Характеры, или Нравы нынешнего века
Тартюф, или Обманщик
В доме почтенного Оргона по приглашению хозяина обосновался некий г-н Тартюф. Оргон души в нем не чаял, почитая несравненным образцом праведности и мудрости: речи Тартюфа были исключительно возвышенны, поучения — благодаря которым Оргон усвоил, что мир являет собой большую помойную яму, и теперь и глазом не моргнул бы, схоронив жену, детей и прочих близких — в высшей мере полезны, набожность вызывала восхищение; а как самозабвенно Тартюф блюл нравственность семейства Оргона…
Из всех домочадцев восхищение Оргона новоявленным праведником разделяла, впрочем, лишь его матушка г-жа Пернель. Эльмира, жена Оргона, её брат Клеант, дети Оргона Дамис и Мариана и даже слуги видели в Тартюфе того, кем он и был на самом деле — лицемерного святошу, ловко пользующегося заблуждением Оргона в своих немудреных земных интересах: вкусно есть и мягко спать, иметь надежную крышу над головой и еще кой-какие блага.
Домашним Оргона донельзя опостылели нравоучения Тартюфа, своими заботами о благопристойности он отвадил от дома почти всех друзей. Но стоило только кому-нибудь плохо отозваться об этом ревнителе благочестия, г-жа Пернель устраивала бурные сцены, а Оргон, тот просто оставался глух к любым речам, не проникнутым восхищением перед Тартюфом. Когда Оргон возвратился из недолгой отлучки и потребовал от служанки Дорины отчета о домашних новостях, весть о недомогании супруги оставила его совершенно равнодушным, тогда как рассказ о том, как Тартюфу случилось объесться за ужином, после чего продрыхнуть до полудня, а за завтраком перебрать вина, преисполнила Оргона состраданием к бедняге.
Дочь Оргона, Мариана, была влюблена в благородного юношу по имени Валер, а её брат Дамис — в сестру Валера. На брак Марианы и Валера Оргон вроде бы уже дал согласие, но почему-то все откладывал свадьбу. Дамис, обеспокоенный собственной судьбой, — его женитьба на сестре Валера должна была последовать за свадьбой Марианы — попросил Клеанта разузнать у Оргона, в чем причина промедления. На расспросы Оргон отвечал так уклончиво и невразумительно, что Клеант заподозрил, не решил ли тот как-то иначе распорядиться будущим дочери.
Каким именно видит Оргон будущее Марианы, стало ясно, когда он сообщил дочери, что совершенства Тартюфа нуждаются в вознаграждении, и таким вознаграждением станет его брак с ней, Марианой. Девушка была ошеломлена, но не смела перечить отцу. За нее пришлось вступиться Дорине: служанка пыталась втолковать Оргону, что выдать Мариану за Тартюфа — нищего, низкого душой урода — значило бы стать предметом насмешек всего города, а кроме того — толкнуть дочь на путь греха, ибо сколь бы добродетельна ни была девушка, не наставлять рога такому муженьку, как Тартюф, просто невозможно. Дорина говорила очень горячо и убедительно, но, несмотря на это, Оргон остался непреклонен в решимости породниться с Тартюфом.
Мариана была готова покориться воле отца — так ей велел дочерний долг. Покорность, диктуемую природной робостью и почтением к отцу, пыталась преобороть в ней Дорина, и ей почти удалось это сделать, развернув перед Марианой яркие картины уготованного им с Тартюфом супружеского счастья.
Но когда Валер спросил Мариану, собирается ли она подчиниться воле Оргона, девушка ответила, что не знает. В порыве отчаяния Валер посоветовал ей поступать так, как велит отец, тогда как сам он найдет себе невесту, которая не станет изменять данному слову; Мариана отвечала, что будет этому только рада, и в результате влюбленные чуть было не расстались навеки, но тут вовремя подоспела Дорина. Она убедила молодых людей в необходимости бороться за свое счастье. Но только действовать им надо не напрямик, а окольными путями, тянуть время, а там уж что-нибудь непременно устроится, ведь все — и Эльмира, и Клеант, и Дамис — против абсурдного замысла Оргона,
Дамис, настроенный даже чересчур решительно, собирался как следует приструнить Тартюфа, чтобы тот и думать забыл о женитьбе на Мариане. Дорина пыталась остудить его пыл, внушить, что хитростью можно добиться большего, нежели угрозами, но до конца убедить его в этом ей не удалось.
