КАК БЫЛО НАЙДЕНО ТЕЛО РАСПУТИНА 3 страница
Дышать нечем, в висках стучит, а на душе тошно, и плохо отдаешь себе отчет в том, где ты и что с тобой. Где сон – где явь?!
Разбив это людское стадо на чистых и нечистых, т. е. на людей с неопределенными документами и на тех, у кого документы либо не в порядке, либо отсутствуют вовсе, я первых оставлял в покое, вторых отправлял в полицейские участки, причем для разбивки по участкам приходилось руководствоваться довольно своеобразным признаком: чем меньше следов одежды имелось на человеке, тем в более близкий участок он направлялся, так как сострадание и чувство стыдливости не позволяли подвергать людей без штанов прогулке через весь город, да еще при двадцатиградусном иногда морозе.
Приведенные в участки поились в 6 часов утра горячим чаем, каждому выдавался фунт хлеба и кусок сахару. На следующий же день им распределялось тюремное белье, обувь и одежда, и, согретые, одетые и накормленные, люди препровождались в сыскную полицию, где мы и приступали к выяснению личности каждого.
Для этого у нас имелись и антропометрические приспособления, и дактилоскопические регистраторы, и целый фотографический кабинет с архивом.
Но о том, как производилась эта операция опознания – я расскажу как‑нибудь в другой раз.
Если прибавить к этому, что при сыскной полиции имелись и собственный парикмахер, и собственный гример, и обширнейший гардероб всевозможнейшего форменного, штатского и дамского платья, то читатель получит, быть может, хотя бы некоторое понятие и представление о серьезном техническом оборудовании розыскного аппарата времен Империи.
Предпраздничные облавы дали прекрасные результаты, и помнится мне, что на четвертый год моего пребывания в Москве была Пасха, не ознаменовавшаяся ни одной крупной кражей. Рекорд был побит, и я был доволен!…
«СПИРИТЫ»
– Что это за порядки, г. начальник? В столице, так сказать, в центре Империи и образованности, – и вдруг бьют морду за собственные деньги, да еще говорят: ты гордись, пострадал, мол, за науку!
– Что такое? – спросил я раздраженно. – Кто это вам в центре образованности бьет морду?
– Положим, можно сказать, – лицо высокопоставленное, сам фельдмаршал Суворов, но – а все‑таки?!
«Какая тоска! – подумал я. – Сумасшедший…» И, ласково обратясь к нему, промолвил: – Вы не волнуйтесь, голубчик, успокойтесь и расскажите толком, в чем дело.
Мой проситель вовсе не походил на сумасшедшего. Передо мной сидел человек лет сорока, в коричневом пиджаке, в пестром галстуке.
Сильно нафиксатуаренный пробор делил его голову на две равные части; краснощекое, маловыразительное лицо было покрыто ссадинами и кровоподтеками; на груди красовалась толстенная золотая цепь; мизинец правой руки заканчивался длиннейшим ногтем.
По общему виду – не то приказчик, не то подрядчик. Вынув шелковый платок, он почтительно высморкался, оттопырив пальчик, старательно вытер рыжеватые усы и, спрятав платок обратно, начал не спеша свое повествование:
– Более 20 лет служу я в Охотном ряду у купца Прохорова.
Начал, как и водится, с мальчишек, а вот уже десятый год состою старшим у него приказчиком. Зовусь я Иваном Ивановичем Синюхиным. Дело свое справляю аккуратно, а в свободное время читаю книжки и стараюсь проводить время с умными людьми. Я холост, дома сидеть скучно, а потому коротаю я часы нередко в ресторане «Мавритания», что недалече от Охотного. То на бильярде поиграешь, то чайку попьешь, а иной раз в праздничный день и профрыштыкаешь. С месяц тому назад познакомился я в этой самой «Мавритании» с неким Федором Ивановичем, фамилию же его – один Бог знает. Для всех он Федор Иванович, – и только.
