Глава III. Систематизация античной этики. Своей вершины античная этика достигает в творчестве Аристотеля, который вводит сам термин "этика" и дает наиболее глубокое для своего времени

АРИСТОТЕЛЬ

Своей вершины античная этика достигает в творчестве Аристотеля, который
вводит сам термин "этика" и дает наиболее глубокое для своего времени,
всестороннее и систематическое понимание этики как учения о добродетелях,
добродетельной личности. Его этические сочинения, и прежде всего главное
из них - "Никомахова этика", являются своеобразной энциклопедией нравов и
ценностных установок рабовладельческого общества в его полисной форме.
Предмет и задачи этики. Аристотелю (384 - 322 до н. э.)
принадлежит первая и, на наш взгляд, самая совершенная систематизация
этики. Он обозначил предмет и отличительные признаки этики как науки. Он
же дал ей имя. Слово "этика", введенное Аристотелем в качестве термина,
обозначающего определенную отрасль знания, восходит к древнегреческому
слову ethos, которое первоначально, еще во времена Гомера, означало
привычное место обитания (человеческое жилище, логово зверей), а
впоследствии приобрело новый смысл: обычай, нрав, характер, образ мыслей.
Античная философия пользовалась этим термином для обозначения устойчивого
характера того или иного явления (например, Гераклит говорит об этосе
человека, Эмпедокл - об этосе первоэлементов). Отталкиваясь от значения
этоса как характера (нрава, темперамента), Аристотель говорит об этических
добродетелях (т. е. добродетелях, относящихся к характеру человека, его
этосу) и отличает их от дианоэтических (мыслительных) добродетелей
(добродетелей разума). Наука, которая изучает этические добродетели, их
роль в достижении счастья, исследует, какой характер, какой нрав человека
является наилучшим, была названа Аристотелем этикой. В "Политике"
он ссылается на свое сочинение "Этика" (см.
8, 405); об этическом он говорит также как о составной части политики
(см. ММ 1181 а 24)1. Термин "этика" содержится в названиях всех трех работ
философа ("Никомахова этика", "Евдемова этика", "Большая этика"), которые
посвящены проблемам морали2. Слово "моральный", а возможно, и термин
"мораль" - латинские эквиваленты греческих терминов "этический", "этика" -
также возникли в рамках философской традиции.
Выбор термина для отца логической науки не был, конечно, искусственной
процедурой. Он имеет отношение к существу дела. Обратившись к слову
"этос", Аристотель связывает добродетель с формируемыми в результате
общения нравами, обычаями, привычками; он недвусмысленно полемизирует с
традицией Сократа - Платона, согласно которой источником и основанием
добродетели является знание, правильное понимание. "...Отождествляя
добродетели с наука1 Здесь и далее при ссылках на этические сочинения
Аристотеля:
EN - "Никомахова этика"; ЕЕ - "Евдемова этика"; ММ - "Большая этика".
Работы цитируются по изданиям 8 и 82.
2 Об этических сочинениях Аристотеля, спорах вокруг их подлинности см.
нашу работу "Этика Аристотеля" (130), которая легла в основу данной главы.
ми, - читаем мы в "Большой этике", - Сократ упраздняет внеразумную
(alogon) часть души, а вместе с нею и страсть (pathos) и нрав" (ММ 1182 а
21 - 24). И далее о Платоне:
"Платон смешал и связал добродетель со своим учением о высшем благе и
поступил неправильно: это благо не имеет отношения к добродетели как
таковой. Ведя речь о бытии и об истине, он не имел оснований говорить о
добродетели, поскольку они не имеют с нею ничего общего" (ММ 1182 а 25 -
30). Нравственность и в самом деле существенно отличается от познания,
представляет собой другой срез отношения к действительности. Аристотель
вполне прав, подчеркивая ее практически-поведенческую ориентированность.
