Образование пороговых условий и доминирование Запада в мире
Мы предлагаем альтернативную гипотезу того, как именно произошел переход, она отличается от тезиса о военной революции, который выдвигают Бейтс (Bates, 2001), Паркер (Parker, 1996), Тилли (Tilly, 1992; Тилли, 2009) и прочие. Тилли утверждает, что долговременная гонка вооружений стимулировала складывание государств в Европе ранней современности. Бейтс вопрошает: почему раннесовременная Европа развивалась, тогда как современная Африка — нет? Его ответ таков: постоянная гонка вооружений. Согласно этим аргументам, государства разрабатывают все новые и более дорогостоящие военные технологии, которые вынуждают всех остальных следовать этим же путем — или же подчиниться тем, кто это оружие имеет. Все большие затраты на войну значили, что отныне всем государствам необходимо расти; то есть им необходимо разрабатывать новые институты для управления и финансирования войны. Точно также Шульц и Вайнгаст (Schultz and Weingast, 2003), опираясь на Норта и Вайнгаста (North and Weingast, 1989), утверждают, что у либеральных государств было преимущество: достоверные обязательства позволили им стимулировать растущую экономику и одалживать деньги для финансирования все более масштабных и длительных войн, так чтобы издержки на войну не были слишком обременительными для экономики.
Мы не оспариваем факты, изложенные в этой литературе, но мы предлагаем их новую интерпретацию. Проблема данного подхода в том, что он начинается с постулирования элементов, которые на самом деле являются лишь конечными продуктами процесса. Монополия на насилие, которая свойственна современным порядкам открытого доступа, является результатом долгой эволюции в строительстве государства; эта монополия отнюдь не была свойственна конкурирующим государствам Европы начала Нового времени. Эти государства были естественными государствами с крайне рассредоточенным доступом к насилию. Во всех этих государствах шли масштабные внутренние войны. Хотя король Англии в XVII в. и контролировал государство, оппозиция — капитал в том смысле, как его понимает Тилли — обладала достаточным доступом к военным ресурсам, чтобы победить короля в гражданской войне середины столетия. Точно так же французская знать была достаточно сильна, чтобы во время революции оказать государству сопротивление. Эти примеры доказывают, что мы не можем рассматривать процесс строительства государства в этот период как отражение сделки между капиталом и принуждением. В хрупких и в своей основе естественных государствах Европы начала Нового времени доступ к насилию был достаточно сильно рассредоточен. Эти государства едва ли отвечали веберовскому критерию монополии на насилие.
Тезис о военной революции делает акцент на войне, наш подход подчеркивает значимость войны в сочетании с организациями, институтами и внутренней динамикой господствующей коалиции. Модели на основе тезиса о военной революции (Bates, 2001; Tilly, 1992; Тилли, 2008) начинаются с допущения о том, что государства обладали монополией на насилие. Мы начинаем с допущения о распыленном насилии и утверждаем, что эти государства получили монополию на насилие лишь в самом конце процесса создания пороговых условий, то есть в конце XVIII-начале XIX в. Западную Европу времен ранней современности отличают подъем независимых организаций и движение от базисного естественного государства к государству зрелому, а затем уже и к пороговым уело- виям. Конкуренцию в Западной Европе от военной конкуренции во всем остальном мире отличает именно наличие организаций, именно благодаря им европейская конкуренция привела к совершенно иным результатам.
Увеличивающаяся военная мощь Западной Европы потребовала не просто новых масштабов финансирования военного дела, новых финансовых институтов и расширения налогообложения. Она потребовала достижения пороговых условий: принципа верховенства права для элит, бессрочного существования как для организаций, так и для государства, консолидации контроля над военной силой. Это развитие было проиллюстрировано нами на примере эволюции системы снабжения морских сил в Великобритании. Хотя морской флот Британии в 1756 г. и был значительно больше своего французского аналога, он не мог захватить «власть над океаном». Изменение системы снабжения кораблей во время Семилетней войны позволило морякам удерживать морскую блокаду в течение шести месяцев, что дало флоту значительное военное преимущество. Отчасти эти изменения стали следствием императивов войны, однако также они во всех деталях обозначили переход от личных отношений элит в естественном государстве к безличным отношениям элит пороговыхусловий.
