Отступление про электрички
По старинной по привычке
Мы садимся в электрички…
Вот ведь что интересно – меняется мир, меняется. Была эпоха паровозов – это другой мир – отцов и матерей… - мир сороковых и вообще довоенный – для нас - почти до нашей эры (то есть до нас) – мир. А вот шестидесятые-семидесятые, восьмидесятые отчасти… Электрички, а в них студенты и туристы, стройотряды и походы.
И сейчас вроде те же электрички бегают, но где весёлые ребята в штормовках и с гитарами? Нынешние едут на машинах и не работать, а отдыхать. Обязательно почему-то надо шашлык, выпивку и всё такое прочее…
Нет-нет, те ребята ехали в электричках не для шашлыков – какая еда, тем более - выпивка! – не до еды: сколько кругом интересного! Скорее что-нибудь перекусить: «завтрак туриста», суп из пакетика и… вперёд и дальше:
По всей земле пройти мне в кедах хочется,
Увидеть лично то, что, то, что вдалеке…
А ты пиши мне письма мелким подчерком,
Поскольку места мало в рюкзаке…
Или:
- Что у вас, ребята, в рюкзаках?
- Старая и верная гитара…
………………………………...
Ну и конечно:
А я еду, а я еду за туманом,
За туманом и за шорохом тайги!
И мы ездили, конечно. Только вместо стройотрядов у нас были обязательные производственные практики. Ну а недельку в мае или в самом конце августа – это для турпохода обязательно…
Только уже не вдвоём, а компанией… Что замечательно… по-своему.
А мир меняется… в чем-то объективно – просто по законам времени и это – без комментариев. В чем-то и к лучшему. Ну не может же всё – к худшему! А в чем-то… очень жаль, что меняется… Ну, почему теперь не «за туманом», а за шашлыком… И дело то ведь здесь не в электричках, штормовках и не в закуске… а в том, что удаляется этот мир куда-то от настоящей жизни в сторону виртуальной: мобилы, компы, интернет… И не вылезаем…
А другое бытиё, - другой и досуг, как следствие. Виртуальная жизнь - виртуальная судьба…
Нет, не завидую.
Но это – во-первых, а во-вторых: глобализация мартышкина: уж ни жить, ни работать, как за бугром не можем, но хоть отдыхать «по-ихнему» – это вынь и положь.
Гробализация.
Опять осень. Опять картошка и снова физика-мизика… И третье лето – и вот теперь Соломбала… АнтиГУЛаг. Смотри выше.
Лето четвертое
Стройбат
Самые секретные войска.
«Два солдата из стройбата заменяют экскаватор» При слове «стройбат» или вообще – «армия» сразу хочется выплеснуть море фольклора: «Копаем от забора и до обеда» или нет: «От меня и до следующего столба!» «Здесь вам не тут, здесь живо отучат водку пьянствовать и безобразия нарушать» или «Стой, стрелять буду! – Стою. – Стреляю…» или «Папа, ну пусть слоники побегают!..» Впрочем, всё это общеизвестно, всё это можно без конца… Можно и совместно навспоминать… Но самое замечательное, что всё это - правда, всё это - было. Десять часов рабочий день, десять кубометров норма откопки… и «слоники» бегали в противогазах… Да что в противогазах, - в УЗК (резиновый такой костюмчик на случай ядерного удара. Ротный у нас, кстати, славный был - всегда приговаривал: «Я всё понимаю, одного не понимаю – почему атомная бомба всегда попадает в эпицентр?»), в УЗК в тридцатиградусную жару марш-бросок… когда снимаешь потом – из рукавов так и льётся. Радикальное средство для похудания. А что касается «Стой, стреляю» - так это со мной просто так и было. Ротный послал на склад за какими-то трубками, а на посту у склада пьяный вхлам таджик. На посту – т. е. с боевыми патронами в акээме… - Стой, стрелять буду! – Я по приказу товарища капитана… - Я по-русски не понимай! Стой, стрелять буду! – я ему накладную, но он и читать, оказывается, не умеет. Видно спустился с гор за спичками, ну и повязали парня… Вот передернул затвор да и наставил в упор. И не настолько пьян, что бы промахнуться. – Ладно, стой, а я пойду к товарищу капитану, - и пытаюсь потихоньку отойти… Не тут-то было: - Стой, стрелять буду! – ох, восток дело тонкое… как же объяснить ему… вперёд иду: «Стрелять буду!» и назад – опять «Стрелять!» Кажется, он по-русски больше ничего не знает. Обкурился он что ли? Полчаса я его уговаривал… как собаку чужую… или медведя в лесу… или нет, - питона в каракумах… – он всё одно: «Стой, стрелять буду!» Так, что когда анекдот этот рассказывают, народ смеётся неизменно… А я так долго ещё потом не смеялся.
