Социология познания и массовых коммуникаций 14 страница

«Наука» — обманчиво широкое слово, обозначающее множество отличных друг от друга, хотя и взаимосвязанных элементов. Обыч­но оно используется для обозначения (1) некоторого набора особых методов, с помощью которых удостоверяется знание, (2) накоплен­ного запаса знания, проистекающего из применения этих методов, (3) набора культурных ценностей и нравов, руководящих теми дея-тельностями, которые называются научными, или (4) любой ком­бинации вышеприведенных составляющих. Здесь мы предвари­тельно сосредоточим свой интерес на культурной структуре науки, т.е. одном ограниченном аспекте науки как института. Таким об­разом, мы будем рассматривать не методы науки, а те нравы, кото­рыми они окружены. Разумеется, методологические каноны часто представляют собой как технические приемы, так и моральные при­нуждения, однако нас интересуют исключительно последние. Это очерк по социологии науки, а не экскурс в методологию. Аналогич­ным образом, мы не будем заниматься фундаментальными откры­тиями науки (гипотезами, единообразиями, законами), за исклю­чением того аспекта, в котором они связаны со стандартизирован­ными социальными чувствами в отношении науки. Этот очерк — не упражнение в эрудиции.


Этос науки — это аффективно окрашенный комплекс ценностей и норм, считающийся обязательным для человека науки1а. Нормы выра­жаются в форме предписаний, запрещений, предпочтений и разреше­ний. Они легитимируются в терминах институциональных ценностей. Эти императивы, передаваемые наставлением и примером и поддер­живаемые санкциями, в различных степенях интернализируются уче­ным, формируя тем самым его научную совесть или, если кто-то пред­почитает это новомодное выражение, его суперэго. Хотя этос науки не кодифицирован2, его можно вывести из того морального консенсуса ученых, который находит выражение в обычной научной практике, в бесчисленных произведениях научного духа и в моральном негодова­нии, направленном на нарушения этого этоса.

Исследование этоса современной науки — не более чем ограничен­ное введение в более масштабную проблему: проблему сравнительного изучения институциональной структуры науки. Хотя подробные мо­нографии, в которых собран необходимый сравнительный материал, малочисленны и разрозненны, они дают некоторую основу для приня­тия предварительного допущения, что «наука получает возможность для развития в демократическом порядке, интегрированном с этосом на­уки в единое целое». Это не значит, что занятия наукой ограничивают­ся одними только демократиями3. В определенной степени поддержку науке оказывали самые разные социальные структуры. Достаточно вспомнить, что Accademia del Cimento пользовалась поддержкой двух Медичи, что Карл II заслуживает исторического внимания своим со-

'* О понятии «этос» см.: Sumner, Folkways, p. 36 и далее; Hans Speier, «The Social Determination ofldeas», Social Research, 1938, Vol. 5, p. 196 идалее; Max Scheler, Schriften aus dem Nachlass (Berlin, 1933), B. 1, S. 225—262. АльберБайе в своей книге на эту тему быстро отказывается от описания и анализа ради проповеди; см.: Albert Bayet, La morale de la science (Paris, 1931). — Примеч. автора.

2 Как замечает Байе: «Cette morale [de la science] n'a pas eu ses theoriciens, mais elle a eu ses artisans. Elle n'a pas exprime son ideal, mais elle Га servi: il est implique dans l'existence meme de la science». («У этой морали [науки] не было своих теоретиков, но были свои ремесленники. Она не выражает свой идеал, но служит ему: он лежит в основе существования самой науки».) Op. cit., p. 43. — Примеч. автора.

