Виктор Франкл. Человек в поисках смысла
http://www.lib.ru/DPEOPLE/frankl.txt Несмотря на вынужденную физическую и умственную примитивность лагернойжизни, духовная жизнь могла стать даже глубже. Люди с тонкойчувствительностью, которые привыкли к напряженной интеллектуальной жизни,могли испытывать сильные страдания (они часто бывали хрупкого сложения), нопотери их внутреннего Я были меньше. Они могли найти прибежище отокружающего кошмара в богатой внутренней жизни и духовной свободе. Толькотак можно объяснить явный парадокс: некоторые заключенные, которые совсем невыглядели крепкими, часто выживали в лагерных условиях успешнее, чемздоровяки. Чтобы лучше это разъяснить, мне опять придется обратиться кодному личному переживанию. Однажды рано утром, как обычно, мы шагали к месту работы. Раздавалиськрики команды: "Отделение, вперед марш! Левой - два-три-четыре! Ле-войдва-три-четыре! Левой два-три-четыре! Левой два-три-четыре! Шапки до-лой!"Эти слова до сих пор звучат в моих ушах. При команде "Шапки долой!" мыпроходили через ворота лагеря, и на нас наводились лучи прожекторов. И плохоприходилось тому, кто из-за холода натягивал шапку на уши до того, какдавалось позволение. Мы брели в темноте, шлепая по широким лужам и спотыкаясь о камни, поединственной дороге, ведущей из лагеря. Сопровождающие нас конвойные кричалина нас и подталкивали прикладами. Те, у кого ноги были изранены, опиралисьна плечо соседей. Мы шли в молчании: ледяной ветер не располагал кразговорам. Пряча рот в поднятый воротник, мой сосед внезапно шепнул: "Еслибы наши жены увидели нас сейчас! Я надеюсь, что в их лагерях условия лучше,и что они не знают, что происходит с нами." Я начал думать о своей жене, и пока мы брели и брели, скользя наобледеневших местах, поддерживая друг друга, мы оба молчали, но знали, чтокаждый думает о своей жене. Иногда я смотрел на небо, где уже тускнелизвезды, и розовый свет утра начал пробиваться из-за облачной гряды. Но мыслибыли заняты образом моей жены, который представлялся со сверхъестественнойостротой.Я слышал, как она отвечает мне, видел ее улыбку, ее открытый иободряющий взгляд. Реальный или воображаемый, ее взгляд сиял сильнее, чемсолнце, которое начало восходить. Меня пронзила мысль: в первый раз в жизни я увидел истину, воспетую встихах стольких поэтов и провозглашенную как конечная мудрость столькимимыслителями: любовь - это конечная и высшая цель, к которой может стремитьсячеловек. И тогда я осознал величайший из секретов, которыми могут поделитьсяпоэзия, мысль и вера: спасение человека происходит через любовь и в любви. Японял, что человек, у которого ничего не осталось на этом свете, все ещеможет познать блаженство, хотя бы только на короткое мгновение, в мысленномобщении со своими любимыми. В состоянии крайней безысходности, когда человекне может выразить себя в какой-нибудь полезной деятельности, когда егоединственное достижение - это достойно переносить свои страдания, - даже втаком положении человек может, через полное любви размышление о близкомчеловеке, выразить себя. В первый раз в жизни я был способен понять смыслслов: "Блаженны ангелы, погруженные в вечное и полное любви созерцаниебесконечной красоты." Человек передо мной споткнулся, и задние упали на него. Подбежалконвоир и обрушил удары плети на всех подряд. Это прервало мои мысли нанесколько минут. Но скоро моя душа сумела вернуться из лагернойдействительности в другой мир, и я возобновил разговор с моей любимой: язадавал ей вопросы, она отвечала; она спрашивала меня, и я отвечал. "Стоп." Мы пришли на место работы.Все кинулись в темный сарай снадеждой опередить других и получить хороший инструмент. Каждый получалзаступ или кирку. "Эй, свиньи, не можете поживей?" Скоро мы заняли наши вчерашние места втраншее. Мерзлая земля раскалывалась под ударами кирки - только искрылетели. Люди работали молча, их мозг оцепенел. Мои мысли все еще были сосредоточены на образе моей жены. Я даже незнал, жива ли она. Но мне стало ясно (теперь-то я хорошо понимаю этуистину): любовь гораздо шире физической личности любимого человека. Онасосредоточена на духовном существовании любимого, его внутренней сущности.