Предмеханический детерминизм 3 страница
Мысля природу как протяженную, бесконечно делимую материю, вихреобразно движущуюся вокруг Солнца по физико-математическим законам, Декарт ориентировался на другой объяснительный принцип, когда речь шла о «живой машине».
В определенном смысле Декарт столкнулся с той же трудностью, что и Аристотель, знакомый с причинным объяснением взаимодействия элементов природы, предложенным Демокритом. Для изучения живых систем с присущими им целостностью, упорядоченностью, организацией, целесообразностью и др. атомистическая гипотеза была непригодна. Столь же непригодной в этом плане являлась и картезианская концепция о вихреобразном движении материальных частиц. С ее помощью анатомо-физиологическое знание не могло быть продвинуто ни на йоту. Вместе с тем отказаться от указанной концепции значило бы разъять природу на лишенные внутренней связи сферы. Выход, найденный Декартом, состоял в том, чтобы «загнать» движущиеся по собственным законам физические «вихри» (в виде огнеподобных частиц, названных «животными духами») в телесную конструкцию, которая, в свою очередь, работает на собственных, иных, чем в «чистой» физике, началах.
Тем самым разграничивались две категории материальных тел и намечалась перспектива объяснения процессов в организме (в том числе психических процессов), исходя из постулата об их подчиненности объективным (стало быть, независимым от сознания) принципам системной организации.
Указанное разграничение двух категорий тел позволяло объяснять жизненные явления материальными причинами, не впадая в «грех» редукционизма (сводящего эти явления к физико-химическим). Как заметил М. Полани, «это может показаться невероятным, но это факт, что в течение трехсот лет писатели, которые оспаривали возможность объяснить жизнь, исходя из физики и химии, оперировали в качестве аргумента тем, что живые тела не ведут себя машинообразно, вместо того, чтобы указать, что само по себе наличие у живых существ машинообразных функций доказывает, что жизнь не может быть объяснена в терминах физики и химии».
Машинообразность в данном контексте — синоним системности.
Модель «организма-машины» с новых позиций объясняла ряд свойств живого тела: системность (машина – это устройство, имеющее структуру, которая предполагает согласованное взаимодействие образующих ее компонентов, необходимых и достаточных для успешного функционирования), целостность (ответная реакция на раздражитель производится всей «машиной тела»), целесообразность (в машине она предусмотрена конструктором, в «живой машине» выражена в полезной службе на благо целого). Однако такие решающие признаки поведения организма, как его активность, изменчивость с целью адаптации к новым обстоятельствам, его развитие, чужды миру механических систем (автоматов).
Научная мысль стала осваивать эти признаки с разработкой новых воззрений на системность в XIX веке. Первая половина этого века ознаменовалась крупными успехами в изучении строения и функций нервной системы. Важнейшим открытием явилось установление различий между сенсорными (чувствительными) и моторными (двигательными) нервами, переход возбуждения первых (посредством центров спинного мозга) в ответную реакцию вторых. Переход был истолкован как отражение, и потому, соответственно латинскому обозначению этого феномена, назван рефлексом. Он был наглядно представлен в образе рефлекторной дуги, имеющей «два плеча». Казалось, умозрительные прозрения Декарта, касающиеся механизма мышечных действий, вызванных отражением мозгом внешних толчков, воспринимаемых органами чувств, получили надежное подтверждение в опытах физиологов и врачей.
Между тем их скальпелем, рассекающим различные части нервной системы, руководило такое воззрение на изучаемый объект, которое ориентировалась на «анатомическое начало». Оно предполагало, что каждая функция организма имеет отличный от других анатомический субстрат. Определенный круг реакций объяснялся тем, что внешний импульс запускает в ход нервный механизм, который приводит в движение мышцу.
Эта теория рефлекса была с энтузиазмом встречена в медицинских кругах. Она открывала новые перспективы в диагностике нервных болезней.
Вскоре обнаружилась ее уязвимость в нескольких отношениях. Рефлекс считался автоматической реакцией, осуществляемой спинным мозгом, тогда как головной мозг наделялся спонтанно действующей «по ту сторону» рефлекторного механизма психикой (сознанием и волей).