1 Токвиль пошел еще дальше: «Будущее покажет, способна ли эта столь редкая и плодотворная страсть [к науке] с такой же легкостью рождаться и развиваться в усло­виях демократии, как и во времена аристократического правления. Что касается лич­но меня, то я верю в это с трудом». A. de Tocqueville, Democracy in America (N.Y., 1898), Vol. II, p. 51. (А. де Токвиль, «Демократия в Америке». — М: 1992, с. 342.) См. также другое истолкование фактических данных: «Невозможно установить простую при­чинную связь между демократией и наукой и утверждать, что демократическое об­щество одно только способно дать необходимую почву для развития науки. И вместе с тем не может быть простой случайностью, что наука достигала своего расцвета имен­но в демократические эпохи». Henry E. Sigerist, «Science and Democracy», Science and Society, 1938, Vol. 2, p. 291. - Примеч. автора.


25 Мертои «Социальп. теория»



гласием на учреждение Лондонского Королевского Общества и под­держкой Гринвичской обсерватории, что Academie des Sciences была уч­реждена под покровительством Людовика XIV (по совету Кольбера), что Фридрих I, поддавшись уговорам Лейбница, взял на содержание Берлинскую Академию и что Санкт-Петербургская Академия наук была учреждена Петром Великим (с тем, чтобы опровергнуть мнение, будто русские варвары). Но такие исторические факты отнюдь не предполага­ют случайной связи между наукой и социальной структурой. Есть еще один вопрос — о пропорциональном соотношении научных достиже­ний и научного потенциала. Наука развивается, разумеется, в разных со­циальных структурах, но какая из них предоставляет институциональ­ный контекст для наибольшей полноты ее развития?

Этос науки

Институциональная задача науки — приумножение достоверно­го знания. Технические методы, используемые для достижения этой цели, дают релевантное определение того, что такое знание: это эм­пирически подтвержденные и логически согласованные предсказа­ния. Институциональные императивы (нравы) вытекают из этой за­дачи и этих методов. Вся структура технических и моральных норм служит достижению конечной цели. Техническая норма адекватно­го, достоверного и надежного эмпирического подтверждения есть необходимое условие обоснованности и истинности предсказания; техническая норма логической согласованности — необходимая пред­посылка его систематичности и достоверности. Нравы науки имеют методологическое рациональное оправдание, однако обязывающими они являются не только в силу своей процедурной эффективности, но и потому, что считаются правильными и хорошими. Они в такой же степени моральные, в какой и технические предписания.

Этос современной науки образуют четыре набора институцио­нальных императивов: универсализм, коммунизм, бескорыстность и организованный скептицизм.

Универсализм

Универсализм4 находит непосредственное выражение в каноне, согласно которому претензии на истину, каким бы ни был их источ-

4 Основополагающий анализ универсализма в социальных отношениях см. в книге Толкота Парсонса «Социальная система». Выражения веры в то, что «наука полное-


ник, должны быть подчинены заранее установленным безличным кри­териям: должны согласовываться с наблюдением и ранее подтверж­денным знанием. Согласие или отказ внести эти притязания в анна­лы науки не должны зависеть от личностных или социальных атри­бутов их защитника; его раса, национальность, религия, класс и лич­ные качества сами по себе нерелевантны. Объективность исключает партикуляризм. То обстоятельство, что научно верифицированные формулировки указывают на объективные последовательности и кор­реляции, препятствует всяким попыткам навязать партикуляристс-кие критерии достоверности. Процесс Габера не может быть аннули­рован нюрнбергским декретом, равно как англофоб не в силах отме­нить закон гравитации. Шовинист может вычеркнуть имена чуждых ему ученых из учебников истории, но их формулы останутся незаме­нимыми для науки и технологии. Сколь бы echt-deutsch* или стопро­центно американским ни было конечное приращение научного зна­ния, к факту каждого нового технического достижения всегда в ка­кой-то степени сопричастны и чужаки. Императив универсализма глу­боко укоренен в безличном характере науки.