Присутствует ли он тут физически, и даже жив он или нет, в каком-то смыслетеряет значение. Я не знал, жива ли моя жена, и был лишен возможности это узнать (вовремя всего моего трехлетнего заключения не было никакой исходящей илиприходящей почты); но в тот момент это уже было неважно. Мне незачем былознать; ничто не могло разрушить силы моей любви, моих мыслей и образалюбимой. Даже знай я, что моя жена погибла, то думаю, что невзирая на этопредавался бы размышлениям о ее образе, и что моя мысленная беседа с нейбыла бы такой же живой и давала бы такое же утешение. "Положи меня какпечать на сердце свое, ибо любовь cильна, как смерть." Такой подъем внутренней жизни давал заключенному убежище от пустоты,отчаяния и духовной бедности его существования, позволяя ему спасаться впрошлом. Выпущенное на волю воображение вовсю играло прошедшими событиями,часто не очень значительными, мелкими происшествиями и пустяками. Вностальгических воспоминаниях они возвеличивались и принимали странныйхарактер. Мир прошлых событий, само их существование казались оченьдалекими, и душа с тоской стремилась к ним: я мысленно совершал поездки наавтобусе, отпирал входную дверь своей квартиры, отвечал на телефонныезвонки, включал электрический свет. Наши мысли часто сосредотачивались наэтих мелких деталях, и воспоминания о них трогали до слез. С усилением внутренней жизни заключенного он начинал восприниматькрасоту искусства и природы с такой остротой, как никогда раньше. Иногда подих влиянием он даже забывал свое собственное страшное положение. Если быкто-нибудь увидел наши лица во время путешествия из Освенцима в баварскийлагерь, когда мы созерцали горы Зальцбурга с их сияющими на закатевершинами, через маленькое зарешеченное оконце арестантского вагона, он быникогда не поверил, что это лица людей, потерявших всякую надежду на жизнь исвободу. Несмотря на это - а может быть благодаря этому - нас захватилакрасота природы, которой нам так долго не хватало. И в лагере человек мог привлечь внимание товарища к прекрасному зрелищузаката, когда солнце просвечивает сквозь высокие деревья баварских лесов(как на знаменитой акварели Дюрера) - именно в этих лесах мы строилиогромный подземный военный завод. Однажды вечером, когда мы уже отдыхали наполу нашего барака, до смерти усталые, с миской супа в руках, вбежал наштоварищ и позвал выйти посмотреть на великолепный закат. Стоя снаружи, мысмотрели на пылающие на западе тучи и на небо, полное облаков, непрерывноменяющих свой цвет и форму, от голубовато-стального до кроваво-красного.Наши жалкие серые землянки резко контрастировали со всем этим богатством, алужи на мокрой земле щедро отражали пылающее небо. После нескольких минутрастроганного молчания, один заключенный сказал другому: "Каким прекрасныммог бы быть этот мир!" В другой раз мы работали в траншее. Был серый рассвет; серым было небонад нами, серым был снег в бледном свете хмурого утра; серыми были нашилохмотья, и серыми были наши лица. Я снова молча разговаривал со своейженой, а может, я пытался найти смысл моих страданий, моего медленногоумирания. В последнем яростном протесте против безнадежности и неминуемойсмерти я почувствовал, как мой дух прорывается через окутывающий все мрак. Ячувствовал, как он переступает через границы этого бессмысленного мира, иоткуда-то я услышал победное "Да" в ответ на мой вопрос о существованииконечной цели. В этот момент зажегся свет в окне далекого домика, будтонарисованного на горизонте, среди серости раннего баварского утра. "Et luxin tenebis lucet" - и свет засиял в темноте. Часами я стоял, врубаясь вледяную землю. Прошел мимо охранник, осыпая меня оскорблениями. Я опять сталобщаться со своей любимой. Я все больше и больше чувствовал ее присутствиерядом со мной, казалось, что я могу дотронуться до нее, протянуть руку исжать ее руку. Чувство было очень сильным: она была тут. И в это мгновениептица тихо слетела вниз и села прямо передо мной, на кучу накопанной мнойземли, и пристально посмотрела на меня. Ранее я упомянул искусство. Существовала ли такая вещь в концлагере?