Русский граф с французским именем
Он появляется на первых же страницах «Войны и мира» — в салоне Анны Павловны Шерер. Молодой человек, нелепый и непривлекательный: «Толстый, выше обыкновенного роста, широкий, с огромными красными руками». Огромный и неуклюжий, он никак не вяжется с изящной обстановкой салона, смущает и шокирует окружающих. Но не только — он и внушает страх. Анну Павловну страшит взгляд юноши, «умный, робкий, наблюдательный, естественный». Таков Пьер. Пока еще даже не Пьер Безухов, не граф Петр Кириллович, а всего лишь «мсье Пьер»,— бастард, незаконнорожденный сын русского вельможи; и в салоне фрейлины Шерер его принимают лишь «на всякий случай»: а вдруг да граф Кирилл официально признает сынка...
Толстой любит сразу привлекать внимание читателя к любимым своим героя, сопровождать их первое появление на страницах запоминающимися эффектами: подчеркнутой отстраненностью от окружающих резко выделяется князь Андрей; шумно вбежит в гостиную маленькая Наташа... Пьер появляется в зале, нарушив чинную атмосферу: будет невпопад отвечать на вопросы; искренне и жарко участвовать в споре о Наполеоне, хотя оппоненты абсолютно равнодушны и к предмету спора, и к самому Пьеру; вместо привычных отточенных фраз — «бурлить что-то непонятное»... И мы сразу запомним этого героя, заинтересуемся им, обратим на него особое внимание.
Странно: воспитывался в Париже,— и не умеет вести себя в обществе, точно из деревни приехал! И лишь позже мы поймем, что непосредственность, искренность, горячность — сущностные черты Пьера, никакой нивелировке ни в каком обществе не поддающиеся. Ничто и никогда не заставит его изменить себя, жить по общей усредненной норме, вести бессмысленные разговоры для светского времяпрепровождения.
Образ Пьера — центральный по всей образной системе романа. И прежде всего потому, что именно он был в центре сюжета первоначального замысла книги о декабристе, вернувшемся из ссылки. И как бы ни изменялся, как бы ни переплавлялся в мыслях автора герой того сюжета, какие-то основополагающие черты в нем не могли не остаться. Давайте поразмыслим: кто мог стать хоть отдаленным прототипом Пьера? Одним из немногих, переживших Сибирь и вернувшихся в центральную Россию декабристов, был Иван Иванович Пущин, Большой Жанно, человек не только выдающегося ума, но и само воплощение доброты, душевной щедрости, интеллигентности в высшем смысле слова. Пущин — отнюдь не самая характерная фигура декабризма, напротив— самая загадочная. И— один из самых чистых. Не будем идеализировать декабристов. Вспомним: Павел Пестель готов был ради победы, ради счастия Отечества жертвовать не только жизнью своею, но и чистотой рук— он шел и на цареубийство, и на последующую показательную казнь цареубийц, дабы первым подать пример абсолютного следования законности. Несогласованность в среде декабристов, разобщенность членов различных обществ, разница их устремлений не позволяют однозначно говорить о «фигуре декабриста», не прибегая к штампам, к заведомой лжи. Толстого, как всегда, интересует не явление в чистом виде, но его историко-психологические характеристики. И потому он волен выбирать среди ^членов тайных обществ своего героя. И выбирает человека, близкого не к «пестелевскому» типу, а безусловно, к «пущинскому». Пламенные романтики Кюхельбекер и Рылеев, человек «римских добродетелей», «русский Брут» Пестель — таково общее впечатление о декабристах. Толстой ищет и находит в декабризме — свое. И тогда в салоне фрейлины Шерер появляется юный «мсье Пьер».