Изменения в процессе поставки привели, во-первых, к образованию небольшого числа крупных организаций, которые конкурировали за контракты. Хотя новая система и сохраняла некоторые персоналистские характеристики — количество элитных фирм было очень небольшим, — по сравнению со старой системой у нее все же 1 были значительные преимущества. Во-первых, внутри- элитная конкуренция помогла сбить цены и дала фирмам стимулы к инновациям, то есть к созданию более совершенных систем управления и снабжения. Во-вторых, система трансформировала правительственные организации, например коллегии, занимавшиеся снабжением и изданием указов, в постоянные общественные организации. Данная трансформация позволила осуществить третье изменение: новая система кредитов подразумевала создание безличных финансовых инструментов для оплаты услуг поставщиков. Эти инструменты позволили поставщикам продавать свои услуги и получать за них наличные, существенно снизив риск их участия в системе поставок. Данные инструменты также создали заинтересованность у самого широкого круга лиц в сохранении складывающейся системы. Важно то, что развитие безличных рынков в сфере морской бухгалтерии позволило создать средства наказания правительства, в случае если оно не платит по счетам: в этом случае его будущие издержки неизбежно увеличиваются.
Хотя война и сыграла очевидную роль в трансформации Западной Европы, она не стала единственной или даже самой важной силой, способствовавшей складыванию пороговых условий, позволивших Западу осуществить переход. Целый ряд шагов в данном направлении был предпринят по сугубо внутренним основаниям. Эти шаги включали существенные институциональные изменения в Англии XVII в.: инновации Карла I, инновации после гражданской войны в Англии и Реставрации, а также инновации после Славной революции и революцион- ныхдоговоренностей. Хотя Славная революция и позволила Великобритании финансировать гораздо более масштабные войны против Франции, эти изменения были вызваны не войной, а скорее попытками Англии решить внутренние политические и конституционные проблемы предыдущего столетия (North and Weingast, 1989). То же самое может быть сказано и про большинство институциональных изменений во Франции, особенно про те, что привели к превращению Людовика XIV в середине XVII в. в очень могущественного монарха, а также про те, что последовали за революцией в конце XVIII в. Так что многие институциональные и организационные изменения, подтолкнувшие эти страны к созданию пороговых условий, стали следствием именно внутренней политики.
Действительный переход
Согласно нашей концепции, достижение пороговыхусло- вий и установление безличных отношений между элитами — это необходимые условия для институционализации открытого доступа. Однако исторические тенденции, которые приводят конкретное общество к пороговым условиям, могут оказаться недостаточными для обеспечения полноценного перехода. Кроме того, схожие исторические факторы не всегда приведут общество к тем же самым пороговым условиям. Различия в том, как общества приходят к пороговым условиям, скорее всего, увеличатся в случае более поздних переходов. Ведь после того, как у первопроходцев получилось осуществить переход, во всех остальных обществах произошли изменения во взглядах на то, как устроен мир, тем самым изменился сам процесс, ведущий к пороговому состоянию. Эти оговорки особенно актуальны в случае действительного перехода. Критический период для осуществления действительного перехода на Западе наступил в XIX в., когда политические и экономические организации приблизились к режиму открытого доступа, это привело к трансформации западных обществ. Тем не менее анализ того, почему подобное развитие произошло именно на Западе, обычно игнорирует события XIX в., вместо этого основное внимание уделяется долгому периоду с XVI по XVIII в., а также становлению национального государства, военному мастерству, технологическим инновациям, колониальному господству в мире, финансированию рынков и институциональным изменениям в широком смысле этого слова. Другими словами, в прежних подходах мы видим внимание к тому, что привело Запад к пороговому состоянию, но не к тому, что позволило осуществить непосредственный переход.