Голова разболелась. Пошел к доктору. Сидит такой здоровяк с исключительным запасом здоровья, перед ним два ящика (фанерные - как для посылок) – в них таблетки россыпью. Таблетки с виду одинаковые, ящики тоже. Один ящичек «от головы», а второй – «от живота». Всё остальное заперто в стеклянном шкафу на ключ. Ящики, очевидно, без всякой заминки можно поменять местами… перепутать. Мне это не понравилось: - Вы врач? - а сидит он в халате и погон не видно… Нет, выясняется, это не врач. Врач в отпуске. А это – товарищ прапорщик. Я сразу поправился. Да и вообще больше не болел. Про госпиталь молчу, там, как известно: «Если в первые десять дней не умер, значит, - абсолютно здоров. А если умер – значит, был неизлечимо болен» или вот ещё фольклор: «Иных уж нет, а тех – долечат…»
Ну, про фольклор я тут расписывать не буду, потому, как оно бесконечно…
А вообще здорово всё это. Мне стройбат исключительно понравился… Я был морально готов заменять экскаватор. Да и физически. Тем более – столько фольклора вокруг… Глупые медики решили когда-то, что на флот нельзя, а вот в стройбат… О-о, как они заблуждались. Но я не в обиде – всё промыслом Божьим.
Или вот ещё один – товарищ прапорщик. Завскладом. Склад такой был - земляной бесконечный погреб. Там на стеллажах стоял НЗ: промасленные банки тушенки. Так он до чего додумался: тушенку доставал, набивал банки землёй и ставил на полку обратно целым донышком вверх. Проверка заходила – всё нормально: банки стоят, тяжеленькие… несколько лет не замечали… Наворовал на восемь тысяч, дали восемь лет. Тушенкой кормил свиней (да и сам чуть не превратился…), а свинину уже продавал – всё законно. Ведь где, в какой армии мира такое может быть!
Ещё про свиней. Свиней товарища прапорщика я не видел, но зато общался с нашими полковыми, бывшими при кухне. Настоящие стройбатовские свиньи. Кормили их исключительно солдатской кашей, да и всё, что полк не доест, мы, будучи дежурными по кухне, несли в огромадных кастрюлях свину на укорм. Я их боялся. Видел я свинок-рекордисток на ВДНХ в Москве, но они – поросята рядом с нашими. Завидев, как мы тащимся с кастрюлями, они кидались навстречу, радостно хрюкая как… ну, так, наверно, динозавры хрюкали. Вываливали мы кашицу за неимением корыт в старые чугунные ванны – кило по двести - не соврать - чугунина. И вот начинает хряк от удовольствия пятачком двигать – вылизывает ванну – только она и летает по грязи вправо-влево, как у собаки бывает летает маленькая мисочка. Вот где страх-то.
А на учениях, нет, не страшно…
Афганистан тогда только начинался - ветеранов афганских ещё не было. И многие писали заявления – добровольцем… Не брали… Все наши командиры и преподаватели (полк учебный) щедро делились своим опытом… один только что из Эфиопии, другой воевал во Вьетнаме, ротный наш отличился на Даманском против китайцев… Но мы по молодости воспринимали это больше как игру. Из наших студентов иные успели уже отслужить до института: кто где. Один был морпехом в Анголе и вот… встретились в стройбате.
Вот картинка. На учениях… Набегались. Настрелялись. Отрыли блиндажи – ночуем в лесу. Мой приятель Лёня на посту. Я – на соседнем… Он мало того, что костерок развел, но и лег калачиком. Укрылся по-суворовски шинелькой и спит. Ну, Бог с ним, - пускай спит, - набегался… я могу и за двоих покараулить…
Днём ротный нам устраивал: и так и сяк «слоники» бегали… и пока палишь из автомата по наступающим, он, неугомонная душа, подползает сзади и бросает «черёмуху» нам в окоп. Проверяет – не открутил ли кто трубки от фильтров (а ведь ужарились и открутили почти все)… «Черёмуха» стелется по окопу и стоит раз вдохнуть... Начинаешь срывать с себя всё – слёзы, сопли в три ручья…
Ну, потом ещё обустройство лагеря – больше бери – дальше кидай: блиндажи – капониры… И вот спим, наконец…
Но наш ротный, мужик неуёмный – сильно китайцами контуженный, он, оказывается, по-тихому поднял вторую роту и устраивает нападение на нас… Патроны оно холостые конечно, но когда среди ночи несколько десятков стволов начинают чуть не в упор палить... Вот ротный выскочил, а был он по званию майором, а по фамилии Капитановым. Видит майор Капитанов: Лёня на посту спит, и костерок рядом угольками тлеет, и хотя кругом палят и орут – не просыпается Лёня. Дара речи майор лишился (а с юмором армейским, кстати, у него было на пять) – он вместо команды: «Подъём!», прямо над Лёней даёт длинную очередь из АКМа. Но Лёня спит дальше… Капитанов берёт взрыв-пакет и бросает около. Вот на это тихое шипение фитиля Лёня один глаз расплющил, посмотрел сосредоточенно… повернулся на другой бок да натянул на голову шинельку… Пакет взорвался… - Лёня спит безмятежно… Капитанов растерялся… А атака-то идёт, все бегут куда-то… Побежал и Капитанов. Ведь это – Лёня. А значит, - совершенно бесполезно…
Лёня, между прочим, после института, через год сам стал неплохим комроты.
Вообще забавных таких вещей пропасть была – сплошной юмор и фольклор. И ещё, кстати… может она и непобедима потому наша армия, что невероятный бардак в ней во все времена имелся, как главный элемент боевой подготовки: создать максимум трудностей, а потом их преодолевать: квадратное катать, круглое - носить… Или, как я перекладывал устав (в обоих смыслах слова) стихами (для лучшего заучивания):
Стоять, смотреть, докладывать,
Не спать, не выходить…
Ну и т. д. и т. п.