Однако институт науки всего лишь часть более широкой соци­альной структуры, с которой он не всегда интегрирован. Когда эта широкая культура противостоит универсализму, этос науки под­вергается серьезному испытанию. Этноцентризм несовместим с универсализмом. Человек науки — особенно во времена междуна­родных конфликтов, когда господствующее определение ситуации выдвигает на передний план национальные лояльности — оказы­вается под влиянием противоборствующих императивов научного универсализма и этноцентрического партикуляризма43. Структура

тью независима от национальных границ, рас и вероисповеданий», см. в резолюции Совета Американской ассоциации развития науки, помещенной в журнале Science, 1938, Vol. 87, p. 10; а также в статье: «The Advancement of Science and Society: Proposed World Association», Nature, 1938, Vol. 141, p. 169. — Примеч. автора.

* Беспримесно немецким (нем.). — Примеч. пер.

4а Все остается так, как и в 1942 году, когда это было написано. К 1948 году политические лидеры Советской России усилили свою ориентацию на русский на­ционализм и начали настаивать на «национальном» характере науки. Так, в передо­вой статье «Против буржуазной философии космополитизма», напечатанной в «Воп­росах философии» (1948, № 2, с. 14—29) (английский перевод опубликован в Current Digest of the Soviet Press, February 1, 1949, Vol. 1, № 1, p. 9), говорится: «Только без­родный космополит, для которого глубоко безразличны действительные судьбы науки, может с пренебрежительным равнодушием отрицать наличие многокрасоч­ных национальных форм, в которых живет и развивается наука. Космополит заме­няет реальную историю науки и конкретные пути ее развития выдуманными пред­ставлениями о какой-то вненациональной, надклассовой науке, якобы лишенной всего богатства национальных красок, живого блеска и специфики народного твор-


ситуации, в которую он попадает, определяет ту социальную роль, которую ему предлагается сыграть. Человек науки может превратить­ся в человека войны — и соответственно действовать. Так, в 1914 году манифест 93 немецких ученых и гуманитариев — среди кото­рых были Байер, Брентано, Эрлих, Габер, Эдуард Мейер, Оствальд, Планк, Шмоллер и Вассерман — вызвал бурную полемику, в ходе которой немцы, французы и англичане обряжали в одеяния ученых свои политические Я. Беспристрастные ученые оспаривали «враждеб­ные» вклады в науку, вменяя друг другу в вину националистическую пристрастность, взаимное восхваление, интеллектуальную непоря­дочность, некомпетентность и отсутствие творческих способностей5. Тем не менее само это отклонение от нормы универсализма факти­чески предполагало легитимность данной нормы. Ибо националис­тическая пристрастность оскорбительна лишь тогда, когда о ней су­дят исходя из стандарта универсализма; в ином институциональном контексте она переопределяется как добродетель, патриотизм. Та­ким образом, нравы вновь подтверждаются самим презрительным отношением к их несоблюдению.

Даже подвергаясь контрдавлению, ученые всех национальностей оставались, в более прямом смысле, верны универсалистскому стан-

чества и превращенной в некий бесплотный дух... Марксизм-ленинизм вдребезги разбивает космополитические выдумки о надклассовой, вненациональной, «обще­человеческой» науке и со всей определенностью доказывает, что наука, как и вся культура в современном обществе, национальна по форме и классова по содержа­нию» (с. 23). В этой точке зрения смешиваются два разных вопроса. Во-первых, культурный контекст, существующий в любой данной нации или обществе, может предрасполагать ученых сосредоточивать внимание на определенных проблемах, чутко реагировать на одни проблемы, а не на другие, находящиеся на передовых рубежах развития науки. Это было замечено уже давно. Однако этот вопрос в осно­ве своей отличен от второго, а именно: критерии обоснованности притязаний на научное знание не являются делом национального вкуса или культуры. Рано или поздно спор между претензиями на достоверность разрешается универсалистскими фактами природы, согласующимися с одной теорией, но не согласующимися с дру­гой. Приведенная цитата интересна прежде всего тем, что она иллюстрирует тен­денцию этноцентризма и обостренных национальных лояльностей проникать в сами критерии научной достоверности. — Примеч. автора.