Подозревая, что Тартюф неравнодушен к жене Оргона, Дорина попросила Эльмиру поговорить с ним и узнать, что он сам думает о браке с Марианой. Когда Дорина сказала Тартюфу, что госпожа хочет побеседовать с ним с глазу на глаз, святоша оживился. Поначалу, рассыпаясь перед Эльмирой в тяжеловесных комплиментах, он не давал ей и рта раскрыть, когда же та наконец задала вопрос о Мариане, Тартюф стал заверять её, что сердце его пленено другою. На недоумение Эльмиры — как же так, человек святой жизни и вдруг охвачен плотской страстью? — её обожатель с горячностью отвечал, что да, он набожен, но в то же время ведь и мужчина, что мол сердце — не кремень… Тут же без обиняков Тартюф предложил Эльмире предаться восторгам любви. В ответ Эльмира поинтересовалась, как, по мнению Тартюфа, поведет себя её муж, когда услышит о его гнусных домогательствах. Перепуганный кавалер умолял Эльмиру не губить его, и тогда она предложила сделку: Оргон ничего не узнает, Тартюф же, со своей стороны, постарается, чтобы Мариана как можно скорее пошла под венец с Валером.
Все испортил Дамис. Он подслушал разговор и, возмущенный, бросился к отцу. Но, как и следовало ожидать, Оргон поверил не сыну, а Тартюфу, на сей раз превзошедшему самого себя в лицемерном самоуничижении. В гневе он велел Дамису убираться с глаз долой и объявил, что сегодня же Тартюф возьмет в жены Мариану. В приданое Оргон отдавал будущему зятю все свое состояние.
Клеант в последний раз попытался по-человечески поговорить с Тартюфом и убедить его примириться с Дамисом, отказаться от неправедно приобретенного имущества и от Марианы — ведь не подобает христианину для собственного обогащения использовать ссору отца с сыном, а тем паче обрекать девушку на пожизненное мучение. Но у Тартюфа, знатного ритора, на все имелось оправдание.
Мариана умоляла отца не отдавать её Тартюфу — пусть он забирает приданое, а она уж лучше пойдет в монастырь. Но Оргон, кое-чему научившийся у своего любимца, глазом не моргнув, убеждал бедняжку в душеспасительности жизни с мужем, который вызывает лишь омерзение — как-никак, умерщвление плоти только полезно. Наконец не стерпела Эльмира — коль скоро её муж не верит словам близких, ему стоит воочию удостовериться в низости Тартюфа. Убежденный, что удостовериться ему предстоит как раз в противном — в высоконравственности праведника, — Оргон согласился залезть под стол и оттуда подслушать беседу, которую будут наедине вести Эльмира и Тартюф.
Тартюф сразу клюнул на притворные речи Эльмиры о том, что она якобы испытывает к нему сильное чувство, но при этом проявил и известную расчетливость: прежде чем отказаться от женитьбы на Мариане, он хотел получить от её мачехи, так сказать, осязаемый залог нежных чувств. Что до нарушения заповеди, с которым будет сопряжено вручение этого залога, то, как заверял Эльмиру Тартюф, у него имеются свои способы столковаться с небесами.
Услышанного Оргоном из-под стола было достаточно, чтобы наконец-то рухнула его слепая вера в святость Тартюфа. Он велел подлецу немедленно убираться прочь, тот пытался было оправдываться, но теперь это было бесполезно. Тогда Тартюф переменил тон и, перед тем как гордо удалиться, пообещал жестоко поквитаться с Оргоном.
Угроза Тартюфа была небезосновательной: во-первых, Оргон уже успел выправить дарственную на свой дом, который с сегодняшнего дня принадлежал Тартюфу; во-вторых, он доверил подлому злодею ларец с бумагами, изобличавшими его родного брата, по политическим причинам вынужденного покинуть страну.
