ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ НА ФОНЕ ЭПОХИ 10 страница
Заслугой Александра Исаевича называется то, что он заставил американцев «промытыми глазами» взглянуть на «империю зла» и найти ей альтернативу в виде программы «звёздных войн», гонки вооружений, в которой СССР проиграл. Эти и им подобные либеральные штампы из статьи Золотусского комментировать не буду. Процитирую одно показательное суждение критика, свидетельствующее о том, куда ведёт логика мщения: «Дружить и сосуществовать с режимом, который, сгноив две трети своих сограждан, уже точно не пожалеет чужих, значило идти навстречу собственной смерти». Во-первых, в подсчёте количества жертв Золотусский превзошёл самых смелых фантастов. Во-вторых, критик, в большинстве своих работ верный принципу христианского человеколюбия, в данном случае солидарен с идеологией истинной «империи зла» США, с идеологией, которая неоднократно в ХХ, ХХI веках проливалась кровавым дождём во многих странах мира, последний раз – в Ираке.
Непреодолённое чувство мести, обиды, думаю, во многом определило отношение И.Золотусского к Б.Ельцину. В статьях и интервью последнего десятилетия критик вполне адекватно оценивает катастрофическую ситуацию в нашей стране. Но в очерке «Сердце Ельцина» (1997) Золотусский отделяет эту ситуацию от личности и деятельности первого президента. На фоне одноцветных Сталина – злодея, о чём шла речь – и Горбачёва, не знающего чувства вины, Ельцин работы Золотусского напоминает Хрущёва Эрнста Неизвестного. Более того, в чёрно-белом Ельцине второе начало, по Золотусскому, явно преобладает.
Характеризуя президента, критик использует лексику, которая говорит сама за себя: «трогателен», «наивен», «дитя». К тому же в очерке в облике Ельцина проступают эпически-героические черты: «Ельцин, как громоотвод, принимает удары на себя»; «Его распинали коммунисты, его распинали демократы»; «С этого времени его существование становится трагичным»; «Но и бесстрашие мужчины, поднимающегося из окопа во весь рост».
Скажу предельно кратко: Ельцин, на мой взгляд, – это самый зловещий и мерзкий руководитель страны не только в ХХ веке, но и, наверное, во всей истории России. И стыдно, больно, что Игорь Золотусский написал такое.
В данном очерке он теряет чувство реальности не только в восприятии Ельцина, но и ситуации в стране в целом. Золотусский использует страшилки из арсенала Н.Сванидзе, В.Познера, В.Шендеровича и т.д.: «По оголтелым их (коммунистов. – Ю.П.) речам, требующим для Ельцина чуть ли не смертного приговора, а для евреев – исхода из России, мы видим, что было бы, если б три года назад кто-то из них прыгнул в президентское кресло».
Скажу ещё о заключительной мысли «Сердца Ельцина», самого уязвимого создания И.Золотусского. Сравнение Ельцина с Николаем II хромает во всех смыслах. Но ещё больше непонятно то, как можно было характеризовать нашего последнего императора в духе самых неистовых дубиноголовых коммунистов и либералов: «…Непутёвый (? – Ю.П.) Николай II – уж совсем не строитель (? – Ю.П.) государства, а его разрушитель (? – Ю.П.), у которого за спиной и расстрел 1905-го (? – Ю.П.), и Лена (? – Ю.П.), и две (? – Ю.П.) проигранные войны».
В некоторых статьях 90-х годов Золотусский сливается с объектом изображения, с портретируемым, что в подобных случаях чаще всего вызвано двумя причинами. Во-первых, совпадением взглядов субъекта и объекта, во-вторых, нежеланием проявить своё «я», свою позицию. Так, в «Путешествии к Набокову» (1997) И.Золотусский часто выступает в роли констататора даже тогда, когда, на мой взгляд, его оценка необходима.
