чудовищное". В этих рассуждениях Прудона Чичерин усматривал смешение нравственных начал с юридическими, поскольку любое субъективное право может использоваться по-разному, независимо от моральных оценок. Право собственности, по Чичерину, есть коренное юридическое начало, вытекающее из свободы человека и устанавливающее полновластие лица над вещью. Вторжение государства в область собственности и стеснение права хозяина распоряжаться своим имуществом, утверждал Чичерин, всегда является злом.
Из свободы как источника права проистекает и понятие договора как соглашения воль контрагентов, писал Чичерин. Он замечал, что, подобно тому, "как собственность есть явление свободы в отношении к физическому миру, так договор есть явление свободы в отношении к другим людям". Анализируя институты частного права, ученый отстаивал неприкосновенность наследственного права, непоколебимость прав, приобретенных субъектами права. На государстве лежит обязанность охраны законных прав и интересов граждан. Если государство, при изменившихся условиях, отменяет какие-либо права в области частного права, то оно обязано предоставить человеку справедливое вознаграждение, "иначе закон превращается в ловушку, подставленную гражданам законодателем", — писал Чичерин.
Ученый выступал против уравнения имущественного положения граждан. Если формальное равенство (равенство перед законом) составляет требование свободы, то материальное равенство (равенство состояний) свободе противоречит. Поскольку материальные и умственные силы, способности людей не равны, то и результаты их деятельности не могут быть одинаковы. Свобода, утверждал Чичерин, необходимо ведет к неравенству состояний. Уничтожить неравенство, замечал он, можно, только подавив свободу и превратив человека в орудие государственной власти, которая, налагая на всех общую мерку, может, конечно, установить общее равенство, но равенство не свободы, а рабства.
Задача права, по учению Чичерина, — не уничтожить разнообразие, но сдерживать его в должных пределах, "мешая естественному неравенству перейти в неравенство юридическое, мешая свободе одного посягать на свободу других".
Вслед за Аристотелем Чичерин проводил деление правды (справедливости) на уравнивающую с формальным равенством (признание за всеми людьми равного достоинства, равенства прав как юридической возможности действовать) и распределяющую с пропорциональным равенством (права и почести распределяются в соответствии со способностями и заслугами лиц). Первая область (уравнивающая правда) — это сфера частного права и гражданского общества. Вторая область (распределяющая правда) — это сфера публичного права и государства.
В центре концепции Чичерина — личность со своими правами и свободами. Он провозгласил принцип: "Не лица для учреждений, а учреждения для лиц". Только в обществе, замечал ученый, человек может реализовать все свои способности, входя по своему усмотрению в тот или иной общественный союз. Вслед за Гегелем Чичерин отмечал, что первой ступенью человеческого общежития, логическим переходом от личного права к общественному является семья. Вторую — составляют церковь и гражданское общество.
Гражданское общество как совокупность частных целей ни по объему, ни по содержанию не совпадает с государством. Государство управляет совокупными интересами народа, но вся область личной деятельности человека лежит вне государства; государство может оказывать большее или меньшее, но, во всяком случае, подчеркивал Чичерин, только косвенное влияние. Общество, утверждал он, несмотря на отсутствие организованного единства, несравненно устойчивее государства: частный быт, охватывая человека всецело, определяет его привычки, нравы, образ действий. Поколебать все это гораздо труднее, нежели изменить политический порядок, который, являясь вершиной общественного здания, может быть перестроен без потрясения оснований. Исследование общества и его влияния на государство — это предмет социологии. Изучение воздействия государства на общество составляет предмет политики.
В государстве идея человеческого общежития, утверждал Чичерин вслед за Гегелем, достигает высшего развития. Государство, по его учению, "есть союз свободного народа, связанного законом в одно юридическое целое и управляемое верховною властью для общего блага". Основными элементами государства, по Чичерину, являются: 1) власть, 2) закон, 3) свобода, 4) общая цель. Он писал, что идея государства и его цель — гармоническое сочетание всех общественных элементов и руководство общими интересами для достижения общего блага.
