Калуга. 30 ноября 1870 года

I.

Ныншнее (т. е. въ ноябр 1870-го года) положеніе Франціи, а особенно Парижа, мн напомнило мое дтство. Пусть-же и французы испытаютъ, каково сидть на діэт, какъ мы сидли въ Москв въ 1812 году.

Шесть недль мы питались единственно картофелемъ, капустою и коренною-соленою рыбою; хлба же и кусочка въ глаза не видали!

Такъ какъ теперь собираютъ старину, а съ тхъ поръ прошло уже боле полувка, и, едва ли есть еще очевидцы того знаме-

нитаго времени, то я ршаюсь пересказать нкоторыя черты мною испытаннаго и видннаго въ 1812 году.

Для этого я начну немного выше:

Отецъ мой, саксонскій подданный (по фамиліи Беккеръ), прибылъ въ Россію въ царствованіе императора Павла черезъ Петербургъ въ Москву, гд и поселился. Онъ сначала завелъ небольшую торговлю, но, не имя ни малйшаго купеческаго таланта или оборотливости, и при совершенномъ незнаніи русскаго языка, въ скоромъ времени раззорился и впалъ едва ли не въ крайнюю бдность.

Для поддержанiя семейства, мать моя обучилась акушерству и маленькою своею практикою содйствовала нашему содержанію. Въ эпоху, о которой я хочу говорить, насъ было четверо: сестра 11 лтъ, я—8 лтъ, брать—5 лтъ и еще брать—1 ¹/₂ годовой.

Это было въ конц августа 1812 года, около 25 и 26 чиселъ. Погода стояла превосходная, сухая, теплая. Мать моя ухала въ Рязанскую губернію къ помщику, мы же съ отцомъ оставались въ Москв, жили въ Бронной, въ старомъ деревянномъ дом, да и вокругъ насъ въ то время, кром мелкаго деревяннаго строенія, никакого другого не было. Теперь все это перемнилось.

Живо помню, что въ это время въ Москв уже стало чрезвычайно пусто. Случилось раза два идти съ отцомъ съ Бронной на Мясницкую, черезъ Тверскую и Кузнецкій мостъ, то едва, тамъ и сямъ, попадется человкъ, a всякій знаетъ, что это самая живая и многолюдная сторона въ Москв.

Однажды только намъ попался около Тверского бульвара крестный ходъ и быль слышанъ сильный колокольный звонъ, но провожатыхъ за ходомъ было очень немного, а экипажа ршительно ни одного. Я спросилъ отца, для чего это, то онъ мн сказалъ, что празднуютъ побду. Должно быть, что это было за Бородинское дло. Прошелъ крестный ходъ и водворилась тишина и пустота; какъ есть ни одинъ человкъ ни вблизи, ни вдали. Меня это поразило; я опять спросилъ отца: „ отчего такая пустота? " На что онъ мн сказалъ: „оттого, что скоро французы придутъ".

Такимъ образомъ прошло еще нсколько дней. Вдругь отецъ, пришедши домой, приказалъ намъ собираться, что мы перез-

жаемъ на другую квартиру. Когда я его спросилъ: „для чего это"? то онъ мн сказалъ, что, бывши у своихъ знакомыхъ-нмцовъ, ему сказали, что въ нашей сторон оставаться опасно, по совершенной опустлости и по причин сплошныхъ деревянныхъ строеній. И действительно, совершенно было пусто; послдній человкъ, оставшійся въ дом, быль какой-то мастеръ, длавшій балалайки. Я наканун того дня, видя, что онъ собирается и беретъ топоръ, спросилъ его, куда онъ идетъ? Онъ мн отвтилъ, что идетъ на Воробьевы горы — бить французовъ.

Надобно сказать, что семейство наше состояло, какъ сказано выше, изъ четверыхъ дтей, отца, служанки (пожилой солдатки Василисы) и старой барышни, которая называла себя княжною*** и нанимала у насъ съ своею компаньонкою комнату. Не долги были наши сборы: взяли съ собою только нсколько подушекъ и блья; то же сдлала и наша жилица; все это мы понесли на себ и отправились въ домъ, замыкающій Тверской бульваръ, у Никитскихъ воротъ. Тамъ мы поселились безъ всякаго спроса въ двухъ большихъ комнатахъ, въ одной мы, а въ другой княжна.

На слдующій день отецъ мой принесъ саблю, а Василиса полный фартукъ штофовъ и полуштофовъ съ разными напитками, изъ нихъ были и сладкіе, которыхъ намъ отецъ далъ попробовать. Когда я спросилъ его „откуда все это взялось", то онъ мн сказалъ, что изъ арсенала и кабака, которые отданы въ пользу всмъ желающимъ. Можно себ представить пустоту, когда на долю бабы достался полный фартукъ напитковъ.

Слдующій день было воскресенье; учиться меня не заставили, и я съ самаго утра вышелъ на крыльцо, которое выходило на улицу прямо противъ большой Никитской. Тутъ я увидалъ сильный дымъ, противъ себя, какъ бы въ конц Никитской; я передалъ это отцу, и онъ отправился въ ту сторону. Въ скоромь времени, возвратившись, онъ сказалъ намъ, что городъ (такъ называется въ Москв гостиной дворъ или ряды) горитъ. Тотчасъ онъ поднялъ въ комнат половицу и спряталъ подъ полъ саблю и вс штофы и полуштофы съ напитками. На мой вопросъ для чего это, онъ сказалъ, что „такъ нужно, вроятно и у насъ будета пожаръ". Насъ, дтей, конечно это очень мало обезпокоило, и я продолжалъ звать на крыльц, противъ котораго дымъ становился все больше и гуще.