Дуалистическая картина нервной деятельности получала в этой анатомической схеме предельно четкое выражение. Сама эта деятельность мыслилась как «пучок» независимых друг от друга рефлекторных дуг, т. е. лишалась системного объяснения. Слабость концепции рефлекторной дуги обнажила также ее неспособность объяснить адаптивный характер поведения даже на уровне обезглавленной амфибии с сохраненным спинным мозгом. Так, обезглавленная лягушка изменяла свое поведение в зависимости от внешних условий, в которые ее помещал экспериментатор (ползала, плавала и т. п.), т.е. не являлась рефлекторным автоматом. Эта способность организма различать условия и регулировать соответственно им свои ответные действия требовала пересмотреть прежнюю «несистемную» схему рефлекторной дуги. В физиологии намечаются новые подходы к соотношению спинного и головного мозга, рефлекса и психики. В середине прошлого века в биологических науках назревал крутой поворот.
Коренным образом меняется весь строй представлений об организме, его эволюции, его саморегуляции и взаимоотношениях с внешней средой. Складывается новый системный стиль мышления, в утверждении которого выдающуюся роль сыграли четыре естествоиспытателя: Дарвин, Бернар, Гельмгольц и Сеченов.
В физиологии новые учения сложились в противовес двум направлениям: уже названной ориентации на «анатомическое начало» и физико-химической школе. Оба направления внесли важный вклад в становление научных знаний об организме. Опора на анатомию позволила выяснить зависимость функций от субстрата. Что касается физико-химической школы, то она возникла в атмосфере энтузиазма, вызванного открытием закона сохранения и превращения энергии. В силу этого закона организм включался в общий круговорот физико-химических веществ и процессов в природе.
Это нанесло сокрушительный удар по витализму, считавшему живое тело управляемым сверхприродными агентами. Но трактовка организма как энергетической машины столь же мало была способна объяснить системную сущность жизни, как и опора на его анатомическое устройство.
Ни одно, ни другое направление не могли объяснить специфики биологического типа поведения организма. Одно из них (ориентированное на «анатомическое начало») отъединяло организм от среды, считая, что все условия для жизнедеятельности скрыты в нем самом. Другое – отождествляло организм со средой, доказывая, что их объединяет подчиненность одним и тем же физико-химическим законам.
Новую эпоху в биологии и психологии открыл переход к особой системе, интегрирующей организм и среду, трактующей их взаимоотношение как целостность, но целостность, отличную от физико-химической, энергетической, молекулярной.
У Дарвина принцип определяющей роли среды сочетался с идеей борьбы живых существ за выживание в этой среде. Пафос физико-химического направления состоял в том, чтобы отождествить процессы в неорганической и органической природе, подвести их под один закон и сделать организм объектом точного знания. По-новому интерпретируя отношение «организм – среда», дарвиновская концепция акцентировала активность организма, побуждая снять знак равенства между двумя членами отношения.
Обычно главное достижение Дарвина усматривается в том, что он объяснил реальную целесообразность живого, дававшую повод наделять организм изначально заложенной в нем целью, слепым механизмом естественного отбора. Но этим, как и внедрением принципа развития, объяснительный потенциал дарвиновского учения не ограничивался. Идея борьбы организма за выживание в среде стимулировала рождение и развитие концепции о двух средах: внешней, к которой приспосабливается организм, и внутренней, присущей ему самому, отстаиваемой им в борьбе за существование. Сам Дарвин этой концепции не выдвигал, однако подготавливал ее своим учением.
У истоков новой модели организма стоял Бернар, согласно которому организм имеет две среды: внешнюю, физическую среду и внутреннюю, в которой существуют все живые элементы органического тела.
Внутренняя среда состоит из плазмы и лимфы (в дальнейшем к этому была присоединена тканевая жидкость). Бернар впервые поставил вопрос о постоянстве внутренней среды и механизмах его удерживающих.