5 Поучительную подборку таких документов см. в: Gabriel Pettit, Maurice Leudet, Les allemands et la science (Paris, 1916). Феликс ле Дантек, например, обнаруживает, что Эрлих и Вейсман совершили в отношении мира науки типично немецкое мошен­ничество. (F. Le Dantec, «Le blufFde la science allemande».) Пьер Дюгем приходит к зак­лючению, что «геометрический дух» немецкой науки удушил «дух точности»; P. Duhem, La science allemande (Paris, 1915). Книга Келлермана — Hermann Kellermann, Der Krieg der Geister (Weimar, 1915) — одухотворенный аналог этой же позиции. Конфликт про­должался и после войны; см.: Karl Kherkhof, Der Krieg gegen die Deutsche Wissenschaft (Halle, 1933). — Примеч. автора.


дарту. Подтверждался интернациональный, безличный, фактичес­ки анонимный характер науки6. (Пастер: «Le savant a une patrie, la science n'en a pas»*.) Отказ от этой нормы воспринимался как веро­ломство.

Универсализм находит дальнейшее выражение в требовании, что­бы перед одаренными людьми была открыта карьера. Рациональное обоснование этого задается институциональной целью. Ограничивать доступ к научной карьере на каких-либо иных основаниях, кроме не­достатка компетентности, значит наносить ущерб приумножению зна­ния. Свободный доступ к научным занятиям является функциональ­ным императивом. Практическая целесообразность и мораль совпада­ют. Отсюда аномальность Карла II, прибегшего к нравам науки с тем, чтобы осудить Королевское Общество за вынашиваемые им планы ис­ключения из своих рядов Джона Граунта, политического арифметика, и его высочайших наставлений, что «ежели оно и впредь будет нахо­дить таких торговцев, то ему надлежит беспрекословно и без долгих разговоров принимать их в свои ряды».

Здесь этос науки опять-таки может входить в разногласия с это-сом более широкого общества. Ученые могут усваивать кастовые стан­дарты и закрывать доступ в свои ряды тем, кто обладает низшим ста­тусом, независима от того, каковы их способности и достижения. Однако это провоцирует нестабильную ситуацию. Извлекаются на­ружу до мелочей продуманные идеологии, призванные затушевать несовместимость кастовых нравов с институциональной задачей на­уки. Члены низшей касты должны быть показаны от природы неспо­собными к научной работе либо по крайней мере должен системати­чески обесцениваться их вклад в науку. «Из истории науки можно привести тот факт, что основоположники физических исследований и великие первооткрыватели, начиная с Галилея и Ньютона и закан­чивая ведущими физиками нашего времени, были почти исключи­тельно арийцами, главным образом представителями нордической расы». Уточнение «почти исключительно» признается недостаточным основанием для того, чтобы отказать представителям других каст в каких бы то ни было притязаниях на научные достижения. Поэтому

6 См. признание в вере профессора Э. Гле(в: Pettit, Leudet, op. ci7.,p. 181): «,..il ne peut у avoir une verity allemande, anglaise, itallienne ou japonaise pas plus qu'une franchise. Et parler de science allemande, anglaise ou franc,aise, c'est enoncer une proposition contradictoire a l'idee тете de science», («...не может быть истины немецкой, англий­ской, итальянской или японской, равно как и французской. И говорить о немецкой, английской или французской науке значит выступать с утверждением, противореча­щим самой идее науки».) См. также уверения Грассе и Рише: ibid. — Примеч. автора.

* У ученого есть родина, у науки ее нет (фр.). — Примеч. пер.