Критик приводит слова сестры В.Набокова: «Мы с ним больше всего сошлись, когда приехали в Крым после семнадцатого года. Он очень хорошо рисовал и меня учил рисовать. Затем, конечно, история с бабочками. Я хотела тоже знать все их имена. Мы проводили очень много времени вместе. Он читал мне свои стихи». Рисование, стихи, бабочки… и ни слова о страшной войне, трагедии народа, судьбе России. Что это? Так вспомнилось или точно переданный Еленой Владимировной образ жизни Набоковых?
Возможны разные гипотетические объяснения, которые опускаю. Приведу ещё одно свидетельство, позволяющее из нескольких вариантов ответов на возникающие вопросы выбрать наиболее вероятный. Жорж Нива сообщает Золотусскому слова, услышанные от Набокова за два месяца до его смерти: «Я всегда был счастлив. Я был счастлив в двадцатые годы, когда бедствовал и давал уроки английского языка. Я был счастлив и позже, в тридцатые годы, и потом, когда переехал в Америку. Я и сейчас счастлив, так как могу заниматься тем, что люблю».
Думаю, что только человек, утративший чувство Родины, способность сопереживать чужой беде, может быть счастлив так, как В.Набоков. В отличие от него, В.Максимов, по убедительной версии Золотусского в статье «Оборвавшийся звук» (1998), умер из-за невыносимых страданий о судьбе России, которая при демократической власти оказалась «ещё более согнутой, закабалённой».
Мягко выражаясь, национальная недостаточность и эгоцентризм Набокова определили своеобразие прозы писателя, который – вновь Золотусский красиво точен – поставил «чистоту слога» выше «чистоты души». Это, естественно, привело в конце концов к утрате «русского «внутреннего зрения» и, добавлю, к превращению В.Набокова в русскоязычного автора. Понимаю, что такой диагноз вызовет у Золотусского, и не только у него, протест.
«Левые» и некоторые «правые» критиковали русскую жизнь за её литературоцентричность. И.Золотусский же не раз на протяжении последнего десятилетия оценивает происходящее в стране, деятельность её высших руководителей с точки зрения литературы, культуры, традиционных ценностей. В статье с говорящим, можно сказать, программным названием «Приоритет Толстого» (2000) критик так откликнулся на выход в начале 2000 года первого тома полного собрания сочинений Льва Толстого: «Я не слышал, чтоб об этом сообщили по радио и телевидению. Я не заметил, чтоб о выходе тома Толстого где-нибудь упомянул президент. Или, на худой конец, министр культуры. Помянули бы с чувством, что случился маленький праздник».
И.Золотусский обращает внимание на то, что издание тома, вышедшего тиражом… в полторы тысячи экземпляров, оплачено не государством, не отечественными предпринимателями, а японцем Кусуо Хитоми. Ситуация не изменилась и в дальнейшем. В 2004 году Золотусский отметил, что полное собрание сочинений Гоголя тиражом… в тысячу экземпляров выходит на деньги француза («Литературная газета», 2004, № 20-21).
Таким образом проводится целенаправленная государственная политика дебилизации и душевной, духовной, национальной кастрации страны. И даже если бы не было откровений Чубайса или десанта русскоязычных писателей в компании с Путиным в Париж в 2005 году, телевизионных признаний последнего, «обыкновенного фашизма» М.Швыдкого и т.д., то факты, приведённые И.Золотусским (помимо всего прочего известного), говорят сами за себя. Они – приговор нынешнему антинародному, антирусскому режиму. Только дурак или подлец это не заметит. Правда, не всякий скажет. А И.Золотусский не молчит.
В 1997 году он точно определил сущность и масштабы катастрофы, самого великого погрома в истории страны: «Я расцениваю события, которые сначала назывались «перестройкой», как третью русскую революцию, которая обрушила все прежние ценности. Эта революция была более разрушительна, чем первые две. В русской жизни духовное начало всегда было первым. Сейчас же материальное начало стоит на первом месте» («Литературная Россия», 1997, № 23). Эту мысль он повторяет и развивает в беседах на страницах «Литературной газеты» (2004, № 20-21) и «Дня литературы» (2005, № 10). Более того, «антисоветчик» Золотусский высказывается крамольно, «просоветски».
