Социальная анатомия работы

⇐ Назад

Выяснилось, что новые производственные процессы и оборудование неизбежно оказывают влияние на сеть социальных отношений между рабочими, вовлеченными в производство. Для людей, работающих на заводе, на шахте и, коли на то пошло, на ферме, изменения в методах производства приводят к изменениям в трудовых рутинах, модифицирующим непосредственную социальную среду рабочего.

Изменения в размере и составе рабочей бригады, в радиусе, характере и частоте контакта с коллегами и контролерами, в статусе, которым обладает рабочий в организации, в степени доступной для него физической мобильности — все и каждые из этих изменений могут быть косвенными следствиями технологического изменения. Хотя эти смещения в локальной структуре социальных отношений влияют в той или иной форме на уровень удовлетворенности работника своей работой, они часто являются непредвиденными и ускользающими от внимания.

Условия, в которых происходит внедрение такого изменения, тоже, как оказалось, определяют его воздействие на рабочих. Отвечая на депрессивные экономические условия внедрением трудосберегающих технологий, менеджмент может расширять и углублять локальные масштабы безработицы в то самое время, когда рабочие располагают крайне скудными альтернативами занятости. Таким образом, менеджмент может подпитывать негарантированность работы и тревоги рабочих. Обстоятельства, подобные этим, заставляют организованный труд — и это вполне понятно — стремиться к большему участию в разработке планов внедрения нового оборудования и технологических процессов.

В этой связи темпы технологического изменения имеют решающее, хотя и не исключительное значение. Рабочие, как и руководители, стремятся в некоторой степени удерживать под контролем свою повседневную жизнь. Изменения, навязываемые им без их ведома и согласия, они расценивают как угрозу своему благосостоянию, во многом подобно тому, как расценивают их в качестве таковой бизнесмены, сталкиваясь с превратностями рынка или непредсказуемыми, по их мнению, решениями «этих бюрократов из Вашингтона». Заинтересованность рабочего в принимаемых решениях нередко сознательно и нереалистически пренебрегалась менеджментом, который, пытаясь поддержать или улучшить конкурентную ситуацию фирмы, внедрял с этой целью трудосберегающие технологии. Было замечено, что подстегиванием темпов непредсказуемых технологических изменений можно искусно создавать среду неопределенности, страха и взаимной враждебности.

Искусственно провоцируя устаревание навыков, трудосберегающие технологии создают острые психологические и социальные проблемы для рабочего. Проблема кроется не в одной только необходимости усвоения новых рутинных трудовых навыков. Потребность в избавлении от ранее приобретенных навыков и понижение статуса, часто ему сопутствующее, разрушают позитивный Я-образ рабочего, проистекающий из уверенного применения им этих навыков. Хотя

для отдельных рабочих эти человеческие издержки внедрения новых методов производства могут иногда снижаться посредством запланированного перераспределения рабочих мест, это не предотвращает базисных изменений в профессиональной структуре промышленности в целом.

Возрастающая вместе с технологическим прогрессом сегментация трудовых задач создает бесчисленное множество новых родов занятий, для которых, как подметил Ретлисбергер, «не существует даже таких названий, которые бы имели хотя бы какую-нибудь социальную значимость за пределами конкретной промышленной отрасли, предприятия и, во многих случаях, даже отдела». Расщепление трудовых задач заключает в себе потерю общественной идентичности работы. Кто еще, кроме немногих избранных, сможет, например, отличить установщика стабилизаторов на автомобильном заводе от других сборщиков радиаторных коробок? Или, если взять более доступный пример, что отличает трудовую гордость подсластителя пончиков от трудовой гордости их начинщика, успешно наполняющего поджаренные пончики вареньем с помощью кулинарного шприца? Для внешнего мира все эти эзотерические специализации одним миром мазаны; а следовательно, для внешнего мира должны иметь значение какие-то другие признаки статуса и значимой трудовой деятельности. И отчуждение рабочих от своей работы, и важность заработка как главного символа социального статуса находят дополнительную поддержку в отсутствии социального смысла, которым можно было бы наделить трудовую задачу.

Возросшая специализация производства неизбежно ведет к увеличению потребности в предсказуемости трудового поведения и, следовательно, в возрастании дисциплины на рабочем месте. Сцепление многочисленных ограниченных задач требует сведения к минимуму избыточной изменчивости индивидуального поведения. Эта тенденция, впервые проявившая себя на заре существования фабричной системы в восстаниях рабочих против неведомой еще тогда дисциплины фабричной жизни, неуклонно становилась все более и более заметной. В практическом плане это начинает означать возрастающую сумму дисциплины, которая при определенных условиях становится для рабочего принудительной.

Институциональные и структурные последствия

Политические и социальные побочные продукты развивающейся технологии, равно как экономические, оказывают разнообразное воздействие на структуру общества в целом. Этот более широкий кон-

текст предполагает, что установки рабочих в отношении новой технологии определяются не ею самой по себе, а теми побочными применениями, которые могут даваться и временами даются ей как инструменту социальной власти. Технологией пользовались не только для производства товаров, но и для управления рабочими. Фактически ее из раза в раз определяли как орудие подчинения рабочего с помощью обещания его уволить, если он не примет предлагаемые условия найма.

В наши дни это тактическое применение технологии в «ценовой войне» между менеджментом и трудом не обязательно должно быть выражено в форме угрозы; достаточно простого наблюдения автономных механизмов функционирования рынка. В обращении к участникам конференции, посвященной двухсотлетию Принстонского университета, говорилось, в частности, что «в число принудительных давлений, которые подталкивают в настоящее время менеджмент ко все большей механизации и технологическому совершенствованию процессов производства, входят фантастический рост заработной платы, отказ от денежных стимулов или уменьшение их эффективности, несговорчивость многих трудовых групп и избыточное предложение дешевых денег. Технологи, конструкторы и изготовители оборудования отныне и впредь будут нужны, как никогда раньше. Изобретение и нововведение будут пользоваться беспрецедентным спросом».

Столетие тому назад эти политические следствия технологии (а также той роли, которая отводилась инженерам) виделись предпринимателям и их представителям несколько яснее. Например, Эндрю Юр мог в то время описывать самодействующую мюль-машину как «творение, призванное восстановить порядок среди трудолюбивых классов... Это изобретение подтверждает уже представленную на наш суд великую доктрину, согласно которой всякий раз, когда капитал ставит себе на службу науку, упрямая рука труда вновь получает урок послушания».