Около обда, когда я стоялъ съ отцомъ на крыльц, противъ насъ остановилась небольшая группа верховыхъ, въ фуражкахъ и срыхъ шинеляхъ; то были военные. Отъ нихъ отдлился одинъ пшій въ партикулярномъ плать и, подошедши къ нашему крыльцу, спросилъ „нтъ ли у насъ квасу^и. Отецъ сказалъ, что нтъ; „такъ дайте хотя воды — генералу хочется пить"; тогда отецъ мой вынесъ воды въ ковш (стакана не было у насъ); онъ подалъ генералу и когда онъ напился, вся свита тронулась къ Тверскимъ воротамъ.

Я ясно помню лице хавшаго впереди генерала: оно было блое, полное, круглое. Вернувшагося отца я спросилъ, кто это такіе? и онъ мн сказалъ, что это Кутузовъ со свитою. Отецъ ушелъ въ комнату, а я остался на крыльц.

Прошло еще нсколько пшихъ, не замчательныхъ людей, наконецъ подошелъ ко мн солдата, хромой, въ срой шинели съ краснымъ воротникомъ, и попросилъ у меня пить. Я вошелъ въ комнату и сказалъ, что русскій солдатъ проситъ пить. Отецъ вышелъ опять съ тмъ же ковшомъ, подалъ ему пить и приказалъ спросить его не хочетъ ли онъ вина, но онъ отказался, сказавъ, что онъ раненъ. Отецъ далъ ему не много мдныхъ денегъ, и онъ также направился къ Тверскимъ воротамъ.

Тутъ настала мертвая тишина: во вс направленiя, на три стороны, на лво — по Тверскому бульвару, на право — по Арбатскому и впередъ — по большой Никитской, ни души живой, ни стуку, ни шуму, ни голосу; кажется и галки, и вороны, и собаки вс исчезли. Видя, что смотрть нечего, я ушелъ въ комнату. Настало время вечеренъ, но обычный колокольный звонъ нигд не раздавался. Прошелъ вечеръ и мы легли спокойно спать. Такъ кончилось воскресенье.

II.

На другой день, въ понедльникъ, все еще было тихо и мертвая продолжалась тишина и пустота. Внезапно, въ начал пятаго часа, послышалась музыка; мы съ отцомъ выбжали на крыльцо и увидали по лвой сторон Арбатскаго бульвара идущую пхоту. „Это французы сказалъ отецъ. Когда они приблизились,

я увидалъ, что они въ синихъ мундирахъ, а не какъ наши русскіе въ зеленыхъ. Шло ихъ очень много; они повернули направо по Никитской, въ направленіи къ Кремлю. Они меня ни сколько не заинтересовали, не были ни чмъ замчательны. Когда они прошли, то вдругъ, въ другомъ направленіи — отъ Поварской, пошла кавалерія; эта меня изумила. Подобнаго войска я не видывалъ: огромныя, свтло-гндыя лошади, на которыхъ сидли огромные всадники, въ блестящихъ желтыхъ металлическихъ латахъ, съ блестящими, также желтыми, шишаками на голов, съ длинными конскими хвостами. Они хали мирно, не имли никакого оружія въ рукахъ. Это были кирасиры, т самые, которыхъ мы, мальчишки, впослдствіи называли безпардонными. Почему такъ — не знаю.

За ними стали показываться отдльные всадники; такъ, къ нашимъ воротамъ подъхалъ гусаръ, но какъ ворота были заперты, то онъ оставилъ лошадь у воротъ, самъ пролезъ въ подворотню и отправился въ домъ. Черезъ весьма короткое время онъ опять вышелъ, слъ на коня и ухалъ.

День уже клонился къ вечеру и мы легли спать. Но вдругъ ночью мы слышимъ голосъ отца, приказывающего скорй вставать и одваться. Мы тотчасъ это исполнили, а онъ, между тмъ, завязалъ въ простыню дв подушки и цлую кавригу чернаго хлба. Вс мы были готовы. Въ эту минуту вошла къ намъ въ комнату княжна съ своею компаньонкою. Княжна мнподала, такъ называемый, погребецъ (ларчикъ съ чашками и стаканами, обитый тюленьею шкурою) и сказала: „неси". Я взялъ, и мы вышли на наше крыльцо. Тутъ увидалъ у меня отецъ ларчикъ и сказалъ: „брось"! Я поставилъ его на крыльца, и отправился съ пустыми руками.

Когда мы вышли на средину улицы, я услышалъ позади себя сильный втеръ и шумъ. Я оглянулся. И взору моему представилось ужасное зрлище. Вся правая сторона Арбатскаго бульвара въ полномъ пламени. Противуположная сторона ярко освщена, а деревья на бульвар отъ сильнаго втра качались изъ стороны въ сторону. Все это ясно было видно, но гдоканчивалось пламя, этого видть было нельзя. Мы тотчасъ повернули на лво, на Тверской бульваръ. Передъ нами ночь черная.