Это скорее зависит от того, что называть искусством. Время от времениимпровизировалось нечто вроде кабаре. На время освобождали барак, несколькодеревянных скамей сдвигались или сколачивались вместе, и составляласьпрограмма. Вечером там собирались привилегированные заключенные - капо ирабочие, которые не должны были покидать лагерь для переходов к далекомуместу работы. Они приходили, чтобы немного посмеяться или, может быть,чуть-чуть поплакать; как бы то ни было, забыться. Там были песни, стихи,шутки, некоторые с сатирической подоплекой по отношению к лагерю. Все былопредназначено для того, чтобы помочь забыться - и действительно помогало.Эти сборища были настолько действенны, что некоторые рядовые заключенныетоже приходили смотреть кабаре, несмотря на усталость и даже на потерювечерней порции еды. Во время получасового обеденного перерыва, когда на участке раздавалисуп (который оплачивали наниматели - и не очень на него тратились), намразрешалось собираться в недостроенном помещении для двигателя.У входакаждый получал по черпаку водянистого супа. Пока мы жадно его хлебали, одиниз заключенных взбирался на бочку и пел итальянские арии. Мы наслаждалисьпением, и ему была гарантирована двойная порция супа прямо "со дна" - этоозначало - с горохом! Награды в лагере можно было получить не только за развлечения, но и зааплодисменты. Я, например, мог бы найти протекцию (как мне повезло, что онамне так и не понадобилась) у самого страшного капо нашего лагеря, который поболее чем основательным причинам был известен как "кровавый капо". Однаждывечером мне снова оказали высокую честь быть приглашенным в комнату, гдекогда-то происходил спиритический сеанс. Там собрались самые близкие друзьяглавврача, и опять - нелегально - старшина из санитарной команды. В комнатузаглянул "кровавый капо", и его попросили почитать свои стихи, которыеславились в лагере (своей бездарностью). Он не заставил просить себя дважды,и быстро достал нечто вроде дневника, из которого и начал читать образцысвоего творчества. Я до боли кусал губы, чтобы удержаться от смеха над однимих его любовных стихотворений, и скорее всего это сохранило мне жизнь. Потомя не поскупился на аплодисменты, и моя жизнь была бы спасена, даже если я быя снова попал в его рабочую партию; меня уже посылали туда на один день, иэтого мне хватило с лихвой. В любом случае, полезно было оставить о себехорошее впечатление у "кровавого капо". Поэтому я хлопал громко, как толькомог. Вообще говоря, любое занятие искусством в лагере было в какой-то мерегротеском. Я бы сказал, что реальное впечатление, от чего-нибудь,напоминавшего искусство, возникало только благодаря зловещему контрасту набезнадежном фоне лагерной жизни. Я никогда не забуду, как в мою вторую ночьв Освенциме, музыка заставила меня очнуться от глубокого сна обессиленногочеловека. Старший охранник барака что-то праздновал в своей комнате у входав барак. Пьяные голоса орали какие-то избитые песни. Вдруг наступила тишина,и скрипка запела отчаянно грустное танго, необычную мелодию, не испорченнуючастым повторением. Скрипка рыдала, и душа моя рыдала вместе с ней - потому,что в этот день кому-то исполнилось двадцать четыре года. Этот кто-то был вдругой части лагеря, может быть всего в нескольких сотнях или тысячах метровот меня - и все же совершенно недосягаем. Этот кто-то был - моя жена. Внешний наблюдатель удивился бы, обнаружив в концлагере видимостьискусства, но он был бы поражен еще сильнее, если бы услышал, что там можнообнаружить еще и чувство юмора; пусть лишь, слабые следы, и всего на минуту.