Чичерин оспаривал и идеи тотального государственного регулирования частной деятельности, и либеральные идеи невмешательства государства в дела общества, осуществления государством только охранительных функций. Государство, по его мнению, должно взять в свое ведение те учреждения, которые имеют всеобщий характер. Главная гарантия того, что оно не станет вторгаться в область частных интересов, должна заключаться, считал Чичерин, в организации государственной власти, включая представительные учреждения. Граждане, обладая политической свободой, должны сами стать участниками государственной власти. Без политической свободы, утверждал Чичерин, личная свобода лишена гарантии: "Пока власть независима от граждан, права их не обеспечены от произвола..."
Через призму прав и свобод личности Чичерин анализировал различные образы правления. Каждый народ, по его мнению, в своей истории не ограничен раз навсегда установленной какой-либо одной формой политической власти. С изменением жизненных условий видоизменяются и формы государства. Чичерин исследовал абсолютизм, аристократию, демократию, конституционную монархию, условия их возникновения, развития и падения.
Высшей стадией развития идеи государства Чичерин считал конституционную монархию, в которой, как он утверждал, различные начала общежития приводятся к идеальному единству: "Монарх представляет начало власти, народ и его представители — начало свободы, аристократическое собрание — постоянство закона, и все эти элементы, входя в общую организацию, должны действовать согласно для достижения общей цели".
Теория конституционализма Чичерина расходилась с порядками самодержавной России, о которых он не раз отзывался критически: "Для того, чтобы Россия могла идти вперед, необходимо, чтобы произвольная власть заменилась властью, ограниченной законом и обставленной независимыми учреждениями".
Отрицательное отношение Чичерина к самодержавию определялось и тем, что в его реакционной политике он видел нечто, чреватое революцией: "Там, где господствует упорная притеснительная система, не дающая места движению и развитию, там революция является как неизбежное следствие такой политики. Это вечный закон всемирной истории". Вот почему, рассуждал Чичерин, необходимы своеобразные преобразования, исходящие от самой верховной власти. В период подготовки крестьянской реформы он порицал Герцена за "безумные воззвания к дикой силе", из-за которых "вместо уважения к праву и к закону водворится привычка хвататься за топор". Чичерин был противником революции, но сторонником реформ. Он призывал правительство "не потакать проискам Чернышевского, Добролюбова", считая при этом наилучшим вариантом политико-правового развития России самоограничение абсолютной власти. Это самоограничение означало переход от самодержавия к конституционной монархии, который, как он надеялся, будет осуществлен посредством глубоких реформ, проводимых по инициативе и с согласия царя. Чичерин утверждал, что земледельческий характер России и ее отсталость обусловливают необходимость сильной монархической власти: "В отличие от Запада, где общественное устройство сложилось само собой, в России монархия сделалась исходною точкою и вожатаем всего исторического развития народной жизни".Чичерин был современником реформ и контрреформ в периоды царствования Александра II и Александра III. Перспективы развития государственного и правового строя России по-разному ставились и обсуждались в газетах того времени, в различных обществах и кружках. Чичерина тревожило то, что "либерализм", по-разному толкуемый и понимаемый, стал модой, а рассуждения ряда новомодных "либералов" расходились с его представлениями о свободе. Этим была обусловлена оценка Чичериным современных ему видов либерализма.
Чичерин различал три вида либерализма: уличный, оппозиционный, охранительный.
"Уличный либерал, — писал он, — не хочет знать ничего, кроме собственного своеволия... Он жадно сторожит каждое буйство, он хлопает всякому беззаконию, ибо само слово закон ему ненавистно... Он готов стереть с лица земли всякого, кто не разделяет его необузданных порывов. ...Отличительная черта уличного либерала та, что он всех своих противников считает подлецами. ...Тут стараются не доказать, а отделать, уязвить или оплевать".