При выход изъ дому къ намъ примкнуло еще нсколько че-

ловк, — нмцевъ-же. Мы шли впередъ. Едва мы вступили на бульваръ и прошли, можетъ быть, шаговъ сто, какъ вдругъ сзади насъ поднялся крикъ и спорь многихъ голосовъ. Я оглянулся и увидалъ, что, въ сторон на бульвар, около огня, сидитъ много людей и оттуда бжитъ на крикъ, на помощь. Конечно и отецъ мой все это видль, слышалъ и понялъ. Онъ приказалъ намъ идти какъ можно скорй и молчать. Такимъ образомъ, продолжая путь, въ темную, безмолвную ночь, мы прошли вс бульвары и, пройдя Красные ворота, остановились въ Лсномъ ряду, чтобы перевести духъ.

Тутъ я оглянулся въ ту сторону, откуда мы шли. Во всю дорогу я этого сдлать не могъ, ибо отецъ безпрестанно торопилъ. Но какое представилось мн зрлище! Весь горизонта, какъ можно окинуть было глазомъ, представлялъ огненное, яркое море! Башни же ближайшихъ церквей рисовались на огненномъ фон, какъ бы какіе нибудь черные гиганты.

Отдохнувши немного, во время чего намъ запрещено было разговаривать въ слухъ, мы отправились дальше. Когда уже разсвло, мы вступили въ какой-то лсъ; я спросилъ отца: „гд мы?" и онъ сказалъ, что это Сокольники.

Здсь я нашелъ огромную брошенную рдьку, которую поднялъ и взялъ съ собою. Пройдя еще нкоторое разстояніе, мы остановились около порядочнаго дома, деревяннаго, съ колоннами и крыльцомъ. Мы очень проголодались и стали просить отца дать намъ хлба. Онъ согласился остановиться, развязалъ свой узел, вынулъ хлбъ и отломилъ намъ каждому по куску, а такъ какъ у насъ не было ножа, то мы разбивали найденную мною рдьку объ уголь крыльца. И ломти рдьки съ чернымъ хлбомъ до сихъ поръ мн кажутся такимъ лакомствомъ, котораго я не вкушалъ съ тхъ поръ, хотя и бывалъ на многихъ парадныхъ и дорогихъ обдахъ и ужинахъ.

Посл этого великолпнаго завтрака мы отправились дале; наконецъ подошли къ маленькому домику въ три окна. Мы вступили на дворъ — нтъ никого. Двери отворены, и мы вошли въ комнату. Все пусто. Тихо какъ въ могил. Комната совершенно пустая. Только кругомъ лавки. Въ углу подъ иконами столь; но иконъ нтъ; въ другомъ углу русская печь.

Домъ, повидимому, принадлежалъ или крестьянину, или бд-

ному мщанину. Отецъ тотчасъ отправился осмотрть окрестности. Вошедши въ комнату, сказалъ, что мы здсь можемъ остановиться. Мы этому очень обрадовались, потому что смертельно устали.

Отецъ нарылъ на огород картофелю, развели огонь и сварили его. Вотъ въ чемъ и состоялъ нашъ обдъ, даже безъ соли. Такой же и ужинъ. Легли мы спать на голыхъ лавкахъ, какъ въ чемъ кто быль одтъ, т. е. въ курточкахъ и панталонахъ, а сестра въ одномъ платъ; въ томъ же и наши спутницы — княжна съ компаньонкою.

Слдующій день провели точно также, не выходя изъ дому. На третій день, въ сумеркахъ, въхали на дворъ три кавалериста, въ мдныхъ шишакахъ, въ плащахъ и съ ружьями со штыками за спиною. Отецъ выбжалъ къ нимъ на встрчу и скоро вошелъ съ ними въ комнату, сказавши намъ, что это драгуны. Они были очень большого роста, съ черными усами и бакенбардами; вошли въ комнату безъ всякаго оружія. Одинъ изъ нихъ несъ 4 курицы, небольшой мшокъ, штофъ и блый хлбъ. Все это помстилъ на стол.

Отецъ тотчасъ передалъ куръ нашимъ женщинамъ, чтобъ ихъ ощипали. Когда это было сдлано, развели огонь и поставили варить, а изъ мшка насыпали туда рису. Потомъ одинъ изъ французовъ приказалъ мн налить въ стаканъ изъ штофа, — то было красное вино, и обносить всхъ женщинъ, указывая на каждую и приговаривая по нмецки: an die Frau, an die Frau, an die Frau (этой женщин). Пока я всхъ ихъ обнесъ, разговоръ ихъ съ отцомъ шелъ очень плохо, ибо они не свободно говорили по нмецки, а онъ не говорилъ по французски.

Когда супъ былъ готовь, они съ отцомъ поли. Остатокъ отдали намъ прочимъ. Посл ужина они пошли въ сарай, къ лошадямъ. Отецъ ихъ проводилъ и, вернувшись, приказалъ намъ не говорить, что здсь есть французы, если неравно придутъ казаки.

На другой день утромъ рано они съхали со двора, подаривши отцу моему кусокъ чернаго сукна и жилеточной матеріи.

Вскор за ними отецъ отправился въ городъ; засвтло воротился и принесъ нсколько сальныхъ свчъ. Такимъ образомъ онъ продолжалъ нсколько дней.

Пища наша все это время состояла изъ варенаго картофеля и чернаго хлба. Наконецъ безлюдіе въ Сокольникахъ наскучило нашей княжн. Она уговорила отца отыскать боле обитаемое мсто. Ршено отправиться въ Преображенское.

Это также очень отдаленная часть Москвы, застроенная большею частію разными фабриками.