Различия между наукой и нравственностью Аристотель усматривает в
следующем. Наука говорит о том, что собой представляют вещи;
нравственность учит, как относиться к вещам. Основанием науки в
психологическом плане является разум; основание нравственного поведения -
разум в его единстве с неразумной частью души. Наука производит знания,
обозначает границу между истиной и заблуждением; нравственность есть
область ценностей, ее отличительным признаком является различение добра и
зла. Знания приобретаются в процессе обучения; нравственные добродетели
являются результатом свободного выбора, опыта и привычки. Словом,
нравственность касается поведения, притом в той мере, в какой это
поведение зависит от самого действующего индивида.
Своим пониманием предмета этики Аристотель решительно порывает с
мистическими тенденциями в истолковании морали и человеческого поведения.
Характер индивида, считает Аристотель, формируется на основе природных
предпосылок и в процессе жизнедеятельности, для его объяснения нет никакой
нужды ссылаться на некое потустороннее царство идей.
Своеобразие предмета определяет своеобразие науки о нем, и в отличие от
философии этика является практической наукой. Цель этики, говорит
Аристотель, "не познание, а поступки" (EN 1095 а 5), она учит тому, как
стать добродетельным. Если, к примеру, "все дело астрономии, науки о
природе, и геометрии в том, чтобы познать и исследовать природу предметов
этой науки, что, разумеется, ничуть не мешает им при случае быть
пригодными для самых насущных нужд" (ЕЕ 1216 b 10), то этические занятия
не ставят своей целью только созерцание. Этическое исследование существует
"не затем, чтобы знать, что такое добродетель, а чтобы стать
добродетельными, иначе от этой [науки] не было бы никакого проку..." (EN
1103 а 25-30). Разумеется, этика при всех ее отличительных особенностях
остается наукой и, подобно любой науке, производит знания. Однако
этические знания имеют ценность не сами по себе; они являются формой
актуализации практических поведенческих задач и призваны направлять
человеческую деятельность. Они переходят в нормы, в требования к
поведению. Этика рассматривает нравственность (добродетель) "не просто
чтобы знать, что она такое, но и чтобы знать, каким путем она
достигается..." (ММ 1182 а). Она является нормативной наукой, призванной
развернуть программу нравственного воспитания.
Более того, в этике, согласно рассуждениям Аристотеля, собственно
познавательные задачи (знание добродетели самой по себе) подчинены
нормативным целям - обоснованию того, как стать добродетельным.
Поскольку цель этики - не обогащение индивида знанияли, а его
преобразование, нравственное возвышение, то действенность этического
образования определяется не только интеллектуальными возможностями
слушателя, но прежде всего уровнем его личностного развития. В этой связи
исключительный интерес представляет замечание Аристотеля о том, что для
людей неопытных в житейских делах, а также для людей невоздержанных, в
частности для юношества, изучение этики принесет мало пользы. Ибо тот, кто
не умеет управлять своими страстями, склонностями, тот тем более не сможет
управлять ими хорошо, правильно. Ему этические знания останутся чуждыми.
Но этика, считает философ, может принести огромную пользу тем, кто
обладает жизненным опытом, способен владеть собой, подчинять свои действия
определенной цели. Для обильного урожая мало хорошего зерна, надо еще,
чтобы оно пало на хорошо вспаханную землю; точно так же для таких
"всходов", как добрые поступки, недостаточно одних знаний о добродетели,
необходимо, чтобы эти знания нашли себе благодатную почву - стремление,
внутреннюю потребность индивида стать добродетельным. Словом, этика в
интерпретации Аристотеля является не просто отражением, но одновременно
выражением и продолжением реальной нравственной практики.
Специфика предмета политической науки, а следовательно, и этики,
которая является частью политики, определяет свойственную ей меру точности
и ясности. Реальные формы проявления благородного и справедливого столь
разнообразны, подвержены таким колебаниям, что складывается впечатление об
их условном, конвенциональном происхождении. Во всяком случае делается
невозможной их конкретная интерпретация средствами науки. Нравственные
действия, как и всякие действия, касаются частного, имеют
индивидуально-неповторимый облик. А этические знания именно потому, что
они знания, имеют общий характер и не могут учесть практически бесконечное
разнообразие отдельных действий. Критикуя этический интеллектуализм
Сократа, Аристотель замечает, что знание добродетели вообще не дает еще
знания добродетели в каждом отдельном случае, подобно тому как врач лечит
не человека вообще, а всегда отдельного, единичного индивида.