Из отставных чиновников. Умный и ученый человек и на все руки мастер: нет сильнее его игрока на бильярде, всех обыгрывает и меня подцепил на 10 целковых. Очень люблю я с ним разговоры разговаривать. Сядем с ним эдак за столик да за бутылкой пива говорим об умном: там о Боге, о звездах, о покойниках. Вот треть его дня, в воскресенье, проиграл я ему рублишко да и сел с ним пить чай.
– Что это вы, Иван Иванович, точно не веселы сегодня?
– Да так, – говорю, – разные неприятности с хозяином. Думаю от него уходить и свое дело открывать, так вот, говорю, всякие заботы грызут.
– Э, полноте, – говорит, – охота печалиться! Все равно сами ничего не придумаете, все заранее за вас решено.
– Т. е. в каких это смыслах? – спрашиваю я.
– Да в тех смыслах, – отвечает, – что духи умерших незримо нас окружают и творят с нами что хотят. Вот, к примеру сказать, нацелюсь я пятнадцатого уложить в середину, а если Орлеанская Девица или Катюша Медичи того не захотят, так я не то что шара не сыграю, а просто кием сукно прорву.
– Странные вы вещи говорите, Федор Иванович! Я и в толк даже не возьму.
Федор Иванович откинулся на спинку стула, прищурил глаза и спросил:
– Слыхали ли вы, Иван Иванович, что такое спиризм?
– Нет, – говорю, – не слыхивал.
– Ну, может быть, знаете, что люди столы вертят и вызывают духов.
– Да, действительно! Про это хозяин как‑то рассказывал.
– Так вот, дорогой мой Иван Иванович, я такой человек и есть! И силища во мне сидит огромадная. Я состою председателем общества и часто устраиваю у себя на дому сеансы. Да что сеансы?
Иногда вечером сидишь в одиночестве, закусываешь или чай пьешь, и станет тебе скучно без компании, – сейчас же хватаешь маленький столик, блюдечко, гитару – и пошла писать губерния!
Духи так и прут к тебе! Но я, знаете, больше по женской части.
Призовешь этак к себе двух‑трех покойниц, тысячи по две лет каждой, ну и начинаешь с ними беседовать. То да се, пятое‑десятое, иногда даже рюмочку вина поднесешь.
– Ну, Федор Иванович, это вы, кажется, того! Духи бесплотные, без живота и, так сказать, нутра, а вы вдруг рюмки вина преподносите!
Федор Иванович на минуту призадумался, но затем смело заявил:
– Это ничего не значит, что без нутра. Пьют в лучшем виде.
Одно только: как исчезнут, так на полу мокро остается.
– Конечно, – говорю, – вы, Федор Иванович, человек ученый, и мне спорить с вами трудно. Но по совести скажу, что поверю всему этому, увидевши разве собственными своими глазами.
– Отчего же? Если захотите, так и увидите. Вот в будущее воскресенье у меня сеанс, приходите, буду рад. Может быть, и в члены нашего общества вступите?
– Премного вами благодарен, – отвечаю, – всенепременно воспользуюсь и пожалую.
– Отлично, буду ждать часиков эдак в девять. Адрес мой вам известен.
На этом мы с ним расстались. Всю неделю ходил я как очумелый, нетерпеливо дожидаясь воскресенья. На неделе в «Мавритании» Федор Иванович мне еще раз напомнил о сроке. Третьего дня я ровно в 9 ч. звонился к нему. Сердце во мне тревожно стучало. Ведь шутка ли подумать, через какой‑нибудь час, а то и меньше, стану разговаривать с покойным родителем, а может быть, и с Киром, царем персидским! Вхожу. Встречает хозяин. «Очень, – говорит, – рад. А у нас тут уже пять членов собралось, и сейчас можем начинать сеанс. Предупреждаю вас, Иван Иванович, не удивляйтесь ничему, строго исполняйте, что я прикажу, а главное.
Боже упаси, не рвите цепь, т. е. не отрывайте рук от столика и крепко мизинцами держитесь за руки ваших соседей». Из прихожей он провел меня через какую‑то полутемную комнату в соседнюю, тоже полуосвещенную. Здесь находилось четверо каких‑то мужчин.