Генеральная идея состояла в том, что именно благодаря постоянству внутренней среды организм приобретает независимость от внешних превратностей. На сохранение констант этой среды (кислород, сахар, соли и т.д.) работает множество витальных механизмов.
О том, каковы эти механизмы, Бернар еще ничего сказать не мог, но общая идея являлась чрезвычайно перспективной, приведя к учению о гомеостазе (равновесном состоянии, обеспечиваемом посредством саморегуляции), ставшем, как сказано выше, синонимом системности.
И вновь, как и в прежние эпохи (во времена Аристотеля и Декарта), идея системности утверждалась в противовес несистемным представлениям о природе как великом круговороте бесчисленного множества физических частиц. Изъять живое тело из этого круговорота значило бы вырвать его из единой цепи бытия.
Такая версия устраивала витализм, концепция которого об особой «жизненной силе» являлась столь же несовместимой с принципом системности, как и концепция, которая, сводя мироздание к превращениям энергии, оставалась безразличной к организации живых систем.
Бернар считал эти системы, построенными из общих для всей природы физико-химических элементов, но образующих в отличие от их взаимодействия вне организма особую внутреннюю среду, удерживаемую в своем постоянстве благодаря факторам, которые неорганической природе неведомы.
Утвердив системное отношение «организм – среда», Дарвин и Бернар создали новую проблемную ситуацию в психофизиологии органов чувств. Ведь именно посредством этих органов реализуется указанное отношение на уровне поведения организма. При первых попытках их экспериментального изучения физиологи, как и при анализе рефлексов, следовали «анатомическому началу» с присущим ему элементаризмом.
Шли поиски прямой зависимости ощущений от нервных волокон. На этом пути были достигнуты некоторые успехи. Появилась, в частности, теория цветного зрения Гельмгольца. Однако тот же Гельмгольц, перейдя в своей «Физиологической оптике» от отдельных ощущений к объяснению того, как возникают целостные образы внешних объектов, решительно изменил свой подход к этим психическим феноменам. Он выдвинул получившую экспериментальное подтверждение гипотезу о том, что целостный психический образ строится целостным сенсомоторным механизмом, благодаря операциям, сходным, как уже отмечалось, с логическими («бессознательным умозаключениям»).
Это был выдающийся шаг на пути утверждения принципа системности в психологии.
Следующий шаг принадлежал Сеченову. Он перевел понятие о бессознательных умозаключениях на язык рефлекторной теории. За этим стояло радикальное преобразование понятия о рефлексе. Взамен отдельных рефлекторных дуг вводилась теория нейрорегуляции поведения целостного организма. Эта теория вводила ряд принципиально новых факторов. Мышечное действие, в котором было принято видеть вызванный внешним импульсом завершающий фрагмент отдельной рефлекторной дуги, отныне решительно меняло свой облик, притом по нескольким параметрам.
Прежде всего следует отметить, что исходным моментом всего акта (иначе говоря, его детерминантой) выступал не сам по себе внешний физический раздражитель, но раздражитель, выполняющий функцию сигнала, стало быть, имеющий двойную обращенность и к организму, и к внешней среде. В качестве сигнала он служил различению свойств этой среды, ориентации в ней или, говоря современным языком, – информации о ней. Поэтому Сеченов говорил о раздражителе, провоцирующем рефлекс, как своего рода гибриде, сочетающем принадлежность к физическому миру с особой функцией, которую традиция приписала сознанию, а именно – быть носителем чувствования как сигнала событий в среде.
При этом не только известные пять органов чувств, но и мышца, как таковая, является «чувствующим сна рядом» – датчиком сведений о пространственно-временных координатах, в пределах которых выполняется движение. Эти сведения поступают обратно в нервные центры, сигнализируя о выполнении программы поведения. Отсюда одна из кардинальных сеченовских идей: идея кольцевого управления движением, перечеркиваюшая схему рефлекторной дуги, оборванной на сокращении мышцы.
Наконец, взамен отдельных, разрозненных дуг, поведение выступало в виде целостного, координируемого нервными центрами процесса. Особую роль в этом процессе Сеченов придал открытому им центральному торможению.