Неопровержимый аргумент.
Аристотель ставит вопрос еще более остро. Если бы даже, говорит он,
такое знание, касающееся каждого единичного акта добродетельного
поведения, и было возможно, оно бы мало способствовало счастью, ибо важно
не просто знать, а действовать. Правильное действие всегда является
единством рационального и иррационального, наряду со знанием оно еще
требует нравственной зрелости склонностей. "Согласно правильному
рассуждению поступают тогда, когда внеразумная (alogon) часть души не
мешает энергиям ее разумной (logisticon) части..." (ММ 1208 а 10; см.
также ЕЕ 1246 Ь). В этике поэтому истина обозначается "приблизительно и в
общих чертах..." (EN 1094 b 20). Ее выводы являются скорее вероятными, чем
точными. Речь идет о том, что этические обобщения касаются общих оснований
и общих ориентации деятельности и не могут направлять многообразие ее
отдельных актов. В них ухватывается некая тенденция в мире человеческих
поступков, которая пробивает себе путь через многочисленные отклонения,
описывается то, что "имеет место лишь в большинстве случаев и при
соответствующих предпосылках..." (EN 1094 b 20-25).
Более того, этика вместе с политикой является наиболее важной наукой,
имеет как бы родовое значение по отношению к другим практическим
дисциплинам. Эта особая роль этики объясняется тем, что она рассматривает
действия человека с точки зрения их общих оснований, конечных целей.
В силу своеобразия своего предмета этика должна оставаться на высоких
уровнях абстракции; она не может дать выписанную во всех частностях,
деталях схему поведения конкретного индивида. Задача этики не в том, чтобы
снабдить челсвека шпаргалкой на все случаи жизни, а в том, чтобы помочь
ему найти себя, подняться до своего родового назначения.
Высшее благо. Всякая деятельность предпринимается ради какой-либо цели.
Во врачебном деле это здоровье, в кораблестроении - судно, в стратегии -
победа и т. д. Цель, ради которой предпринимается деятельность, есть
благо. Реальное многообразие благ нельзя подвести под одну общую идею.
"Все существующее стремится не к одному благу, а каждое к своему
собственному" (ЕЕ 1218 а).
Различные цели, соответствующие различным видам деятельности,
иерархически организованы. Менее общие и важные цели подчинены более общим
и важным. Та цель, которая завершает эту иерархию, является в ней
конечной, называется высшим благом; все прочие цели подчинены ей,
оказываются по отношению к ней средствами. Само же высшее благо всегда
остается целью, никогда не может стать средством. Высшее благо - это цель
целей. "Если же у того, что мы делаем (ta prakta), существует некая цель,
желанная нам сама по себе, причем остальные цели желанны ради нее и не все
цели мы избираем (hairoymetha) ради иной цели (ибо так мы уйдем в
бесконечность, а значит, [наше] стремление бессмысленно и тщетно), то
ясно, что цель эта есть собственно благо (tagathon), т. е. наивысшее благо
(to ariston)" (EN 1094 а 20-25).
Следуя сложившейся этической традиции и отражая установку общественного
сознания своей эпохи, Аристотель характеризует высшее благо как
блаженство, евдемонию.
Это определение имеет для него значение аксиомы. Оно является очевидным
началом этики. Вводя его, Аристотель ограничивается тем, что ссылается на
общепринятость: "Относительно названия сходятся, пожалуй, почти все,
причем как большинство, так и люди утонченные называют [высшим благом]
счастье..." (EN 1095 а 15 - 20).