Почему же все-таки он на протяжении всего романа так и останется Пьером, почему не станет для автора, для друзей, для читателей Петей, Петром Кирилловичем, графом Петром Безуховым? В имени героя удивительно отразилось его особое положение во всей художественной системе «Войны и мира». Роман построен как семейная хроника, история народа воспринимается сквозь призму семейной истории. Пьер на этом фоне уникален: за ним единственным нет никого, официально признанный и любимый отцом, он так и не узнает своего родителя, ничего не сможет от него перенять. Пьер изначально лишен семьи, он начинается с себя. Все, что составляет сущность личности этого героя, отражает не характерные черты его рода, а общие черты народного характера. За ним никто не стоит — и угадывается сама Россия начала века: преклоняющаяся перед Западом, особенно перед Францией,— и воюющая с ней; то робко, то пристально вглядывающаяся в темную, еще совсем не разгаданную массу крестьянства; презирающая самое себя— и приписывающая себе удел нации богоносцев... Именно потому Пьеру, и только ему, дано будет в эпилоге романа создать истинно идеальную семью (зерно и оплот нации, по убеждению Толстого), сочетающую лучшие черты Болконских и Ростовых, помноженные на его, Пьера, личность и духовный опыт.
Как и все любимые герои Толстого, Пьер пройдет свой путь «от Наполеона к Кутузову», научится узнавать и изживать в себе наполеоновские устремления. И это очень значимо с исторической точки зрения: «толстовский» декабрист не одержим наполеоновскими идеями, духовно чист.
Путь Пьера отмечен не меньшими ошибками и заблуждениями, чем путь князя Андрея. Более того, Толстой подчеркивает параллелизм их судеб: у обоих ранний нелепый брак, принесший многие мучения, измена любимой, вторая любовь — истинная и одухотворенная; увлечение фигурой Наполеона; моменты самовозвеличения и самоуничижения. Это, разумеется, не случайно. Слишком много общего у столь разных героев. При всей их индивидуальной несхожести, они объединены в один историко-психологический тип, их кровное родство — в принадлежности к лучшим сынам России первой четверти XIX века. И личные их судьбы строятся в прямой зависимости от судьбы Отечества — не только событийная канва, но и идейно-нравственные установки эпохи в своем развитии формируют жизненный путь Пьера и князя Андрея. Каждый из них, очень по-своему, проходит по общим для обоих кругам Ада.
Первой трагической ошибкой Пьера стал брак с Элен. Автор подробно повествует о всех хитростях семьи Курагиных, добивавшихся и добившихся этой свадьбы. О том, как завлекали развратные Элен и князь Василий наивного Пьера, как вовремя прибежали с иконой благословлять — и вырвали у упорствующего жениха предложение, какую недостойную игру затеяли с ним фрейлина Шерер и ее кружок. И, описав все это, Толстой пристально всматривается в несчастного Пьера: как он воспринимает случившееся, кого обвинит в своем нелепом браке? И Пьер одерживает свою первую победу: он обвиняет себя. Не безнравственных людей, сыгравших на его молодой неопытности, а себя, ничего не сумевшего им противопоставить, поддавшегося. Это не имеет ничего общего ни с сусальным «всепрощением», ни с поздними масонскими стремлениями Пьера. Духовная установка Пьера изначально попирается на принципе истинной нравственности: прежде всего суди самого себя.
Вторым серьезнейшим испытанием станет для Пьера неожиданная дуэль. Оскорбленный Долоховым, он бросает вызов и оказывается вновь вовлеченным в чужую и чуждую игру. Казалось бы, исход дуэли — торжество справедливости: впервые взяв в руки пистолет, Пьер нечаянно попадает в своего обидчика. Но сочувствует ли этой справедливости Толстой, торжествует ли сам победитель? — «Пьер схватился за голову, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова: «Глупо... глупо! Смерть... ложь...» — твердил он, морщась». Этот эпизод и его значение блестяще анализирует Маймин: «После всего, что произошло с ним, особенно после дуэли с Долоховым, бессмысленной представляется Пьеру вся его жизнь. Пьер переживает глубокий душевный кризис. Кризис, переживаемый Пьером,— это и сильное недовольство собой, и связанное с этим желание изменить свою жизнь, построить ее на новых, добрых началах.
Разорвав с женой, Пьер, по пути в Петербург, в Торжке, дожидаясь на станции лошадей, лежит на кожаном диване и думает: «...А я стрелял в Долохова за то, что счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что считали преступником; а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что-то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить и что такое я...»