Второй вид либерализма, по Чичерину, — оппозиционный, в котором нет требования позитивных действий, а присутствует только "наслаждение самим блеском оппозиционного положения". "Оппозиционный либерализм понимает свободу с чисто отрицательной стороны. Отменить, разрушить, уничтожить — вот вся его система", — писал Чичерин. Верх благополучия оппозиционного либерализма, по его мнению, — "освобождение от всяких законов, от всяких стеснений. Этот идеал, неосуществимый в настоящем, он переносит в будущее, или же в давно прошедшее". С помощью нескольких категорий-ярлыков этот вид либерализма, замечал Чичерин, судит обо всех явлениях общественной жизни. "Похвалу означают ярлыки: община, мир, народ, выборное начало, самоуправление, гласность, общественное мнение и т.п.". Кроме того, "постоянная оппозиция неизбежно делает человека узким и ограниченным. Поэтому, — писал Чичерин, — когда наконец открывается поприще для деятельности, предводители оппозиции нередко оказываются неспособными к правлению, а либеральная партия, по старой привычке, начинает противодействовать своим собственным вождям, как скоро они стали министрами".
Позитивный смысл свободе может придать, по убеждению Чичерина, только либерализм охранительный. Необходимо действовать, "понимая условия власти, не становясь к ней в систематически враждебное отношение, не предъявляя безрассудных требований, не сохраняя беспристрастную независимость". Власть и свобода нераздельны так же, как нераздельны свобода и нравственный закон. Сущность охранительного либерализма состоит, согласно концепции Чичерина, "в примирении начала свободы с началом власти и закона". В политической жизни лозунг охранительного либерализма означает: "Либеральные меры и сильная власть, — либеральные меры, предоставляющие обществу самостоятельную деятельность, обеспечивающие права граждан, — сильная власть, блюстительница государственного единства, связующая и сдерживающая общество, охраняющая порядок, строго надзирающая за исполнением закона, внушающая гражданам уверенность, что во главе государства есть твердая рука и разумная сила". Чичерин был одним из основателей юридической (государственной) школы русской историографии второй половины XIX в. Историю России он рассматривал как смену юридических форм общества (родовой — вотчинный — государственный строй). Движущей силой российской истории, по его мнению, является монархия, которая в интересах общества в целом закрепощала все сословия, а затем, когда исторические цели были достигнуты, раскрепощала их (отмена обязательной службы дворянства, затем отмена крепостного права). Чтобы привести самодержавие к конституционному правлению, он считал необходимым создать в России двухпалатное законосовещательное собрание: верхняя палата образуется на базе Государственного совета из назначаемых правительством чиновников; нижняя — из выборных представителей, которые должны выражать интересы всего народа. В своих работах по вопросам государства и права Чичерин настоятельно доказывал необходимость реформ политической жизни в России. В 1882—1883 гг. Чичерин исполнял обязанности Московского городского головы. Он участвовал в подготовке реформ, однако его гласный призыв к ним на официальном собрании 16 мая 1883 г. был истолкован как требование конституции, вызвал недовольство Александра III, царскую опалу и отстранение Чичерина от государственной деятельности. В августе 1883 г. Чичерин уехал из Москвы в свое родовое имение, где всецело занялся наукой
Билет номер 6- Муромцев С.А.
Сергей Андреевич Муромцев (1850—1910) — профессор гражданского права юридического факультета Московского университета, лидер конституционно-демократической партии, председатель I Государственной думы. Под влиянием концепции Иеринга, лекции которого он слушал в Геттингенском университете, Муромцев создал собственное учение о праве. Его труды содержат исследования по римскому праву, гражданскому праву и общей теории права. Назовем "Очерки общей теории гражданского права" (1877 г.), "Определение и основное разделение права" (1879 г.), "Что такое догма права?" (1885 г.).