Прервав Эдуарда Володарского, который в бедах дня сегодняшнего увидел «рудименты советской власти», Игорь Золотусский возразил: « У советской власти были другие приоритеты. Пусть нередко они наполнялись ложным смыслом, но всё-таки идея, идеал стояли на первом месте, а деньги – на двадцать пятом <…> И даже литература советского периода была более христианской, чем нынешняя…» («Литературная газета», 2004, № 20-21). И.Золотусский высказывает пожелание вернуться к положительному советскому опыту.
Интересно, как к этому отнесётся либеральная «жандармерия», «лютая» Наталья Иванова, например. Сам факт публикации Вл. Бондаренко в «Дружбе народов» (да ещё употребление слова «русский» более тридцати раз), Л.Аннинского и О.Павлова в «Дне литературы» кажется ей странно-крамольным («Знамя», 2006, № 7). А Золотусский в 2005 году «отметился» и в «Завтра», и в «Дне литературы», и высказывается как типичный «правый» в следующих, помимо названных, публикациях: «Бедные дети распада» (1993), «Нигилисты второй свежести» (1998), «На лестнице у Раскольникова» (1998), «Вместо реквиема» (1998), «Интеллигенция: роман с властью» (2000), «Новый порядок и «русский вопрос» (2000) и т.д.
И.Золотусский, по его словам, ещё в детстве решил, что будет заниматься литературой. Он знал, что литература – его судьба («День литературы», 2005, № 10). И это в дальнейшем подтвердилось. Переломный этап жизни – работа над книгой о Николае Гоголе. Золотусский получает христианское «образование души», крестится, начинает ощущать себя православным человеком. Так литература стала его судьбой, крестом, который критик несёт достойно столько лет. И вполне естественно, что на вопрос, сформулированный им самим в статье «Приоритет Толстого»: «Что же способно умалить силу зла и увеличить силу добра?» – Золотусский отвечает как православный человек и «правый» критик: «Слово Божие и слово литературы. Толстой, прочитанный в детстве и усвоенный сердцем <…> Будем людьми – и будет у нас сильная армия и сильное государство. Другого пути нет».
И на этом пути делал и делает всё возможное. Игорь Золотусский, автор книг «Гоголь», «Смех Гоголя», «Фауст и физики», «Тепло добра», «Монолог с вариациями», «Очная ставка с памятью», «В свете пожара», «Исповедь Зоила», «На лестнице у Раскольникова» и других, человек своего времени, сын своих родителей и русской литературы, один из лучших критиков второй половины ХХ века.
ВЛАДИМИР ЛАКШИН:
ПРИВЫЧНЫЙ И НЕОЖИДАННЫЙ…
11 марта 1967 года Твардовский записывает в рабочей тетради: «Главная точка – Лакшин» («Знамя», 2002, № 9). Назначение его своим замом Александр Трифонович рассматривает как условие и гарантию дальнейшей жизни «Нового мира». Более того, В.Лакшина А.Твардовский прочил в свои преемники (запись от 13 марта 1967 года), а в самый сложный период 1969 года готов был жертвовать практически всеми сотрудниками журнала, кроме Владимира Яковлевича.
Для Твардовского-редактора ключевым автором на протяжении 60-х годов был Александр Солженицын. Из многочисленных записей Александра Трифоновича разных лет следует, что с «Одного дня…», собственно, и начинается новый «Новый мир», а рассказ Солженицына – своеобразная точка отсчёта в деятельности главного редактора и всего журнала.