11Ъ


такая идеология находит свое логическое завершение в представле­ниях о «хорошей» и «плохой» науке: реалистичная, прагматичная на­ука арийцев противопоставляется догматичной, формальной науке неарийцев7. В других случаях основания для исключения ищут во вне-научной способности людей науки быть врагами государства или цер­кви8. Так, защитники культуры, отрекающейся от универсалистских стандартов, как правило, чувствуют себя обязанными на словах под­держивать эту ценность в области науки. Универсализм лицемерно утверждается в теории и подавляется на практике.

Этос демократии, как бы неадекватно ни воплощался он на прак­тике, включает в себя универсализм как главный направляющий принцип. Демократизация равносильна прогрессивному устране­нию ограничений на упражнение и развитие социально ценимых способностей. Не фиксация статуса, а безличные критерии дости­жения характеризуют демократическое общество. В той мере, в ка­кой такие ограничения все-таки сохраняются, они рассматривают­ся как препятствия на пути к полной демократизации. Так, например, в той мере, в какой демократия, основанная на принципе laissez-faire, допускает накопление отличительных преимуществ для некоторых сегментов населения, отличия, не связанные с доказанными разли­чиями в способностях, становятся вследствие демократического про­цесса объектом возрастающего регулирования со стороны полити­ческой власти. В условиях изменения должны вводиться новые тех­нические формы организации для сохранения и расширения равен­ства возможностей. Политический аппарат, призванный воплощать на практике демократические ценности, может, стало быть, изме­няться, однако универсалистские стандарты остаются в силе. В той степени, в какой общество является демократическим, оно обеспе­чивает простор осуществлению универсалистских критериев в науке.

7 Johannes Stark, Nature, 1938, Vol. 141, p. 772; «Philipp Lenard als deutscherNaturforschen>,
Nationalsozialistische Monatshefte, 1936, B. 7, S. 106—112. Здесь напрашивается сравне­
ние с противопоставлением «немецкой» и «французской» науки, которое проводил
Дюгем. — Примеч. автора.

8 «Wir haben sie [«marxistischen Leugner»] nicht entfernt als Vertreter der
Wissenschaft, sondern als Parteigaenger einer politischen Lehre, die den Umsturz aller
Ordnungen auf ihre Fahne geschrieben hatte. Und wir mussten hier urn so entschlossener
zugreifen, als ihnen die herrschende Ideologie einer wertfreien und voraussetzungslosen
Wissenschaft ein willkommener Schutz fuer die Fortfuehrung ihrer Plaene zu sein schien.
Nicht wir haben unsanderWuerde der freien Wissenschaft vergangen...» Bernhard Rust,
Das nationalsozialistische Deutschland und die Wissenschaft (Hamburg, 1936), S. 13. — При­
меч. автора.


«Коммунизм»

«Коммунизм», в неспециальном и более широком смысле общего владения благами, — второй неотъемлемый элемент научного это-са. Фундаментальные открытия науки являются продуктом социаль­ного сотрудничества и предназначены для сообщества. Они образу­ют общее наследие, в коем доля индивидуального производителя стро­го ограничена. Закон или теория, носящие чье-либо имя, не входят в исключительную собственность первооткрывателя и его наследников, равно как нравы не наделяют их особыми правами пользоваться и распоряжаться ими. Право собственности в науке сводится рацио­нальными основаниями научной этики к самому минимуму. При­тязания ученого на «свою» интеллектуальную «собственность» ог­раничиваются притязаниями на признание и уважение, которые, если данный институт функционирует хотя бы с минимальной сте­пенью эффективности, приблизительно соразмерны значимости того нового, что он внес в общий фонд знания. Эпонимия — напри­мер, система Коперника или закон Бойля — является, стало быть, одновременно и мнемоническим средством, и средством увекове­чения памяти о ком-то.