Надо было срочно искать какой-то выход. Дамис вызвался поколотить Тартюфа и отбить у него желание вредить, но Клеант остановил юношу — умом, утверждал он, можно добиться большего, чем кулаками. Домашние Оргона так еще ничего не придумали, когда на пороге дома объявился судебный пристав г-н Лояль. Он принес предписание к завтрашнему утру освободить дом г-на Тартюфа. Тут руки зачесались уже не только у Дамиса, но и у Дорины и даже самого Оргона.
Как выяснилось, Тартюф не преминул использовать и вторую имевшуюся у него возможность испортить жизнь своему недавнему благодетелю: Валер принес известие о том, что негодяй передал королю ларец с бумагами, и теперь Оргону грозит арест за пособничество мятежнику-брату. Оргон решил бежать пока не поздно, но стражники опередили его: вошедший офицер объявил, что он арестован.
Вместе с королевским офицером в дом Оргона пришел и Тартюф. Домашние, в том числе и наконец прозревшая г-жа Пернель, принялись дружно стыдить лицемерного злодея, перечисляя все его грехи. Тому это скоро надоело, и он обратился к офицеру с просьбой оградить его персону от гнусных нападок, но в ответ, к великому своему — и всеобщему — изумлению, услышал, что арестован.
Как объяснил офицер, на самом деле он явился не за Оргоном, а для того, чтобы увидеть, как Тартюф доходит до конца в своем бесстыдстве. Мудрый король, враг лжи и оплот справедливости, с самого начала возымел подозрения относительно личности доносчика и оказался как всегда прав — под именем Тартюфа скрывался негодяй и мошенник, на чьем счету великое множество темных дел. Своею властью государь расторг дарственную на дом и простил Оргона за косвенное пособничество мятежному брату.
Тартюф был с позором препровожден в тюрьму, Оргону же ничего не оставалось, кроме как вознести хвалу мудрости и великодушию монарха, а затем благословить союз Валера и Марианы.
Б. Паскаль
Мысли
«Пусть же человек знает, чего он стоит. Пусть любит себя, ибо он способен к добру», «пусть презирает себя, ибо способность к добру остается в нем втуне»…
«Ум сугубо математический будет правильно работать, только если ему заранее известны все определения и начала, в противном случае он сбивается с толку и становится невыносимым». «Ум, познающий непосредственно, не способен терпеливо доискиваться первичных начал, лежащих в основе чисто спекулятивных, отвлеченных понятий, с которыми он не сталкивается в обыденной жизни и ему «непривычных». «Бывает тaк, что человек, здраво рассуждающий о явлениях определенного порядка, несет вздор, когда вопрос касается явлений другого порядка». «Кто привык судить и оценивать по подсказке чувств, тот ничего не смыслит в логических умозаключениях, потому что стремится проникнуть в предмет исследования с первого взгляда и не желает исследовать начала, на которых он зиждется. Напротив, кто привык изучать начала, тот ничего не смыслит в доводах чувства, потому что ищет, на чем же они основываются, и не способен охватить предмет единым взглядом». «Чувство так же легко развратить, как ум». «Чем умнее человек, тем больше своеобычности он находит во всяком, с кем сообщается. Для человека заурядного все люди на одно лицо».
«Красноречие — это искусство говорить так, чтобы те, к кому мы обращаемся, слушали не только без труда, но и с удовольствием». «Надо сохранять простоту и естественность, не преувеличивать мелочей, не преуменьшать значительного». «Форма должна быть изящна», «соответствовать содержанию и заключать в себе все необходимое». «Иначе расставленные слова обретают другой смысл, иначе расставленные мысли производят другое впечатление».
«Отвлекать ум от начатого труда следует, только чтобы дать ему отдых, да и то не когда вздумается, а когда нужно»: «отдых не вовремя утомляет, а утомление отвлекает от труда».
«Когда читаешь произведение, написанное простым, натуральным слогом, невольно радуешься».
«Хорошо, когда кого-нибудь называют» «просто порядочным человеком».
«Мы не способны ни к всеобъемлющему познанию, ни к полному неведению». «Середина, данная нам в удел, одинаково удалена от обеих крайностей, так имеет ли значение — знает человек немного больше или меньше?»