Блаженство, или, что одно и то же, высшее благо, есть нечто завершенное
и самодостаточное. Это не сумма благ, а то, что само по себе делает жизнь
желанною. Блаженства не может быть больше или меньше, оно тождественно
самоудовлетворенности. К нему люди стремятся ради него самого. Блаженство,
кроме того, не может быть предметом похвалы, ибо похвала предполагает
оценку с точки зрения более высокого критерия, а блаженство заслуживает
безусловного уважения. Ведь счастье не нуждается для своего оправдания в
чем-то другом, свою награду оно несет в самом себе. Аристотель
демистифицирует понятие счастья, которое традиционно связывалось с
покровительством добрых гениев. У него счастье - это целиком и полностью
факт человеческой жизни, притом такой факт, который решающим образом
зависит от самого действующего индивида.
Блаженство в сущности есть не что иное, как совершенная деятельность,
или, говоря по-другому, деятельность, сообразная с добродетелью, а если
добродетелей несколько, то с самой лучшей добродетелью. Здесь следует
отметить, что понятие добродетели в античности, в том числе во времена
Аристотеля, еще не имело специфически морального смысла - делание добра
другому человеку. Оно означало просто добротность, соответствие некоей
вещи, явления своему назначению. В этом смысле говорилось, например, о
добродетели коня, плотника, глаза и т. д. "В самом общем смысле
добродетель - это наилучшее состояние (hexis)" (MM 1185 а 35).
Добродетельным считалось все, "что имело преимущественную значимость для
индивида или вещи, будь то практического, нравственного, интеллектуального
или физического свойства" (262, 1, 295). Поэтому выражения "совершенная
деятельность" и "деятельность, сообразная с добродетелью" означали одно и
то же.
Блаженство нуждается также в некоторых внешних предпосылках, как,
например, благородство происхождения.
К таким предпосылкам относятся также удачливость, богатство,
общественный почет, красота, наличие друзей и другие факторы,
способствующие хорошим поступкам. Превратностям судьбы и другим внешним
обстоятельствам в любом случае не так легко нарушить человеческое счастье,
ибо блаженный - это тот, кто поступает наилучшим образом при данных
обстоятельствах. Только постоянные удары судьбы, великие и многочисленные
несчастья, подобные тем, что обрушились на троянского царя Приама, могут
стать неодолимым препятствием на пути к блаженству. Причем, согласно
Аристотелю, для счастья нужна как полнота добродетели, так и полнота
жизни. Одна ласточка, говорит Аристотель, не делает весны, точно так же мы
не назовем счастливым человека, если он прожил счастливо всего лишь один
день или другое короткое время; счастливым можно назвать "того, кто
действует в полноте добродетели и кто достаточно обеспечен внешними
благами, причем не на случайном отрезке времени, но в течение полной
жизни..." (EN 1101 а 10 - 15).
Философ вполне справедливо замечает, что его понимание счастья обобщает
точки зрения, высказанные по этому вопросу ранее. Счастье понималось
одними как добродетель, другими как рассудительность, третьими как
мудрость, четвертыми как все эти характеристики, соединенные с
удовольствиями. Некоторые включали в это понятие также внешнее
благополучие. По мнению Аристотеля, все отмеченные здесь моменты по-своему
рациональны; они в той или иной форме входят в определение блаженства как
деятельности, сообразной с добродетелью.
Предшествующая философия поставила еще один важный вопрос: "...понимать
ли под высшим благом обладание добродетелью или применение ее, склад души
(hexis) или деятельность?" (EN 1098 b 33). Аристотель решительно
высказывается в пользу деятельности. Хорошее качество может бездействовать
в человеке, как, например, у спящих (половина жизни счастливых и
несчастных, говорит философ, ничем не отличается друг от друга, ибо
хорошее и дурное менее всего обнаруживаются во время сна). Как на
Олимпийских играх награждаются не самые сильные и красивые, а самые
сильные и красивые из тех, кто принимал участие в состязаниях, так и
высшее благо раскрывает себя в деятельности, в ходе применения. Высшее
благо достижимо, находится в пределах возможностей человека, хотя и
представляет собой высшее проявление этих возможностей. Благо не является
совершенством вообще, некоей самостоятельно существующей идеей. Его нельзя
также считать общей основой разнообразных деятельностей. Критикуя в этом
вопросе своего учителя Платона, Аристотель подчеркивает, что если бы даже
и существовало единое благо, которое одинаково обнаруживается в разных
вещах или имеет самостоятельный статус, то человек не может ни овладеть
им, ни осуществить в своих поступках. Следовательно, оно не представляет
интереса для этики, которая имеет дело не с благом вообще, а с благом
осуществимым, практически достижимым. В этике речь идет о человеческом,
или, как говорит Аристотель, "нашем высшем благе" (ММ 1183 а 20 - 25).