Взгляд на историю с опорой на такие масштабные периоды позволяет сделать целый ряд важных открытий. Один из нарративов о подъеме современных обществ в Великобритании, Франции и США фокусируется на интеллектуальной истории становления идей Просвещения, а также на возможном воплощении этих идей в конкретных политических институтах; данный процесс длился столетиями. К концу XVIII в. элиты в Великобритании, Франции и США зафиксировали целый рад прав, которыми должны пользоваться все граждане. Однако в 1800 г. данные права имели еще даже не все члены элит. Доступ к экономическим и политическим организациям не был открытым даже внутри элит, а просвещенная политическая мысль того времени рассматривала партии и организованные экономические группы интересов как угрозу правам элит.
В большей части интеллектуальных, политических и экономических исследований по истории современности предпринимается попытка выявления предваритель- ныхусловий возникновения институтов новых западных протодемократий. Питер Гей в своей истории Просвещения в завершение публикует эссе, посвященное «Федералисту», там он с одобрением цитирует циркуляр, направленный Джорджем Вашингтоном губернаторам штатов после победы в войне 1783 года:
Основание нашей империи пришлось не на мрачный век невежества и суеверия, но на эпоху, когда права людей оказались лучше всего поняты и определены; результаты поиска человеческим разумом социального благополучия значительны, сокровища, накопленные трудами философов, мудрецов и законодателей за многие годы работы, лежат перед нашим взором, вся эта совокупная мудрость может быть успешно использована для установления наших форм правления (Gay, 1969, р. 560).
«Федералист» заслужил настоящее бессмертие как классика в искусстве политики. Это также классическая работа Просвещения, ценный преемник работы Монтескье «О духе законов» и важное дополнение работы «Об общественном договоре» Руссо (Gay, 1969, р.563).
Бернард Бейлин в названии своей книги «Начать мир заново: гениальность и амбивалентность американских от- цов-основателей» (Bailyn, 2004) тоже очень точно выразил тот импульс к общественным изменениям, который был вызван этими просвещенческими идеями.
Исторические прецеденты очень важны. Однако тезисы о том, что современный мир обязан своим развитием британским вигам, французским республиканцам и американским отцам-основателям, что их способность положить начало новому миру привела к его возникновению, ставят нас перед серьезной исторической проблемой. Хотя поколение основателей и предприняло важные шаги на пути перехода, вовсе не их идеи стали тем, что позволило данным странам осуществить действительный переход. Их идеи смотрели в прошлое; они пытались придать смысл миру и истории, которые лежали перед их взором. Они смотрели в сторону нового мира лишь в той степени, в какой верили, что им удалось найти решение проблем, относящихся к XVII и XVIII вв. Опасности образования фракций, партий и конкурирующих экономических групп рассматривались ими как основные исторические источники слабости республик. Они надеялись минимизировать и сдержать эти опасности путем выстраивания сбалансированного государства с разделением властей, а также с наличием системы сдержек и противовесов. Они сталкивались с неизвестностью, поэтому были не в силах даже представить общество открытого доступа, которому еще только предстояло появиться. То, что казалось им опасностями — политические партии и корпорации, — стало тем ключом, который позволил выстроить стабильную республику с режимом открытого доступа.
Республиканская история заканчивается слишком быстро. Борьба за открытый доступ продолжилась и в середине XIX в., она потребовала значительных концептуальных, организационных и институциональных инноваций, выходивших далеко за пределы республиканских идей. Республиканские идеи о политических партиях и экономических организациях еще только должны были быть переосмыслены. Разрешение внутриэлитных конфликтов, а также создание условий для того, чтобы права элит были обеспечены и гарантированы от любых конфликтов, в конечном счете привели к институционализации открытого доступа в экономике и политике. Описывать изменения середины XIX в., приведшие к открытому доступу в экономике и политике, как реализацию идей Просвещения — значит препятствовать любым усилиям понять эти изменения. Конституции 1787 года, а также «Федералиста» оказалось недостаточно, чтобы привести США к системе открытого доступа.