И такъ мы отправились въ путь со всми пожитками. Погода была прекрасная. Пройдя довольно обширное поле, мы прибыли въ Преображенское и вошли въ небольшой деревянный домъ. Въ немъ мы застали довольно людей, порядочно одтыхъ, и мы съ ними сли. Чрезъ нсколько времени я замтилъ, что отца нтъ въ комнат. Я пошелъ его отыскивать и нашедъ его въ отдаленномъ углу огорода. Когда я его спросилъ,.зачмъ онъ удаляется отъ людей, онъ мн отвтилъ, что ему сказала княжна, которая слышала отъ хозяйки, что здсь намъ оставаться нельзя, что сторона наполнена грубыми фабричными, которые узнаютъ по выговору, что онъ не русскій, сочтутъ за француза и непремнно убьютъ, почему лучше будетъ, если мы возвратимся въ Сокольники. Когда въ комнат бывшіе разошлись, мы собрались въ обратный путь, но княжна съ компаньонкою остались въ Преображенскомъ. Василиса же послдовала за нами.

Въ Сокольникахъ мы поселились въ томъ же дом, гд уже жили. На другой день отецъ пошелъ въ Москву, я проводилъ его за ворота и увидлъ передъ собою въ Москв сильный пожарь, простиравшійся на далекое разстояніе. Отецъ сказалъ, что это должно быть горитъ Разгуляй и Нмецкая слобода. Эти части Москвы большею частію состояли изъ деревянныхь строеній, а потому и пожарь быль страшный.

Во время его отсутствія въхали къ намъ на дворъ два всадника; одинъ остался на двор съ лошадьми, а другой вошелъ въ комнату. Это быль очень молодой человкъ высокаго роста, едва 20-ти лтъ. Онъ одтъ быль въ зеленую куртку, въ срыхъ шароварахъ, съ фуражкою на голов и съ пистолетомъ въ рук. Не говоря ни слова, онъ прошелся раза два по комнат, оглянулся на вс стороны и, видя совершенную пустоту, молча вышелъ, слъ на коня и оба ухали.

Мы радостно вздохнули, ибо пистолета его приводилъ насъ въ ужасъ и трепетъ. Мы сидли все время по угламь и едва

переводили духъ, опасаясь какъ нибудь его разгнвать, и чтобы онъ насъ не перестрлялъ.

Къ вечеру отецъ возвратился и разсказалъ намъ, что онъ попался французамъ, которые его ободрали, но взяли только серебро, a ассигнаціи ему оставили. Прошла уже цлая недля со дня нашего ухода изъ Москвы. Коврвга нашего хлба почти истребилась, и потому что ее оставалось очень немного — отецъ насъ одлялъ самыми тоненькими ломтиками, а заставлялъ сть больше картофеля.

Собираясь опять въ Москву, онъ, изъ предосторожности, чтобъ не быть замченнымъ французами, надлъ Василисинъ овчинный нагольный тулупъ. Уже стало вечерть, а его нтъ. Уже стало темно, — а его все еще нтъ. Тогда Василиса намъ сказала: „Ну, знать отца вашего убили; коли онъ завтра не вернется, я васъ брошу!" Какъ мы ни были малы, но поняли весь ужасъ этого слова. Мы подняли плачь и вой. Мы стали ее умолять этого не длать; но она стояла на своемъ: „что мн съ вами длать, куда я съ вами пойду?"

Безъ ужаса и теперь не могу вспомнить этихъ минуть. Но милосердый Богъ не допустилъ насъ до послдней крайности! Почти въ эту минуту вошелъ въ комнату отецъ. Съ какимъ восторгомъ я и сестра, мы бросились къ нему; но вдругъ остановились, увидавши, что за нимъ лзетъ медвдь. Очень скоро мы успокоились, когда разсмотрли, что это не медвдь, а огромный солдатъ въ медвжьей шапк, который согнулся въ крюкъ, входя въ низкую дверь.

Снявши тулупъ, первое слово отца было по нмецки: „дти, собирайтесь скорй, скорй!", потомъ по русски: „Василиса, возьми Карлъ чи-часъ". Такъ назывался полутора годовой брать. Все было исполнено въ одно мгновеніе. Отецъ связалъ узель. Василиса надла тулупъ, завернула въ него Карла и мы отправились.

III.

Было время темное, холодное, сырое; послднiе дни все шелъ дождь. Сокольниками мы прошли довольно покойно, но когда мы вступили въ Москву, то отецъ, для сокращенія пути, повелъ насъ не улицами, но по опустлымъ дворамъ, между погорлыхъ домовъ, отъ которыхъ торчали только печи и трубы.

Тутъ было идти очень плохо. Мы безпрестанно спотыкались на валяющіеся кирпичи и обгорлыя бревна. Наконецъ нащъ гренадеръ сжалился надъ сестрой, взялъ ее на руки, а меня велъ за руку, и я поспвалъ за нимъ только на рысяхъ. Отецъ шелъ впереди съ 5-ти-лтнимъ братомъ на рукахъ. Василиса съ ребенкомъ замыкала шествіе.

Наконецъ мы пришли къ какому-то большому каменному дому. Это тогда былъ домъ князя Рпнина на Маросейк. Вошли на дворъ, и провожавшій насъ солдатъ спустилъ съ рукъ сестру и ушелъ, не сказавши ни слова.