Было бы поучительно узнать, действительно ли гласное или негласное применение технологии как оружия в индустриальном конфликте ломает «несговорчивость» рабочих и приучает их к добродетели «послушания». Разумеется, возможно, что запланированная эффективность новой машины или технологического процесса будет иногда оставаться нереализованной, и побочной функцией этого будет оставление рабочих на своих местах. Вполне может оказаться и так, что неприкрытая демонстрация силы производит стабильную структуру социальных отношений в промышленности не более, чем в других сферах человеческого поведения.

Прогрессивные изменения в методах производства, как отмечали в числе прочих авторов Эллиот Данлеп Смит и Роберт С. Линд, могут

увеличивать социальную пропасть между рабочими и управленческим персоналом. Она, в свою очередь, может при вести к более резкой социальной стратификации в промышленности. По мере того как сложность новой технологии делает необходимой предпосылкой работы производственным руководителем наличие технического образования, перспективы рабочих выбиться из своих рядов наверх становятся все более призрачными. Более того: в той степени, в какой возможности получения высшего образования социально стратифицированы, менеджеры все более рекрутируются из социальных слоев, далеко отстоящих от слоя рабочих. Кроме того, поскольку технически подготовленный персонал входит в промышленность на относительно высоком уровне иерархии, его члены имеют мало возможностей разделить с рабочими их трудовой опыт на раннем этапе своей карьеры и соответственно склонны обладать абстрактным знанием о мировоззрении рабочих, а не конкретным знакомством с ним. И наконец, с возрастающей рационализацией управленческих процедур отношения между производственными руководителями и рабочими становятся все более формализованными и обезличенными.

Эти структурные образцы — все большее закрытие возможностей для значительного продвижения по службе, поляризация социального происхождения "рабочих и руководителей, ограждение управленческого персонала от точек зрения рабочих через изменения в его типичных моделях карьеры, а также деперсонализация контакта — могут вносить свою совокупную лепту в извечную тенденцию возрастания напряженности между людьми, которые управляют, и людьми, которыми управляют.

Влияние технологии на социальную организацию, конечно, не ограничивается этими глубинными тенденциями в классовой структуре. Взаимозависимость элементов индустриальной структуры, уплотняемая применениями науки в промышленных целях, заражает решения, принимаемые крупными промышленными фирмами, общественным интересом. Как следствие правительство начинает во все большей степени регулировать и контролировать эти решения, по крайней мере в тех пограничных зонах, где они явно оказывают воздействие на более широкое сообщество. Эта тенденция, ведущая к формированию «большого правительства», вовлекает в поле общественного внимания то, что уже давно было осознано наблюдателями-аналитиками: сферы экономического и политического поведения, связанные друг с другом отнюдь не поверхностными связями, в значительной степени пересекаются. Труд и менеджмент взаимодействуют друг с другом не только напрямую, через заключение коллективных договоров и принятие административных решений, но и косвенным образом, через

оказание давления на правительство. Вслед за предпринимателем и менеджментом труд тоже вторгается в политику.

Возрастающие требования к трудовой дисциплине, вытекающие из технологической интеграции, вплотную подводят нас к объяснению стратегической роли «большого профсоюза» в нашем обществе. «Большой промышленности» оказывалось либо удобнее, либо продуктивнее работать с профсоюзами, нежели с большими массами неорганизованных рабочих. Ибо промышленность пришла к пониманию того, что с помощью свободного выбора профсоюзов дисциплина часто достигается более эффективно, нежели путем обращения исключительно к аппарату управления и контроля. Более того, констелляция властных отношений модифицируется состоянием технологической ненадежности, когда остановка в любом отдельном секторе производства грозит парализовать всю промышленность. Все это наделяет труд повышенной властью и ответственностью.

Этот пунктирный обзор некоторых последствий изменений в методах производства помогает заострить моральную дилемму, кроющуюся в выборе проблем для социального исследования в этой области. Исследование, целиком сфокусированное на воздействии новой технологии на непосредственную трудовую ситуацию на заводе, ведет в первую очередь, если не исключительно, к открытиям, которые легко адаптировать к задаче сделать технологическое изменение более приемлемым для индивидуального рабочего, хотя на самом деле оно может иметь для него неблагоприятные последствия. Эта научная проблема может быть по недоразумению истолкована как проблема нахождения таких методов приспособления рабочего к изменению, которые бы почти не зависели от мозаики тех последствий, которые оно несет ему и его коллегам. Кроме того, капитал может вербоватьсо^иальну/о науку для того, чтобы она преподала рабочему ценность послушания. С другой стороны, только в таком прямом изучении непосредственных воздействий технологии на трудовую жизнь появляется возможность открыть методы внедрения изменений в методы производства, позволяющие ощутимо смягчить его последствия, неблагоприятные для рабочего.

Исключительное сосредоточение внимания на воздействиях, оказываемых технологическим изменением на более широкую социальную структуру, тоже имеет свои границы. Исследование, ориентированное только на вечные тенденции — например, модель роста производительности, опережающего или параллельного росту совокупной занятости, — отвлекает внимание от путей и способов минимизации текущего воздействия технологического изменения на рабочего. Вместе

с тем этот тип исследования схватывает центральную социологическую проблему, а именно: выявление таких особенных черт нашей социальной организации, которые препятствуют технологическому прогрессу, ведущему к «большей гарантированности средств к существованию и более удовлетворительным жизненным стандартам».

Последствия для инженера

Новые применения науки в производстве, осуществляемые инженером, стало быть, не просто оказывают влияние на методы производства. Они неизбежно являются социальными решениями, оказывающими воздействие на рутины и удовлетворения людей, занятых работой у станка, а в конечном счете определяющими форму самой организации экономики и общества.

Центральная роль инженеров как генерального штаба наших производственных систем лишь подчеркивает огромную значимость их социальных и политических ориентации: тех социальных страт, с которыми они себя отождествляют; текстуры групповых лояльностей, которая сплетается из их экономического положения и профессиональных карьер; групп, к которым они обращаются в поисках руководящих ориентиров; типов социальных последствий их работы, которые они принимают в расчет. Короче говоря, только освоив весь спектр своих приверженностей, перспектив и интересов, инженеры могут достичь того прояснения для самих себя своей социальной роли, которое обеспечивает их вполне ответственное участие в обществе.

Однако сказать, что это ставит социологические проблемы перед «каждым конкретным» инженером, значило бы принять референцию столь всеохватную и неясную, что она почти потеряла бы всякий смысл. Обширное и разноликое семейство людей, именуемых инженерами, связано широкой сетью родства, но есть в нем также и много того, что выделяет в нем подгруппы, отличные одна от другой. Есть военные инженеры, гражданские инженеры, инженеры-механики, инженеры-химики, инженеры-электрики, металлургические инженеры и т.д.; сюда можно было бы включить еще сотни наименований, находимых среди членов национальных инженерных обществ. Однако какова бы ни была их специализация, до тех пор, пока они заняты проектированием, конструированием или обслуживанием оборудования и производственных процессов, они сталкиваются с социальными и политическими последствиями той позиции, которую они занимают в нашем обществе.