Вполне естественно, что идеолог «Нового мира» В.Лакшин одним из первых в 1964 году откликнулся на явление Солженицына статьёй «Иван Денисович, его друзья и недруги» («Новый мир», 1964, № 1). В предисловии к книге, названном символично «Четверть века спустя», Владимир Яковлевич утверждает, что Александр Солженицын стоял у истоков возрождения художественного реализма в литературе. Думаю, следовало пояснить, когда и на ком этот реализм прервался, а также каковы его принципы, ибо литературный процесс 40-50-х годов (например, «Возвращение» А.Платонова или «Поморка» Ю.Казакова) свидетельствует о жизни реализма. Что же тогда возрождал А.Солженицын?
Вызывает вопрос и суждение В.Лакшина о том, что автор «Одного дня…» открыл возможность свободного дыхания для Ф.Абрамова, Ч.Айтматова, С.Залыгина, Б.Можаева, В.Быкова… Свободное дыхание у большинства из названных и неназванных авторов, которые традиционно звучат в этой связи, было ещё до публикации рассказа Александра Солженицына. Назову лишь статью «Люди колхозной деревни в послевоенной литературе» (1954) и роман «Братья и сёстры» (1958) Фёдора Абрамова.
К тому же Лакшин и в 1964 году, и в 1989, как и многие авторы разных направлений, не замечает тенденциозности, заданности «свободного дыхания» Солженицына уже в «Одном дне…», о чём я подробно говорю в статье «А.Солженицын: чёрно-белое кино».
Через 25 лет после выхода статьи «Иван Денисович, его друзья и недруги» В.Лакшин признаёт свою частичную неправоту: «Несколько «пережал», восхищаясь сценой кладки стены на строительстве Соцгородка. Ведь это прежде всего труд заключённых, труд не свободный, подневольный <…>; за лагерной колючкой все, за исключением заведомых стукачей и мерзавцев, были несчастными, страдающими от деспотизма людьми».
Высказывание В.Лакшина совпадает по смыслу с многочисленными суждениями В.Гроссмана в романе «Жизнь и судьба». В отличие от этих авторов известный славянофил К.Аксаков ещё в XIX веке в статье «Рабство и свобода» (Москва», 1991, № 8) высказал справедливую мысль: свобода – понятие не внешнее, а внутреннее. И в лагере можно быть свободным, утверждает в повести «Правила игры» Л.Бородин, знающий «колючку» не понаслышке.
Этого не понимают В.Лакшин и В.Гроссман. Последний в своём романе приходит к внешне-механическому, примитивно-искусственному делению мира и жизни человека на лагерь – несвободу и не лагерь – свободу, где личность, по словам В.Гроссмана, «не может быть несчастлива». Интересно, как отнеслись бы светочи «левой» мысли к высказываниям Олега Волкова и Леонида Бородина (отсидевших соответственно 28 и 12 лет), в которых утверждается, что в заключении они были не только свободны, но и счастливы. Более того, Бородин в лагере испытал наиболее счастливые минуты в своей жизни, а Волков говорил, что любому человеку, особенно писателю, полезно посидеть.
Очевидно и другое: В.Лакшин и В.Гроссман абсолютизируют, фетишизируют свободу, что, по словам того же К.Аксакова, является формой рабства. Лакшин и Гроссман, как и их единомышленники, предшественники и последователи, – слепые пленники «свободы».
***
В статьях и дневнике В.Лакшина даются и точные оценки А.Солженицыну, прежде всего человеку. И не грех сегодня различным певцам Александра Исаевича прокомментировать высказывания Владимира Яковлевича. При этом уровень эмоций и обвинений, который в своё время продемонстрировал Борис Можаев в письме «Каинова печать и нательный крест» («Аргументы и факты», 1990, № 3), вряд ли продуктивен.
В работе «Солженицын, Твардовский и «Новый мир» В.Лакшин, прибегая к помощи риторического вопроса, утверждает: «Он думает, что воюет с «режимом», с «идеологией». Но не воюет ли он уже с многомиллионным народом, населяющим эту страну?» («Литературное обозрение», 1994, № 12). Таким образом, Лакшин, наверное, первым отметил важнейшую особенность мировоззрения Солженицына, на которую позже на примере прозы и публицистики указали многие «правые». Важно и то, что данная характеристика применима и к большинству других борцов и якобы борцов с режимом. О них и о себе через время скажут: «Метили в коммунизм, а попали в Россию».