"...Прекрасного и благого достигают те, кто совершает правильные
поступки" (EN 1099 а 5 - 10). При этом благо не есть то, что приобретается
лишь по совершении этих поступков. Оно присутствует в самих поступках.
Добродетельные поступки сами есть величайшее удовольствие. И кто не
радуется таким поступкам, не испытывает наслаждения при их совершении, тот
не может считаться счастливым. Для аристотелевского понимания счастья
существенно важно, что "это высшее и самое прекрасное [благо],
доставляющее величайшее удовольствие..." (EN 1099 а 20 - 25).
Высшее благо (блаженство), будучи деятельностью, связано с природой
человека. Для определения его сути надо "принять во внимание назначение
(ergon) человека" (EN 1097 b 25). Для Аристотеля в сущности деятельность и
есть не что иное, как обнаруживающаяся, раскрывающаяся природа живого
существа; под практикой, деятельностью он понимает именно актуальное бытие
живого существа, процесс перехода его возможностей в действительность.
Поэтому, чтобы более конкретно определить блаженство, установить, какая
деятельность является более совершенной, в чем заключается добродетель,
нужно обратиться к природе человека, а именно выявить ее специфику,
отличие от природы других живых существ.
Аристотель ясно сформулировал тезис, согласно которому этика является
продолжением психологии, а добродетели следует выводить из природы
человека. Эта мысль очень важна для понимания исторических судеб этики, в
ней выражена коренная методологическая установка многообразных
натуралистических концепций морали. Натурализм в домарксистской эткке
нельзя оценить однозначно. Он, несомненно, имел прогрессивное значение,
ибо ориентировал этические исследования на объективное изучение фактов
человеческой жизнедеятельности, на эмпирическое обоснование
нравственности; он предохранял от идеалистических и религиозных
мистификаций в теории и бесплодного морализирования на практике. Однако
этический натурализм был одновременно и слабостью этики. Сведение морали к
биопсихической природе человека, которая понималась как изначально
присущий индивиду неизменный абстракт, обрекало этику на метафизическую
ограниченность, внеисторизм и, как правило, сочеталось с
индивидуалистическими нормативными выводами.
Правда, надо заметить, что методология натурализма выявила свою
специфическую суть, а вместе с тем и узость значительно позже. Аристотеля
же было бы неправильно упрекать в теоретической и нормативной
односторонности натуралистического толка. Для него общественный статус
человека столь же несомненен, как и его природная предзаданность (о
соотношении этих двух характеристик человека мы будем говорить чуть
позже). Ему чужды также индивидуалистические жизненные установки.
В целом натурализм в течение длительного периода, вплоть до Нового
времени, был наиболее типичной эмпирической тенденцией в этике. Натурализм
в этике существовал и до Аристотеля. Однако Аристотель впервые
сформулировал его как принцип построения теории. В этом смысле он не
только дал первую систематизацию этического знания, но и на многие века
определил основной путь его развития.
Анализ природы человеческого индивида показывает, что он разумен,
вернее, разумно деятелен. В этом его специфика, отличие от других живых
существ. "...Назначение человека - деятельность души, согласованная с
суждением или не без участия суждения..." (EN 1098 а 5 - 10). Определение
Аристотеля согласуется с традиционным представлением, согласно которому из
трех видов благ - внешних, относящихся к телу и относящихся к душе -
наилучшими благами, или благами в собственно;,! смысле слова, являются
относящиеся к душе. Но что представляет собой душа человека?