«Легко понять в самом деле, что без существования тормозов в теле и, с другой стороны, без возможности приходить этим тормозам в деятельность путем возбуждения чувствующих снарядов (единственно возможных регуляторов движения), было бы невозможно выполнение плана той «самоподвижности», которою обладают в столь высокой степени животные».
Самоподвижность (Сеченов берет этот термин в кавычки) и есть не что иное, как активная саморегуляция поведения. Мысль о ее невозможности без включения тормозных устройств в мозгу, притом «запускаемых» не из глубин организма, а с сенсорной периферии (стало быть, под действием импульсов, идущих из внешней среды), решительно изменяла общую картину работы нервной системы.
Прежняя физиология объясняла рефлекторные акты (как компонент этой работы) тем, что в них задействован один нервный процесс – возбуждение. После сеченовского открытия возбуждение оказалось сопряженным с неведомым прежней нейрофизиологии мозга торможением. Только их динамика, интеграция (или, как говорил И.П. Павлов, баланс) позволяли понять сложную организацию целостного нервно-мышечного акта, имеющую биологические основания. Прежняя, досеченовская трактовка этого акта представляла его в категориях механики: внешний стимул, играющий роль «спускового крючка», приводит в действие «сцепление» звеньев рефлекторной дуги.
«Самоподвижность» организма, отличающая его от технических устройств, при таком взгляде объяснению не подлежала. (И потому относилась за счет особых витальных сил.)
Задача же, решенная Сеченовым, позволяла, оставаясь в пределах естественнонаучной схемы, найти в самой нервной системе субстрат, вынуждающий ее не только производить ответную реакцию, но и задерживать ее (вопреки силовому давлению извне). Причем требовалось отнести включение тормозного субстрата в работу управляющих живым телом нервов за счет тех же причин, которые приводят это тело в движение. Никаких других причин, кроме внешних влияний, натуралист, не признающий витализм, принять не мог.
Поэтому Сеченов специально подчеркивал, что единственно возможными регуляторами не только движения, но и его задержки служит «возбуждение чувствующих снарядов». Стало быть, и в этом случае первопричину действия следует искать в контактах организма с внешней средой, в сфере импульсов с периферии. Особо следует отметить, что речь шла именно о чувствовании. Тем самым в объяснение системной саморегуляции вводилось интегральное понятие, которое являлось столь же физиологическим, сколь и психологическим.
Нервная система наделялась способностью не только проводить возбуждение, но также передавать по центростремительному «приводу» импульсы, несущие (в форме чувствования) сведения о внешнем источнике. Эти сведения вынуждают организм действовать. Но они все вынуждают его задержать действие. Именно это обеспечивало системный подход к нервным явлениям в противовес двум доминировавшим в ту эпоху в их трактовке подходам: анатомическому и молекулярному (физико-химическому).
Главную задачу Сеченов усматривал в том, чтобы «изучать не форму, а деятельность, не топографическую обособленность органов, а сочетание центральных процессов в естественные группы». Такое сочетание не ограничивалось «центральными процессами». Оно являло собой компонент более общей системы, включающей совместно с центрами сенсорные и двигательные «снаряды».
Три учения, каждое из которых разрабатывалась прежде по собственному (не связанному с другими исследовательскими направлениями) плану — об органах чувств, о головном мозге и о рефлексах — пересеклись в концепции Сеченова в целостную «единицу». Стержнем концепции служил преобразованный рефлекторный принцип. Главное преобразование заключалось в том, что взамен образа «дуги» утверждался образ «кольца».
Идею кольцевой регуляции давно (еще в начале XIX века) высказывали исследователи органов чувств (одним из первых – английский психофизиолог Ч. Белл). Изучая процесс построения зрительного (пространственного) образа, он открыл зависимость этого образа от деятельности глазных мышц. Выдвинутая Беллом гипотеза о «нервном круге», соединяющем мозг с приданной глазу мышцей, а саму эту мышцу вновь с мозгом, была замечательной догадкой о саморегуляции чувственного познания. Она впервые вводила идею кольцевой связи между сенсорными и мышечными процессами. Имелось в виду влияние двигательной реакции на сенсорную, а последней, посредством мозга, на деятельность глазных мышц.