Да и не только в армии – бардак-то, - но и в стране… Ведь всё, что со мной происходило, происходило с каждым советским человеком. Это где-то там – в немчуре проклятой, быть может, ничего такого не происходит, а у нас – всенепременно.
Зато и запас прочности у нас неистощимый.
Вот ленинская палатка в летнем лагере. Она чем хороша? Что начальство не найдёт, а главное – розетка есть. А если есть розетка, то найдётся и два лезвия, две спички и провод – кипятильник готов. С колхозных полей позаимствовано немного картошки, грибы… не всё гранаты бросать надо на учениях, надо и грибы не пропускать… Ну, в общем сидим – травим анекдоты… Да, замечу между строк, интеллектуальный уровень на службе как-то сам собой, автоматически снижается (и это во благо – если временно), но зато уровень жизнерадостности – повышается… В общем – хорошо сидим. И век бы сидел, если б не загадочное это, приближающееся…
Да, - дембель… Ради него, собственно говоря…
До ДМБ осталось двадцать компотов, десять, пять… один…
Но вот всё сдано (и экзамены и амуниция), за всё расписано, гражданку уже на складе получили – все такие неузнаваемые стали… И вот сейчас железные створки ворот (что ворота! - конечно, бегали в самоволку… но всё же ворота на КПП это мистическое место!) Створки ворот распахнутся и мы не строем уже, а толпой побежим по горку, а там в версте всего – станция и поезд на Питер стоит… И вот появляется узкая щель – в ней – небо, небо! - слышен скрип петель, - щель всё шире… и вот – уже ничего не слышно, потому что по нарастающей в триста глоток: а-а-а… - вздох какой-то. Свобода! Дембель! Домой!
Нет, армия у нас – замечательная… но дома – лучше.
Да… тут вот мы и пили шампанское на крыше ЛИСИ. Не то за окончание институтского курса, не то – за лейтенантские погоны…
Профессор Трулль, (и звали нас – кто защищался у него – «ребята-трулялята») вручая нам в большом зале дипломы, сказал торжественную речь: «Вам, молодые люди, я желаю успехов на производстве, которое ждёт вас…» и так далее, и так далее… «А вам, девушки… желаю скорее выйти замуж и рожать детей!»
Как ему хлопали – нет слов!..
Как я стал актёром.
Вот совсем не театральный я был человек. В детстве нравилось, особенно ТЮЗ, а потом... подрос. Сходил (надо же кругозор расширять!) в Мариинку (люди с ночи за билетами стоят на верхний ярус), сходил в Александринку и даже – в оперетту... нет, - не моё. А тут затащили меня (на втором, кажется, курсе) в махонький какой-то (это после Мариинки!) театр. Играли «Дракона» Шварца. Пьеса как бы даже говорят и запрещенная (но это говорят!). И не то, что бы мне понравилось... Как-то не привык я к такому, да и не понял, наверно... Песни там были Высоцкого – это понравилось. И режиссер – тоже Шварц, оказывается, только не Евгений, а Лев... вот он меня и поймал, закогтил...
Там обсуждения были приняты после каждого спектакля: чай с черными сухариками... и с умными такими дяденьками... и тётеньками. Я на обсуждении сидел тихо, слушал... а когда стали выходить, Лев, как-то зацепился за меня взглядом – А не хотите ли у нас поработать... Нам люди нужны... (может быть, не так сказал, или не совсем так...) а я что-то мямлил: что, мол, у меня никаких таких способностей актёрских не наблюдается (это всегда так говорят). Ну, в общем, - остался.
Начались занятия в студии, на репетициях пока просто присутствие, но – обязательное... Мои тренировки у бати стали пропускаться. И как, - до сих пор не могу понять! - махонький какаой-то ( втором, кажется курсе)сандринку и даже - в такое интересное дело, как наша русская рукопашка, я променял на все эти... А ведь променял. Самое удивительное, что мне продолжало не нравиться... Нет, народ - хороший, - со многими я сошелся быстро... А вот сам театр... и вроде что-то очень важное и интересное, но вместе с тем – не по нутру! Я спорил с режиссером – до ругани: он известный человек, а мне двадцати ещё не было... – спорил! Его старые и залуженные ветераны ревновали, конечно... Уходил из театра – «навсегда» - он звонил домой – убеждал вернуться... Ну а когда стали давать роли - одну за другой – тут уж уходить было не прилично... Надо, по крайней мере, доиграть до конца сезона – так принято... Впрочем, и сам театр то собирались закрывать, то... – ну, тут всего не расскажешь... и вот так в метаниях прошло пять лет... Евгений Шварц, Петрушевская, Семен Злотников, Ивен Хантер, Арбузов, Чехов – всё вперемешку. То Мейерхольд гений (и я штудирую все, что написано Мейерхольдом и про Мейерхольда), то вдруг, - всё же – Станиславский: в прошлом году нам доказали, что он – никто, а сейчас опять – наше всё! Сколько я прочитал всего сверх программы, что бы разобраться... То по Питеру Бруку, а то и по Питеру Вайсу, а тут выясняется, что:
Прогрессивный Питер Вайс
Оказался.....