Юмор был еще одним оружием души в борьбе за самосохранение. Хорошо известно,что юмор, более чем какое-нибудь другое свойство человеческой натуры,помогает стать как бы вне окружающей действительности, подняться над нейхотя бы на несколько секунд. Я сумел помочь своему другу, работавшему рядомсо мной на стройке, развить чувство юмора. Я предложил, чтобы мы обещалидруг другу ежедневно придумывать хотя бы одну забавную историю окаком-нибудь инциденте, который может произойти после нашего освобождения.Он был хирургом и работал ассистентом в штате нашей больницы. И я однаждызаставил его улыбнуться, описывая, как он не сможет отказаться от привычеклагерной жизни, когда вернется к своей прежней работе. На стройке (особеннокогда надсмотрщик совершал свой инспекционный обход) бригадир подгонял насвыкриками: "Действовать! Действовать!" Я сказал своему приятелю: "Однажды,когда ты будешь выполнять большую полостную операцию, внезапно воперационную ворвется санитар, объявляя о приходе старшего хирурга криком:"Действовать! Действовать!" Иногда другие выдумывали забавные истории о будущем, например, как названом обеде, когда внесут супницу, мы забудемся и начнем умолять хозяйкузачерпнуть нам "со дна". Попытка развить чувство юмора и видеть вещи с их смешной стороны - этонекий вид уловки, которой можно научиться, овладевая искусством жить. Ичеловек может тренироваться в искусстве жить даже в концлагере, где царитстрадание. Можно привести аналогию: если в пустую комнату накачать любоеколичество газа, он равномерно распределится по всей комнате. Так же истрадание, будь оно сильным или незначительным, заполняет всю душу человекаи его сознание, ибо "размеры" человеческого страдания вполне относительны. Так же и совершенный пустяк может вызвать бурное ликование. Например,вот что произошло во время нашего переезда из Освенцима в лагерь - филиалДахау. Все опасались, что наш транспорт едет прямо в лагерь Маутхаузен.Напряжение все более нарастало по мере того, как мы приближались к мостучерез Дунай, который, по утверждению опытных путешественников, вел вМаутхаузен. Трудно представить себе тот танец радости, который исполнили ввагоне заключенные, когда убедились, что поезд не проехал по мосту, а вместоэтого отправился "всего лишь" в Дахау. И опять же, что произошло, когда ма прибыли в Дахау после путешествия,которое длилось два дня и три ночи? В вагоне было недостаточно места, чтобывсе одновременно могли присесть на корточки. Большинство из нас вынужденобыло стоять всю дорогу, в то время как немногие по очереди сидели на скуднойсоломе, мокрой от мочи. Когда мы прибыли, первая важная новость, услышаннаяот старожилов, была, что этот сравнительно небольшой лагерь (на 2500человек) не имел ни печей, ни крематория, ни газа! Это означало, чточеловек, ставший "мусульманином", не будет отправлен прямо в газовую камеру,а должен ждать, пока так называемый "конвой больных" не будет собран дляотправки обратно в Освенцим. Этот радостный сюрприз привел всех в хорошеенастроение. Пожелание старшего надзирателя нашего освенцимского баракаисполнилось: мы прибыли, да еще и так быстро, в лагерь, где не было "трубы"- не то что в Освенциме. Мы смеялись и сыпали шутками, несмотря на то, и вовремя того, что нам предстояло в следующие несколько часов. Когда новоприбывших пересчитали, оказалось, что одного из наснедостает. И нам пришлось ждать под дождем и холодным ветром, пока не нашлиотсутствующего. Его обнаружили в бараке, где он свалился и мгновенно заснул,изнуренный дорогой. И тогда перекличка превратилась в парад наказания. Всюночь и до позднего утра нам пришлось простоять под открытым небом,промерзшими и вымокшими до костей, после долгого изнурительного путешествия.