ГЛАВА XXV. Вмешательство монарха
Прочёл знаменитую книгу и сам император, но никто не узнал, какое впечатление она на него произвела. Даже принц Арнульф, позволивший себе спросить мнение его величества за одним из семейных завтраков, получил от императора, улыбнувшегося своей загадочной улыбкой, следующий ответ:
— Твой вопрос слишком серьёзен, милейший племянник, чтобы ответить на него двумя словами между жарким и пирожным. Когда-нибудь на свободе потолкуем обо всём этом. Теперь расскажи мне лучше, готовишь ли ты своих лошадей к осенним скачкам?
Очевидно, император не хотел говорить о масонстве, и это не мало заботило масонов, занимавших близкие ко двору посты. Что означало это нежелание? Было ли оно благоприятно для масонов, или наоборот?..
Между тем в доме предварительного заключения, где все ещё томилась Ольга Бельская, произошло новое необъяснимое происшествие, чуть было не стоившее ей жизни.
Несмотря на то, что Ольга содержалась в одиночной камере, ей разрешены были некоторые послабления и, между прочим, право получать посылки. Чаще всех этим правом пользовался, конечно, директор Гроссе.
И вот в один из дней, назначенных для приёма посылок, принесена была в контору тюрьмы большая коробка любимого Ольгой русского мармелада. Посылка была от директора Гроссе, который сообщал в коротенькой записочке, не запечатанной, согласно тюремным правилам, что его младший сын, только что вернувшийся из Петербурга, привез эти конфеты для той, которую он считает своей сестрой.
Дежурная надзирательница взяла конфету и съела её.
Но не успела она протянуть руку за второй конфетой, как вскрикнула и упала на пол в страшных судорогах. Крепкая тридцатилетняя женщина умерла через пять минут, не приходя в себя.
Анализ показала, что большая часть мармелада была насыщена стрихнином. Опять началось дознание, выяснившее всё... кроме личности отравителя.
Посыльный, принёсший конфеты, рассказал, что посылку дал ему на улице какой-то старый господин, назвавший себя директором Гроссе.
На основании этого показания вызвали директора Гроссе. Оказалось, что в тот день, о котором говорил посыльный, директора Гроссе вовсе не было в Берлине, так как он уехал накануне вечером к знакомым на дачу, возле Тегеля. Всё это было подтверждено целым десятком свидетелей.
Попытка отравить Бельскую произвела удручающее впечатление не в одной только Германии.
Вспомнили кстати и о покушении надзирательницы, бросившейся на молодую артистку с ножом.
Подозрение в предумышленности этого покушения увеличилось неожиданным бегством “сумасшедшей” надзирательницы, бесследно скрывшейся из лечебницы, куда она была помещена. При расследовании оказалось, что надзирательница была еврейкой и получила место в доме предварительного заключения только после ареста Ольги Бельской, по рекомендации весьма влиятельных лиц.
Тогда уже открыто стали говорить о преследовании масонами несчастной артистки.
Император выразил министру юстиции своё неудовольствие по поводу всего, что “творилось” в его ведомстве.
Выслушав монарха, сановник произнёс дрожащим голосом:
— Ваше величество, повелите, быть может, подать прошение об отставке?
Император пожал плечами.
— Я этого не сказал... покуда, господин тайный советник, но прошу вас, господин министр, принять самые серьёзные меры для охраны её жизни и здоровья. “Случайная” смерть подследственной арестантки покроет позором Германию... Не забудьте этого. Подобное “несчастье” поставило бы меня в неловкое положение относительно России.
В конце концов пришёл день, когда Ольга из своей тюрьмы послала просьбу на Высочайшее имя.
“Не милости прошу, государь, — писала она, — а справедливости. Не прощения или снисхождения, а суда самого строгого, самого беспощадного суда, лишь бы он был гласный и беспристрастный”.
Далее Ольга рассказывала о бесчисленных проволочках, которыми совершенно измучили её следственные власти. Очевидно, кому-то нужно было затянуть дело, пока не перемрут свидетели, или пока сама обвиняемая не сойдёт с ума в тюрьме.
“Прошу и умоляю, государь, о том, чтобы дело моё не было прекращено “за отсутствием улик”, о чём теперь усиленно говорят судебные власти. Очевидно, кто-то боится процесса, могущего выяснить мою невиновность и предать гласности многое опасное и позорное... Не для меня! Я, государь, не смогу жить под вечным подозрением в подлом убийстве человека, бывшего мне дорогим другом”.
Получив это прошение, император вторично призвал министра юстиции и серьёзно посоветовал “поторопить” господ, затягивающих дело.
Но прошло почти полгода, а дело всё ещё не доходило до суда. Четыре раза откладывали дело, уже назначенное к слушанию, то по болезни председателя, то по случайному “перемещению” прокурора. А там подошли и “летние вакации”, и дело снова отложили до осени. Обвиняемая же продолжала томиться в тюрьме, где сидела уже второй год.
Наконец император вышел из себя и, призвав министра юстиции, приказал не откладывать больше рассмотрения процесса Ольги Бельс-кой ни под каким предлогом.
Вместо ответа министр низко поклонился и, вынув из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, передал его императору. Это было прошение об отставке.
Император вспыхнул.
— Отставка не оправдание, милостивый государь, — гневно крикнул он. — Скажу больше: бывают случаи, когда просьба об отставке является шантажом со стороны министра, и сегодня у меня перед глазами один из подобных случаев!