Другой объяснительный нарратив фокусируется на роли масс, которые угрозами и давлением заставили элиты уступить свои привилегии и поделиться властью.
Асемоглу и Робинсон (Acemoglu and Robinson, 2006; Асемоглу и Робинсон, 2011) являются наиболее яркими представителями подобного тезиса о давлении иеэлит. Согласно их позиции, во имя предотвращения более плачевных сценариев элиты создали демократию как вполне себе сносный метод перераспределения, который позволяет им вечно остатваься во главе процесса перераспределения богатства. Как было нами подчеркнуто, развитие гражданских прав в Англии, а после Акта об унии 1707 года и в Великобритании, стало результатом превращения привилегий элит в права, это было следствием именно внут- риэлитной политики. Данный факт ускользает от Асемоглу и Робинсона, в концепции которых элиты действуют как единое целое. Первый Акт о реформе 1832 года был по преимуществу внутриэлитной сделкой, он перераспределил политическое представительство между разными группами элит, это не было соглашение элит с массами. Внутренняя динамика естественных государств приводит к регулярному перераспределению прав и привилегий, по мере того как индивиды и группы становятся более или менее влиятельными. Первый Акт о реформе перераспределил политическое представительство, что отчасти являлось отражением новых политических реалий: в стране уже несколько десятилетий шла индустриализация, в результате новые индустриальные центры в Бирмингеме, Лидсе и Манчестере были просто обречены получить новые права за счет более слабых «гнилых местечек», в которых концентрировалась традиционная элита. Данный акт также наделил правами копигольдеров, которые владели собственностью как минимум на десять фунтов. Наконец, данная реформа способствовала становлению процесса регистрации, что имело непреднамеренные последствия: парламентские партии смогли создать своих электоральных двойников. Реформа 1832 года, вне всякого сомнения, привела в движение силы, которые мобилизовали массы как политическую силу; более того, эти силы, на что указывают Асемоглу и Робинсон, стали важным фактором в позднейших реформах. Однако внутри- элитные противостояния также оказали влияние на эти реформы: политические элиты и их новые политические партии имели все основания стремиться к распространению избирательных прав на широкие массы — это давало им возможность получить электоральные преимущества. На этот аспект указывает Пиль.
Прочие исторические подходы вращаются вокруг роли военных и иных технологий в процессе долговременного изменения условий. Литература, посвященная военной революции, концентрируется на событиях, которые предвосхитили проблемы перехода в XIX в. В 5-й главе мы изучили идею о том, что меняющиеся военные технологии заставили правительства стать более крупными и изощренными. Военная мощь Западной Европы после xvn в. заметно выросла, суверенные государства расширялись, чтобы финансировать свои армии и управлять ими. Большие армии требовали больших бюджетов, но помимо это- то они требовали больших, лучших и более сложных организационных механизмов. Общества, которые дальше других продвинулись по пути совершенствования этих механизмов, получали реальные преимущества. Великобритания и Франция благодаря своему военному могуществу kxviii В.представляли собой глобальные империи, включавшие в себя изощренные институты и организации, необходимые для управления столь сложными механизмами. Однако не факт, что глобальность их власти, а также богатство сыграли хоть какую-то заметную роль в интересующих нас институциональных изменениях, случившихся в XIX в. Те же самые изменения произошли и в США, но без всякого стимула глобальной конкуренции.