И все же мы были очень рады! В этом лагере не было трубы, а Освенцим былдалеко. В другой раз мы увидели группу обыкновенных арестантов, которых провелимимо места, где мы работали. Насколько очевидной оказалась относительностьвсех страданий! Мы завидовали этим заключенным, их относительноупорядоченной, безопасной и счастливой жизни! Они наверняка имеливозможность регулярно принимать душ, грустно думали мы. У них наверняка былизубные щетки и щетки для одежды, матрацы - у каждого свой - и ежемесячнаяпочта, приносящая им вести от родных, или хотя бы известия, живы ли они. Мыуже очень давно были лишены всего этого... А как мы завидовали тем, кому повезло работать на фабрике, в закрытомпомещении! Каждый мечтал о такой удаче - она могла спасти жизнь! Шкалаотносительного везения простиралась еще дальше. Среди отделений, работавшихвне лагеря (я входил в одно из них), некоторые считались в худшем положении.Можно было завидовать тем, кому не приходилось брести по скользкой слякотнойглине на крутом склоне, разгружая вагонетки узкоколейки по 12 часовежедневно. Большинство несчастных случаев происходило именно там, часто -смертельных. В других рабочих партиях бригадиры имели традицию раздавать ударынаправо и налево, и мы считали относительным везением не попасть в ихкоманду, а если попадать, то ненадолго. Однажды мне не повезло, и я попал втакую группу. Если бы сигнал воздушной тревоги не прервал нашу работу черездва часа (в течение которых бригадир посвящал свое внимание исключительномне), после чего группы переформировали, я думаю, что возвратился бы влагерь на волокуше, на которой доставляли в лагерь умерших или умирающих отизнурения. Никто не может представить себе облегчения, которую можетдоставить сирена в такой ситуации; даже боксер, который услышал гонг,извещающий конец раунда и спасающий его от нокаута. Мы были благодарны за малейшую милость. Мы были рады, если хваталовремени поискать вшей перед сном, пусть сама процедура была малоприятной -приходилось стоять голыми в нетопленом бараке, где с потолка свисалисосульки. Но мы были благодарны, если в это время не было воздушной тревогии не выключали свет. Если не проделать это достаточно тщательно, потомполночи невозможно спать. Скудные радости лагерной жизни относились в основном к "отрицательномусчастью" - они были "отсутствием страдания", как выразился Шопенгауэр, да ито в относительной степени. Настоящие положительные удовольствия, дажемалейшие, были очень редки. Я помню, как однажды составил нечто вродебалансового отчета, и обнаружил, что за много, много прошедших недель яиспытал только два момента удовольствия. Один из них: по возвращении сработы меня после долгого ожидания впустили на кухню и определили в очередьк повару из заключенных Ф. Он стоял за одним из огромных котлов и разливалсуп в миски, которые протягивали торопливо проходившие перед нимзаключенные. Он был единственным поваром, который не глядел на людей, чьикотелки он наполнял; единственным поваром, который разливал суп всемодинаково, у которого не было любимчиков из своих личных друзей илиземляков, для которых он выуживал бы картошку, в то время как другиеполучали бы водянистый суп, зачерпнутый сверху. Но я не могу осуждать тех заключенных, которые давали преимуществосвоим перед остальными. Кто может бросить камень в человека, которыйпокровительствует своим друзьям в обстоятельствах, когда рано или поздно этоможет спасти ему жизнь? Ни один человек не должен их судить, пока не спроситсебя с абсолютной искренностью, не поступил ли бы он точно так же в подобныхобстоятельствах. Я ранее упоминал, как все, непосредственно не связанное с задачейсохранить в живых себя и ближайших друзей, теряло свое значение. Этой задачеприносилось в жертву все. Личность человека была подвержена такому давлению,что это искажало ее и угрожало всем ее жизненным ценностям, подвергая ихсомнению. Под влиянием мира, который больше не признавал ценностичеловеческой жизни и человеческого достоинства, который отнял у человека еговолю и сделал его объектом уничтожения (собираясь, однако, сначалаиспользовать его до дна - до последней капли его физических ресурсов) - подтаким влиянием личное эго (Я) в конце концов терпело крах своих ценностей.