Да Бог с ними. Многие известные деятели бывали у нас, кто с дружеской беседой, кто с мастер-классами: от Марка Розовского до Игоря Владимирова... Занятия я почти все прогуливал – в пользу тренировок (что там сцендвижение – после нашего-то боя!). А с вокала – сами выгоняли: мол, нету слуха, и всё! Кстати, через это сцендвижение я и тренером стал. Когда преподавательница по сцендвижению (а была она одной из ведущих актрис «Ленсовета») собралась в декрет, то меня и предложила на замену. Я, в её отсутствие, всю йоговскую науку отверг и стал преподавать русский бой... И вот всё преподаю до сих пор... Как отец учил: «В нашем деле – первые двадцать лет – тяжело... И вторые двадцать лет – тяжело, а вот третьи двадцать лет...» Вот и у меня пошли третьи двадцать лет, и стало полегче...
Да, вот про слух надо обязательно сказать… Я в шварцовских спектаклях не пел… да это полбеды, а беда в том, что поверил в приговор этот нашей преподавательницы по вокалу. А зря. Потом меня разубедили в этой глупости казаки из ансамбля «Казачий круг» – поставили в круг: пой, мол, со всеми. И действительно. Прежде пели все – не было на деревне такого, что нет слуха или голоса… просто по-другому учили. Но это я потом разберусь…
Но вернемся туда – в начало восьмидесятых... Хорошо помню Володина – его пьесы шли тогда по всей стране и в нашем скромном театре – тоже. Он хвалил, - говорил, что у нас – лучше (это в сравнении с МХАТом! С Дорониной!). Нет, наверно, - просто хотел поддержать. Мне дали роль в володинской пьесе. Прямо на авансцене, в нескольких шагах от зрителя, надо было страстно обнимать партнершу, произнося любовный монолог. Спектакль уже шел несколько сезонов, я был третьим исполнителем, а она – всё та же... Мне это совсем – никак. У меня ведь на уме – другая... Я слова-то такого не знал ещё: «грех», ибо некрещеным был ещё во всех отношениях, а почувствовал, слова не зная – всю суть его. Вечером провожал – так уж воспитан (задерживали нас на репетициях и до двенадцати и до часа). Проводил до двери (так полагается в поздний час), а надо оказывается – дальше... Я на попятную - дружба кончилась... дружба кончилась, а играть назавтра надо...
Я таки убедил Шварца, что надо не так... в итоге, сделал такой вариант: мой герой читает этот монолог, глядя в зеркало и стоя на противоположном конце сцены... Критики потом восторгались: какая находка! И Володину, кажется, тоже понравилось. Но это были всё полумеры – хотелось чего-то иного... Спектакль по Ивену Хантеру я просто развалил. Сначала сказал, что песни (ранний Макаревич) никуда не годятся и написал свои... а потом и вовсе отказался играть: ибо даже с моими песнями Хантер оставался Хантером... Хотя – почему и возвращался всякий раз, после уходов, - у Шварца всё же была школа. Настоящая школа. За что спасибо... Как надо – научили, а часто и как не надо (уж точно не надо!) – тоже научили. Спасибо за всё.
Когда я всё-таки ушел из театра, Шварц снял афишу последнего спектакля (злотниковская «Команда») и подарил, надписав: «Спасибо за всё». Я делал ему зло (учителю своему) – уходом своим добил репертуар: он писал мне «спасибо». Было стыдно, но иначе я не мог.
Мы больше десяти лет не виделись. Потом он позвонил, пригласил в гости... Театр, через сезон, оказывается, всё равно закрыли... Он остался без работы. Принял православие, и более того, стал говорить, что он – русский. Среди театральной еврейской богемы в то время это еще не было принято. Это сейчас – модно, а тогда – это был поступок. Многие его знакомые – отвернулись от него вовсе... Мы засиживались за полночь – я читал свои стихи, он – производил разбор. Лев Яковлевич, успел увидеть и благословить первые мои постановки, когда я через много лет, вернулся к театру с твердым намерением построить наш русский православный театр. В последней постановке (это был «Борис Годунов») он попросил у меня роль юродивого. Шварц был без ноги (последствие гангрены) и «юродивый» на костылях... такой натурализм казался мне невозможен... Но ответить: нет, давно страдающему без работы мастеру? Я помедлил с ответом – за неделю до премьеры (юродивого все же сыграл я) Шварц скоропостижно скончался. Отпевали его в Конюшенной, где и крестили. Отец Константин, бывший актер, кстати...
Но это я забежал в девяностые, а мы ещё в начале восьмидесятых...
У меня была попытка попасть и к другому Льву. На этот раз – Додину. Общие наши преподаватели позвали к нему на курс... Но, повертевшись у них и на Моховой (т. е. в Малом и в театральном институте) я был ещё более разочарован – не смотря на то, что зачинался тогда, любимый мною Фёдор Абрамов... Разочарован... и решил, что дело моё – стройки века, а Малый театр... – ноги моей не будет в театре вообще. И лет десять так и было... Потом начал строить свой... И вот, - если забегать снова вперёд, - в 2010-м поставил своего Абрамова на сцене Александро-Невской лавры. Настолько «своего», что актёры Малого, бывшие на показе совершенно не восприняли, да и не поняли, наверно... Никого не виню... Спасибо, что пришли. Главное, - поняла и оценила – Людмила Владимировна Крутикова-Абрамова, - несгибаемый человек, чьё девяностолетие тогда мы отмечали. Многия лета, Людмила Владимировна!
А меня ждали стройки века, это несомненно...