«Воображение» — «людская способность, вводящая в обман, сеющая ошибки и заблуждения». «Поставьте мудрейшего философа на широкую доску над пропастью; сколько бы разум ни твердил ему, что он в безопасности, все равно воображение возьмет верх». «Воображение распоряжается всем — красотой, справедливостью, счастьем, всем, что ценится в этом мире».
«Когда человек здоров, ему непонятно, как это живут больные люди, а когда расхварывается», «у него другие страсти и желания». «По самой своей натуре мы несчастны всегда и при всех обстоятельствах». «Человек до того несчастен, что томится тоской даже без всякой причины, просто в силу особого своего положения в мире». «Состояние человека: непостоянство, тоска, тревога». «Суть человеческого естества — в движении. Полный покой означает смерть». «Нас утешает любой пустяк, потому что любой пустяк приводит нас в уныние». «Мы поймем смысл всех людских занятий, если вникнем в суть развлечения».
«Из всех положений» «положение монарха наизавиднейшее». «Он ублаготворен во всех своих желаниях, но попробуйте лишить его развлечений, предоставить думам и размышлениям о том, что он такое», — «и это счастье рухнет», «он невольно погрузится в мысли об угрозах судьбы, о возможных мятежах», «о смерти и неизбежных недугах». «И окажется, что лишенный развлечений монарх» «несчастнее, чем самый жалкий его подданный, который предается играм и другим развлечениям». «Вот почему люди так ценят игры и болтовню с женщинами, так стремятся попасть на войну или занять высокую должность. Не в том дело, что они рассчитывают найти в этом счастье»: «мы ищем» «треволнений, развлекающих нас и уводящих прочь от мучительных раздумий». «Преимущество монарха в том и состоит, что его наперебой стараются развлечь и доставить ему все существующие на свете удовольствия».
«Развлечение — единственная наша утеха в горе». «Человека с самого детства» «обременяют занятиями, изучением языков, телесными упражнениями, неустанно внушая, что не быть ему счастливым, если он» не сумеет сохранить «здоровье, доброе имя, имущество», и «малейшая нужда в чем-нибудь сделает его несчастным». «И на него обрушивается столько дел и обязанностей, что от зари до зари он в суете и заботах». «Отнимите у него эти заботы, и он качнет думать, что он такое, откуда пришел, куда идет, — вот почему его необходимо с головой окунуть в дела, отвратив от мыслей».
«Как пусто человеческое сердце и сколько нечистот в этой пустыне!»
«Люди живут в таком полном непонимании суетности всей человеческой жизни, что приходят в полное недоумение, когда им говорят о бессмысленности погони за почестями. Ну, не поразительно ли это!»
«Мы так жалки, что сперва радуемся удаче», а потом «терзаемся, когда она изменяет нам». «Кто научился бы радоваться удаче и не горевать из-за неудачи, тот сделал бы удивительное открытие, — все равно что изобрел бы вечный двигатель».
«Мы беспечно устремляемся к пропасти, заслонив глаза чем попало, чтобы не видеть, куда бежим». Но даже осознавая «всю горестность нашего бытия, несущего нам беды», мы «все-таки не утрачиваем некоего инстинкта, неистребимого и нас возвышающего».
«Нехорошо быть слишком свободным. Нехорошо ни в чем не знать нужды».
«Человек не ангел и не животное», несчастье же его в том, «что чем больше он стремится уподобиться ангелу, тем больше превращается в животное». «Человек так устроен, что не может всегда идти вперед, — он то идет, то возвращается». «Величие человека — в его способности мыслить». «Человек — всего лишь тростник, слабейший из творений природы, но он — тростник мыслящий».
«Сила разума в том, что он признает существование множества явлений». «Ничто так не согласно с разумом, как его недоверие к себе». «Мы должны повиноваться разуму беспрекословней, чем любому владыке, ибо кто перечит разуму, тот несчастен, а кто перечит владыке — только глуп». «Разум всегда и во всем прибегает к помощи памяти». «Душа не удерживается на высотах, которых в едином порыве порой достигает разум: она поднимается туда не как на престол, не навечно, а лишь на короткое мгновение».