Нарождающуюся тенденцию к полному осознанию этих последствий сдерживают ряд препятствий, главными среди которых, по-видимому, служат (1) отчетливая специализация и разделение научного труда, (2) требования профессиональных кодексов, управляющие социальными воззрениями инженеров, и (3) инкорпорация инженеров в промышленные бюрократии.

Специализация

Интенсифицированное разделение труда стало превосходным средством ухода от социальной ответственности. По мере членения профессий каждая группа специалистов находит все более возможным для себя «свалить на кого-то» ответственность за социальные последствия своей работы, руководствуясь, по-видимому, допущением, что в этом сложном переносе ответственности сам черт ногу сломит. Устрашившись возникающих в итоге социальных деформаций, каждый специалист, уверенный в том, что уж он-то в меру своих способностей выполнил свою задачу, может с готовностью отказаться от ответственности за них. И, разумеется, ни одна группа специалистов — и инженеры в этом отношении мало чем отличаются от других — не инициирует эти последствия в одиночку. Скорее в нашей экономической и социальной структуре каждый технологический вклад вливается в кумулятивный узор эффектов, некоторые их которых никто не желал и вместе с тем все сообща вызвали.

Профессиональная этика

Отчасти вследствие специализации функций инженеры, подобно ученым, индоктринируются этическим чувством ограниченной ответственности. Ученый, деловито работающий над своей особой задачей извлечения из царства неведения нового знания, уже давно отказался от обязанности следить за тем, как это знание применяется. (История создает свои символы. Потребовалась атомная бомба, чтобы избавить многих ученых от этой доктрины, за которую они так цепко держались.)

Так, во многих кругах считалось абсурдом, будто инженера следует считать ответственным за социальные и психологические последствия технологии, ибо совершенно ясно, что это не входит в область его компетенции. В конце концов, «работа» инженера — обратите внимание, Как эффективно здесь определяются границы его роли, а тем самым и его социальной ответственности — состоит в том, чтобы

совершенствовать производственные процессы, и «не его дело» рассматривать их разветвленные социальные последствия. Профессиональный кодекс фокусирует внимание инженеров на первых звеньях в цепи последствий технологического нововведения и отвлекает их внимание как специалистов и как граждан от последующих звеньев этой цепи, таких, например, как его последствия для уровней заработной платы и возможностей занятости. «Но мы должны беспристрастно включать последствия, — так представляет этот вопрос в более общей форме Джон Дьюи. — И будет умышленной глупостью торопить достижение какой-то единичной желанной цели или последствия и позволить лицезрению этой цели оградить нас от восприятия всех других нежелаемых и нежеланных последствий».

Бюрократический статус

Занятость большого числа инженеров и технологов в промышленных бюрократиях далее оформляет их социальные перспективы. Неразрывно вплетаясь в бюрократический аппарат, многие инженеры занимают свое место экспертов и принимают подчиненную роль с фиксированными сферами компетенции и власти и строго ограниченной ориентацией на более широкую социальную систему. В этом статусе они вознаграждаются за рассмотрение себя как помощников по техническим вопросам. А стало быть, не их функция задумываться о человеческих и срциальных последствиях внедрения своих эффективных приспособлений и процессов и решать, когда и как их следует внедрять. Эти вопросы находятся в ведении администраторов и менеджеров.

Основания для препоручения этих вопросов администраторам в деловых и промышленных организациях редко устанавливались так ясно и поучительно, как в следующей выдержке из Ретлисбергера: «...физики, химики, инженеры-механики, гражданские инженеры, инженеры-химики обладают продуктивным способом мышления о своем классе феноменов и простым методом обращения с ними. В этой сфере их суждения будут, вероятно, убедительными. Вне этой сферы их суждения более спорны. Некоторые среди них вполне ясно сознают эту ограниченность. Они не желают заниматься человеческим фактором; они хотят разработать лучшее орудие, лучшую машину для решения тех или иных технических задач. Вызовет ли внедрение этого орудия или машины увольнение скольких-то работников или не вызовет — их как инженеров совершенно справедливо не интересует... Эти люди бесценны для администратора во всякой промышленной организации».

Макс Вебер и Торстейн Веблен, наряду с другими учеными, указывали на опасность того, что эта профессиональная перспектива, заключающая в себе рационализированное отречение от социальной ответственности в пользу администратора, может быть вынесена инженерами за пределы собственно экономического предприятия. Из этого переноса мировоззрения и складывающейся в результате выученной неспособности работать с человеческими проблемами развивается пассивная и зависимая роль, предусмотренная для инженеров и технологов в сфере политической организации, экономических учреждений и социальной политики. Возникает угроза поглощения гражданского Я профессиональным.

По мере того как технические специалисты сосредоточивают таким образом внимание на «своих собственных» ограниченных задачах, суммарное воздействие технологии на социальную структуру становится по халатности таким делом, которым не занимается никто.

Задачи социального исследования

Инженеры могут с легким сердцем продолжать отрекаться от прямой заботы о социальных последствиях развивающейся технологии до тех пор, пока эти последствия не поддаются предвидению и не принимаются во внимание. В той мере, в какой социальные ученые так и не удосужились до сих пор обратиться к этой проблеме, даже у наиболее социально ориентированных технологов нет информационной основы для того, чтобы действовать с должной социальной ответственностью. Только когда люди, оснащенные навыками проведения социальных исследований, обеспечат адекватный корпус научного знания, люди, работающие в области инженерного дела, смогут перевести свой взгляд с индивидуального делового предприятия на более широкую социальную систему.

Как много столетий люди пренебрегали проблемами эрозии почвы — отчасти в силу непонимания того, что эрозия представляет собой значительную проблему, — так и сейчас они все еще пренебрегают той социальной эрозией, которую можно отнести на счет нынешних методов внедрения быстрых технологических изменений. Рыночный спрос на исследования в этой области очень и очень ограничен. Видимо, есть все основания предполагать, что интенсивному исследованию этих проблем, имеющих центральное значение для нашей технологической эпохи, посвящается меньше человеко-часов исследовательской деятельности, чем разработке соблазнительных упаковок для парфюмов и прочих подобных товаров повседневного спроса

или, скажем, планированию рекламных кампаний для отечественных производителей табака.

Для внедрения широкой программы социальных исследований, соразмерной масштабу проблемы, нет нужды ожидать появления новых исследовательских процедур. Методы социальных исследований неуклонно совершенствовались и благодаря дисциплинированному опыту, несомненно, будут развиваться и дальше. Эффективное развертывание этой программы ждет, однако, решений относительно организации исследовательских групп, финансирования исследований и направлений изучения.