Федор Иванович представил меня: «Вот, господа, кандидат в члены нашего общества». Посреди комнаты стоял небольшой круглый столик, вокруг него шесть стульев. Мы сели. Федор Иванович потушил электричество, наступила кромешная тьма. «Итак, господа, кладите руки, и мы приступим», – сказал он. Мы положили руки. «Касайтесь слегка, не нажимайте на стол», – скомандовал Федор Иванович.
Меня охватила жуть. Мысленно я прочитал молитву. Все было тихо. Вдруг, мать честная! Чувствую, столик под руками ерзнул раз‑другой, потом стал подпрыгивать, и что‑то застучало в крышку. У меня сперло дыхание. А Федор Иванович вдруг эдаким замогильным голосом спрашивает: «Светлейший, это вы?» Не успел он спросить, как где‑то в углу раздался оглушающий петушиный крик. Трясясь, как в лихорадке, я пролепетал: «Федор Иванович, голубчик! Отпустите, мочи моей нету!» Он же сердито на меня прикрикнул: «Сидите смирно, не порывайте цепи, не то плохо вам будет! Фельдмаршал шутить не любит». В это время кто‑то как свиснет меня по морде, раз, другой да третий! Забыл я про цепь да и поднял руки, чтоб закрыть лицо. Тут и настала моя погибель!
Кто– то схватил меня за шиворот, опрокинул со стула на пол, и невидимые кулаки принялись меня колошматить. Сколько это длилось – не знаю, но слышу голос Федора Ивановича: «Сгиньте, духи ада! Я зажигаю огонь!» Духи от меня отлетели, и когда Федор Иванович повернул кнопку, то я увидел всех сидящими за тем же столом, с ужасом глядящих на меня. Я же оказался лежащим на полу, неподалеку от столика. Дрожа всем телом, встал я на ноги, погрозил им кулаком, плюнул и, не говоря ни слова, повернулся и вышел.
Как в тумане добрался я до дому, вошел к себе в комнату и медленно стал раздеваться. Глядь, – а бумажника‑то в боковом кармане и нет! А в нем‑то более ста рублей денег было. Не спал я целую ночь: и денег‑то мне жалко, да и понять‑то хорошенько не могу. Выходит – точно жулики, а как же стол вертелся, петух кричал, да и Федора Ивановича я ни в чем таком не замечал?
Словом, такая неразбериха поднялась в моей голове, что и сказать не могу. На следующий день не вышел я даже и на службу. Днем, однако, зашел в «Мавританию» и тут же столкнулся с Федором Ивановичем.
– Очень даже, – говорю, – странно с вашей стороны: приглашали на научный сеанс, а сами избили да и сто рублей с лишним сцапали!
– Эх вы, – говорит, – темный человек! С духами шутить нельзя! Я предупредил вас, не рвите цепь. Вы не послушались, – вот и случилось! Впрочем, вы это еще легко отделались. Видели вы того господина, который сидел рядом со мной, эдакий высокий?
Тот тоже в первый раз по неопытности порвал цепь, так, знаете ли, духи его прямо похитили с сеанса и по воздуху перенесли на дом, и при этом золотых часов его – как не бывало!
Тут, г. начальник, меня осенила, признаюсь, нехорошая мысль:
– Что, – говорю, – со всяким ли новичком в вашем деле происходят такие неприятности.
– Да, – говорит, – со всяким, ежели порвет цепь.
– Послушайте, – говорю, – Федор Иванович, у меня к вам просьба: не буду скрывать от вас, что хозяин мой сущая собака.
Мальчишкой он меня колотил да голодом морил, а как вырос да приказчиком стал, с той самой поры и по сегодня, – ни одного ласкового слова не слыхивал от него. Пройдоха он, выжига и нахальник! Теперь я собираюсь от него уходить на свое дело, так мне наплевать, а очень бы хотелось мне отплатить ему. Не могут ли ваши духи набить ему морду хорошенько и там насчет всего прочего?…
– Что ж, – отвечает Федор Иванович, – оно можно, ежели цепь порвет. Ну, а не порвет сам, – так вы за него порвете.