Александр Солженицын когда-то хорошо заметил о «деревянном сердце» Андрея Вознесенского. Владимир Лакшин в названной статье и в дневнике останавливается на эпизодах, которые заставляют усомниться в сердечности самого Александра Исаевича. Просьба Твардовского приехать к нему в труднейший период жизни так встречена Солженицыным: «Я не санитарная машина». А на предложение младшей дочери Твардовского прийти проститься с отцом в морге накануне похорон Солженицын ответил: «У меня сегодня весь день распланирован. Я приду завтра в ЦДЛ, так у меня намечено». Один из комментариев Лакшина к первому эпизоду такой: «О каких добрых, товарищеских отношениях можно тогда говорить? Какое христианство проповедовать?»
***
«Игорь Сац» – название одного из литературных портретов в книге В.Лакшина «Голоса и лица» (М., 2004). Тёплые, лиричные, интересно написанные воспоминания наверняка полонят многих непрофессиональных читателей: они примут на веру всё, что сообщает о времени и его действующих лицах Владимир Лакшин. В этих воспоминаниях наглядно проявляются человеческие и исследовательские качества их автора.
Отношение Лакшина к Сацу вызывает уважение и характеризует Владимира Яковлевича как человека благодарного, умеющего ценить близких ему людей. Однако, как это часто бывает, достоинство, доведённое до своего пика, логического конца, становится слабым местом, недостатком. Недостатком Лакшина-мыслителя, историка литературы, культуры. Так, в воспоминаниях не раз говорится, что Игорь Сац десятилетие был литературным секретарём, правой рукой, доверенным лицом Анатолия Луначарского. Этот факт вызвал соответствующие последствия. По словам В.Лакшина, «взгляд Саца на людей и вещи, явления искусства складывался под несомненным влиянием Луначарского».
Если это так, то такое влияние плодотворным не назовёшь. Что бы ни писали о Луначарском различные авторы от И.Саца и В.Лакшина до Л.Лиходеева и Е.Евтушенко, он стоит в первом ряду советских руководителей-людоедов, разрушителей традиционного православного сознания, убийц русской литературы, культуры.
Луначарский, обладавший, по словам Л.Лиходеева, «великой толеранцией к диссидентству» («Вопросы литературы», 1988, № 10), отводил литературе роль служанки партии, которая, как говорится в статье «Марк Колосов», обладает «самой чистой, самой честной, самой объективной истиной». А в другой работе, «Пути современной литературы», в духе самых «неистовых ревнителей» Пролеткульта и РАППа утверждается: «Только пролетарский писатель сможет нас удовлетворить вполне».
Высказывания Саца, Лакшина, Лиходеева, Евтушенко и других авторов об интеллекте, гигантской эрудиции, художественном вкусе Луначарского меркнут на фоне его в высшей степени вульгарно-социологических, примитивных суждений о литературе (смотрите «Упадочное настроение среди молодёжи (есенинщина)», «Молодая рабочая литература», «Новая поэзия», «Пути современной литературы», «Иосиф Уткин», «Десять книг за 10 лет революции», «А.Блок», «Блок и революция», «Просвещение и революция» и другие работы), на фоне таких высказываний: «Если бы пролетарский писатель даже был сейчас маленьким мальчиком по сравнению с попутчиками, он вырастет. За ним будущее. Его нутро куда здоровее попутчика».