Если человек в концлагере из последних сил не боролся за то, чтоб сохранитьсвое самоуважение, он терял чувство себя как индивида, разумного существа,обладающего внутренней свободой и личной ценностью. Он думал о себе толькокак о частичке огромной массы; его существование опускалось до уровняживотной жизни. Людей гоняли как стадо - то в одно место, то в другое;иногда - всех вместе, иногда поодиночке, как овец в стаде, не обладающих нисобственным разумом, ни собственной волей. Небольшая, но опасная сворасторожей, поднаторевших в пытках и садизме, окружала их со всех сторон. Онигоняли стадо туда и сюда, с помощью криков, толчков и ударов. А мы, овцы,думали только о двух вещах - как уклониться от злых псов, и как получитьнемного пищи. Точно как овцы, которые теснятся к середине стада, каждый старалсяпопасть в середину колонны. Это давало шанс избежать ударов конвойных,которые шли по обе стороны, впереди и позади колонны. Положение внутриколонны давало еще одно преимущество - защиту от злого ветра. В попыткеспасти свою жизнь люди старались буквально нырнуть в толпу, причем приформировании колонны это происходило чисто автоматически. А иногда это былосовершенно сознательным усилием с нашей стороны - в соответствии с одним изсамых повелительных законов самосохранения: не быть заметным. В любомслучае, мы старались не привлекать к себе внимания эсэсовцев. Конечно, иногда бывало возможно, и даже необходимо, уединиться оттолпы. Хорошо известно, что в вынужденной совместной жизни, когда все, чтоты делаешь, попадает в поле чужого внимания, может возникнуть неодолимаяпотребность уединиться, по крайней мере на короткое время. Заключенныйжаждет побыть наедине с собой и своими мыслями; он жаждет хоть капли частнойжизни и одиночества. После моего перевода в так называемый "лагерь отдыха" яполучил редкую возможность уединяться хотя бы на пять минут. За бараком, гдея работал, в котором теснилось около пятидесяти горячечных больных, былотихое местечко в углу двойной изгороди из колючей проволоки, окружающейлагерь. Там был сооружен навес из нескольких жердей и веток, чтобы укрыватьполдюжины трупов (ежедневная смертность в лагере). Еще там был колодец,ведущий к водопроводным трубам. Я садился на корточки на его деревяннуюкрышку, когда не было нужды в моих услугах. Я просто сидел и смотрел назеленые цветущие склоны и далекие синие холмы баварского ландшафта в оправеиз колючей проволоки. Я мечтал и тосковал, и мои мысли устремлялись на севери северо-восток, в направлении дома, но в той стороне видны были толькотучи. Мне не мешали лежащие рядом трупы, кишевшие вшами. Только шагипроходящих мимо охранников могли пробудить меня от мечтаний, или меня моглипозвать из лазарета, или надо было получить партию лекарств - обычно 5 - 10таблеток аспирина, которых должно было хватить на несколько дней дляпятидесяти больных. Я принимал лекарства и потом совершал обход, проверяяпульс и давая полтаблетки в серьезных случаях. Но безнадежные больные неполучали таблеток. Лекарства уже не могли им помочь, и их следовалосохранить для тех, для кого еще была некоторая надежда. Для легких случаев уменя не было ничего, кроме слов ободрения. Так я тащился от пациента кпациенту, хотя сам был слаб и изнурен серьезным приступом тифа. Потом явозвращался на то же уединенное место - на деревянную крышку водопроводнойшахты. Между прочим, эта шахта однажды спасла жизнь трем моимсотоварищам-заключенным. Незадолго до освобождения была организованамассовая переброска в Дахау, и эти трое мудро решили обойтись без этогопутешествия. Они спустились в шахту и спрятались там от охранников. Яспокойно сидел на крышке и с невинным видом бросал камешки, стараясь попастьв колючую проволоку. Заметив меня, охранник заколебался на минуту, но потомпрошел дальше. Скоро я мог уже сказать тем троим внизу, что худшая опасностьминовала.
Постскриптум 1984 г.