Отецъ насъ ввелъ по высокой широкой лстниц въ большую комнату, потомъ прошли другую и остановились въ третьей. Въ комнатахъ была совершенная темнота. Отецъ веллъ подождать и самъ скоро вернулся со свчей въ рукахъ. Тутъ мы увидли, что мы находимся въ большой комнат, но совершенно пустой. Нтъ ни лавочки, ни скамеечки, ни стула; словомъ ничего. Насъ одлили по ломтику хлба, послднему, что оставалось. Что завтра будемъ сть, мы не знали и не помышляли объ этожъ. Маленькаго брата положили на подушки, а мы вс прочіе растянулись на голомъ полу въ чемъ пришли.

На другое утро, вставши, отецъ намъ принесъ немного картофелю и кусокъ чернаго хлба. Когда мы спросили, откуда онъ это взялъ, то онъ сказалъ, что возл насъ, въ другихъ комнатахъ, живутъ нмцы и что это они ему дали. Вечеромъ, когда мы вс отдохнули, онъ намъ разсказалъ, что съ нимъ въ тотъ день случилось. И вотъ что мы услышали:

Надвши, какъ было выше сказано, Василисинъ тулупъ, онъ отправился въ Москву. Везд шелъ безъ остановки, какъ вдругъ на углу Стараго университета, который уже сгорлъ, его остановили два француза: одинъ верхомъ, — гусарь, а другой пшій, имвшій въ рук толстую восковую церковную свчу. Гусаръ сталъ ему кричать: „панталонъ, панталонъ". Отецъ мой отговаривался по нмецки, что не знаетъ гд ихь взять, чего тотъ не понималъ или не хотлъ понимать, a пшій стоялъ и не пускалъ его. Уловивши, какъ ему казалось, удобный моментъ, отецъ хотлъ бжать, но въ эту минуту пшій ударилъ его свчею по голов, такъ что онъ упалъ. Тогда солдатъ его втолкнулъ въ подвальный этажъ университета, гд еще тлли и дымились

остатки строенія. Отъ паденія отецъ пришелъ въ себя и выскочилъ въ противуположную сторону на дворъ. Увидвши это, гусарь захалъ кругомъ и хотлъ воспрепятствовать ему вылзть. Но отецъ, увидавши на двор солдатъ, началъ кричать о помощи. Къ счастью, то случились нмцы, виртембергцы. Они подскочили, отогнали гусара, взяли къ себ отца, растерли виномъ шишку, которая у него вскочила на голов, дали выпить немного вина и отпустили. Тогда онъ отправился къ знакомымъ нмцамъ на Маросейку, въ домь князя Рпнина, и разсказалъ свое приключеніе. Ему присовтывали тотчасъ перебраться въ Москву.

Они съ нимъ пошли къ генералу, который стоялъ въ этомъ дом, и стали у него просить провожатаго (sauve-garde); генералъ не соглашался, говоря, что поздно, что солдаты должны быть вс дома при перекличк, что завтра онъ ему дастъ сколько угодно. Но по усиленной просьб отца, что дти будутъ въ отчаяніи, если онъ не вернется на ночь, генералъ согласился, съ тмъ, чтобъ онъ вернулся къ перекличк черезъ часъ, a дло уже шло къ вечеру.

Такимъ образомъ отецъ пустился въ Сокольники, не разбирая дороги, а гренадеръ за нимъ, и всю дорогу ужасно бранился, такъ что отецъ ежеминутно опасался, что онъ его убьетъ и уйдетъ. Однако они благополучно прибыли въ Сокольники и насъ перевели въ Москву. Вотъ причина почему онъ такъ торопился.

На третій день, когда мы встали, отца уже не было дома. Около обда онъ явился и принесъ съ собою порядочный мшокъ картофеля, который онъ нарылъ на огородахъ, что и составляло единственную нашу пищу въ теченiе нсколькихъ дней.

Въ это время отецъ мой нанялся работникомъ къ нмцу-булочнику, но такъ какъ онъ въ этомъ дл ничего не зналъ, то топилъ только печь и носилъ дрова, за что получалъ каждый день по одному ситному хлбу, какіе бываютъ обыкновенно пяти копечные, но въ это время они продавались по два франка. Черезъ недлю, однако, кончился этотъ доходъ, за недостаткомъ муки, и мы опять остались при одномъ картофел.

Между тмъ Василиса, не знаю откуда, добыла два кресла и небольшой столъ, а отецъ принесъ три конскія попоны и нсколько опойковъ. Это служило намъ постелью и одяломъ.

Тутъ познакомился съ нами французъ, или, врне сказать,

эльзасецъ, одинъ изъ музыкантовъ, жившихъ надъ нами въ 3-мъ этаж.

Онъ былъ огромнаго роста, смуглый, съ черными усами и бакенбардами, и билъ въ хор въ турецкій барабанъ. Такъ какъ ему не доставало получаемой порціи, то онъ составилъ съ нашимъ отцемъ компанію: ходить вмст за картофелемъ.

Они это длали слдующимъ образомъ: поймаютъ на улиц пару лошадей, отправятся въ огороды, нароютъ картофеля, наложатъ его въ мшки, и на этихъ лошадяхъ привозятъ домой. Потомъ лошадей отпустятъ и на другой день, поймавши другихъ, опять отправляются на тотъ же промыселъ. Такимъ образомъ отецъ мой навозилъ большой уголъ картофелю. Потомъ сталъ возить соленую, что называется, коренная, цлую рыбу, не знаю блугу или осетрину. Онъ навозилъ ее также большой запасъ. Наконецъ сталъ возить капусту, свжую, прямо съ огородовъ. Изъ этихъ припасовъ, т. е. картофеля, капусты и соленой рыбы ежедневно варился какой-то соусъ. Хотя и безъ хлба, но мы были сыты.