Приведите его в четверг, у нас опять заседание.
– Ладно! – отвечаю. – Приведу. А только, между прочим, ни денег, ни часов с собой не захвачу…
На следующий день я отправился на службу, лицо все в синяках, смотреть в глаза людям стыдно. Меня, конечно, расспрашивают, что де, мол, с вашей физиономией? А я служащим и хозяину рассказал, что нечаянно, по собственной вине пострадал за науку, крутил, мол, столы, вызывал духов. Заинтересовался хозяин да и зовет меня к себе в комнату, расскажи, дескать, подробно, что и как. Я правды, конечно, сначала не сказал, описал лишь приход Суворова, петушиный крик, ну, да и прибавил там разного и говорю:
– Если хотите, Дмитрий Дмитриевич, то в четверг можете отправиться со мной на сеанс, очень, – говорю, – занимательно!
А он покачал головой да и молвил:
– Что и говорить? Вижу, что занимательно. Недаром вся морда у тебя в синяках! Эх, Иван, повторял я тебе сто раз, что вместо головы у тебя на плечах кочан капусты. – А затем как гаркнет во всю глотку:
– Признавайся, болван, сколько денег они с тебя выудили?
– Ну, г. начальник, – тут по старой привычке охватила меня робость и сам не знаю, как ответил:
– Более ста целковых, Дмитрий Дмитриевич!
И рассказал, конечно, все как было.
Выругал он меня хорошенько да и посоветовал обратиться в сыскную.
Выслушав этот рассказ, я нажал кнопку и вызвал к себе чиновника Силантьева.
– Вот он расскажет вам все дело, Силантьев, а вы в четверг ликвидируйте эту шайку мошенников.
Силантьев успешно справился с этим делом.
Теперь я не помню в точности, как принялся он за него. Но, кажется, что один из его агентов постучал в кухню и, вызвав кухарку на лестницу, отвлек ее внимание. В это время Силантьев под видом купца Прохорова со своим старшим приказчиком восседал на сеансе. Трое его товарищей отмычкой открыли парадную и бесшумно прокрались в соседнюю со «спиритами» комнату. Силантьев, не порывая цепи, дал духам похитить его бумажник, затем подал условленный сигнал и, явив мошенникам массовую материализацию в образе своих товарищей, напугал их до полусмерти, после чего и арестовал всех. Они оказались теплыми ребятами: Федор Иванович – небезызвестным клубным шулером, двое из его сообщников – ворами‑рецидивистами, а два остальных – административно высланными, проживающими нелегально в Москве. При их аресте приказчик позлорадствовал и сказал: «Я то сумел порвать цепь, ну а вам, пожалуй, своих цепей не порвать будет!»
ДЕБОШИРЫ
Я не раз уже говорил о том разнообразии типов и образов, промелькнувших предо мною в течение моей долгой службы. Вот в памяти встают еще две тени, про которые я и намереваюсь рассказать.
Однажды утром мне докладывают, что истекшей ночью доставлены в сыскную полицию два молодца, произведшие в кафешантане «Эльдорадо» дебош и обвиняемые хозяином ресторана в похищении у него 300 рублей.
Срочных дел в ту пору у меня не имелось, а потому я пожелал допросить их лично. Вместе с тем я приказал вызвать по телефону и хозяина шантана. Я велел позвать к себе арестованных.
Раскрылась дверь, и в кабинет вошел высокий субъект военной выправки с гордо поднятой головой. Одет он был в помятый смокинг, запонки его жеваной рубашки, видимо, отлетели, и выглядывала волосатая грудь. Его черный галстук съехал набок, волосы растрепаны. За ним, как‑то петушком, вошел в кабинет совсем молодой человек, лет 18–20, с серым, удивительно глупым и сильно расцарапанным лицом, яйцевидным черепом и густыми, ниспадающими до плеч волосами. Одет он был в бархатную темно‑зеленую тужурку, какие часто носят художники.