Близким по смыслу являлось учение Гельмгольца о «бессознательных умозаключениях» – операциях, производимых не умом, а мышцами зрительного аппарата, от деятельности которых зависит, в частности, константность зрительного образа. Здесь также психологический эффект достигался благодаря сенсомоторному «кругу», который, конечно, не мог бы возникнуть без такого посредника как нервные центры. (Хотя их роль в построении психического образа для физиологов тех времен выступала только в качестве непременного звена внутреннего механизма, о деятельности которого еще ничего не было известно.)
Совершенно уникальным в сеченовской концепции «кольцевого управления поведением» являлось положение о характере информации, которую мышцы посылают в головной мозг, откуда идут «обратно» команды на периферию организма к этим же самым мышцам. Вопрос, касающийся оснащенности мышц сенсорными (чувствующими) нервами, уже давно был решен положительно.
Это означало, что мышцы являются органом не только движения, но и ощущения, хотя бы и неосознанного (говоря языком Сеченова, «темного мышечного чувства»). Возникал, однако, другой вопрос: что же именно ощущается благодаря раздражению мышцы? Согласно версии физиологов ощущается состояние органа, т.е. мышцы как таковой. Сеченов же высказал идею (которую, как он писал, «выносил около самого сердца») о том, что посредствам мышечного чувства познаются свойства внешней, объективной среды, в которой совершается действие, или точнее: пространственно-временные параметры этой среды.
Тем самым взамен «круга между мозгом и мышцей», то есть модели, которая ограничивала самоорганизацию замкнутой системой организма (импульсы поступают из мышц в нервные центры, откуда в свою очередь направляются импульсы к мышцам, последние сообщают о достигнутом эффекте в центры и т.д.) вырисовался иной «круг». Это был большой «круг», реализующий системное отношение «организм – среда», в котором мышцы выполняли функцию посредника – органа познания среды, несущего информацию о ней, а не о собственном состоянии.
К этому следует присоединить другое сеченовское положение, возлагавшее на мышцу работу по анализу и синтезу внешних объектов, их сравнению и построению умозаключений («элементов мысли»), ведущих к появлению расчлененных чувственных образов.
В итоге отношение «организм – среда» оборачивалось в сеченовской интерпретации отношением «организм – выстраиваемый им сенсомоторный образ среды – сама среда как независимая от организма и его действий реальность». Вводя среднее звено, Сеченов переходил от биологии к психологии, видя в ее явлениях непременный фактор жизни на уровне поведения.
До сих пор речь шла о внешнем поведении. Однако издавна полагалось, что своеобразие психологии предопределено представленностью в изучаемой ею предметной области особых внутренних явлений, незримых никем, кроме субъекта, способного к самоотчету о них.
Ни учение Дарвина об адаптации организма к внешней среде, ни учение Бернара о среде внутренней не содержали идейных ресурсов для реализации принципа системности применительно к психической регуляции поведения.
Первым эту задачу решил Сеченов. Опорным для него послужило уже рассмотренное центральное торможение. Оно оказалось причастным к разряду тех механизмов, которые способны выполнять двойную службу. В физиологии оно объясняло «самоподвижность» (см. выше), в психологии – процесс преобразования внешнего поведения во внутреннее (этот процесс получил впоследствии имя «интериоризации»).
Начиная свой путь в психологии, Сеченов предложил ставшую некогда популярной формулу, согласно которой мысль не что иное, как рефлекс, оборванный на завершающей двигательной фазе. Иначе говоря — «две трети рефлекса». Но из факта «обрыва» (торможения) работы мысли вовсе не следовало, что она бесследно гаснет. Эффект этой работы, произведенной в жизненных встречах организма со средой, сохраняется в мозгу (в виде теперь уже неосознаваемого субъектом, добытого благодаря его предшествующим действиям образа этой среды). Это и есть тот сенсомоторный и интеллектуальный опыт, который организует каждую последующую жизненную встречу.