Если бы в Лакшине пульсировало русское «я», он бы обязательно отреагировал на, мягко говоря, нелюбовь манкурта Луначарского к исторической России и русским. Она – эта нелюбовь – многочисленными мыслями-уродцами, мыслями-саморазоблачениями выпирает и в статье о Блоке, где Россия именуется «страной несчастной <…>, забитой, слюнявой – всемирным посмешищем», и в откровенном признании: «Ведь мы з а в о е в а л и (разрядка моя. – Ю.П.) не сказочную страну…», и в выступлении перед учителями: «Преподавание истории в направлении создания национальной гордости, национального чувства и т.д. должно быть отброшено; преподавание истории, жаждущей в примерах прошлого найти хорошие образцы для подражания, должно быть отброшено».
Различные версии о Луначарском, якобы не вписавшемся в новый формат политического времени, выдвинутые Е.Евтушенко («Огонек», 1987, № 36) и другими авторами, звучат неубедительно, ибо по всем главным вопросам нарком просвещения был рупором этого времени. Так, в статье «Молодая рабочая литература» он клеймит «мещан», сочувствующих сельским жителям, не понимающим политику партии в деревне, и без тени сомнения в своей правоте, и без капли жалости заявляет: «Крестьянство – эдакое море, эдакое чудище, а мы строим социализм на его спине».
Не менее показательно то, как рассуждает о формах борьбы с кулачеством Анатолий Луначарский, представитель, как утверждает Л.Лиходеев, «славной богемы», интеллигент, интеллектуал, гуманист: «Кулак – враг довольно сильный. Если бы кулаки были, как их часто изображают, заплывшие жиром, то можно бы их послать на бойню и переделать на мыло (так в одном рассказе говорится), но в том-то и дело, что их так легко не возьмёшь».
И вот у такой «гадины» (И.Бунин) десять лет – спокойно, созвучно – был секретарём и правой рукой Игорь Сац. Ситуация не изменилась и в дальнейшем: своё отношение к жизни и литературе Сац, по свидетельству Лакшина, определял по Луначарскому. Да и сам Владимир Яковлевич поступал подобным образом: из записи от 3 декабря 1970 года следует, что невостребованность современных луначарских оценивается им как недостаток времени («Дружба народов», 2004, № 10).
Лакшин, призывавший к покаянию многих, должен был обратить данный призыв к Игорю Сацу или к себе самому. К себе в первую очередь потому, что своими талантливыми воспоминаниями он из преступников от литературы, культуры и их подручных делал, употреблю выражение Владимира Яковлевича, «героев рождественской сказки».
***
Реакция на лекцию о Достоевском, прочитанную 27 октября 1971 года в Музее изобразительных искусств, вызвала вопрос: чем объяснить хулу не только ортодоксов, но и либералов. Встреча же с одной из слушательниц, пригласившей Лакшина в гости, подвигла к ответу на этот вопрос, к размышлениям на общие темы, об интеллигенции и либерализме в частности (запись от 31 октября 1971 года).
Комментируя такие привычные для «левых» обвинения хозяйки в «фашизации мысли, сталинщине» и альтернативу, предложенную ею, В.Лакшин приходит к выводу, что женщина выразила общее настроение либеральной интеллигенции, которая культивирует бесцельную мысль.
Общая характеристика, перефразируя В.Лакшина, московских чуть прокисших сливок – это, с небольшими поправками, и точно выраженная сущность либералов двух последних десятилетий: «Они проклинают XIX век как идейный, не верят ни в чох, ни в грай и могут жить припеваючи, не ссорясь с властью и утешая себя сознанием своей элитной независимости <…>. Они возводят свой собственный интерес в какую-то 15-ю степень теоретической отвлечённости и сражаются за него яростно, как за «чистую идею» («Дружба народов», 2004, № 11).