«Мы постигаем существование и природу конечного, ибо сами конечны и протяженны, как оно. Мы постигаем существование бесконечного, но не ведаем его природы, ибо оно протяженно, как мы, но не имеет границ. Но мы не постигаем ни существования, ни природы Бога, ибо он не имеет ни протяженности, ни границ. Только вера открывает нам его существование, только благодать — его природу». «Вера говорит иное, чем наши чувства, но никогда не противоречит их свидетельствам. Она выше чувств, но не противостоит им».
«Справедливо подчиняться справедливости, нельзя не подчиняться силе. Справедливость, не поддержанная силой, немощна, сила, не поддержанная справедливостью, тиранична. Бессильной справедливости всегда будут противоборствовать, потому что дурные люди не переводятся, несправедливой силой всегда будут возмущаться. Значит, надо объединить силу со справедливостью». Однако «понятие справедливости так же подвержено моде, как женские украшения».
«Почему люди следуют за большинством? Потому ли, что оно право? Нет, потому что сильно». «Почему следуют стародавним законам и взглядам? Потому что они здравы? Нет, потому что общеприняты и не дают прорасти семенам раздора». «Умеющие изобретать новое малочисленны, а большинство хочет следовать лишь общепринятому». «Не хвалитесь же своей способностью к нововведениям, довольствуйтесь сознанием, что она у вас есть».
«Кто не любит истину, тот отворачивается от нее под предлогом, что она оспорима, что большинство её отрицает. Значит, его заблуждение сознательное, оно проистекает из нелюбви к истине и добру, и этому человеку нет прощения».
«Людям не наскучивает каждый день есть и спать, потому что желание есть и спать каждый день возобновляется, а не будь этого, без сомнения, наскучило бы. Поэтому тяготится духовной пищей тот, кто не испытывает голода, Алкание правды: высшее блаженство». «Я утруждаю себя ради него» — в этом суть уважения к другому человеку, и это «глубоко справедливо».
«Человеческая слабость — источник многих прекрасных вещей».
«Величие человека так несомненно, что подтверждается даже его ничтожеством. Ибо ничтожеством мы именуем в человеке то, что в животных считается естеством, тем самым подтверждая, что если теперь его натура мало чем отличается от животной, то некогда, пока он не спал, она была непорочна».
«Своекорыстие и сила — источник всех наших поступков: своекорыстие — источник поступков сознательных, сила — бессознательных». «Человек велик даже в своем своекорыстии, ибо это свойство научило его соблюдать образцовый порядок в делах».
«Величие человека тем и велико, что он сознает свое ничтожество. Дерево своего ничтожества не сознает».
«Люди безумны, и это столь общее правило, что не быть безумцем было бы тоже своего рода безумием».
«Могущество мух: они выигрывают сражения, отупляют наши души, терзают тела».
Ж. де Лабрюйер
Характеры, или Нравы нынешнего века
В предисловии к своим «Характерам» автор признается, что целью книги является попытка обратить внимание на недостатки общества, «сделанные с натуры», с целью их исправления.
В каждой из 16 глав он в строгой последовательности излагает свои «характеры», где пишет следующее: «Все давно сказано». Убедить других в непогрешимости своих вкусов крайне трудно, чаще всего получается собрание «благоглупостей».
Более всего невыносима посредственность в «поэзии, музыке, живописи и ораторском искусстве».
Пока еще не существует великих произведений, сочиненных коллективно.
Чаще всего люди руководствуются «не вкусом, а пристрастием».
Не упустите случая высказать похвальное мнение о достоинствах рукописи, и не стройте его только на чужом мнении,
Автор должен спокойно воспринимать «злобную критику», и тем более не вычеркивать раскритикованных мест. «Высокий стиль газетчика — это болтовня о политике».
Напрасно сочинитель хочет стяжать восхищенные похвалы своему труду. Глупцы восхищаются. Умные одобряют сдержанно.
Высокий стиль раскрывает ту или иную истину при условии, что тема выдержана в благородном тоне.