Долгая традиция экономической истории уделяет особое внимание развитию промышленных технологий и контролю над природой. Данный подход связывает стремительное экономическое развитие западных экономик после 1850 г. с технологическим прогрессом, достигнутым задолго до этого. Начало индустриальной революции обычно датируют Великобританией конца xviiiв., но в экономической истории принято указывать на множество примеров более ранних технологических изменений в Европе (Mokyr, 1990, 2002). Прогресс в развитии финансовых институтов возводится к Италии xvi-xviiвв., к Голландии xvn-xvin вв., а также к финансовой революции в Великобритании конца XVII — начала xviiiв. Европейская колониальная экспансия начинается с испанской и португальской политики конца XV в., эту политику после 1600 г. повторили Голландия, Франция и Великобритания [239]. Масштабные исторические сравнения Европы и Китая (Jones, 1981, Pomeranz, 2000) подчеркивают важность «призрачных акров», то есть способности европейцев с помощью колониальных владений по всему земному шару ослаблять нехватку ресурсов и избегать мальтузианской динамики. Мокир (Mokyr, 2009) и Мак- клоски (McCloskey, 2006) указывают на долгую традицию интеллектуального развития в Европе, которая получила свое завершение в Просвещении. Это развитие помогло не только осуществить научную революцию и внедрить идею о том, что человечество может быть улучшено посредством сознательных и рациональных усилий, оно также вселило веру в то, что конкурентные рынки — это эффективный механизм распределения ресурсов. Подобные исторические повествования обычно обрываются в начале XIX в.; лишь немногие из них уделяют внимание истории после 1850 г. (экономическая история Великобритании конца XIX в. была историей относительного экономического упадка, а не относительного развития).
Таким образом, представители экономической истории так и не объяснили события середины и конца XIX в. Хотя мы и не можем выделить никакого решающего года или десятилетия, когда бы произошло решающее увеличение роста, тем не менее современный экономический рост, рост доходов на душу населения примерно на 1–1,5 % в год, точно не начался до 1840 г. ни в одной из этих стран [240]. После 1850-х гг. этот стабильный рост, прерываемый умеренными скачками и падениями, продолжается, если не считать войн и депрессий 1920-х и 1930-х гг., вплоть до сего дня.
Историки экономики приложили массу усилий для того, чтобы измерить стандарты жизни рабочих, занятых в сельском хозяйстве и промышленности, с 1750 по 1850 г. Данные показывают, что вплоть до 1850 г. стандарты жизни для большинства рабочих не улучшались так, чтобы это можно было ясно и бесспорно зафиксировать [241]. Во второй половине XIX в. выросли не только зарплаты рабочих во всех трех странах-первопроходцах, выросла также и производительность труда, причем как в сельском хозяйстве, так и в промышленности. Более того, труд эффективно переключался с сектора на сектор, для того чтобы воспользоваться новыми возможностями. Сельское хозяйство тут ничуть не отставало, ему мешала лишь уменьшающаяся доля рабочей силы. Открытый для все больших групп доступ во все сектора общества позволил индивидам и ресурсам переключаться на все более и более доходные и эффективные отрасли. Результатом стали современное экономическое развитие и рост.
Исторические истоки, подготовительные шаги, культура и интеллектуальное движение за переход в Великобритании, Франции и США сыграли важную роль в подъеме Запада. То же самое может быть сказано и про военные технологии, глобальность, торговлю, урбанизацию, демографию, климат и относительные цены. Однако всех этих факторов было недостаточно для того, чтобы привести Европу и Америку к переходу середины XIX в., к переходу, который изменил их историю. Даже самих пороговых условий было еще недостаточно для этого. Чтобы понять действительный переход, необходимо подробно изучить то, что случилось в начале и в середине XIX в.