Учитывая такой институциональный акцент на признании и ува­жении как единственном праве собственности ученого в его откры­тиях, «нормальной» реакцией становится озабоченность научным приоритетом. Те споры о приоритете, которыми размечены ключе­вые вехи в истории современной науки, порождаются этим институ­циональным акцентом на оригинальности9. Отсюда берет начало со­стязательное сотрудничество. Продукты конкуренции обобществляют­ся10, а почести достаются производителю. Нации подхватывают при-

9 Ньютон, опираясь на добытый тяжкими трудами опыт, говорил, что «[есте­
ственная] философия — Дама, настолько грешащая нахальным сутяжничеством, что
иметь с ней дело человеку все равно что заниматься судебными тяжбами». Роберт
Гук, социально мобильный индивид, возвышение которого в статусе основывалось
всецело на его научных достижениях, слыл невероятным «сутяжником». — Примеч.
автора.

10 Такая профессия, как медицина, какой бы сильный отпечаток ни накладывал
на нее торгашеский дух более широкого общества, принимает научное знание как
общую собственность. См.: R.H. Shryock, «Freedom and Inference in Medicine», The
Annals, 1938, Vol. 200, p. 45: «...медицинская профессия... обычно неодобрительно
смотрела на патенты, приобретаемые медиками... Эта официальная профессия... со­
храняла установку противодействия частным монополиям еще со времен появления
патентного права в семнадцатом веке». В данной связи возникает двусмысленная си­
туация, когда в кругах, в которых обобществление знания остается незыблемым, обоб­
ществление медицинской практики отвергается. — Примеч. автора.


тязания на первенство10*, и свежие вливания в общее достояние науки обильно снабжаются национальными именами: взять хотя бы споры, разгоревшиеся в связи с конкурирующими притязаниями Ньютона и Лейбница на изобретение дифференциального исчисления. Однако все это не никак не затрагивает статус научного знания как общего достояния.

Институциональное представление о науке как о части обществен­ной сферы связано с императивом сообщения об открытиях. Секрет­ность — антитеза этой нормы; полная и открытая коммуникация — ее осуществление". Давление, подталкивающее к распространению научных результатов, подкрепляется институциональной задачей рас­ширения границ знания и стимулирующей силой признания, кото­рое, конечно же, зависит от публикации. Ученый, не сообщающий о своих важных открытиях научному сообществу — этакий, стало быть, Генри Кавендиш, — становится мишенью амбивалентных реакций. Его ценят за его талант и, возможно, за его скромность. Но с институ­циональной точки зрения его скромность, всерьез говоря, неумест­на, учитывая моральное принуждение делиться богатствами науки. В

"а Ныне русские, официально поставив во главу угла чувство глубокого почте­ния к Родине, начали настаивать на важности определения приоритетов в научных открытиях. Например: «Малейшее игнорирование приоритетных вопросов в науке, малейшее пренебрежение ими должно поэтому решительно осуждаться, ибо оно на руку нашим врагам, которые прикрывают свою идеологическую агрессию космопо­литическими разговорами о мнимой несущественности приоритетных вопросов в науке, т.е. вопросов о том, какие народы и какой вклад внесли в общую сокровищни­цу мировой культуры». И далее: «Русский народ имеет наиболее богатую историю. На протяжении этой истории он создал богатейшую культуру, из которой почерпну­ли многое и продолжают черпать до сих пор все остальные нации нашей страны, как и народы других стран мира» {Вопросы философии, указ. соч., с. 25, 27—28). Это напо­минает националистические притязания, бывшие в ходу в девятнадцатом веке в За­падной Европе, а также нацистские притязания, выдвинутые в двадцатом веке. (См. текст, к которому относится примечание 9.) Националистический партикуляризм не способствует беспристрастным оценкам хода научного развития. — Примеч. автора.