Организация исследовательской группы

Разрозненные и некоординированные исследования, проводимые группами с разной профессиональной подготовкой, показали свою неадекватность. Проблемы, относящиеся к этой области, требуют взаимодополнительных знаний и навыков инженеров, экономистов, психологов и социологов. Как только это средоточие совместных изысканий получило бы признание, представители этих профессиональных сообществ могли бы приступить к попыткам принять программу совместного исследования. С самого начала им могло бы, вероятно, недоставать общих универсумов дискурса, но как показывает опыт АДТ*, модели сотрудничества между инженерами и социальными учеными разработать можно. Те стены, ограждающие друг от друга разные дисциплины, которые были возведены разделением научного труда, можно преодолеть, если признать в них временные средства, каковыми они собственно и являются.

Финансовая поддержка исследования

Из ограниченной совокупности социальных исследований в сфере промышленности большая часть была ориентирована на нужды менеджмента. Проблемы, отбираемые в качестве фокуса исследования — например, высокая текучесть рабочей силы и низкая производительность труда, — определялись, стало быть, преимущественно менеджментом; финансовая поддержка осуществлялась, как правило, менеджментом; границы и характер экспериментальных изменений в трудовой ситуации утверждались менеджментом; и регулярные отчеты составлялись в первую очередь для менеджмента. Сколь бы ни

* Администрация долины Теннесси. — Примеч. пер.

была обоснованной и ни казалась самоочевидной причина этого, следует заметить, что типичная перспектива социальных исследований в сфере промышленности такова и что она препятствует эффективному проведению исследования.

Эти замечания, разумеется, не оспаривают достоверность и полезность исследований, ориентированных на нужды менеджмента. Из того, что менеджмент продолжает финансировать эти исследования, мы можем лишь заключить, что они обнаружили свою чрезвычайную полезность и достоверность в рамках данного определения проблем. Однако интеллектуальный штаб всего лишь одного из слоев делового и промышленного населения может со временем обнаружить, что его внимание сосредоточилось на проблемах, отнюдь не относящихся к числу главных проблем, с которыми сталкиваются другие сектора этого населения. Может, например, оказаться, что разработка методов понижения тревожности у рабочих с помощью благожелательных и продолжительных собеседований или с помощью надлежащего поведения мастеров не попадает в число тех исследований, которые рабочие считают наиглавнейшими с точки зрения своих интересов. Они могут быть более заинтересованы в том, чтобы исследователи выявили различные последствия — для них и других людей — альтернативных планов, в соответствии с которыми происходило бы внедрение технологических изменений.

Это напоминает нам, что само социальное исследование протекает в определенной социальной обстановке. Социальный ученый, не сознающий того, что его методики включенного наблюдения, интервьюирования, составления социограмм и т.д. становятся для рабочих и мастеров, возможно, даже еще большим нововведением, чем технологические изменения на заводе, был бы поистине подозрительным пленником собственных открытий. Сопротивление такому нововведению можно предвидеть — хотя бы потому, что оно далеко отстоит от обычного опыта большинства людей. Тем, кто занят социальными исследованиями среди рабочих и административного персонала, нет нужды говорить о той смеси подозрительности, недоверчивости, напускной веселости и зачастую открытой враждебности, с которой их первоначально встречали. Незнакомость этого типа исследования в сочетании с его мнимо назойливым вторжением в сферы напряженности и частные дела обусловливают определенную меру сопротивления.

Если исследование субсидируется менеджментом и если изучаемые проблемы релевантны прежде всего для менеджмента, сопротивление рабочих будет многократно возрастать. А потому нас не долж-

но удивлять, что в некоторых сегментах организованного труда на первые попытки социального исследования в промышленности смотрят с некоторой мерой подозрения и недоверчивости, сопоставимой с той, которой было встречено в 20-е годы внедрение исследований в области научного управления. Ибо если у рабочих есть повод увидеть в исследовательской программе новомодное академическое средство противодействия профсоюзным организациям или научной замены материальных вознаграждений символическими, то такая проблема скорее создаст проблемы, нежели их обнаружит.

Следовательно, социальное исследование в промышленности следует проводить при общей поддержке менеджмента и труда, вне зависимости от источников его денежного финансирования. Добиться же сотрудничества большого числа рабочих не удастся до тех пор, пока они не будут знать, что получат какие-то выгоды от применения научного метода в той области, где прежде почти безраздельно господствовал эмпирический метод проб и ошибок.

Направления исследования

Первой задачей этих исследовательских групп стал бы поиск конкретных проблем, требующих внимания. Уже сам факт, что они проводят исследование, показал бы, что они не одержимы глупой верой в то, что передовые течения в технологии независимо от своего применения ведут к общему благу. От них должны ожидать, что в головах у них витают опасные мысли. Они не должны выносить культурные и институциональные аксиомы за пределы исследования. В центре их внимания должны находиться институциональные упорядочения, адекватные для инкорпорации всех производственных возможностей негладко, но непрерывно развивающейся технологии и вместе с тем справедливого распределения приобретений и потерь, заключенных в этих технологических достижениях.

В последнее десятилетие среди социальных исследователей наметилось противодействие былой склонности сосредоточивать внимание на экономических последствиях технологических достижений. Центр внимания исследователей переместился на чувства рабочих и социальные отношения на работе. Этот новый акцент, однако, имеет и свои недостатки. Технологическое изменение затрагивает не только чувства рабочих. И не только их социальные связи и статус — но также их доходы, их шансы иметь работу и их экономические интересы. И чтобы новые исследования человеческих отношений в промышленности были максимально эффективными, их следует проводить в связке

с продолжающимися исследованиями экономических последствий трудосберегающих технологий.

Кроме того, эти исследования никак не могут ограничиваться изучением одного только «рабочего». Вычленить рабочего так, как будто бы он представлял собой самодостаточный сектор индустриального населения, значит совершить насилие над структурой социальных отношений, действительно существующей в промышленности. По всей видимости, не один только рабочий подвержен предубеждениям, навязчивым фантазиям, недостаткам и искажениям установки и иррациональным неприязненным чувствам по отношению к коллегам по работе или начальникам. Вполне может оказаться, что поведение и решения менеджмента находятся под ощутимым влиянием сходных психологических паттернов и что они, наряду с обостренным чувством собственных экономических интересов, оказывают существенное влияние на принятие решений о внедрении трудосберегающих технологий.