Сеченов детально разобрал процесс интериоризации на феномене зрительного мышления, главной операцией которого (как и других актов мышления) является сравнение. Оно возникает благодаря тому, что глаза «бегают» по предметам, непрерывно сопоставляя один с другим. При этом «умственные образы предметов как бы накладываются друг на друга».
Однако в тех случаях, когда глаза воспринимают один предмет, непременно совершается процесс сравнивания. Наличный предмет сравнивается с запечатленной в сознании меркой. В какой же форме представлена эта, теперь уже умственная, мерка? В форме движений (которые для Сеченова всегда выступали как сенсомоторные, а не чисто моторные акты). Но на этот раз не внешних, явных, как при реальном сравнении работающим глазом двух предметов, а внутренних, скрытых. Когда же в теле репродуцируется какой-нибудь психический акт, это означает просто-напросто, что акт повторяется целиком, следовательно для случая зрительного представления воспроизводятся и те движения, которые обыкновенно употребляются глазом при рассматривании предмета. Эти-то движения, падая теперь на реальный образ, и представляют реальный субстрат того, что мы выражаем словами: «соизмерение представлений».
Учитывая сказанное Сеченовым о том, как созидается из внешних отношений действующего организма с окружающими предметами система его внутренних, скрытых отношений, можно было бы назвать эту систему своего рода внутренней средой. Поскольку, однако, этот термин закрепился за учением Бернара о саморегуляции внутренней среды организма как чисто физиологической системы, назовем систему внутренних отношений интрапсихическим планом поведения.
В интрапсихической среде воспроизводится и преобразуется экстрапсихическая, то есть система реальных, открытых для объективного наблюдения сенсомоторных действий. К этому следует присоединить и то, что общение организма с предметами внешней, физической среды Сеченов отграничил от присущего человеку социального общения, эффектом которою является индивидуализация субъекта, приобретения им собственного Я. По образу людей (матери или няньки), регулировавших своими командами («голосами») его действия в первую пору жизни, ребенок выкраивает представления о самом себе как внутреннем центре, откуда теперь исходят собственные команды, автором которых является он сам.
Естественно, что это требовало перехода от биологии к микросоциологии. И все последующие концепции, использовавшие представление об интериоризации как объяснительный принцип (в частности, концепции Фрейда, Жане и Выготского), имели в виду именно внутреннюю (преобразованную) проекцию в психике отдельного индивида тех его отношений с другими людьми, которые некогда складывались объективно, на внешней «сцене» их поведения.
У Сеченова этот момент являлся производным от фундаментальной системы операций, укорененной в специфике биологических отношений организма со средой.
Итак, в середине XIX века сложился третий (после Аристотеля и Декарта) системный способ объяснения психики. Он был создан биологами. Прежде всего Дарвином, для которого, правда, системным объектом являлся не индивид, а вид в его истории адаптации к среде. В то же время, поскольку индивид является для революционной биологии одним из экземпляров, подчиненных закономерностям целого, и на него безоговорочно распространялось требование мыслить каждое из проявлений его жизни сквозь призму системы «организм – среда».
Благодаря Бернару сложилось понятие о внутренней среде как системе, обеспечивающей выживание отдельного организма вопреки возмущающим «ударам» по нему из среды внешней.
Наконец, Сеченов (усвоивший уроки и Дарвина, и Бернара, в лаборатории которого он открыл центральное торможение) создал первую теоретическую схему психологической системы (имеющей два плана: внешний, в виде объективно данной сенсомоторной деятельности организма, и внутренний как интериоризованный (но при этом и преобразованный) «дубликат» этой деятельности).
Одной из уникальных особенностей сеченовского представления о психологической системе являлось преодоление ее автором веками царившей над умами расщепленности явлений, относившихся к несовместимым порядкам бытия — телесному и психическому, мозгу и душе. По существу все новаторские сеченовские понятия являлись «гибридными». Понятие о мышечном фрагменте рефлекса обрело ипостась сенсомоторного действия, способного при непременном сочетании с другими совершать полноценные интеллектуальные операции.