Император развернул просьбу об отставке, быстро подошёл к своему письменному столу и, написав внизу: “принимаю”, передал затем бумагу обратно министру.
— До назначения вашего преемника вы можете передать все дела тайному советнику фон Амерсу, — холодно произнёс император и быстро вышел из комнаты.
Когда стало известно происшедшее во дворце в печати начались толки о неизбежном “министерском кризисе”, причём либерально-жидовские газеты не преминули рассыпаться в соболезнованиях по поводу ухода “такой гениальной личности”, как бывший министр юстиции, по такому, в сущности “ничтожному поводу”, как дело “иностранной авантюристки”.
Но дело обошлось без министерского кризиса. Остальные министры оказались благоразумными, или менее зависимыми от международного масонства, так что правительство Германии осталось прежним.
Первым же распоряжением вновь назначенного министра юстиции было предписание о немедленном назначении к слушанию дела об убийстве профессора Гроссе. Масонское дело появилось, таким образом, перед судом общественной совести.
ГЛАВА XXVI. Масонское дело в суде
Никогда и ни один уголовный процесс в Берлине не возбуждал такого интереса, как знаменитое “масонское дело”.
В числе свидетелей находился даже родственник императора, принц Арнульф, пожелавший давать свои показания в здании суда.
Публика допускалась в зал суда только по билетам, для получения которых пускались в ход всевозможные интриги и ухищрения. Дамы рвались в окружной суд на “масонское дело”. Чиновники судебного ведомства, могущие оказать помощь в доставлении билетов, положительно осаждались ими.
В день разбирательства здание берлинского окружного суда чуть ли не штурмовалось желающими проникнуть туда. Тройной наряд полиции едва сдерживал все прибывавшие толпы любопытных, среди которых не трудно было заметить два резко противоположных течения. Одни громко выражали своё сочувствие обвиняемой, другие ещё громче негодовали на “старание убийцы” запутать “порядочных людей в своё грязное дело”...
Задолго до начала заседания громадный двухсветный зал уголовных заседаний оказался переполненным публикой настолько, что судебные пристава принуждены были запереть все двери, вызвав два лишних взвода жандармов для охраны лестниц и входов от любопытных.
В воздухе чувствовалась особенная напряжённость. Каждому, умеющему наблюдать за физиономией толпы, бросалось в глаза изобилие рабочих на площади перед судом, несмотря на то, что день был будничный, а следовательно, все фабрики и заводы работали.
Видя все эти симптомы, старые опытные “полицейские пристава” соседних “частей” перешёптывались между собой, подозрительно поглядывая на глухо волнующуюся толпу.
— Не к добру набралось столько социалистов, — ворчал белый как лунь старик, “полицейский комиссар”.
— И хулиганов, — добавил его помощник. — Чует мой нос, что тут подстроено что-то...
Постепенно, сперва в здании окружного суда, а затем и на улицах, окружающих его, разнёсся слух о том, что кому-то нужно устроить крупный скандал, буйное столкновение публики с полицией, под шумок которого можно будет отложить “масонское дело”, а затем и добиться разбирательства его при закрытых дверях, в виду “вызываемых процессом волнений, нарушающих общественную тишину и безопасность”.
Этот план был умно задуман и хорошо приводился в исполнение целым сонмом агентов с горбоносыми лицами. Он и удался бы, без сомнения, если бы не помешал берлинский президент полиции барон фон Рихтгофен.
Предвидя возможность наплыва публики, а может быть и тайные планы лиц, желающих вызвать беспорядки, президент полиции окружил здание суда таким количеством вооружённых полицейских, что если и были среди публики агенты, желавшие учинить уличный скандал (имеющий на немецком языке специальное название “кравал”), то им скоро пришлось убедиться в полной безнадёжности своих планов.
К 11 часам утра бушующая вокруг здания суд толпа рабочих как-то вдруг, столь же неожиданно, как и быстро, стала редеть и таять.
— Точно по команде, — хитро улыбаясь, ворчали себе под нос старые опытные городовые. — Образумились, господа социалисты...
— Сорвалось, улыбаясь перешёптывались полицейские офицеры.
— Очевидно кто-то убедился в полной невозможности сорвать заседание, и дал сигнал “к отступлению”.
Между тем Ольга Бельская даже и не подозревала о новой опасности, в которой находилось её дело.
Привезённая из дома предварительного заключения в тюремной карете, она не могла видеть народной массы, окружающей здание суда, и спокойно ожидала начала заседания, разговаривая со своими защитниками в маленькой каморке “для подсудимых”, у единственной двери которой стояло два жандарма с заряженными ружьями.
Защитников у Ольги была два. Один из них ещё совсем молодой человек, только что записавшийся в помощники присяжных поверенных, брат убитого профессора Гроссе, сам вызвался защищать Ольгу, и это произвело громадное впечатление на судей, присяжных и на публику.
Вторым защитником допущен был с особого разрешения министра юстиции иностранец, знаменитый русский адвокат Сергей Павлович Неволин, приехавший из Петербурга защищать свою давнюю клиентку.
Воспитанный в петербургской немецкой школе Св. Анны и затем два года слушавший лекции в лейпцигском и страсбургском университетах, Неволин прекрасно говорил по-немецки. А так как германский закон допускает быть защитником по уголовному делу каждого, не лишённого гражданских прав, то и участие в процессе иностранца оказалось возможным. Но всё же подобное выступление было вещью небывалой в Германии и усиливало интерес публики к “масонскому делу”.
Когда председатель произнёс: “введите подсудимую”, по залу пронёсся возбуждённый шёпот.