«Критика — это порою не столько наука, сколько ремесло, требующее скорей выносливости, чем ума».
«Неблагодарно создавать громкое имя, жизнь подходит к концу, а работа едва начата».
Внешняя простота — чудесный убор для выдающихся людей.
Хорошо быть человеком, «о котором никто не спрашивает, знатен ли он?»
В каждом поступке человека сказывается характер.
Ложное величие надменно, но сознает свою слабость и показывает себя чуть-чуть.
Мнение мужчины о женщинах редко совпадает с мнением женщин.
Женщин надо разглядывать, «не обращая внимания на их прическу и башмаки».
Нет зрелища прекраснее, «чем прекрасное лицо, и нет музыки слаще звука любимого голоса».
Женское вероломство полезно тем, «что излечивает мужчин от ревности».
Если две женщины, твои приятельницы, рассорились, «то приходится выбирать между ними, или терять обеих».
Женщины умеют любить сильнее мужчин, «но мужчины более способны к дружбе».
«Мужчина соблюдает чужую тайну, женщина же свою».
Сердце воспаляется внезапно, дружба требует времени.
Мы любим тех, кому делаем добро, и ненавидим тех, кого обидим.
«Нет излишества прекраснее, чем излишество благодарности».
«Нет ничего бесцветнее характера бесцветного человека».
Умный человек не бывает назойлив.
Быть в восторге от самого себя и своего ума — несчастье.
Талантом собеседника отличается «не тот, кто говорит сам, а тот, с кем охотно говорят другие».
«Не отвергай похвалу — прослывешь грубым».
«Тесть не любит зятя, свекор любит невестку; теща любит зятя, свекровь не любит невестку: все в мире уравновешивается». «Легче и полезнее приладиться к чужому нраву, чем приладить чужой нрав к своему».
«Склонность к осмеиванию говорит о скудости ума».
Друзья взаимно укрепляют друг друга во взглядах и прощают друг другу мелкие недостатки.
Не подавай советов в светском обществе, только себе навредишь.
«Догматический тон всегда является следствием глубокого невежества».
«Не старайтесь выставить богатого глупца на осмеяние — все насмешки на его стороне».
Богатство иных людей приобретено ценой покоя, здоровья, чести, совести — не завидуй им.
В любом деле можно разбогатеть, притворяясь честным.
Тот, кого возвысила удача в игре, «не желает знаться с равными себе и льнет только к вельможам».
Не удивительно, что существует много игорных домов, удивительно, как много людей, которые дают этим домам средства к существованию. «Порядочному человеку непростительно играть, рисковать большим проигрышем — слишком опасное мальчишество».
«Упадок людей судейских и военного звания состоит в том, что свои расходы они соразмеряют не с доходами, а со своим положением».
Столичное общество делится на кружки, «подобные маленьким государствам: у них свои законы, обычаи, жаргон. Но век этих кружков недолог — от силы два года».
Тщеславие столичных жительниц противнее грубости простолюдинок.
«Вы нашли преданного друга, если, возвысившись, он не раззнакомился с вами».
Высокую и трудную должность легче занять, чем сохранить. «Давать обещания при дворе столь же опасно, сколь трудно их не давать».
Наглость — свойство характера, врожденный порок.
«К высокому положению ведут два пути: протоптанная прямая дорога и окольная тропа в обход, которая гораздо короче»,
Не ждите искренности, справедливости, помощи и постоянства от человека, который явился ко двору с тайным намерением возвыситься. «У нового министра за одну ночь появляется множество друзей и родственников». «Придворная жизнь — это серьезная, холодная и напряженная игра». И выигрывает её самый удачливый.
«Раб зависит только от своего господина, честолюбец — от всех, кто способен помочь его возвышению».
«Хороший острослов — дурной человек». От хитрости до плутовства — один шаг, стоит прибавить к хитрости ложь, и получится плутовство.
Вельможи признают совершенство только за собой, однако единственное, что у них не отнимешь, это большие владения и длинный ряд предков. «Они не желают ничему учиться — не только управлению государством, но и управлению своим домом».
Швейцар, камердинер, лакей судят о себе по знатности и богатству тех, кому служат.