Я начал допрос с него.
– Кто вы такой? Чем занимаетесь? Где живете?
Молодой человек, скрестив руки на груди и закатив глаза к небу, певучим тенорком и с бессмысленной улыбкой мне ответил:
– Я, Божией милостью, поэт и музыкант, сын замоскворецкого 1‑й гильдии купца и кавалера Святой Анны третьей степени Дмитрий Кульков. Проживаю же я при родителях.
– Стало быть, тоже занимаетесь коммерцией?
– О, нет! Я с детства полюбил муз и самоучкой просветил свой разум. Так в автобиографии у меня и значится:
Я с малолетства льнул к наукам,
К стихам и прочим разным штукам,
За что родитель нас ругал
И в морду нам не раз давал.
– И хорошо делал! – буркнул его компаньон.
Поэт продолжал:
– Дома я бываю редко, меня не удовлетворяет серость нашей семьи. Я брожу по Москве‑матушке, ища настроений, вдохновений и благородного общества.
– Очевидно, и в «Эльдорадо» вчера вы попали в поисках настроений?
Поэт не ответил.
– Давно ли вы знакомы с вашим компаньоном и что вас связывает?
– Знаком я с ним уже с год. Что связывает? Да нравится он мне своим весельем и отвагой. Я же часто бываю нужен ему. К примеру сказать, часто ему бывает есть нечего, ну и придет к обеду, нам что же? – не жалко, а то и просто перехватить у меня четвертную.
Его сотоварищ поморщился.
– Вы обвиняетесь в похищении 300 р. у хозяина шантана. Что вы скажете по этому поводу?
– Сущая нелепость! При наших капиталах стал бы я мараться?!
Вот, может быть, они? – и он ткнул пальцем на своего попутчика.
– Я же был так оглушен всем происшедшим, что ровно ничего не помню. Спросите его. К тому же у него и великосветское красноречие.
Я исполнил его желание:
– Кто вы, чем занимаетесь, где живете?
Тип приосанился, выпятил грудь, покрутил ус и, щелкнув каблуками, ответил:
– Я Петр Петрович Оплеухин, поручик в запасе и дворянин.
Живу на Мясницкой в меблированных комнатах Иванова, существую родительской поддержкой и кой‑каким собственным заработком.
– Например?
– Да знаете ли, генерал, разно бывает: то в картишки выиграешь, то на скачках, а то и просто у приятеля перехватишь. Сами понимаете, у всякого порядочного человека могут быть долги.
– Что скажете по поводу предъявляемого вам обвинения?
– Фи, помилуйте, сущий вздор! Я порядочный человек, а не вор. Да, наконец, noblesse oblige, честь мундира… Не стану скрывать от вас, что вчера мы пошумели с пиитом немного, но и только!
– Расскажите подробно, как было дело.
– Чрезвычайно просто: сижу я эдак в «Эльдорадо», глотаю мои любимые остендские устрицы, запиваю их шабли, как вижу, – входит в зал сей рифмач и прямо к моему столику, да и плюхается на стул.
– Что вы врете, Петр Петрович, не я к вам подошел, а вы ко мне прилезли!
– Ну, это не важно. Факт тот, что мы очутились за одним столиком. Я, он и его фея, местная шансонетка, мамзель Жизель.
Я пью свое шабли, а он, словно старая… – Тут поручик чуть не сказал скверного слова, но удержался и произнес: – Кокотка, сосет себе сладчайшую марку шампанского. Ну‑с, хорошо‑с! Выпил я вторую бутылку под устрицы, съел рябчика в сметане, полил его бутылкой мадеры, затем грушу в хересе да с кофе рюмок пять бенедиктину, и дошел я до того психологического момента, хорошо знакомого всем порядочным и пьющим в компании людям, когда начинаешь ощущать в себе эдакий прилив здоровых сил и сам не знаешь хорошенько, чего тебе хочется: не то сдернуть скатерть с сервированного стола, не то треснуть своего соседа виолончелью по голове. А тут, вообразите еще, это суконное рыло, – он ткнул на Кулькова, – принялся обвораживать Жизель своими виршами.