В отсутствие исследований, проводимых при совместной финансовой поддержке труда и менеджмента и нацеленных на сообща согласованные проблемы, связанные с ролью технологии в нашем обществе, альтернативой становится следование нынешнему образцу разрозненных исследований, направленных нате особые проблемы, изучение которых соответствует интересам особых групп. Возможно, конечно же, что кому-то эта альтернатива покажется предпочтительной. Вполне возможно, что несколько заинтересованных групп не найдут основу для согласия по поводу финансирования и направленности социальных исследований в этой области. Однако это тоже будет служить выполнению их косвенной задачи. Если исследования технологов и социальных ученых, проводимые под совместным покровительством менеджмента и труда, будут на этих основаниях отвергнуты, то это будет важным диагностическим симптомом того состояния, в котором пребывают индустриальные отношения.

XX. ПУРИТАНСТВО, ПИЕТИЗМ И НАУКА

В своих пролегоменах к социологии культуры Альфред Вебер провел различие между общественными, культурными и цивилизацион-ными процессами¹. Поскольку Вебера интересовало прежде всего разграничение этих категорий социологических явлений, он в значительной мере упустил из внимания их специфические взаимосвязи, т.е. ту область изучения, которая имеет основополагающее значение для социолога. Взаимодействие между некоторыми элементами культуры и цивилизации как раз и будет предметом данного очерка. Мы рассмотрим его на примере Англии семнадцатого века.

Пуританский этос

В первом разделе статьи будет дан схематичный очерк пуританского ценностного комплекса в той его части, в которой он был связан с заметным возрастанием интереса к науке, происходившим на протяжении второй половины семнадцатого столетия; во втором разделе статьи будет изложен соответствующий эмпирический материал, касающийся различий в культивировании естествознания протестантами и другими религиозными конфессиями.

Основная идея этого исследования состоит в том, что пуританская этика как идеально-типическое выражение ценностных установок, базисных для аскетического протестантизма в целом, настолько определила интересы англичан семнадцатого столетия, что стала одним из важных элементов усиленного культивирования науки. Глубоко коренящиеся религиозные интересы¹ того времени настоятель-

' Alfred Weber, «Prinzipielles zur Kultursoziologie: Gesellschaftsprozess, Zivilisationsprozess und Kulturbewegung», Archivfiir Sozialwissenschaft una" Sozialpolitik, Bd. XLVII, 1920, 47, S. 1—49. См. аналогичную классификацию у Макайвера: R.M. Maclver, Society: Its Structure and Changes, Chap. XI1; а также обсуждение этих исследований в: Morris Ginsberg, Sociology (London, 1934), p. 45—52. — Примеч. автора.

² «Nicht die ethische Theorie theologischer Kompendien, die nuralsein (unter Umstanden allerdings wichtiges) Erkenntnismittel dient, sondern die in der psychologischen und

но требовали в своих косвенных следствиях систематического, рационального и эмпирического изучения Природы ради прославления Бога в трудах Господних и установления контроля над растленным миром.

Насколько ценности пуританской этики стимулировали интерес к науке, можно определить, ознакомившись с установками ученых того времени. Безусловно, возможно, что, изучая официально провозглашаемые мотивы ученых, мы имеем дело не с точными конста-тациями действительных мотивов, а с рационализациями, деривациями. В таких случаях, хотя они и могут находить подтверждение в отдельных конкретных примерах, ценность нашего исследования никоим образом не убывает, так как эти понятные рационализации сами по себе являются свидетельствами (у Вебера Erkenntnismitteln*) тех мотивов, которые расценивались в то время в качестве социально приемлемых, ибо, как говорит Кеннет Берк, «терминология мотивов формируется таким образом, чтобы находиться в соответствии с нашей общей ориентацией в отношении целей, инструментальных средств, добропорядочной жизни и т.д.».

Роберт Бойль был одним из ученых, попытавшимся открыто связать место, занимаемое наукой в социальной жизни, с другими культурными ценностями, особенно в работе «О пользе экспериментальной естественной философии». Такие попытки были предприняты также Джоном Реем, автором новаторских трудов по естественной истории, которого Галлер охарактеризовал как величайшего ботаника в истории человечества, Фрэнсисом Уиллоби, занимавшим, возможно, такое же видное место в зоологии, как и Рей в ботанике, Джоном Уил-кинсом, одним из главных вдохновителей «невидимой коллегии», из коей выросло потом Королевское Общество, Оутредом, Уоллисом и другими. За дополнительными данными мы можем обратиться к на-

pragmatischen Zusammenhangen der Religionen gegriindeten praktischen Antriebe zum Handeln sind das, was in Betracht kommt [unter 'Wirtschaftsethik' einer Religion]». Max Weber, Gesammelte Aufsatze zur Religionssoziologie (Tubingen, 1920), Bd. 1, S. 238. [«Что понимается здесь под «хозяйственной этикой» религии, станет очевидным в ходе дальнейшего изложения. Автора интересуют не этические теории теологических компендиумов, которые служат лишь средством познания (при некоторых обстоятельствах, правда, важным), а коренящиеся в психологических и прагматических религиозных связях практические импульсы к действию». Цит. в пер. М.И. Левиной по изданию: М. Вебер. Избранное. Образ общества. — М.: Юрист, 1994. с. 43.] Как справедливо указывает Вебер, легко увидеть тот факт, что религия всего лишь один из элементов в детерминации религиозной этики, но вместе с тем определение всех составных элементов этой этики является для нас сейчас задачей недостижимой, да и ненужной. Эта проблема ждет дальнейшего анализа и выходит за рамки настоящего исследования. — Примеч. автора.

* средства познания (нем.). — Примеч. пер.

учному обществу, которое, возникнув примерно в середине столетия, подталкивало и стимулировало научный прогресс более, чем какой бы то ни было другой непосредственный фактор, а именно: Королевскому Обществу. В этом случае нам особенно повезло, ибо в нашем распоряжении есть документальный отчет о его деятельности, который составлялся в то время под постоянным наблюдением членов Общества, а потому может считаться репрезентативным отражением их воззрений на мотивы и цели этой ассоциации. Это популярная в широких читательских кругах «История Лондонского Королевского Общества» Томаса Спрэта, которая была опубликована в 1667 г. после того, как ее внимательно прочли Уилкинс и другие представители Общества³.

Даже поверхностного ознакомления с этими сочинениями достаточно для того, чтобы обнаружить один неординарный факт: некоторые элементы протестантской этики проникли в царство научных дерзаний и наложили неизгладимый отпечаток на установки ученого в отношении своей работы. Споры о причинах и основаниях науки точь-в-точь соответствовали пуританским учениям на эту тему. Такая главенствующая сила, какой была в те дни религия, не знала, да, возможно, и не могла знать ни равных себе сил, ни каких бы то ни было ограничений. Так, в высоко ценимой апологии науки Бойля утверждается, что целью исследования Природы является приумножение славы Божией и блага Человека⁴. И этот мотив настойчиво повторяется. Характерно противопоставление духовного и материального. Эта культура прочно зиждилась на фундаменте утилитарных норм, которые конституировали меру желательности тех или иных видов деятельности. И если- определение действия, нацеленного на приумножение славы Господа, было смутным и неясным, то утилитарные стандарты были легко к нему применимы.