Участвовать в сомнительной затее опасно, еще опасней оказаться при этом с вельможей. Он выпутается за твой счет.
Храбрость — это особый настрой ума и сердца, который передается от предков к потомкам.
Не уповай на вельмож, они редко пользуются возможностью сделать нам добро. «Они руководствуются только велениями чувства, поддаваясь первому впечатлению».
«О сильных мира сего лучше всего молчать. Говорить хорошо — почти всегда значит льстить, говорить дурно — опасно, пока они живы, и подло, когда они мертвы».
Самое разумное — примириться с тем образом правления, при котором ты родился.
У подданных деспота нет родины. Мысль о ней вытеснена корыстью, честолюбием, раболепством.
«Министр или посол — это хамелеон. Он прячет свой истинный нрав и одевает нужную в данный момент личину. Все его замыслы, нравственные правила, политические хитрости служат одной задаче — не даться в обман самому и обмануть других».
Монарху не хватает лишь одного — радостей частной жизни.
Фаворит всегда одинок, у него нет ни привязанностей, ни друзей.
«Все процветает в стране, где никто не делает различия между интересами государства и государя».
В одном отношении люди постоянны: они злы, порочны, равнодушны к добродетели.
«Стоицизм — пустая игра ума, выдумка». Человек в действительности выходит из себя, отчаивается, надсаживается криком. «Плуты склонны думать, что все остальные подобны им; они не вдаются в обман, но и сами не обманывают других подолгу».
«Гербовая бумага — позор человечества: она изобретена, дабы напоминать людям, что они дали обещания, и уличать их, когда они отрицают это».
«Жизнь — это то, что люди больше всего стремятся сохранить и меньше всего берегут».
Нет такого изъяна или телесного несовершенства, которого не подметили бы дети, стоит им его обнаружить, как они берут верх над взрослыми и перестают с ними считаться.
«Люди живут слишком недолго, чтобы извлечь урок из собственных ошибок».
«Предвзятость низводит самого великого человека до уровня самого ограниченного простолюдина».
Здоровье и богатство, избавляя человека от горького опыта, делают его равнодушным; люди же, сами удрученные горестями, гораздо сострадательнее к ближнему.
«Человек посредственного ума словно вырублен из одного куска: он постоянно серьезен, не умеет шутить».
Высокие должности делают людей великих еще более великими, ничтожных — еще более ничтожными.
«Влюбленный старик — одно из величайших уродств в природе».
«Найти тщеславного человека, считающего себя счастливым, так же трудно, как найти человека скромного, который считал бы себя чересчур несчастным».
«Манерность жестов, речи и поведения нередко бывает следствием праздности или равнодушия; большое чувство и серьезное дело возвращают человеку его естественный облик».
«Великое удивляет нас, ничтожное отталкивает, а привычка «примиряет и с теми и с другими».
«Звание комедианта считалось позорным у римлян и почетным у греков. Каково положение актеров у нас? Мы смотрим на них, как римляне, а обходимся с ними, как греки».
«Языки — это всего лишь ключ, открывающий доступ к науке, но презрение к ним бросает тень и на нее».
«Не следует судить о человеке по лицу — оно позволяет лишь строить предположения».
«Человек, чей ум и способности всеми признаны, не кажется безобразным, даже если он уродлив — его уродства никто не замечает». «Человек самовлюбленный — это тот, в ком глупцы усматривают бездну достоинств. Это нечто среднее между глупцом и нахалом, в нем есть кое-что от того и от другого».
«Словоохотливость — один из признаков ограниченности».
Чем больше наши ближние похожи на нас, тем больше они нам нравятся.
«Льстец равно невысокого мнения и о себе, и о других».
«Свобода — это не праздность, а возможность свободно располагать своим временем и выбирать себе род занятий». Кто не умеет с толком употребить свое время, тот первый жалуется на его нехватку.
Любителю редкостей дорого не то, что добротно или прекрасно, а то, что необычно и диковинно и есть у него одного.
«Женщина, вошедшая в моду, похожа на тот безымянный синий цветок, который растет на нивах, глушит колосья, губит урожай и занимает место полезных злаков».