В сотый раз услышал я и про науки, и штуки, и про то, как тятенька бил ему морду… Ну, знаете, тут я и не выдержал: одной рукой сгреб я скатерть со стола и быстро скрутил из нее здоровенный жгут, другой выхватил виолончель из оркестра и хлоп пиита по черепу! Да так, что пробил он своей репой инструмент, и мне представилась довольно забавная картина: не то глава жертвы Иродиады на блюде, не то человек, окунувшийся до подбородка в воду. Он было запротестовал, но я сильно дернул за гриф, хлестнул его по ногам своим импровизированным стеком, и мы галопом пронеслись по залу, выскочили в коридор и влетели в какой‑то занятый отдельный кабинет. Там мы застали одну из местных шансонеток в обществе невероятно богомерзкой хари, – вообразите себе эдакий конусообразный лысый череп с китайскими очками на носу и с философским налетом на морде. Девица, давно отвыкшая удивляться чему бы то ни было, довольно спокойно спрятала губную помаду, щелкнула сумочкой и, пробравшись вдоль стенки, выскользнула в дверь. «Спиноза» же, подняв очки на шишковатый лоб, угрюмо пободал воздух и заплетающимся, пьяным языком проговорил: «Черт знает что, до чего нализался, и разобрать хорошенько не могу: не то Лоэнгрин плывет на лебеде, не то ведьма на бурсаке верхом скачет!» Конечно, в этих словах не было ничего обидного, но под пьяную руку честь мундира мне показалась замаранной, и, недолго думая, хватил я своим жгутом «Спинозу» по черепу, да так, что вдребезги разлетелись его очки, а сам он бесшумно скатился под стол и не издал ни одного звука.
Я же, обскакав на своем Пегасе кабинет, вылетел обратно в коридор, где и был схвачен сбежавшимися лакеями и откуда‑то появившимися двумя городовыми. Не без труда сняли с пиита ожерелье, после чего хозяин, чувствуя себя в безопасности, очевидно, мести ради, обвинил нас в какой‑то краже, и мы были Доставлены сюда в сыскную полицию.
Явившийся хозяин «Эльдорадо», допрошенный мною, пояснил, что вчера его не так поняли и что не о покраже 300 р. говорил он, а об убытке, нанесенном ему на эту сумму в виде поломанной виолончели, разбитой посуды и т. д.
Так как сыскной полиции здесь было делать нечего, то я предложил потерпевшему либо обратиться к мировому судье, либо покончить тут же дело миром.
Стороны пришли быстро к соглашению, и Кульков, вытащив бумажник, здесь же заплатил 300 руб.
Поручик, подойдя к нему, сказал:
– Разумеется, половину расходов я принимаю на себя, а для округления цифры дай мне 50 руб., и, таким образом, за мной будет 200.
Но пиит, судорожно от него отвернувшись и спрятав поспешно бумажник, промолвил:
– Апосля! Здесь – не время и не место.
Поручик презрительно пожал плечами и сквозь зубы процедил:
– Сволочь!
Отпуская их, я задержал на несколько минут пиита:
– Послушайте, г. Кульков, неужели вы спустите этому прощелыге и скандалисту? Ведь мне вчуже за вас обидно: исцарапал вам голову, вовлек вас в убытки, а вы – хоть бы что! Ведь этак он нанижет вам сегодня турецкий барабан на голову, завтра примется вас бить медными тарелками по затылку, а там и просто вас угробит в какой‑нибудь рояль.