А вообще, моя бы воля, я бы всех режиссеров, по окончании курса отправлял бы на стройку прорабами – хотя бы на месяцок (мой «месяцок» затянулся на годы…). Вот где работа с людьми, вот, где режиссура... а вы говорите Мейерхольд! И русский бой – это обязательно. Двоих товарищей из Малого я пытался увлечь: Сергей Бехтерев так и не увлекся (а ныне его уже и нет), а Витя Майоров тренировался у меня всерьез, потом оставил свой театр, уехал в Тель-Авив и там – вот диво! – преподаёт русский бой. Чего не бывает на свете...
Ну, раз уж меня понесло про театр, давайте про театр...
Про театр
Итак, вместо йоги – русский бой, но это была только первая ступенька. Я стал изучать фольклорный театр. Потом оглянулся окрест: а тот театр, который есть - он что? Он, оказывается европейский... Опера – итальянская, балет – французский, ну а драматический театр – всего помаленьку… А есть ли у нас русский театр? Вот что по этому поводу говаривал Иван Киреевский: «За простым народом им (драматургам) не угнаться, и как ни низок язык их, как ни грубы их фарсы, которым хохочет раёк, но они никогда не достигнут до настоящего идеала, а все комедии их – любой извозчик убьёт одним словом». А где же эти скоморохи-извозчики ныне, какие такие слова говаривали и сохранились ли они?
«Отчего же нет у нас народной трагедии? Не худо было бы решить, может ли она и быть?...- это уже Пушкин пишет - Как ей вдруг отстать от подобострастия, как обойтись без правил к которым она привыкла, без насильственного приноровления всего русского ко всему европейскому, где, у кого выучится наречию, понятному народу? Какие суть страсти сего народа, какие струны его сердца, где найдёт она себе созвучия…»
Сто семьдесят лет миновало. Много чего свершилось хорошего на русской сцене, чему порадовались бы и Киреевский и Пушкин. Но много чего и… Нет, пожалуй, той низости до которой не дошел бы современный театр, нет такого греха, которого не воспел… Затянувшийся спор Станиславского и Мейерхольда закончился победой Фрейда...
Ну, что же, обо всём-то здесь, пожалуй, не расскажешь, но беглый очерк того, что есть русский театр – это попробуем…
Обычно, историю русского театра начинают с Волкова. Петр Первый театром мало интересовался (Впрочем, его агит-балаганы, переходящие в оргии, это тоже страница из истории нашего театра). После Петра всё столетие царствовали женщины. Они умели веселиться:
Прелестная девица
Была Елисавет:
Поёт и веселится,-
Порядку только нет…
И посмотреть было чего… но то были заезжие труппы… А тут Фёдор Волков. И где: ни в Питере, ни в Москве, - в Ярославле! Русские актёры, на русском языке… Тем не менее – именно о волковских плодах приведённые выше цитаты… Да и сам Волков тем и интересен, что впервые по-русски заговорил, а до того играл по-немецки...
Иные отсчитывают историю русского театра с Алексея Михайловича Тишайшего. В 1672 году лютеранским пастором Иоганном Грегори «учиняется хоромина для комидийного действа». Грегори набрал актёров из местных немцев, составил пьесу собственного сочинения («Артаксерксово действо»): впервые «русские» светские стихи зазвучали со сцены. Правда, с немецким акцентом. Алексей Михайлович был в восторге. Поощрённый Грегори на скорую руку перевел с немецкого ещё пять пьес. Впрочем, и переводил-то он не сам, а с помощью толмача посольского приказа Георга Гивнера (автографы Грегори написаны по-немецки). Взойдя на престол, Федор Алексеевич (1676) хоромину закрыл. Софья открыла... утро стрелецкой казни было концом и её театра...
Вслед за Грегори были драмы и Симеона Полоцкого, и Дмитрия Ростовского… Но имело ли это влияние на дальнейшую историю театра… На того же Ф. Г. Волкова? Отнюдь.
Почему? Во-первых, потому что культура эта (так называемый «школьный театр») была привнесённой, на народную традицию не опиралась. Переводные драмы писались силлабическим стихом, а он не мог привиться и не привился на русской почве. Кроме того источник влияния – иезуитские коллегии несли идеологию латинства. Симеон Полоцкий, как и его сподвижники сделались идеологами Раскола. Русская традиция оказалась по другую сторону... но будем кратки.
История доносит до нас особую традицию церковного театра: «Пещное действо». В фильме Сергея Эйзенштейна «Иван Грозный» можно увидеть достаточно достоверное воспроизведение «действа». Однако на русской почве это, по сути православное, занесённое из Константинополя зрелище, - не прижилось. Русские ходили в церковь молиться.
В Европе, как известно, церковный театр процветал. Но с наступлением эпохи ренессанса его из храма постепенно удалили: сначала «литургическая драма», затем «полулитургическая», затем – площадная мистерия. В XVI – XVII веках в европейских странах театр запрещают совсем, но… с эпохой Просвещения он является вновь и уже в окончательно секуляризированном виде. Вернёмся, однако, на русскую почву…
И вот, наконец, слово о народной традиции – скоморохи. Они ведь не только пели да плясали, как представляется в популярных жанрах… Они оставили нам целый репертуар драм-притч, этаких народных апокрифов: «Царь Ирод», «Царь Максимилиан», «Соломон» и др. Расцвет деятельности корпорации скоморохов – XIV – XV вв. Значит и расцвет русского театра, русской драматической поэзии относится к этому же периоду. Быть может кому это высказывание покажется слишком… Но почему, собственно, нет? Именно в этот период достигает расцвета русская живопись (иконопись), русское зодчество, музыка (церковное пение), литература (опять же – православная литература)... Епифаний Премудрый, Рублёв, Дионисий... Это-то не вызывает сомнения. Отчего же расцвет русского театра относить нам к «хоромине» Тишайшего или к Волкову... или ко МХАТу?