Ход мыслей Пьера только по самому поверхностному впечатлению может показаться беспорядочным. Для него и его дуэль с Долоховым, и казнь Людовика XVI являются событиями принципиально одного ряда. Это события, имеющие отношение к жизни — и, следовательно, к истории... может быть, сам Пьер это сознавал не до конца, зато это знал, и до конца в этом был уверен, Лев Толстой» '.
Посмотрите, насколько теперешний ужас Пьера вперед пролитой им кровью отличается от благодушного одобрения убийству, высказанного им в салоне Анны Шерер, в беседе о Наполеоне и казненном герцоге Энгиенском! Торжок стал для Пьера его Аустерлицем, на этой почтовой станции он отрекся от раннего своего нравственного бонапартизма и возжаждал нового пути. Этот путь указал ему масон Баздеев.
Отметим здесь еще одно: важнейшую черту, отличающую Пьера от князя Андрея. Будучи сыном Николая Андреевича Болконского и бесконечно почитая отца, князь Андрей, увлекаясь кумирами, не ищет духовного наставника: эту роль играет его отец, и играет блистательно. Сирота в полном смысле слова Пьер переполнен безадресным сыновним чувством, он постоянно ищет духовного руководителя. Именно так относится он сначала к князю Андрею, затем к Базде-еву, к Платону Каратаеву. Он весь открыт духовному наставничеству, ищет его: и это один из самых мощных факторов формирования и проявления личности Пьера. Не случайно А. Жук назвала этого героя «фигурой «сводящей», смыкающей разные нравственные сферы «Войны и мира» '.
Обращение Пьера к «Обществу вольных каменщиков», к масонам понятно: Баздеев предлагает ему возможность начать жизнь «с нуля», возродиться в новом, очищенном состоянии. Но оно оправдано и исторически: известно, что через масонство прошли почти все декабристы. И искали они в масонстве того же, что и Пьер — нравственного очищения. «Декабристы были людьми обнаженной, предельно чуткой совести. Именно такими их видел и понимал Толстой. Веления совести, нравственный поиск вели их одновременно и к социальному протесту, и к потребности личного совершенствования. Тяготение к исходным идеям масонства и революционность декабристов оказывались вещами совместимыми и в какой-то степени даже связанными. В той же мере совместимыми и связанными являются в жизни Пьера Безухова его вступление в масонскую ложу и его участие в дальнейшем в секретном обществе» 2.
Судьбу Пьера Лев Толстой выстраивает как цепь нелогических закономерностей. Закономерностей исторических. Не будучи военным, он едет на Бородинское поле— ибо исторически для победы необходимо духовное участие всех, кому дорого Отечество (и Толстой заставит нас увидеть это сражение глазами Пьера: ибо ему видится не хитросплетение диспозиций, но сокровенный смысл происходящего, его нравственная основа). Пьер останется в Москве, чтобы убить Наполеона,— и спасет девочку, и пробудит в настоящем убийце Даву — человека. И, наконец, в плену, лишенный свободы, обретет путь к свободе внутренней, причастится к народной правде и к народной морали.
Встреча с Платоном Каратаевым, носителем народной правды, — эпоха в жизни Пьера. Как и Баздеев, Каратаев войдет в его жизнь духовным учителем. Однако вся внутренняя энергия личности Пьера, весь строй его души таковы, что, с радостью принимая предлагаемый опыт и жизненную концепцию своих учителей, он не подчиняется им, но, обогащенный, идет дальше — своим путем. И этот путь, по мнению Толстого, единственно возможен для истинно нравственного человека.
Философские искания Толстого: «мысль народная»
И в художественном творчестве, и в философских своих исканиях Толстой стремится к абсолютной ясности, к высокой простоте. Речь идет не о нарочитом упрощении сложного, но о полном понимании — результате глубоких и всесторонних размышлений. Мы говорили, что на страницах романа Толстой не исследует своих героев, но объясняет их читателю; не ищет разгадки законов истории, но предлагает читателю свой ответ. Таким образом, вся исследовательская работа остается за рамками художественного произведения: как предварительный этап, как черновой труд.