Но поэт снисходительно улыбнулся:
– Видите ли, я и сам сначала думал обидеться и даже в камере сказал ему, что не оставлю этого дела безнаказанным, но он сначала поколебал меня, а потом и убедил этого не делать. «Послушай, Дмитрий, – сказал он мне, – на что ты сердишься? Раскинь умом: много ли ты найдешь в Москве поэтов и музыкантов с подобной судьбой? Чем виноват я, что музыка, женщины, а главное, – твои стихи довели меня до подобного экстаза? Не зная, как выразить тебе мое восхищение, я тебя, служителя муз, решил слить с нежным инструментом. Ну, хвати я тебя стулом или бутылкой – и я бы понял твою обиду. А ты только вообрази: сидел себе какой‑нибудь эдакий Страдивариус, кропотливо клеил себе инструмент, накладывал на него ему одному известный лак, словом – трудился над ним годами. А ты в одно мгновение ока пронзил его своей рифмованной и музыкальной головой! Нет, воля твоя, подобная честь выпадает лишь избранникам богов». Я, разумеется, не мог не согласиться с этим.
Затем, сделав паузу, он, неожиданно и глупо хихикнув, сказал:
– Вы знаете, я, сидя в камере, сочинил стихи, подходящие к случаю. – И снова, подняв глаза к небу, он томно продекламировал:
Вчера в присутствии Жизель
Пронзил главой я виолончель,
Но коль наступит нужный час,
Пробью башкой и контрабас.
Видя, что я имею дело с неисправимым идиотом, я перестал удивляться и выпроводил его из кабинета.
БРАК ПО ПУБЛИКАЦИИ
– Известное дело, одинокую беззащитную женщину всякий мазурик может обидеть. Заступитесь, господин начальник, не дайте погибнуть, так сказать, в расцвете лет.
С подобными словами обратилась ко мне как‑то на прием женщина лет сорока, довольно миловидной наружности мещанского типа.
– Кто вы и что с вами случилось?
– Я Агриппина Яковлевна Чудинская, вдовею пятый год. Муж мой содержал извозчичий двор и оставил мне после себя 8 тысяч рублей наследства. Хлеб я себе зарабатываю шитьем. Истосковалась я за эти годы, живя одинокой вдовой без мужской поддержки; однако соблюдаю себя строго и знакомств с мужчинами никаких не вожу. Вот и надумала я, чувствуя себя не старой и имея капиталец, отчего бы мне снова не обзавестись мужем? Поговорила я с моей подругой, так, мол, и так, думаю к свахе обратиться насчет законного брака. А подруга моя, этакая шустрая, разбитная, и говорит: «Кто же это нынче к свахам обращается! На то, – говорит, – есть „Брачная газета“. Погляди объявления и выбирай мужа любой масти по вкусу». Я послушалась, купила газету и принялась читать. Много там разных объявлений, всякий там себя восхваляет и норовит товар лицом показать. Один пишет, что он симпатичный брюнет, непьющий и играет на гитаре; другому, очевидно, похвастать нечем, так он просто и пишет – «совершенно свободный от мобилизации». Однако я облюбовала вот это объявление, – и она протянула мне газету, где чернилами было обведено:
«Солидный человек желает вступить в брак с честной девушкой или вдовой. Требуется пять тысяч приданого для расширения торгового дела. Писать в Главный почтамт, до востребования, предъявителю квитанции № 4321».
Я по этому адресу написала, рассказала все про себя и между прочим сказала, что если вы окажетесь мужчиной подходящим, то готова буду вступить в брак и доставить приданое.
Я просила назначить мне свидание для знакомства и для ответа приложила свой адрес. Дней через пять получаю письмо очень почтительно и ловко написанное. Он называет меня «таинственной незнакомкой», «родной душой» и разными прочими чувствительными именами. Желая себя показать и увидеть мою личность, он назначает мне свидание на Тверском бульваре, у памятника Пушкину, в такой‑то день, в 11 часов утра, и пишет, что для приметности будет сидеть на скамейке с правой стороны и читать газету.
С нетерпением ждала я срока, и в назначенный день, одевшись почище, в новых серьгах и золотом браслете я за полчаса до одиннадцати подходила к Пушкинскому памятнику. А сердце так и стучит. Кого‑то, думаю, Господь мне пошлет. Смотрю, а справа сидит с газетой в руках какой‑то просто красавец мужчина: этакие черные усищи и сам брюнет, в пальте с каракулевым воротником и каракулевой шапке. Я села на ту же скамейку и осторожно покосилась на него. Он тоже взглянул на меня и продолжал чтение.