«Разумный человек носит то, что советует ему портной; презирать моду так же неразумно, как слишком следовать ей».
«Даже прекрасное перестает быть прекрасным, когда оно неуместно».
«За бракосочетание с прихожан берут больше, чем за крестины, а крестины стоят дороже, чем исповедь; таким образом, с таинств взимается налог, который как бы определяет их относительное достоинство».
«Пытка — это удивительное изобретение, которое безотказно губит невиновного, если он слаб здоровьем, и спасает преступника, если он крепок и вынослив».
«К распоряжениям, сделанным умирающими в завещаниях, люди относятся как к словам оракулов: каждый понимает и толкует их по-своему, согласно собственным желаниям и выгоде».
«Люди никогда не доверяли врачам, и всегда пользовались их услугами». Пока люди не перестанут умирать, врачей будут осыпать насмешками и деньгами.
Шарлатаны обманывают тех, кто хочет быть обманут.
«Христианская проповедь превратилась ныне в спектакль», никто не вдумывается в смысл слова божьего, «ибо проповедь стала прежде всего забавой, азартной игрой, где одни состязаются, а другие держат пари».
«Ораторы в одном отношении похожи на военных: они идут на больший риск, чем люди других профессий, зато быстрее возвышаются». Как велико преимущество живого слова перед писаным.
Наслаждаясь здоровьем, люди сомневаются в существовании бога, равно как не видят греха в близости с особой легких нравов; стоит им заболеть, как они бросают наложницу и начинают верить в творца.
«Невозможность доказать, что бога нет, убеждает меня в том, что он есть».
«Если исчезнет нужда в чем-либо, исчезнут искусства, науки, изобретения, механика».
Заканчивает книгу Лабрюйер словами: «Если читатель не одобрит эти „Характеры“, я буду удивлен; если одобрит, я все равно буду удивляться».
Ж. де Лафонтен
Избранные басни
Крестьянин и Смерть
Холодной зимой старик крестьянин набирает валежника и, кряхтя, несет его в свою дымную лачужку. Остановившись на пути передохнуть, он опускает с плеч вязанку дров, садится на нее и принимается жаловаться на судьбу.
В обращенной к самому себе речи старик вспоминает о том, какую он терпит нужду, о том, как измучили его «подушное, боярщина, оброк», о том, что за всю жизнь у него не было ни единого радостного дня, и в унынии призывает свою Смерть.
В этот же миг та появляется и вопрошает: «Зачем ты звал меня, старик?»
Испугавшись ее сурового вида, крестьянин быстро отвечает, что-де всего лишь затем, чтобы она помогла ему поднять его вязанку.
Из этой истории ясно видно: как жизнь ни плоха, умирать еще хуже.
Дуб и Тростинка
Однажды Дуб в разговоре с Тростинкой сочувствует ей: она ведь такая тонкая, слабенькая; она клонится под маленьким воробьем, и даже легкий ветер ее шатает. Вот он — он смеется над вихрями и грозами, в любую непогоду стоит прямо и твердо, а своими ветвями может защитить тех, кто растет внизу. Однако Тростинка не принимает его жалости. Она заявляет, что ветер хотя и гнет ее, но не ломает; Дубу же бури доселе не вредили, это правда, «но — подождем конца!»
И не успевает она это вымолвить, как с севера прилетает свирепый аквилон. Тростиночка припадает к земле и тем спасается. Дуб же держится, держится... однако ветер удваивает силы и, взревев, вырывает его с корнем.
Голубь и Муравей
Как-то молодой Голубь в полуденную жару слетает к ручью напиться и видит в воде Муравья, сорвавшегося со стебелька. Бедняжка барахтается из последних сил и вот-вот утонет. Добрый Голубок срывает побег травы и бросает его Муравью; тот влезает на травинку и благодаря этому спасается. Не проходит и минуты, как на берегу ручья появляется босой бродяга с ружьем. Он видит Голубя и, прельстившись такой добычей, целится в него. Но Муравей приходит на выручку другу — он кусает бродягу за пятку, и тот, вскрикнув от боли, опускает ружье. А Голубок, заметив опасность, благополучно улетает.