В первой половине века этот ключевой мотив отчетливо прозвучал в звучном красноречии Фрэнсиса Бэкона, этого «истинного апос-

³ См.: C.L. Sonnichsen, The Life and Works of Thomas Sprat (Harvard University, нео
публикованная докторская диссертация, 1931),p. 131 идалее. В этой работе приводит
ся развернутое доказательство того, что «История» дает репрезентативное отражение
взглядов Общества. Дополнительный интерес представляет то, что суждения о целях
Общества, представленные в книге Спрэта, сходятся в мельчайших деталях с Бойлевой
характеристикой мотивов и целей ученых вообще. Это сходство свидетельствует о гос
подстве этоса, заключавшего в себе эти установки. — Примеч. автора.

⁴ Robert Boyle, Some Considerations touching the Usefulness of Experimental Natural
Philosophy (Oxford, 1664), p. 22 идалее. См. также письма Уильяма Оутреда в: S.J. Rigaud
(ed.), Correspondence of Scientific Men of the Seventeenth Century (Oxford, 1841), p. XXXIV,
et passim; или письма Джона Рея в: Edwin Lankester (ed.), Correspondence of John Ray
(London, 1848), p. 389, 395, 402, et passim. — Примеч. автора.

тола ученых обществ». Не сделав в своей жизни ни одного научного открытия, не сумев оценить по достоинству значимость своих великих современников Гильберта, Кеплера и Галилея, наивно веря в возможность такого научного метода, который бы «расставил по местам все мудрости и объяснения», оставаясь радикальным эмпириком, считавшим, что математика не приносит науке никакой пользы, он тем не менее весьма преуспел в роли одного из основных поборников позитивной социальной оценки науки и отвержения бесплодной схоластики. Как и следовало ожидать от сына «образованной, красноречивой и религиозной женщины, исполненной пуританского рвения», на которого, вполне возможно, повлияли установки его матери, он говорит в сочинении «О преуспеянии наук» о том, что истинная цель научной деятельности — «слава Творца и облегчении человеческой участи». Поскольку бэконовское учение, как вполне ясно видно из многочисленных официальных и частных документов, установило основные принципы, на которых впоследствии было построено Королевское Общество, то нет ничего необычного в том, что в хартии Общества получает выражение то же самое чувство.

В завещании Бойля отзывается эхом все та же установка. Он адресует членам Общества такие слова: «Желаю им также счастливой удачи в их похвальных дерзаниях открыть истинную Природу Трудов Господних и молюсь о том, чтобы они и все прочие Изыскатели Физических Истин могли с чистым сердцем обратить свои Достижения на Славу Великого Творца Природы и Благополучие Рода Человеческого»⁵. Джон Уилкинс объявил экспериментальное исследование Природы самым действенным средством внушения людям благоговения перед Богом⁶. Фрэнсиса Уиллоби удалосьсклонить к опубликованию его трудов — которые он считал недостойными публикации — только тогда, когда Рей убедил его в том, что это средство восславить Господа⁷. Книга Рея «Мудрость Божия», принятая читателями настолько хорошо, что за какие-то двадцать лет было выпущено пять ее переизданий, — панегирик тем, кто прославляет Его изучением Его трудов⁸.

Современному человеку, относительно не затронутому религиозными воздействиями и замечающему сегодня почти полное размежевание, а то и противостояние между наукой и религией, повторение этих благоговейных фраз скорее всего покажется не более чем обыч-

⁵ Цит. по книге: Gilbert, Lord Bishop of Sarum, A Sermon preached at the Funeral of
the Hon. Robert Boyle (London, 1692), p. 25. — Примеч. автора.

⁶ Principles and Duties of Natural Religion (London, 1710 — 6th edition), p. 236 et
passim. — Примеч. автора.

¹ Memorials of John Ray, p. 14 и далее. — Примеч. автора.

⁸ Wisdom of God (London, 1691), p. 126—129, et passim. — Примеч. автора.

ным словоупотреблением, не имеющим ничего общего с глубоко укорененными мотивирующими убеждениями. Эти выдержки, должно быть, покажутся ему примером qui nimium probat nihil probat*. Однако такая интерпретация возможна лишь в том случае, если он не возьмет на себя труд мысленно перенестись в структуру ценностей семнадцатого столетия. В частности, Бойль, потративший немалые средства на переводы Библии на иностранные языки, безусловно, не был обыкновенным лицемером. Как справедливо отмечает в этой связи Дж.Н. Кларк:

...Всегда трудно оценить, в какой степени в то, что говорилось в семнадцатом веке религиозным языком, вторгается то, что мы называем религией. Игнорированием теологических понятий и истолкованием их как обыкновенной формы проблему не решить. Напротив, нам необходимо чаще напоминать себе о том, что в те времена эти слова редко произносились без соответствующего смыслового сопровождения и что обычно их употребление предполагает повышенную интенсивность чувства'.

Второй главный принцип пуританского этоса определял социальное благополучие, или благо многих, как цель, которую необходимо постоянно иметь ввиду. И здесь опять-таки ученые того времени приняли ориентир, предписанный тогдашними ценностями. Науку следовало холить и лелеять как силу, ведущую к господству над Природой с помощью технологических изобретений. Королевское Общество, как сообщает нам его почтенный историограф, «не намерено останавливаться на каком-то отдельном благодеянии, оно продвигается к корню всех благородных изобретений»¹⁰. Но не следует осуждать эти опыты за то, что они не приносят немедленной пользы, ибо, как говорил достопочтенный Бэкон, упражнения светлого ума вызывают в конечном счете целую стаю изобретений, полезных для жизни и благосостояния человека. Эта способность науки улучшать материальные условия человеческого существования, продолжает он, помимо своей сугубо мирской ценности, благодатна еще и в свете Евангельской Доктрины Спасения Иисуса Христа.

Сквозь все принципы пуританства проходило все то же прямое их соответствие атрибутам, целям и результатам науки. Такой точки зрения придерживались в то время защитники науки. Пуританство всего лишь ясно озвучило основополагающие ценности эпохи. Если пуританство требует систематического, методичного труда и постоянного усердия в следовании своему призванию, то где еще — воп-

* Кто доказывает слишком много, тот ничего не доказывает (лат.). — Примеч. пер.