Понятие о чувствовании (которое было принято относить к сфере сознания) выступило как особое свойство нерва, которое выполняет две функции. Оно различает внешние объекты (это считалось исключительным делом психологии) и «настраивает» мышцы на адекватную реакцию. Наконец, «тормозные центры» в головном мозгу выполняют как физиологическую функцию (обеспечивая «самоподвижность» организма, указанную выше), так и функцию интериоризации, благодаря которой экстрапсихический план поведения преобразуется в интрапсихический.
«Гениальный взмах сеченовской мысли» – так назвал И.П. Павлов схему, сопряженную с открытием центрального торможения, добавив к этому, что открытие «произвело сильное впечатление в среде европейских физиологов и было первым вкладом русского ума в важную отрасль естествознания, только что перед этим двинутую вперед успехами немцев и французов».
Открытие действительно явилось физиологическим (было сделано путем раздражения таламуса). Однако теоретическая схема, для которой она стала опорой (притом единственной опорой, верифицируемой экспериментом), вошла как один из разделов в книгу, которой Сеченов дал название «Психологические этюды».
Будучи переведена на французский язык, она стала известной как во французских, так и в немецких научных кругах. К тем, кто познакомился с ней на немецком языке, по данным американских исследователей К. Прибрама и М. Джилла, относился З. Фрейд. Он перешел к теории психоанализа уже будучи крупным специалистом в области нейрогистологии и нейрофизиологии.
Соответственно принятым в этих дисциплинах взглядам, он мыслил нервную систему в терминах элементов (нейронов), заряженных нервной энергией. Перейдя к психотерапевтической работе, к изучению симптомов у своих пациентов, он объяснял эти симптомы ослаблением контроля высших нервных центров над низшими.
Вскоре Фрейд пишет оставшийся незавершенным и неопубликованным «Проект научной психологии» (1895). В нем он попытался представить нейронный механизм поведения. Среди нескольких категорий нейронов в этой схеме выделялись нейроны, «заряженные» на торможение. Благодаря им ставился барьер «первичным процессам», которые без такого барьера беспрепятственно овладевали бы поведением.
В дальнейшем в схеме классического психоанализа первичные психические процессы получили имя «либидо», имеющего инстинктивную сексуальную природу, а с версией о торможении родилось понятие о «защитных механизмах», благодаря которым личность с ее слепыми влечениями, затормаживая их, способна выжить в социальном мире.
Идея о динамике нервных процессов возбуждения и торможения как основе саморегуляции поведения (каковой ее утвердил Сеченов) перешла в совершенно иной план. Она была переведена на язык извечного конфликта между биологическими (сведенными к неукротимой сексуальности) и социальными (заложенными в семейных отношениях времен детства) силами, разрывающими «бедное Я».
Впоследствии эта концепция привела к известной фрейдовской схеме строения психического аппарата человека как составленного из трех «враждующих» блоков: «ид – эго – супер-эго». Так обстояло дело в психологии. Что же касается нейрофизиологии, то вопрос о системном отношении «возбуждение – торможение», появившийся на научной сцене после Сеченова, перешел в эту науку, объясняя интегративную функцию центральной нервной системы н классических трудах Ч. Шеррингтона и И.П. Павлова.
Вместе с тем история науки запечатлела ряд попыток использовать это системное отношение для объяснения психологических факторов. Одна из выдающихся попыток привела к созданию модели экспериментальных неврозов в павловской школе, причем толчком к этому послужил феномен, описанный Фрейдом.
Имелся в виду невроз, вызванный у девушки столкновением противоположных мотивов[39]. Павлова это побудило поставить опыты. В этих опытах на собаках применялись раздражители, провоцирующие противоположные по своему мотивационному знаку реакции. Так, опытами М.Н. Ерофеевой было установлено, что подводимый к коже животного электрический ток, причиняющий сильную боль (разрушительный агент), оказался способным (благодаря подкреплению) вместо негативной, оборонительной реакции вызвать позитивную пищевую реакцию. Эти опыты были продемонстрированы посетившему павловскую лабораторию в 1913 г. Шеррингтону, воскликнувшему, что «теперь для него стала понятна стойкость христианских мучеников».