Но скоморохи скоморохами (см. в моей книге о фольклорном театре: «Потехи страшные и смешные…»), а существовала и породившая их народная фольклорная театральная традиция. Фольклорный театр и предшествующий ему и параллельный ему «театр» ряженых. Эта традиция начинается в глубине тысячелетий и доходит до наших дней, на три столетия пережив скоморохов. Мы знаем о ней мало.
А поучиться есть чему.
Работая в театре у Шварца, я занимался не только фольклором. Вот, например, творчество Мейерхольда – он зачем-то изучал итальянский народный театр. А что, своего российского разве не было под боком? – Не замечал. Нет пророков в своём отечестве... Потом я увлекся Шекспиром... И вот простой вопрос, ответ на который получился не сразу: Как так, такие большие пьесы (три-четыре и более часов звучания) он писал за пару недель и за пару же недель ставил! А мы репетируем тут «Дядю Ваню» год и воз всё там же? Может легенда это (про две недели)? Оказывается – не легенда. Оказывается – другие принципы (не просто другая эстетика или режиссура!) – театр Шекспира работал на фольклорных принципах. Есть традиционные персонажи, есть почти обрядовые монологи, фольклорные словесные формулы, ходы, связки… Из этих «кубиков» можно строить многое и быстро. Правда, нужен ещё талант. А он у Вильяма Джоновича был.
Но самое интересное началось позже, когда я после многолетнего перерыва снова вернулся к театру. Только теперь театру фольклорному. Традиционно начали с «Шайки разбойников». (К тому времени театральная карьера была брошена и, казалось, навсегда). Дело зародилось не в студии театрального института, ни на сцене, а на ярмарочной площади, не средневековой, конечно, но в среде фольклорного фестиваля, среди аутентичных коллективов. У них и учились. Первого «Максимилиана» я увидел в исполнении ансамбля Дмитрия Покровского. Шварц снял нас с занятий и прямо всей студией и привёл «на Покровского». Потом видел я и другие «представления» (Видел, а порой и участвовал). Познакомился с Ниной Павловной Савушкиной и Анной Фёдоровной Некрыловой и с гордостью считаю себя заочным их учеником.
Пробовали мы и вертеп, и «Петрушку»… Сделав «Шайку» и «Ирода», снова вернулись к Шекспиру. В такой русской (а потому, как мне казалось, и подлинно Шекспировской) манере были поставлены «Король Лир» (1994) и «Ричард Третий» (1995). Переводы пришлось делать новые. Работа была интересной и для меня, а сколько было радости для актёров! Не помню ни одной грустной, неудавшейся репетиции. Опыта не было, мастерства – никакого. Дилетантизм сплошной. А зритель принимал на ура (прощал все недоделки)…
Правда, «Лиру» предшествовала постановка русских сказок. Это был фольклорный поющий спектакль. В соответствии с традицией – все наши спектакли были музыкальными. Вот тут ещё один вопрос. Подлинного (аутентичного) фольклора у нас на сцене и не бывало. А отдельные попытки… Вот известный таганский спектакль «Борис Годунов». Актёры одного из самого поющих театров, как выяснятся, петь фольклор не могли. Был приглашен известный фольклорный ансамбль Покровского. Ансамбль запел, но как это чужеродно таганскому духу! Но и не долго пел: у театра свой график, у ансамбля – свой… Попытка научить актёров… Но и не в этом дело: задачи любимовского Годунова были совсем не те, о которых помышлял Пушкин. К чему и пенье?
Однако, успешное применение фольклора на современной сцене возможно: в то же время в Питере, в «Ленкоме» шла «Трава-мурава» по Фёдору Абрамову, там пели мои товарищи из ансамбля «Домострой». И это было удачей, и текст, казалось, совершенно не театральный – заработал. И всё-таки опять: ансамбль, приглашенный на спектакль. Ни научить петь профессиональных актёров, ни научить играть на сцене профессиональных фольклористов. Не удаётся. Несовместимо. Отчего же? Играли же они в «Шайке»? Видимо, и не нужно было учить, - не та «игра».
Скажу и больше (обидятся многие): современные актёры не только петь не умеют по-русски, но и читать стихи. «Редкая птица» справляется с правильным произнесением ритма (это я, как поэт замечаю). Слух-то есть (без слуха в театральный институт не берут), а вот поэтический слух! Читают по-качаловски – как прозу… и даже не замечают, как ужасно – привыкли, так – принято…
А ведь русский традиционный театр почти весь поэтический! Потому и не идёт. Потому и тянет наших режиссёров на инсценировку прозы (слава Богу, проза хорошая в России тоже есть). Потому и так малочисленна наша поэтическая драматургия и так провальны постановки поэтической классики (от даты к дате, без «стоп и созвучий»)! Надо приучать к русскому стиху, надо ставить стихотворный слух, как ставят голос (Не будем здесь о технике, о том, что и «звукоизвлечение» на современной сцене и в традиции народной – разные).