⁹ G.N. Clark, The Seventeenth Century (Oxford, 1929), p. 323. — Примеч. автора.

¹⁰ Thomas Sprat, History of the Royal-Society, p. 78—79. — Примеч. автора.

26 Мертои «Социальп. теория»

рошает Спрэт — можно найти больше активности, прилежания и систематичности, нежели в Искусстве Эксперимента, которое «никогда не может быть завершено непрестанными стараниями какого-либо отдельного человека, да и, пожалуй, более того, даже усилиями самого величайшего Собрания»?" Вот где может вволю развернуться самое неутомимое трудолюбие, ибо даже тайные сокровища Природы, самым надежнейшим образом укрытые от глаз человеческих, можно извлечь на свет стараниями и терпением¹².

Разве не сторонится пуританин праздности, наводящей на греховные мысли (или мешающей ему следовать своему призванию)? А «какое место может быть вещам низким и незначительным в уме, употребляемом столь полезно и успешно [как в естественной философии]?»¹³ Разве не пагубны и не угодны плоти театральные представления и сборники пьес (и разве не отвращают они от более серьезных занятий)?¹⁴ Стало быть, «настало время заняться экспериментами, дабы они возвысили нас, научили нас Мудрости, проистекающей из глубин Знания, разогнали тени и рассеяли туманы [духовной дезориентации, приносимой Театром]»¹⁵. И наконец, разве не следует предпочесть монашеской аскезе жизнь, посвященную благородной деятельности в миру? Но тогда признайте факт, что изучение естественной философии «не предрасполагает нас к потаенной тиши монашеской Кельи: оно делает нас полезными Миру»¹⁶. Короче говоря, наука воплощает в себе две высоко превозносимые ценности: утилитаризм и эмпиризм.

В некотором смысле это явное полное совпадение качеств науки как призвания с пуританскими догматами представляет собой казуистику. Это спешная попытка вписать ученого как набожного обыва-

" Ibid., p. 341—342. — Примеч. автора.

¹² Ray, Wisdom of God, p. 125. — Примеч. автора.

¹⁵ Sprat, op. cit., p. 344—345. — Примеч. автора.

¹⁴ Richard Baxter, Christian Directory (London, 1825 — впервые опубликована в 1664
г.), Vol. 1, p. 152; Vol. II, p. 167. Ср. с позицией Роберта Барклея, апологета квакеров,
который, в частности, предлагает «геометрические и математические опыты» как не
винные развлечения, к которым надлежит обратиться вместо пагубных театральных
спектаклей. R. Barclay, An Apology forthe True Christian Divinity (Phila., 1805 — книга была
написана в 1675 г.), р. 554—555. — Примеч. автора.

¹⁵ Sprat, op. cit., p. 362. — Примеч. автора.

¹⁶ Ibid., p. 365—366. Спрэт проницательно предполагает, что монашеская аскеза,
вызываемая религиозными сомнениями, была отчасти ответственна за отсутствие эм
пиризма у схоластов. «Но какие же прискорбные типы Философии должны были рож
даться у схоластов, когда частью их Религии было отделение самих себя, насколько
только возможно, от общения с человечеством? Когда они были настолько далеки от
раскрытия тайн Природы, что вряд ли даже имели возможность заметить самые обыч
ные ее труды». Ibid., p. 19. — Примеч. автора.

теля в структурный каркас господствующих социальных ценностей. Это прошение о религиозной и социальной санкции, ибо как структурное положение, так и личный авторитет духовенства были в то время гораздо более значимы, чем сейчас. Однако это еще не полное объяснение. Попытки Спрэта, Уилкинса, Бойля или Рея оправдать свои научные занятия — это не просто подобострастие оппортунистов, а скорее честная попытка обосновать пути науки к Господу. Реформация перенесла бремя индивидуального спасения с Церкви на индивида, и именно это «всепоглощающее и невыносимое чувство ответственности за собственную душу» объясняет обостренный религиозный интерес. Если бы наука не была убедительно обоснована как законное и желанное призвание, она не отважилась бы претендовать на внимание тех, кто чувствовал себя «всегда находящимся под неусыпным оком Великого Надсмотрщика». Эта интенсивность чувств и обусловила такие апологии.

Превознесение силы разума в пуританском этосе — базирующееся отчасти на понимании рациональности как средства обуздания страстей — неизбежно порождало сочувственную установку в отношении тех видов деятельности, которые требовали постоянного применения строгих рассуждений. Однако в отличие от средневекового рационализма разум здесь считается слугой и дополнением к эмпиризму. Спрэт без проволочек указывает на выдающуюся адекватность науки в этом отношении¹⁷. Именно в этом моменте согласие между пуританством и научным темпераментом, вероятно, более всего бросается в глаза, ибо сочетание рационализма и эмпиризма, столь ярко выраженное в протестантской этике, составляет самую суть духа современной науки. Пуританство было пропитано рационализмом неоплатоников, почерпнутым главным образом из надлежащим образом модифицированного учения Августина. Однако это еще не все. С означенной необходимостью успешного решения практических жизненных задач этого мира — производной от того особого поворота, который был совершен главным образом кальвинистской доктриной предопределения и certitude salutis* через успешную мирскую деятельность — был соединен особый упор на эмпиризм. Эти два течения, сведенные воедино логикой внутренне согласованной системы ценностей, были настолько связаны с дру-

¹⁷ Sprat, op. cit., p. 361. Бакстер в типичной для пуритан манере открыто осуждал вторжение в религию «энтузиазма». Рассудок должен «удерживать свой авторитет в распоряжении и управлении вашими мыслями». CD., ii, p. 199. В подобном же духе лица, заложившие в апартаментах Уилкинса фундамент Королевского Общества, «были непобедимо вооружены против всяческих обольщений Энтузиазма»-. Sprat, op. ^с"., р. 53. — Примеч. автора.

* уверенности в спасении (лат.). — Примеч. пер.

гими ценностями того времени, что открыли путь принятию аналогичного соединения в естественной науке.

Эмпиризм и рационализм были канонизированы, т.е., образно говоря, получили благословение. Вполне возможно, что пуританский этос не оказал прямого влияния на метод науки, что последний был всего лишь результатом параллельного процесса, происходившего во внутренней истории науки, но вместе с тем очевидно, что этот ценностный комплекс, психологически побуждая к определенным способам мышления и поведения, сделал эмпирически фундированную науку скорее достойной одобрения, нежели предосудительной, как это было в Средние века, и уж во всяком случае, приемлемой по умолчанию. И это не могло не направить в научные области некоторых одаренных людей, которые в противном случае посвятили бы себя иным, более высоко ценимым профессиям. Тот факт, что наука сегодня по большей части, если не полностью, отрезана от религиозных санкций, интересен сам по себе как пример процесса секуляризации.