Она имеет сложное строение. Душа включает неразумную часть, которая в
свою очередь подразделяется на: а) растительную, совершенно непричастную к
разуму, не имеющую "доли" в человеческой добродетели (она наиболее полно
обнаруживается во время сна), и б) стремящуюся (гневливую, вожделеющую),
причастную к добродетели, но лишь постольку, поскольку повинуется разуму и
направляется правильными суждениями.
Второй, подлинно человеческой частью души является разум. Эта вторая,
обладающая суждениями часть души также бывает двоякой: "...с одной
стороны, она [обладает им] в собственном смысле и сама по себе, а с другой
- это нечто, слушающееся [суждения, как ребенок] отца" (EN 1103 а).
Соответственно этому происходит разделение добродетелей:
"...одни добродетели мы называем мыслительными (dianoetikai), а другие
- нравственными (ethikai); мудрость, сообразительность и рассудительность
- это мыслительные добродетели, а щедрость и благоразумие -
нравственные..." (EN 1103 а 5). Как мы уже отмечали, собственным предметом
этики являются нравственные добродетели, которые ведут хотя и ко второй по
рангу, но тем не менее к совершенно необходимой и существенной части
блаженства.
Нравственные добродетели. Нравственные добродетели возникают как
результат взаимодействия разумной и неразумной частей души. Речь идет об
отношении разума к стремящейся, аффективной части души. Добродетели
являются специфической мерой человеческого бытия. Животные и боги не
причастны к ним, так как первым для этого недостает разума, а вторые
лишены аффектов. Животные ниже добродетелей, боги выше их. Самая
существенная характеристика нравственной добродетели состоит в следующем:
"...добродетель - это способность поступать наилучшим образом [во всем],
что касается удовольствий и страданий, а порочность - это ее
противоположность" (EN 1104 b 25 - 30).
Мало сказать, что внеразумные стремления вместе с разумом входят в
состав этических добродетелей. Существенное значение имеет их конкретное
соотношение, которое является оптимальным тогда, когда разум и чувства
созвучны друг другу. Склонности, аффекты составляют основу этических
добродетелей, а разум - их управляющее начало. При этом склонности нельзя
истолковывать как пассивный и малозначащий элемент; они представляют
деятельно-стимулирующее начало. Добродетель, пишет Аристотель, возникает
тогда, когда верно направленный разум согласуется с движением чувств, а
движение чувств согласно с разумом. Движения чувств имеют относительную
самостоятельность, им свойственна своя собственная добродетель. Более
того, "скорее верно направленное движение чувств (pathos ey diakeimenon),
а не разум служит началом (archcei) добродетели" (ММ 1206 b 25 - 30).
Если, скажем, чувства направлены верно, то разум, как правило, тоже
следует за ними и помогает совершать прекрасные дела. Если же, напротив,
источником добродетельного поведения является разум, то чувства не всегда
охотно следуют за ним, а часто и вовсе противятся.
Словом, от чувств, склонностей легче прийти к добродетели, чем от
разума. Наиболее совершенным путем добродетельного поведения является
такой, когда импульсы к нему идут с обоих полюсов, когда верно
направленный разум встречается с верно направленными чувствами.
Таким образом, внутреннее расчленение души на разумную и неразумную
имеет исключительно важное значение для понимания своеобразия нравственных
добродетелей. Более того, сама нравственная задача возникает только
потому, что природа человека реализуется не спонтанно: актуализация
природных возможностей индивида опосредствована знаниями, сознательными
целями, намерениями, т. е. разумом. Иными словами, добродетели являются
прижизненными приобретениями человеческого индивида. Актуализация своего
назначения становится для индивида сознательным и управляемым актом.
Этические добродетели как раз призваны придать этому процессу наиболее
совершенный вид.