Не главное это, а только подходы к теме. А главное – русская культура это особая ментальность. И в театре тоже. И ментальность эта не ошибка историческая, не стихийно как-то сложилась, а дадена Господом Богом для выявления национальной идеи – т. е. совокупности народных идеалов. Мы можем не подразумевать о них, но они есть результат определённого народного богословия, а из него уже и этика и эстетика. Художественный мир, творимый на сцене не может, не должен, вернее, работать на разрушение этого богословия, - национальной идеи, в конце-концов…
Ну, а практика наша шла своим чередом. В 96-м году был сделан «Пугачев» по Есенину, по Пушкину («История Пугачева») и по казачьему фольклору. После этого – пушкинский «Борис Годунов». Это было уже в «Бродячей собаке». Место историческое. Но тогда это был сырой подвал, заваленный мусором и кирпичами, которые мы и разбирали. Премьера «Годунова» - 4 июня 1997 года. Параллельно шла работа над «Маленькими трагедиями». Но это уже не успел – театр «закрылся».
В последние годы работа в культурном центре Александро-Невской Лавры привела к тому, что снова потянуло к постановкам. Правда, былой труппы уже не существовало: кто-то уехал в другой город, для многих же наш театр завершился браком и браком многодетным, традиционным. Наверно это самый замечательный результат нашего краткого опыта, - подлинная проверка на аутентичность. Тем не менее, после второго перерыва (в девять лет) сезон 2005/2006 завершился двумя премьерами: новым вариантом «Пугачева» и совсем новым спектаклем о судьбе Пушкина под названием «Чудный сон мне Бог послал». 20 января 2007-го состоялся первый показ спектакля «Грусть и Святость. Николай Рубцов. Поэтическое жизнеописание». Рассказывать об этих работах я не буду... В последующие годы я делал по два спектакля в сезон (писал сценарий и параллельно ставил)...
Каковы «струны русского сердца»? Настраивать их не в нашей власти. Наше дело находить «созвучия». Что будет дальше? Снова попытаться построить в современном мире Русский театр? Говорят, в реку не входят дважды, но как знать, как знать… Быть может и входят, если эта река называется: «традиция».
Не вспомнить ли и Белинского под конец: «…О, как было бы хорошо, если бы у нас был свой, народный, русский театр! В самом деле – видеть на сцене всю Русь, с её добром и злом, с её высоким и смешным, слышать говорящими её доблестных героев… видеть биение пульса её могучей жизни... О, ступайте, ступайте в театр, живите и умрите в нём, если можете!..
Путь к православному театру затянулся у меня более чем на двадцать лет... Оказалось, что театр может быть русским. Онтологически русским… А, стало быть, и – православным. Не просто может, а – обязан. Ведь театр – сосредоточие всех искусств: поэзии, прозы, музыки, живописи. И если он душепагубен – то гораздо погибельнее, искусительнее, чем каждое из искусств в отдельности. А если он душеполезен – то, опять-таки – вдвойне.
Что же можно сказать о русском православном театре? И не просто о православном: сталкиваешься ведь с чем – воцерковились (или думаем, что воцерковились?) и всё вроде бы слова Богу… Но «молодое вино в старые меха…». Несколько коробит от «православного театра» выстроенного по Станиславскому, а тем более по Брехту. «Перевоплощение», «вживание», «психотехника», а уж «амбивалентность» и «нравственный императив»… тут как не благословляйся, а хочется воскликнуть – «не верю!» Тут даже дилетанты из приходских – наконец-то и они явились нам! – театров ближе к сердцу: пусть не искусно, но хоть и не искусительно! Простым присоединением слова «православный» вопрос не решается. Так и до «православного рока» договорились уже некоторые…
Да, я сильно забежал вперед – далеко за порог юности. Почему? – Потому, что вся последующая жизнь была трудной попыткой ответить на вопросы поставленные тогда. Как писать пьесы, как ставить, как готовить актёров для русского театра?
Как готовить актеров
Народная традиция в театральной области необычайно широка. От скоморошества до сказительства. В скоморошестве мы находим и такое, что ни в какие ворота уже – ибо иное в традиционном фарсе уже и не к лицу, но всё же... всё-то чохом выплёскивать не годится. «Праздник душе нужен» - как говаривал Шукшин. И это глубоко христианский праздник. Присмотримся к празднику, к обряду, к скоморошеству...
На другом полюсе театральной народной традиции наша «литургическая драма» - «сказительство» калик перехожих. Великий театр духовных песнопений. Ведь это театр вполне профессиональный, уходящий корнями в эпоху индоарийской общности. Здесь свои принципы драматургии, режиссуры, актерства... Или вот – сказка (этимология слова: «казать» - т. е. показывать) – это тоже театр.
Где, например, находится такой бурно возрождаемый ныне жанр, как вертеп? А он на стыке полюсов, ведь это народная форма трагифарса. Здесь духовные литургические принципы налагаются на скоморошьи – и всё во благо. Поэтому мы не ограничиваемся только традицией сказительства, но именно на неё опираемся в первую очередь.
Кроме того, народная культура сама по внутреннему устроению (т. е. без внешнего воздействия) была разделена на культуру постную (эпос, духовные стихи, притчи...) и скоромную). И мы соответственно в скоромные дни играем одно, в пост – другое. В пост не только можно, но и должно играть вещи покаянные (кроме первой и последней седмиц великого поста – когда не принято).