Начало такой секуляризации, едва ощутимое на закате Средневековья, открыто проявляется в пуританском этосе. Именно в этой системе ценностей разум и опыт впервые стали отчетливо рассматриваться как независимые средства удостоверения даже религиозных истин. Вера, не ставящая вопросов и не «взвешенная на весах разума», говорит Бакстер, — это не вера, а греза, фантазия или мнение. А стало быть, науке даруется власть, которая может в конечном счете ограничить власть идеологии.

Итак, стоит лишь ясно понять эти процессы, и для нас уже не будет ничего удивительного или противоречивого в том, что в особенности Лютер и в меньшей степени Меланхтон питали отвращение к космологии Коперника, Кальвин относился с неодобрением к принятию многих научных открытий своего времени, но в то же время религиозная этика, вытекавшая изучений этих лидеров, приглашала к занятиям естественной наукой¹⁸. В той мере, в какой установки тео-

¹⁸ На основании этого анализа выглядит удивительным утверждение, приписываемое Максу Веберу, будто оппозиционность реформаторов служит достаточной причиной для несоединимости протестантизма с научными интересами. См.: iVirtschaftsgeschichte(Munchen, 1924), S. 314. Это замечание особенно неожиданно в силу того, что вообще не согласуется с веберовскими рассуждениями на ту же тему, присутствующими в других его работах. Ср.: Religionssoziologie, Bd. I, S. 141, 564; Wissenschoft als Ber«/(Miinchen, 1921), S. 19—20. Вероятным объяснением этому служит то, что первое утверждение вовсе не принадлежит Веберу, ибо его работа «Wirtschaftsgeschichte» представляет собой компиляцию, составленную из заметок, сделанных на занятиях двумя его студентами, которые, возможно, пренебрегли фиксацией необходимых дистин-кций. Не похоже, чтобы Вебер мог совершить такую элементарную ошибку и смешать

логов господствуют над подрывной в конечном счете религиозной этикой - как господствовал над ней в Женеве до начала восемнадцатого века авторитет Кальвина, - развитие науки может всерьез сдерживаться. Однако со смягчением этого враждебного влияния и развитием этики, которая из него вытекает, но вместе с тем значительно от него отличается, наука обретает новую жизнь. Так на самом деле и

произошло в Женеве. «=„„,.„

Элементом протестантской этики, который, возможно, наиболее прямо санкционировал занятия естественной наукой, было представление о том, что изучение природы позволяет полнее оценить величие трудов Господних, атем самым ведетнас к восхищению Могуществом, Мудростью и Благостью Божьими, явленными в Его творении. Хотя это представление не было чуждо и средневековой мысли, следствия, из него выводимые, были совершенно иными. Так, Арнальдо де Вила-нова, изучая продукты Промысла Божьего, строго придерживается средневекового идеала выведения свойств явлений из таблиц (в которые заносятся согласно канонам логики все возможные комбинации). Возобладавший же в семнадцатом веке упор на эмпиризм привел к тому, что природу стали изучать прежде всего с помощью наблюдения . Это различие в истолковании одной и той же по сути дела доктрины может быть понято лишь в свете различия ценностей, пронизывающих эти

две культуры.

Для таких ученых, как Барроу, Бойль и Уилкинс, Реи и Гру, наука находила свое рациональное оправдание в конечной цели и конечной сути существования, а именно: в прославлении Бога. Вот, например, цитата из Бойля:

Поскольку Бог любит, чтобы Его чтили, как Он того заслуживает, всеми нашими Способностями и, следовательно, прославляли и признавали как актами Веры, так и актами Разума, то должно быть, Разумеется огромное Расхождение междутой общей, смутной и ленивой Идеей оЬго Могуществе и Мудрости, коей мы обыкновенно обладаем, и теми Отчетливыми, разумными и волнующими понятиями о сих Атрибутах, которые формируются внимательным Обследованием Творении, в коих они

противостояние реформаторов некоторым научным открытиям с непредвиденными
следствиями протестантской этики, тем более что сам он открыто предостерегает от
непроведения таких различий в своей Religionssoziologie. Проницательные, но неясные
наброски веберовской гипотезы см. в: Auguste Comte, Coursdephtlosophe posittve (Pans,
1864), Vol. IV, p. 127-130. - Примеч. автора. _

■ Walter Pagel, «Religious Motives in the Medical Biology of the Seventeenth Century», Bulletin of the Institute of the History of Medicine, 1935, Vol. 3, p. 214-лэ-Примеч. автора.

наиболее различимо проявляются, и которые главным образом ради этой самой цели и созданы²⁰.

Рейдоводитэто представление дологического конца, ибо если Природа есть проявление Его могущества, то в Природе нет ничего, что было бы слишком низменным для научного изучения²¹. И Вселенная, и насекомое, и макрокосм, и микрокосм — все это проявления «божественного Разума, проходящего подобно Золотой Нити сквозь все инертные пласты Грубой Природы».

До сих пор нас интересовала в основном непосредственно ощущаемая санкция занятий наукой, заложенная в пуританских ценностях. Но хотя она и оказывала большое влияние, есть еще иного рода связь, которая, сколь бы неуловимой и труднопостижимой она ни была, имела, быть может, главное значение. Речь идет о подготовке некоторого множества по большей части имплицитных допущений, обусловивших быстрое принятие научного духа, характерное для семнадцатого и последующих столетий. Дело не только в том, что протестантизм имплицитно предполагал свободное исследование, litre ехатеп, или отвергал монашеский аскетизм. Это важно, но этим все не исчерпывается.

Выяснилось, что в каждую эпоху существующая система знания базируется на некотором наборе допущений, обычно имплицитных и редко подвергаемых сомнению учеными данного времени²². Базисным допущением современной науки является «широко распространенное инстинктивное убеждение в существовании некоторого порядка вещей, и в частности порядка природы»²³. Это убеждение, или вера (каковой его следует считать по крайней мере со времен Юма), попросту «невосприимчиво к требованиям непротиворечивой рациональности». В системах научного мышления Галилея, Ньютона и их последователей

²⁰ Boyle, Usefulness of Experimental Natural Philosophy, p. 53; ср.: Ray, Wisdom of God,
p. 132; Wilkins, Natural Religion, p. 236 и далее; Isaac Barrow, Opuscula, iv, p. 88 и далее;
Nehemiah Grew, Cosmologia sacra (London, 1701), где указывается, что «Бог есть изна
чальная Цель» и что «мы обязаны изучать Его труды». — Примеч. автора.

⇐ Назад