Эльзасецъ ходилъ къ намъ ежедневно и обдать, и ужинать.

Охотно я слушалъ его разсказы про походы и сраженія, хотя онъ говорилъ очень ломаннымъ языкомъ.

Однажды въ воскресенье онъ пришелъ къ намъ утромъ въ необыкновенное время. Отецъ спросилъ его, почему онъ не на парад? на что онъ отвтилъ, что отказался идти за неимнiемъ башмаковъ. Ему приказывали добыть себ башмаки, какъ и прочіе, на что онъ отозвался тмъ, что служитъ императору и воровать и грабить не обязанъ.

Вернулся-ли онъ въ Эльзасъ? Когда хозяйство наше поустроилось, отецъ мн сказалъ, чтобъ я сь нимъ шелъ на старую квартиру. Я этому чрезвычайно обрадовался. Погода опять стала прекрасная. Мы отправились.

Страшно было видть опустошеніе Москвы. Гд стояли дома деревянные съ мезонинами, видны были только печи въ три яруса, стоящія одна на другой, какъ башни. Улицы, мночень знакомыя, — не узнаваемы; нтъ ни заборовъ, ни огородовъ. Можно было переходить изъ улицы въ улицу, діагонально по дворамъ и садамъ,—такъ казалось близко.

При переход переулкомъ сь Мясницкой на Кузнецкій мостъ,

насъ настигла группа верховыхъ. Отецъ мой остановился, сняль шляпу и мн приказалъ снять картузъ. Когда они прохали, я спросилъ, кто это такіе? Онъ мн сказалъ, что это императоръ Наполеонъ впереди. Я усплъ только замтить небольшого смуглаго человка въ сюртук и маленькой треугольной шляп. Вся свита тоже была въ сюртукахъ и большихъ треугольныхъ шляпахъ. Не было ни на одномъ такой шинели, какъ на нашихъ офицерахъ.

Намъ пришлось проходить черезъ дворъ церкви, названіе которой я тогда не зналъ, но это было на Петровк, Рождество Столешники (что въ Лечникахъ). Здсь услышалъ конскій топотъ въ церкви. Я остановился посмотрть и увидлъ около церкви француза, который изъ большихъ мстныхъ иконъ составилъ ширмы, a меньшія кололъ топоромъ и подкладывалъ въ огонь подъ котель, въ которомъ онъ что-то варилъ. Я подбжалъ къ отцу, отошедшему нсколько впередъ, и сталь ему разсказывать мною виднное, но онъ, не останавливаясь, приказалъ мн идти дале.

Везд представлялось то же зрлище. На Тверской огромные дома стояли обгорлыми. За Тверскими воротами открывалось взору почти чистое, необозримое поле. Это впечатлніе такъ сильно меня поразило, что и теперь не рдко вижу во сн, какъ я хожу въ Москв по погорлымъ улицамъ, по запустлымъ дворамь, заросшимъ рпейникомъ и крапивой, какихъ много оставалось еще очень долго, и куда мы мальчиками собирались играть въ казаки и французовъ. Подошедши къ дому, откуда сначала вышли при вступленіи французовъ, мы вошли въ наши бывшія комнаты. Он были не заняты. Отецъ поднялъ извстныя ему половицы, но ничего не нашелъ что спряталъ — саблю и напитки. И такъ мы вернулись домой съ пустыми руками.

Въ это время мы жили спокойно. ли капусту съ картофелемъ и соленой рыбой и ничто насъ не тревожило. Кром того только, что у насъ у всхъ разстроилось пищевареніе, но на это не обращалось никакого вниманія.

Около этого времени мы пошли съ отцомъ навстить знакомое ему семейство Петерсонъ. У нихь были дв дочери — 9-ти и 10-ти лтъ. Тамъ намъ подали прекрасный на видь ростбифъ, но, когда сказали, что это лошадиное мясо, я не ршился сть. Отецъ же лъ и очень хвалилъ. Мы и посл того были зна-

комы съ этимъ семействомъ. Мать считалась вдовою, потому что отецъ ихъ, во время пребыванія французовъ, безъ всти пропалъ и никогда уже не возвращался.

Наконецъ однако-же намъ понадобились свчи; тогда отецъ натопилъ лошадинаго сала, положилъ палку черезъ два кресла, навсилъ на нее какихь-то бичевокъ и обливалъ ихъ по нсколько разъ натопленнымъ саломъ. Свчи вышли, но кривыя и бугроватыя. Однако-же они намъ служили не хуже стеариновыхъ. Въ это время я часто выбгалъ за ворота и смотрлъ парадъ.

Противъ воротъ выстраивался длинный по всей Маросейк фронтъ солдатъ, въ синихъ шинеляхъ и медвжьихъ шапкахъ. Посл нкоторыхъ ружейныхъ пріемовъ они вдругь съ силою опускали шомполы въ ружья. Этотъ звукъ и гулъ меня очень занимали. Потомъ вс поворачивали къ Кремлю, черезъ Ильинскія ворота.

Я всегда видлъ нашего эльзасца, какъ онъ шелъ въ хор музыкантовъ съ своимъ огромнымъ барабаномъ, который онъ несъ не такъ, какъ у насъ, но поперегъ груди. Правой рукой билъ вь него колотушкой, a лвой какою-то разщепленною палочкою.