Когда мы говорим о подготовке актеров, то сталкиваемся не только с тем, что звукоизвлечение (пение), пластика, танец, бой и пр. в народной традиции иные, чем в современном светском театре, но главное – все эти действия функционально совершенно иные. Ведь когда мы, допустим, поём традицию («играем песню») то это не только совместное действо или медитация какая, не просто игра, - тут как раз и наступает момент национального самосознания. Перед современным актером таких задач и не ставят – он просто занимается тренингом. Он если и сталкивается с подобной задачей, то уже на сцене (если, разумеется, режиссер перед ним такие задачи поставит там). И очень часто актер к этому не готов... да и ставят перед ним такие задачи всё реже и реже.
Ведь у нас в театре одна «задача» - спасение и оно возможно только соборно: тех, кто на сцене и тех, кто в зале... тут ничего не сымитировать. Очень часто слышишь: «Театр не может быть православным, православным бывает сам человек...» Мне кажется это от непонимания того, что сказано выше. Искусство не только может быть православным, но и обязано быть. Ведь подлинное искусство это богообщение, а если нет, то и зачем тогда... Никакие «общечеловеческие вопросы» или там «внутренние законы искусства» нас не интересуют. Какие могут быть «автономные», не зависимые от Бога «законы искусства»? Есть общечеловеческие грехи и искушения... и есть богообщение...
Конечно, Господь дышит, где хочет, и множество талантливых деятелей являло нам свое богообщение (или подвигало нас к нему) и на современной светской сцене. И всё же, вне осознанного национального самосознания это всегда исключение, всегда чудо.
Сейчас уже появились театры и мусульманские, и протестантские… Ну, что же – дай Бог им. Пусть ищут и обрящут, а мы своё, кажется, нашли.
В своё время Иван Александрович Ильин дал множество определений понятию «самосознания», приведём хотя бы некоторые: «...для того, что бы найти свою Родину и слиться с ней чувством, и волею, и жизнью, - необходимо жить духом и беречь его в себе... необходимо осуществить в себе патриотическое самосознание... надо верно ощутить – свою духовную жизнь и духовную жизнь своего народа: и творчески утвердить себя в силах и средствах последней... принять русский язык, русскую историю, русское государство, русскую песню, русское правосознание, русское историческое миросозерцание и т. д. как свои собственные. Это и значит установить между собой и своим народом подобие, общение, взаимодействие и общность в духе; признать, что творцы и создания его духовной культуры – суть мои вожди и мои достижения. Мой путь к духу – есть путь моей Родины; её восхождение к духу и Богу – есть моё восхождение. Ибо я тождественен с нею и неотрывен от неё в духовной жизни». («Путь духовного обновления», гл.7) Или вот там же: «...и это взаимное духовное питание... даёт человеку непоколебимую веру в его Родину. Сливая мою жизнь с жизнью моей Родины, я испытываю дух моего народа как безусловное благо и безусловную силу, как некую Божию ткань на земле; и в то же время я отождествляю себя с этой живой силой добра; я чувствую, что я несом ею, что я силен её силою, что я прав её правдою и правотою... что я становлюсь живым сосудом или живым органом моего отечества...» (курсив – Ильина)
Трудно остановиться, цитируя Ильина, но сравните его строки с рассказом слепого певца из записок С. В. Максимова: «Я пою, а в нутре как бы не то делается, когда молча либо сижу. Подымается во мне словно дух какой и ходит по нутру-то моему. Одни слова пропою, а перед духом–то моим новые встают и как–то тянут вперед, и так–то дрожь во мне во всем делается. Лют я петь, лют тогда бываю, запою и по–другому заживу, и ничего больше не чую. И благодаришь Бога за то, что не забыл он и про тебя, не покинул, а дал тебе такой вольный дух, и память».
Здесь об одном и том же. О процессе воплощение нетварных логосов России в нашем тварном мире. Поэтому тренинги тренингами (это тоже надо), но суть в том, что бы все участники действа (хотя бы в данный момент) обладали традиционным типом сознания: актеры, режиссер, драматург и зрители, главное – зрители... Поэтому так по-разному воспринимают нашу работу: с восторгом и слезами у одних, и с полным непониманием у других... Ничего, бывает.
Но тогда, в самом начале восьмидесятых я Ильина не видывал и не слыхивал. Я только ставил вопросы: как за две недели ставил пьесу Шекспир, почему Мейерхольд выискивал итальянские фольклорные традиции, а не наши... и почему мне так не по душе современный «театр перевоплощения», «русский психологический театр», «реалистический театр» - или называйте, как хотите, но... Видимо, нужен был такой абсолютно далёкий от театра вьюнош, что бы как тот мальчик в «голом короле» заметить, что «реализм» этот вовсе не реализм, а набор сложившихся штампов, приемов, весьма и весьма условных, обожествлённых под именем «системы Станиславского»... И опять же бывает эта «система» и хороша, и плоха (смотря, в чьих руках...), но от русской народной традиции – далека... Поэтому и показывают на сцене чаще персонажей интеллигентных (вот тут Станиславский и бывает уместен), а если показывается «простой народ», то как-то комически выходит, бутафорски… Опереточные мужики… Ненастоящие.
На то, что мой опыт окажется востребованным или хотя бы понятым – я не рассчитывал. Но всё же