Мы указали на то, что институты в зависимости от контекста работают по-разному. Великобритания, Франция и США пришли к открытому доступу отнюдь не по одному и тому же пути и вовсе не за счет одних и тех же институтов. Более того, хотя Германия и Испания приняли формы общей инкорпорации в 1870-х и 1880-х гг., в целом ряде аспектов они так и оставались обществами с ограниченным доступом (Harris, 2000, р.289). Действительный переход — это дело институционализации открытого доступа, но никакие реализации особых политик, проведения особых реформ или создания особых институтов. Успех формальных партийных организаций, а также закона о корпорациях в странах-первопроходцах заставил все остальные страны устремиться к схожим институциональным формам. Однако формально организованные партии еще не приводят к конкурентной политике, точно так же как формально организованные корпорации не приводят к открытому доступу в плане экономических организаций и экономической активности.
Логика перехода — как та, которая позволяет достичь пороговыхусловий, так и та, что позволяет осуществить действительный переход — вновь возвращает нас к тому вопросу, который был поднят в конце 2-й главы, а также в главах 3 и 5: как ограничить правителя, который стоит выше закона? Как было показано нами, западные общества бьются над этой проблемой на протяжении последних двух тысячелетий. Часть трудностей при разрешении проблемы заключается в том, что сам вопрос задавался неправильно: решение проблемы подразумевает нечто большее, чем просто помещение правителя под власть законов, требуется фундаментальная трансформация во взаимоотношениях между индивидами и организациями в обществе.
Правители возглавляют господствующую коалицию и пользуются влиянием лишь в той степени, в какой им удается добиться подчинения и уважения со стороны разных групп элит. Мы указали на неадекватность подхода к анализу государства как единого актора. Помещение правителя в рамки закона требует того, чтобы идентичность правителя была трансформирована в бессрочную организацию; законам должен быть подчинен не просто правитель, но именно само государство. Принцип верховенства права, ограничивающий государство, — это результат деятельности господствующей коалиции, которая разрабатывает заслуживающие доверия и осуществимые правила внутриэлитных взаимоотношений. Естественные государства, в которых господствующая коалиция постоянно перетасовывает ренту и привилегии по мере изменения обстоятельств, по определению не способны установить верховенство права.
На каждой из двух стадий перехода — пороговых условиях и действительном переходе — развиваются институты, которые трансформируют способности элит формировать организации как внутри, так и снаружи государства. Новые институты и организации дают инструменты, позволяющие элитам надежно гарантировать фундаментальные права, предоставляющиеся всем членам этих элит. Трансформация привилегий элит в права знаменует собой заметный шаг на пути к переходу от естественных государств к порядкам открытого доступа. Институты создают постоянно действующее государство и позволяют ему поддерживать бессрочные организации, влияние которых распространяется на все общество. Эти организации и институты трансформируют идентичность правителя: из могущественного индивида с уникальным общественным статусом он превращается в безличного чиновника. Так как эти чиновники и организации являются бессрочными, они оказывают сдерживающее воздействие на завтрашних лидеров и на завтрашнюю коалицию. Социальная идентичность правителя отныне включена в более крупную идентичность государства как бессрочной организации. Именно государство начинает существовать в соответствии с принципом верховенства права. Склонность отождествлять государство с правителем понятна, но она приводит к значительной путанице.
Рождение национального государства произошло не в момент апофеоза правителя, а тогда, когда личности всех правителей оказались подчинены прочной и постоянной корпоративной структуре государства [242]. Бессрочные организации и институты, обладающие правом вето, например парламенты и независимые судебные инстанции, стали составной частью государства. Консолидированный контроль над военной силой концентрирует силовую власть и создает сдержки, которые ограничивают ее использование против гражданского населения.
Однако наиболее важным является то, что институты действительного перехода обеспечили открытый доступ в политике и экономике. Обеспечение конкуренции в условиях открытого доступа — это фундаментальное требование для государства, в политике оно реализуется посредством создания организованных политических партий, а в экономике — посредством создания организованных бизнес-единиц. Выстраивание структуры государства, связанной как с пороговыми условиями, так и с переходом, — это основополагающая предпосылка для принуждения государства повиноваться закону.