Сентябрь весь простоялъ сухой и теплый. Но съ октября погода быстро перемнилась. Сталъ идти дождь. Пошелъ холодъ и морозъ и показался снгъ, который и не таялъ. Уже я рдко выходилъ на дворъ, но помню, что однажды, вышедши на крыльцо, увидлъ большого француза, шедшаго по двору въ лиловомъ атласномъ салоп, доходившемъ ему до колнъ. Это меня очень изумило.

Морозъ становился все сильне и сильне. Наконецъ въ одинъ день пришелъ къ намъ эльзасецъ и сталъ прощаться съ отцомъ, объявляя, что они завтра выходятъ. При этомъ онъ подарилъ отцу моему голубую штофную ризу, которую при мн отецъ зарылъ подъ картофель. Эльзасецъ ушелъ, мы очень объ немъ сожалли, потому что успли его полюбить.

Въ ту же ночь мн понадобилось, по своей болзни, идти въ третью комнату. Я прошелъ одну и другую. Но лишь только хотлъ отворить дверь въ третью, какъ раздался страшный какой-то ударь. Мн вообразилось, что надо мною обрушился домъ. Я крикнулъ, прислъ и схватиль себя за голову. Но чувствуя себя невредимымъ, я съ крикомъ побжаль назадъ. Отецъ уже всталь и опять приказывалъ собираться. Привыкнувши къ подобнымъ приказаніямъ, вь одну минуту все было исполнено.

Съ узломъ за спиной привелъ онъ насъ на другую половину, гд мы уже нашли нсколько мужчинъ и женщинъ, также съ узлами за спиною, сидящихъ въ безмолвіи.

Въ скоромь времени раздался еще ударь, такъ что окна задрожали, вс вздрогнули, но ни я и никто не вскрикнулъ. Потомъ третій ударь, но слабе прежнихъ. Очень долго еще вссидли и посматривали въ окно, какъ бы въ ожиданіи чего-то, но все было тихо. Посл нкотораго времени вс разошлись и мы легли опять спать.

На другое утро намъ сказалъ отецъ, что удары эти происходили отъ взрыва Ивана Великаго и арсенала.

Я впослдствіи видлъ много разъ эти груды развалившихся зданій, съ лежащими на нихъ колоколами. Самая же башня Ивана Великаго уцлла.

Вскор, въ то же утро, явился казакъ. Меня вызвали, чтобъ съ нимъ говорить, ибо вс эти нмцы очень плохо говорили по русски, и я служилъ переводчикомъ. Мн приказывали, между прочимъ спросить его: нтъ-ли еще французовъ въ Москв? Но казакъ сказалъ, что нтъ. Ему поднесли стаканъ водки, и онъ ушелъ. Какъ только я узналъ, что французы вышли, я тотчасъ отправился наверхъ въ ихъ комнаты посмотрть, не найду ли тамъ чего нибудь для себя. Но комнаты ихъ оказались пустые, только два или три стула и одна лавка. На полу же разбросано множество книгъ, все новыя, при томъ французскія, чего я читать не умлъ.

Между ними я поднялъ книгу въ черномъ кожаномъ переплет съ блыми листами, на послднемъ лист было что-то писано, также по французски. Спустя уже нсколько лтъ, когда я научился понимать по французски, я разобралъ письмо, и оказалось, что это пишетъ сынъ къ матери во Францію и говоритъ: ,,Мы теперь въ Москв, страна очень раззорена и намъ жизнь очень трудная. Мы проведемъ зиму здсь, а весною пойдемъ въ Константинополь". Всякій знаетъ какъ сбылись эти замыслы!

На третій день отецъ вдругъ намъ принесъ калачей, баранокъ, чаю, кофе и сахару. Восхищеніе наше было необычайное, когда намъ дали всего этого сколько душ угодно. Мы едва врили своимъ глазамъ и какъ голодные волки бросились на эту прелесть. Все было забыто, но не все кончилось.

IV.

Спустя нсколько дней, когда отца не было дома, входитъ къ намъ такъ называемый квартальный и съ нимъ будочникъ. „Смотри все, что есть", приказываетъ квартальный будочнику, и тотъ началъ развертывать наши попоны, въ которыхъ завернуты были опойки и подушку. „Что прикажете?" спросилъ солдатъ. „Бери ковры и кожи, подушку оставь", сказалъ квартальный. Будочникъ свернулъ и взялъ. Надобно сказать, что опойки ни на что, кажется, были негодны. Они представляли ландкарты, дурно нарисованныя! Потомъ пошли черезъ комнату, въ углу которой лежала большая куча картофеля. „Не прикажете ли развалить картофель?" спросилъ солдатъ. „Чего тамъ искать", отвтилъ квартальный, и они ушли, взявши съ собою попоны и кожи. Помню, что при слов: „не прикажете ли развалить картофель?" я чрезвычайно испугался, зная, что подъ нимъ зарыта риза. Я вообразилъ, что за церковную вещь отецъ можетъ подвергнуться отвтственности.

Подобные обыски длали во всхъ домахь и все отбирали съ тмъ, чтобы отыскать настоящихъ хозяевъ.

Многимъ ли они были возвращены — я не знаю. Такимъ образомъ мы приведены были въ первобытное состояніе, и опять пришлось ночевать на голомъ полу. Но на другой день отецъ накупилъ войлоковъ, которые намъ служили постелью, также и шерстяныя одяла. Это была уже роскошь.