Но в «Войне и мире» есть и проблемы, нерешенные автором, идеи, не до конца ясные ему самому. По воле Толстого или против нее, но читатель попадает в его творческую лабораторию, становится свидетелем и участником авторского пути к познанию. Такой незавершенной, не раскрытой полностью идеей является центральная, основная в романе «мысль народная».
«Мысль народная» — не только центральная идея романа, это идея времени. Русская литература создавалась аристократией и для аристократии. Таким образом, большинство нации оставалось вне развития культуры, существовало по своим, далеким от литературы законам, в непознанном ею мире. Поэтому для русской литературы жизнь народа, самый образ крестьянина, смерда, уже «путешествие в незнаемое». Интерес к этой теме в литературе XIX века носит исследовательский характер, неразрывно сопряжен с идейными и философскими исканиями.
В творчестве Пушкина народ предстает единой массой, целостным организмом. Интерес к личности из народа направлен на личность выдающуюся, на героя, этой массой порожденного: таков пушкинский Пугачев.
Лермонтов привил России интерес к рядовому человеку, ничем внешне не примечательному: вспомните «Бородино», «Песню про... купца Калашникова».
К 50-м годам эта тема предстает в новом ракурсе. В историко-философском споре славянофилов и западников русский народ, его судьба и предназначение — камень преткновенья. Этим теоретическим спорам демократическая интеллигенция постаралась придать конкретные социальные установки. Литература наконец обращается к народу, ищет там своего читателя. Поиски адресата приводят к поискам новых форм и методов в искусстве, обновляется литературный язык, рождаются новые сюжеты и образы.
Все это сделало возможным и необходимым новый уровень осмысления темы народа: этнофилософский. НАЦИОНАЛЬНЫЙ ХАРАКТЕР, ДУША НАРОДА— вот предмет художественных исследований Достоевского и Толстого. Их творчество не продолжило развитие темы народа, но завершило поиски предшественников, ибо вывело проблему на качественно новую ступень, определило принципиально иную плоскость исследования. Они встали у истоков пути, которым не прошла русская литература, так как он слишком отчетливо уводил от беллетристики в область научную. Открытия Достоевского и Толстого легли в основу русской философской и особенно религиозно-философской школы начала XX века, подарившей миру имена Бердяева, Соловьева, Франка, Лосского.
Толстой— первопроходец этого пути. И неудивительно, что в «Войне и мире» он не излагает читателю свою концепцию, но только нащупывает почву, определяет направление движения. Центральной фигурой темы становится в романе Платон Каратаев. Так же, как в образе Наполеона воплощена идея войны, а в образе Кутузова— идея мира, в образе Каратаева воплотилась «мысль народная»: роман Толстого строится на взаимодействии трех основных идей. Но это взаимодействие нельзя выразить равносторонним треугольником, соединяющим имена-символы, оно много сложнее. Прямое противостояние— так соотнесены Кутузов и Наполеон, война и мир. Это противостояние позиций, то взаимоотрицание. Платон Каратаев и воплощенная в его образе идея нации осмысляются на ином уровне сознания, образ Каратаева противоположен самой идее борьбы. Он вне всяких позиций, вне какой бы то ни было расстановки сил. Само его отношение к миру выражается единственным словом — любовь: «Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь... Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера...» Это особая любовь— не за какие-то качества и заслуги, не за родство душ, не за близость интересов. Любовь к самому Божьему миру, к каждой Божьей твари. Христианская, православная любовь, любовь Христа к грешникам и праведникам. Такое отношение к миру, эта всеобъемлющая любовь — и есть главная загадка для Толстого.