Жаль, конечно, что подобное пишется Лакшиным только в дневнике. Понимаю, естественно: опубликовать такое в «Новом мире» или «Юности» было невозможно из-за либеральной цензуры. Данный портрет – это своеобразная иллюстрация, дополнение к стихотворению Николая Рубцова «В гостях», где речь идёт уже о ленинградских «сливках»…
***
Определяя платформу «Нового мира» задним числом в статье «Четверть века спустя» (1989), В.Лакшин писал: «Журнал побуждал открытыми глазами взглянуть на недавнее прошлое с трагедией сталинских лагерей и массовым беззаконием (А.Солженицын, Ю.Домбровский, А.Побожий), с насильственной коллективизацией (С.Залыгин) и кровавой ценой победы в войне (В.Быков, Г.Бакланов, К.Воробьёв)» (Лакшин В. Литературно-критические статьи. – М., 2004). Это высказывание даёт наглядное представление о плоском, «новомировском», «левом» видении нашей истории ХХ века .
Во-первых, лагеря возникли не при Сталине, а гораздо раньше, о чём неоднократно писалось и что В.Лакшин и его единомышленники оценивали как защиту Сталина. Как сказочно-фантастическая воспринимается версия Владимира Яковлевича из статьи в «Кильватере»: В.Кожинов – «самый ловкий» адвокат Сталина и сталинщины («Огонёк», 1988, № 26).
Характерно, что версия о несталинском происхождении лагерей даётся и в «Одном дне…»: «Об этом старике говорили Шухову, что он по лагерям да по тюрьмам сидит несчётно, сколько Советская власть стоит». И то, что лагерь – неотъемлемая часть советской системы, не видели или не хотели признавать В.Лакшин, А.Твардовский, «новомировцы», «шестидесятники».
Во-вторых, советско-социалистические иллюзии В.Лакшина проявились и в выражении «насильственная коллективизация». Как будто она была или бывает иной?
В-третьих, о кровавой цене победы обычно говорят либо люди недалёкие, либо, мягко выражаясь, небожители, либо те «левые», которые хотят поставить под сомнение, по сути, перечеркнуть нашу победу. Какая цена могла быть у СССР, воевавшего против Германии и, на что одним из первых указал В.Кожинов, большей части Европы? А вообще, вопрос цены в таких случаях – не русский вопрос. И дело здесь не в жестокости и бездарности полководцев, а в готовности большей части народа отдать свою жизнь за свободу Родины. Мы же не американцы (и слава Богу), которые при минимуме вклада, потерь извлекли максимум, сверхмаксимум выгод, да ещё нагло настаивают на своей решающей роли в победе над фашизмом.
***
Вообще, Сталин так и остался в восприятии Владимира Лакшина фигурой карикатурно-примитивной, чьи поступки, не укладывающиеся в «левые» стереотипы поведения, получают прямо-таки фантастические мотивировки. Например, в статье «О доме и бездомье (Александр Блок и Михаил Булгаков)» критик предположил, что поводом к реабилитации ёлки мог стать спектакль «Дни Турбиных» и «отцовский соблазн устроить ёлку для маленькой Светланы» (Лакшин В. Литературно-критические статьи. – М., 2004).
Какая странная, очень замедленная, реакция у Сталина: почти десять лет потребовалось ему, чтобы принять данное решение. Почему такое желание не возникло при маленьком Василии? Потому что он мальчик или, быть может, его Сталин любил меньше? А реабилитация «русских фашистов», полководцев, отечественной истории и другое, стоящее в одном смысловом ряду с ёлкой, под влиянием каких спектаклей возникли?
***
В статье «Четверть века спустя» Владимир Лакшин поправляет тех «западных» авторов, которые называли «Новый мир» либеральным журналом, – «не либеральный, а демократический». Годом раньше подобную мысль Владимир Яковлевич высказал уже в полемике (если это можно назвать полемикой) с Михаилом Лобановым и Ниной Андреевой: «Не либеральное, а демократическое направление было характерно для «Нового мира» и его редактора – народного поэта Твардовского» («Огонёк», 1988, №26). Демократизм в понимании Лакшина подразумевает и «внимание к народной боли, к заботам и беде людей, живущих в краях, далёких от столиц…» Более того, Владимир Яковлевич утверждает, что веру Твардовского «в первенствующее значение народных интересов» разделяли все сотрудники «Нового мира».