Вообще въ это время мы ни въ чемъ не нуждались, что касается пищи, питья и обуви; оставшіяся у отца ассигнаціи пригодились.

Вскор возвратилась и мать наша. Можно себ представить радостное и вмст горестное свиданіе. Она пріхала ночью и застала насъ почти безъ блья. Въ теченіе шести недль мы его не перемняли, и потому первая ея забота состояла въ томъ, чтобы насъ имъ снабдить.

По стеченію нкоторыхъ обстоятельствъ случилось такъ, что мы перебрались изъ дома, въ которомъ мы до сихъ поръ жили, въ т же комнаты, изъ которыхъ вышли при вступленіи французовъ, и стали ходить по тому же крыльцу.

Мы стали жить хотя въ весьма стсненныхъ обстоятельствахъ, но, по крайней мр, были сыты, одты и обуты.

V.

Въ начал лта, въ 1813 году, открылось противъ нашего крыльца народное училище. Меня помстили туда для изученія русской грамоты.

По нмецки я уже умлъ читать и писать и продолжалъ съ отцемъ читать Библію.

Пробывши первый день въ класс, я возвратился и сказалъ, что въ этомъ училищ учатъ только священной исторіи и русскому катехизису и то церковными буквами.

— „Нужды нтъ", сказалъ отецъ, учись всему; все, что знаешь, полезно".

И такъ я продолжалъ цлый годъ, хотя мы были и лютеране, Впослдствіи времени я имлъ случай научиться французскому и латинскому языкамъ. Въ 1824 году вступилъ въ Московскiй университетъ по медицинскому факультету или отдленію, какъ тогда называлось, хотя въ табели или матрикул и писалось Studiosus facultatis medicae.

Лишь только я выдержалъ экзаменъ на студента, еще не побывавши ни на одной лекціи, отецъ мой скончался, почти 60 лтъ. Вскор, по выход французовъ, онъ заболлъ совершенно разстроеннымъ пищевареніемъ. Болзнь его по временамъ уступала леченію, но здоровье не возстановлялось и онъ умеръ отъ совершеннаго истощенія, вслдствіе болзни печени, которая, безъ сомннія, произошла отъ душевныхъ потрясеній, трудовъ и дурной пищи.

Все, что онъ намъ оставилъ, состояло въ слдующихъ 4-хъ стихахъ, которые онъ намъ часто повторялъ:

Und immer Treu und Redlichkeit,
Bis an dein kuhles Grab;
Und weiche keinen Fingerbreit
Von Gottes Wegen ab.

(Переводъ):

Твори всегда врность и справедливость,
До хладной своей могилы;
И не отступай ни на палецъ
Отъ путей Господнихъ.

Міръ праху его!

Въ 1828 году я кончилъ курсъ по медицинскому факультету. Я былъ своекоштнымъ студентомъ. Въ это время я жилъ съ матерью, хотя не въ богатств, но съ порядочными средствами.

Студенчество наше было самое пріятное. Профессора обхо-

дились съ нами дружелюбно и ласково. Мы ихъ почитали и любили. Хотя и записывали ежегодно въ табель или матрикулу извстное число профессоровъ, но насъ не заставляли насильственно слушать такихъ, которые намъ не очень нравились, т. е. мене даровитыхъ. Однако публично заявлять, что мы ихъ слушать не хотимъ — намъ и въ голову не приходило. Мы ихъ, конечно, посщали не очень прилежно, но на это никто, не обращалъ никакого вниманія. Хоть вовсе не ходи и не слушай, а на экзамен подай, что слышалъ и чего не слыхалъ.

Не было ни обществъ, ни студенческихъ кассъ. Всякій содержалъ себя, какъ зналъ. И все шло мирно и тихо.

Только однажды вздумали отбирать у казенныхъ студентовъ мундиры. Это между ними возбудило всеобщiй ропотъ.

— „Какъ, говорили они, черезъ годъ намъ довряютъ и судьбу, и жизнь людей, а теперь не довряютъ мундировъ изъ толстаго сукна". Они принесли жалобу ректору и дло уладилось безъ всякихъ послдствій къ общему удовольствію.

И не вышли мы вс дураками. Укажу только на своихъ современниковъ: Николая Ивановича Пирогова, котораго знаеть вся Европа, г. Сокольскаго, г. Корнухъ-Троцкаго, г. Шеховскаго, которые были профессорами; не говорю о многихъ другихъ, которые и на практическомъ поприщ, и на служебномъ составили себ почетное имя и званіе.

Почему же теперь (въ 1870 г.) безпрестанно читаешь въ газетахъ и журналахъ статьи, не длающія чести ни профессорамъ, ни студентамъ?

Это, говорятъ, духъ времени; а по моему это не духъ времени, а недугъ времени. Но какъ его излечить? Это не мое дло.

Но буду продолжать свой разсказъ. Въ 1831 году я поступилъ въ губернскомъ город на службу. Медицинскою практикою пріобрлъ безбдное состояніе, а въ сравненiи съ дтствомъ и молодостію — даже весьма хорошее.

Теперь (въ 1870 г.) доживаю старость свою въ кругу своего семейства, окруженный дтьми, внучками и внуками. Благодаря Бога, всмъ доволенъ и счастливъ. Но нашествія французовъ не могу ни забыть, ни простить, хотя въ частности ихъ люблю, потому что были между ними и добрые люди.

Беккеръ.

Калуга. 30 ноября 1870 года.