Он не нашел ответа на нее в романе. Более того, вся жизнь Льва Николаевича стала бесконечной попыткой постичь ее суть и приобщиться, принять это отношение к миру. Интеллект и личность, с их страстями и пристрастиями, противятся такой безадресной, надличностной любви. Счастье и свобода для Каратаева— в отказе от любой собственности: ему ничего нельзя дать и у него ничего нельзя отнять. Его единственное достояние — сама любовь к миру, составляющая суть его души. Именно через этот отказ, через внешние его проявления стремился Толстой в жизни и в творчестве подойти к сути народной души. Он отказался от собственного имения, отказался от литературных гонораров, облачился в рубаху, пахал и сеял, стал вегетарианцем... Годами мечтал уйти странником— и ушел-таки глубоким стариком, бежал: от семьи, от дома, от самого себя — писателя Льва Толстого, стремясь обратиться в одного из бесчисленных безымянных старцев, скитающихся по Руси святой. Через внешние признаки искал Толстой пути к внутренней свободе. И его любимый герой Пьер также видел в Платоне черты внешние, прозревая за ними великую и чуждую ему, разумом не познаваемую душу русского народа.
Будучи тончайшим психологом, умея распутать все хитросплетения любви и ненависти в душе человеческой, Толстой, остановился перед феноменом «простого», нерасчлененного сознания. Ибо это сознание существует за рамками знакомой ему «системы координат»— мира интеллигенции. Платон принадлежит к миру крестьянской общины. Обратите внимание: его образ не индивидуализирован, подчеркнуто лишен каких бы то ни было личностных характеристик. В представлении Толстого, общину определяет не только коллективный труд, постоянные совместные усилия, но и коллективный разум, где каждый — лишь часть целого, не существующая вне этой целостности. Таков Платон — носитель РОЕВОГО сознания. Это сознание формирует особое самоощущение: что бы ни случилось с любой из «частиц», она не перестанет быть частью целого, а целое— бессмертно. Отсутствие субъективизма и религиозная направленность «простого» сознания, то есть его ориентация на высший разум, все создавший и за все отвечающий, освобождают человека от личной ответственности. Он может жить легко и радостно, как живет Платон Каратаев. Он свободен, ибо ничего не решает — такова идея свободы для роевого сознания.
Ничего не решая и ни за что не отвечая, «простое» сознание вне страстей: лишено и мести, и благодарности. Безропотно принимая все, что ниспослано свыше, оно не способно ничего требовать. Идея всепрощения в этом мире основана не на доброте, не на снисхождении, а на ВЕРЕ: «на все Господня воля». Как бы ни сложилась судьба, Бог знает, куда ведет раба Своего: таков, в общих чертах, смысл любимой притчи Каратаева.
Толстовский «Божий человек» не хочет от жизни ничего, он счастлив всем сущим. Смысл его бытия — в этом радостном ощущении себя частью мира.
Стремясь понять роевое сознание, Толстой находит единственно возможный для литературы ход— он привлекает фольклорные тексты, ведь фольклор воплощает в себе коллективную творческую душу, ее мораль, представления, идеологию. Пословицы и поговорки не сходят с уст Платона. Ими он мыслит, ими оценивает происходящее. На любой случай у Каратаева заранее готов ответ, сформировано и сформулировано отношение, заповеданное дедами и прадедами. Таким образом, одной из определяющих черт роевого сознания является уверенность в неизменности мира и человека.
Уверенный в неизменности и непознаваемости мира, коллективный разум как бы замкнулся на себя. Неслучайно Толстой все время подчеркивает округлость, закругленность Платона. Сам каратаевский мир обрел уже форму круга: он бесконечен и самодостаточен. Принципы, на которых он построен, отшлифованы бесчисленными поколениями, и в рамках этих принципов каратаевский мир совершенен. Круг — символ завершенности и бесконечности, самодостаточности и неспособности к развитию, к слиянию с иными формами.
По-своему прекрасная идея каратаевского мира противоположна ищущему, философствующему разуму. Платон явился Пьеру в страшный момент и спас его самим фактом своего существования, способностью быть гармоничным. Эта встреча помогла Пьеру разделить в сознании внешнее и внутреннее, исцелила душу. Но путь Каратаева ему чужд. И это не личностное неприятное, это чужеродность сознания.
И здесь мы приходим к осознанию русской национальной идеи: сосуществование в одном этносе ДВУХ ТИПОВ СОЗНАНИЯ, автономное сосуществование. ДВУХ НЕСОПРИКАСАЮЩИХСЯ ТИПОВ ХАРАКТЕРА. Так осмыслена Толстым проблема интеллигенции и народа.