11 См.: J.D. Bernal, The Social Function of Science, p. 150—151. Бернал отмечает: «Росту современной науки сопутствовал решительный отказ от идеала секретнос­ти». Бернал приводит замечательную цитату из Реомюра (Reaumur, L'Art de convertir le forge en acier), в которой моральное принуждение к опубликованию собственных исследований открыто связывается с другими элементами научного этоса. Напри­мер: «...il у eut gens trouverent etrange que j'eusse publie des secrets, qui ne devoient pas etre reveles... est-il bien sur que nos deouvertes soient si fort a nous que le Public n'y ait pas droit, qu'elles ne lui appartiennent pas en quelque sorte?.. resterait il bien des circonstances, ou noussoions absolument Maootres de nos decouvertes?.. Nous nous devons premierement a notre Patrie, mais nous nous devons aussi au rest du monde; ceux qui travaillent pour perfectionner les Sciences et les Arts, doivent meme se regarder commes les citoyens du monde entier». — Примеч. автора.


этой связи замечание Олдоса Хаксли по поводу Генри Кавендиша, каким бы оно ни было обывательским, весьма показательно: «От вос­хищения его гением нас удерживает некоторое неодобрение; мы чув­ствуем, что такой человек эгоистичен и антисоциален». Эпитеты эти особенно поучительны, ибо предполагают нарушение определенно­го институционального императива. Утаивание научного открытия, даже если за ним не стоит никакого скрытого мотива, является пре­досудительным.

Общественный характер науки находит дальнейшее отражение в признании учеными своей зависимости от культурного наследия, на которое никто из них не имеет каких бы то ни было исключительных прав. Замечание Ньютона: «Если я и увидел дальше, то только благо­даря тому, что стоял на плечах гигантов», — выражает чувство обя­занности общему наследию и одновременно признание фундамен­тальной кооперативности и кумулятивности научного достижения12. Скромность научного гения не просто уместна с точки зрения культу­ры, но и вытекает из сознания того, что научный прогресс предполага­ет сотрудничество прошлых и нынешних поколений. Именно Кар-лейль, а не Максвелл доставлял себе удовольствие мифотворческой концепцией истории.

Коммунизм научного этоса несовместим с определением техно­логии как «частной собственности» в капиталистической экономи­ке. В нынешних работах о «крахе науки» отражается этот конфликт. Патенты декларируют исключительные права пользования, а часто и неиспользования. Утаивание изобретения идет вразрез с рациональ­ными основаниями научного производства и распространения науч­ных результатов, что можно увидеть из решения суда поиску США к Американской Телефонной Компании Белла: «Изобретатель — это тот, кто открыл нечто ценное. Это его абсолютная собственность. Он может утаивать свое знание от общественности...»11 Реакции на эту конфликтную ситуацию были разными. Некоторые ученые в качестве средства самозащиты стали брать патенты на свои работы, дабы га-

12 В некоторой степени любопытно, что афоризм Ньютона — стандартная фраза, которую постоянно повторяли по крайней мере с двенадцатого века. Видимо, зави­симость открытия и изобретения от существующей культурной основы была замече­на несколько раньше, чем появились на свет соответствующие формулировки совре­менных социологов. См.: /sis, 1935, Vol. 24, p. 107-109; 1936, Vol. 25, p. 451-452. -Примеч. автора.

13167 U .S. 224 (1897), цит. по: BJ. Stern, «Restraints upon the Utilization of I nventions», The Annals, 1938, Vol. 200, p. 21. Более подробное обсуждение этого случая см. в даль­нейших исследованиях Стерна, которые здесь цитируются, а также в книге: Walton Hamilton, Patents and Free Enterprise (Temporary National Economic Committee Monograph No. 31, 1941). - Примеч. автора.

Ill


рантировать их доступность для общественного использования. Па­тенты брали Эйнштейн, Милликен, Комптон, Лангмур14. Ученых на­стойчиво призывали становиться учредителями новых экономичес­ких предприятий15. Другие пытаются разрешить этот конфликт, ста­новясь на сторону социализма16. Эти предложения — и те, которые требуют от научных открытий экономической отдачи, и те, которые требуют таких изменений в социальной системе, которые бы позво­лили науке заниматься своим делом — отражают расхождения в по­нимании интеллектуальной собственности.