Аристотель различает следующие роды душевных движений: страсти,
движения чувств (гнев, страх, радость, зависть и т. д.) - все, чему
сопутствует удовольствие и страдание; причины существования чувств,
страстей; приобретенные свойства, устои души, которые определяют наше
отношение к чувствам, страстям. Добродетели не подходят ни под понятие
чувств, ни под понятие их причины, они суть приобретенные состояния души.
"...Добродетели существуют в нас не от природы и не вопреки природе..."
(EN 1103 а 20 - 25). Они не возникают помимо природы, ибо, прежде чем дать
правильное направление определенным склонностям, должны существовать сами
склонности. Если бы, например, не было таких аффектов, как страх и гнев,
то не могла бы существовать и такая добродетель, как мужество.
Словом, природа дает для добродетелей определенный материал в виде
чувств, страстей.
В этом смысле нельзя полностью согласиться с мнением (его, в частности,
в своей "Истории философии" высказывает Гегель. - См. 19. 10, 300), будто
природная обусловленность добродетели, по Аристотелю, состоит в наличии у
человека спонтанного влечения к добру. На самом деле Аристотель
подчеркивает, что страсти сами по себе не являются ни добродетелями, ни
пороками (см. EN 1105 b 30), что они в нравственном отношении нейтральны,
лишены ценностной определенности. Более того, согласно Аристотелю, то, к
чему нас сильнее тянет определенная естественная склонность, более далеко
отстоит от добродетельной середины, и поэтому преимущественные усилия надо
направлять на борьбу, преодоление именно этой крайности. Так, от природы
мы более склонны к удовольствиям. Для достижения умеренности надо прежде
всего избегать невоздержности; в этом смысле бесстрастие лучше (см. EN
1109 а 15 - 20).
Воспитание нравственного предстает как преодоление природного именно по
той причине, что изначально-природные склонности противоречивы;
формирование добродетелей отнюдь не является только или хотя бы даже по
преимуществу интеллектуально-образовательной задачей. Этическая
добродетель "рождается привычкой (ex ethoys), откуда и получила название:
от этос при небольшом изменении [буквы]" (EN 1103 а 17). Она есть свойство
и результат поведения, практического опыта общения. Люди становятся
справедливыми, на деле действуя справедливо, мужественными, поступая
мужественно. Устои души, ее приобретенные состояния есть результат
практической деятельности.
Поэтому многое зависит от того, к чему люди с самого начала приучаются,
какие привычки прививаются им с детства.
В этом смысле добродетель действительно предстает как нечто
непосредственное, но это, если можно так выразиться, опосредствованная
непосредственность, которая является результатом правильно организованной
деятельности, разумности бытия индивидов.
Так как добродетель является функцией практической деятельности, она
каждый раз индивидуализирована: "...поступок связан с частными
[обстоятельствами]" (EN 1141 b 15 - 20). Или, говоря по-другому,
добродетельность в каждом отдельном случае имеет свою собственную меру,
определить которую невозможно без соответствующих навыков, привычки, без
такта, сформировавшегося в живом опыте общения. Чтобы добиться этого и в
каждой ситуации находить меру добродетельности, необходимо в страстях и
действиях добиваться середины. Речь идет об известном аристотелевском
принципе середины, которая, как и известное, упоминавшееся в первой главе
нравственное правило, получила в истории название золотой. Что здесь
имеется в виду?
Существуют каждый раз как бы три душевных состояния, два из которых
порочны - одно в силу избытка, другое в силу недостатка. И только третье,
расположенное между этими двумя крайними точками, является похвальным.
"...Как в страстях, так и в поступках [пороки] преступают должное либо
в сторону избытка, либо в сторону недостатка, добродетель же [умеет]
находить середину и ее избирает"
(EN 1107 а 5). Мужество - середина страха и безумной отваги; щедрость -
середина скупости и расточительности и т. д.
"Добродетель, следовательно, есть некое обладание серединой; во всяком
случае, она существует постольку, поскольку ее достигает" (EN 1106 b
25-30).