Эти и подобные утверждения Лакшина вступают в противоречие с его же высказываниями о народе. В статье «Солженицын, Твардовский и «Новый мир» Владимир Яковлевич как истовый марксист-ленинец, спасая идею социализма, прибегает к помощи известных, самых мерзких, облыжных «аргументов», так популярных среди «левой» интеллигенции на протяжении последних почти 40 лет.
Общий посыл о том, что любая идея может быть искажена и даже убита реальностью: природой людей, генетически незрелых как род, скверной исторической почвой и т.д., – Лакшин вполне внятно иллюстрирует: «А может, все беды и неудачи нашей страны оттого как раз, что социализм понят по-старому, по-монархически, в соответствии с дорогими автору «Телёнка» давними российскими традициями? Ведь идея социализма, пришедшая к нам с развитого Запада, хоть и поддержанная инстинктивно навыками нашей крестьянской общины, пала на такую, в общем, глухую, придавленную вековыми традициями рабства, порченную петербургской бюрократией почву, что и сама… Впрочем, это уже другая тема». Точные оценки подобным обвинениям давались многократно, начиная с блестящей статьи Александра Солженицына «Наши плюралисты», поэтому от комментариев откажусь.
В дневнике от 22 ноября 1970 года Владимир Лакшин приводит разговор в электричке, переданный ему В. Из него следует, что двое попутчиков В., «на вид люди интеллигентные», совершенно не разбирались в современной литературе, путали Твардовского с Евтушенко и т.п. И этот частный, безобидный, нормальный эпизод даёт основание «народолюбцу» Лакшину для глобального вывода: «Вот она, Расея, верящая, что «Литва с неба упала», – и ради неё Твардовский растрачивал кровь и нервы, жёг жизнь свою. Тоска» («Дружба народов», 2004, № 9). Это всё равно, что поносить Россию за то, что, по свидетельству Твардовского, В.Жданов пересадку черёмухи назвал выкорчёвкой и не разбирался в породе деревьев. Не обязаны все интеллигентные люди иметь представление о перипетиях литературной борьбы, знать Твардовского, Евтушенко, Дудинцева. Тем более, всё это не повод для выпадов против «Расеи». Что же касается Твардовского, то он был благодарен и воодушевлён поддержкой «простых» читателей после снятия его с поста главного редактора и огорчён предательством многих литераторов, «новомировцев»…
***
В статье В.Лакшина «Четверть века спустя» немало точных суждений о критике, которые опускаю. Приведу одно, вызывающее вопросы, быть может, только у меня: «Критик лишён обольщающей надежды. Он весь в современности, в нынешнем виде и часе литературы, и если его голос не прозвучал в полную силу для читателей-современников, то, наверное, не будет услышан уже никогда. Оттого, кстати, нельзя представить написанной «в стол» критической статьи».
Как определить, прозвучал голос в полную силу или нет? По какой реакции, по востребованности, издаваемости и т.д.? Тогда, конечно, В.Белинский и Н.Добролюбов в XIX и большей части ХХ века были «услышаннее», чем ранние славянофилы, Н.Страхов, К.Леонтьев и многие другие. Однако востребованность Белинского и Добролюбова в конце 80-х годов прошлого века иссякла и, думаю, навсегда. Что есть благо для русской мысли и критики, ибо их статьи (Белинского – большинство, Добролюбова – все) мешают пониманию русской и мировой литературы, истории. Услышанность К.Аксакова, А.Хомякова, Н.Страхова и других критиков (слово, конечно, узкое) возрастает и будет возрастать по мере выздоровления русского народа (хотя нет никакой уверенности, что оно произойдёт). Эти авторы «вели» себя так, как обязан поступать любой русский критик. Он не должен быть «весь в современности», как считает В.Лакшин, в «нынешнем виде и часе литературы» у него должны быть только «ноги», «голова» же должна находиться в «вечности». С позиций тысячелетней истории и вечных – православных – ценностей русский критик оценивает современную литературу.