Посидела я минут с пять, покашляла, высморкалась в батистовый платок и думаю, что будет дальше. А он сидит, точно аршин проглотил, и хоть бы что. Посидела я еще немного, и разобрала меня злость.
– Очень даже странно, – говорю, – с вашей стороны, сами публикуетесь в «Брачной газете», ищете невесту с приданым, а, между прочим, молчите, как колода.
Мужчина, как показалось мне, растерянно посмотрел на меня, подумал с минуту, огляделся по сторонам, скомкал газету, спрятал ее в карман и, улыбнувшись, ко мне пододвинулся.
– Вы, – говорит, – извините, я такой рассеянный, зачитался газетой и все забыл. Только здесь нам толковать будет очень неудобно.
Перейдем через улицу в Филипповское кафе, позвольте вас попотчевать чашкой шоколада.
– Мерси, очень приятно, – отвечаю.
И мы отправились. Странным спервоначалу он мне показался: отвечает все как‑то невпопад, чего‑то хихикает. Я даже заметила ему:
– Что это вы такие странные?
А он отвечает:
– Это я от конфуза, по первому знакомству. Потом обойдется.
И действительно: он стал разговорчивее, заплатил по счету 1 рубль 25 коп, и пошел даже провожать меня до дому. О себе он говорил немного, сказал, что имеет какое‑то дело, какое – не знаю, и назвался Петром Николаевичем Ивановым. Прощаясь, я просила его заходить в гости почаще. Он обещался и вправду зачастил.
Зашел он ко мне два раза попить чайку, говорил о нашей будущей жизни и даже свадьбу хотел сыграть через месяц. Зашел он ко мне и в третий раз; побеседовали мы с ним все о том же, а потом он и говорит:
– Вот что, Агриппина Яковлевна, вы бы отпустили мне целковых двести наперед из приданого. А то тут всякие расходы и хлопоты предстоят относительно свадьбы.
Подумала я, подумала да и отвалила ему, дурища, двести рублей.
Он спрятал деньги, и в первый раз поцеловал меня, г. начальник (тут моя посетительница конфузливо потупилась). Обещал он зайти на следующий день, но не зашел. Прошло еще два, три дня, неделя, а его все нет. Всполошилась я. Что, думаю, тут делать?
Села да и написала до востребования ему письмецо. На третий день получаю ответ. Вот он, г. начальник.
Я прочел:
«Божественная! Что вы, в самом деле, смеетесь надо мной. Неделю тому назад, как было уловлено, я явился к памятнику Пушкину, правда, с опозданием на десять минут, но, увы, идола моего сердца не застал. Прождав до двенадцати, я с неизъяснимой тоской в душе отправился обратно домой. Верь после этого женщинам.
Все они легкомысленны и ненадежны, – сказал я себе, – и не ошибся, так как из вашего письма вижу, что какой‑то Ромео успел уже пленить вас и даже сорвать двести рублей. Впрочем – всегда подлецам в жизни везет, а истинно честные люди, как я, вынуждены одиноко страдать, борясь с пламенной любовью в сердце».
– Прочтя это письмо, я так и ахнула. Тьфу, пропасть! Ведь не девчонка я, а так опростоволосилась. То‑то казался он мне сначала странным и непонятным. Это я всему, дурища, виной, пришла на полчаса ранее и по ошибке соблазнила ни в чем не повинного человека. Плакали, можно сказать, мои денежки!
Успокоившись немножко, я ответила на вновь полученное письмо, снова прося там же свидания для знакомства и объяснения.
Вскоре ответ был получен, и мы познакомились. Мой жених оказался мужчиной ничего себе. Назвался он Гаврилой Никитичем Сониным, тверским купцом, приехавшим в Москву на месяц по делам. Показался он мне человеком степенным и аккуратным. Сказал, что остановился в меблированных комнатах Соколова на Песковском переулке. Я, как обстрелянная птица, тайком сходила в эти меблирашки и за рубль целковый навела у швейцара справочку.