Из документов штаба Северо-Западного фронта
«13 (26) августа 1914 г.
ГЕНЕРАЛУ МИЛЕАНТУ
Главнокомандующий приказал: дальнейшей целью 1-й армии ставиться: 1) обложение Кенигсберга частью сил, примерно, двумя корпусами, впредь до замены их резервными дивизиями; 2) преследование остальными силами армии той части войск противника, которая, не укрывшись в Кенигсберг, стала бы отступать к Висле; при этом: надо иметь в виду, что к силам, противника, отступающим к Висле, вероятно, присоединится и 2-й германский корпус, оттесненный войсками 2-й армии от Нейденбург и Остероде. Указанное направление к западу должно идти на фронте Эльбинг, Саальфельд. Совокупное действие 1-й и 2-й армий должны иметь целью, прижать отступающих к Висле германцев к морю и не допустить их до Вислы. В этом смысле даются указания и командующему 2-й армией. Остановка может быть в период обложения Кенигсберга.
Орановский».
Примечание
1 - Т.н. правое, радикальное крыло Польской социалистической партии.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
БЛУЖДАЮЩИЕ ТЕНИ
Галиция – Восточная Пруссия - Галиция, 25 - 26 августа 1914 года.
Старший полковой врач Павел Васильевич Солоухин всегда и во всем добивался поставленной цели. Эту замечательную черту он выработал в себе еще с детства, когда, учась в гимназии, решил, во что бы то ни стало, окончить весь курс с золотой медалью. И ведь получилось – стал медалистом.
С этим же упорством он впоследствии, будучи зрелым юношей, постигал лекарскую премудрость, постоянно сталкиваясь с отчаянным сопротивлением родителей, желавших видеть сына только будущим юристом. Но в своем выборе юноша был неуклонен – раз решил стать врачом, значит стану. А чтобы еще больше усложнить задачу нацелился не на штатскую, а на военную службу.
Вся последующая жизнь Солоухина целиком и полностью была посвящена этой цели. Даже женитьба на Зиночке Изюмовой, рождение сына Евгения и дочери Клавдии, серьезные научные и изобретательские поиски в вопросе помощи безруким или безногим калекам посредством различных механических приспособлений (начаты были с доработок самого обычного аппарата доктора Волковича) – все это казалось Солоухину чем-то вторичным, само собой разумеющимся. Не обращал он особого внимания и на очередные чины, звания, награды. Живи, служи, врачуй – вот формула, с помощью которой можно принести пользу миру и своему Отечеству.
Но весь этот врачебно-бытовой уклад разом пошатнула японская компания, когда после бесславного оставления Мукдена и всеобщего бардака, душа не выдерживает и гневно выплескивает наружу все то, что наболело за прошедшие годы службы. Про то, что в порыве гнева можно наговорить много лишнего, Солоухин тогда не думал. Как оказалось напрасно. Супротив самодержавия божественного идете, господин статский советник – дивизионный врач?! Орденов лишить, в звании понизить!!! Скандалы с женой, поддержка детей, обещавших пойти по стопам отца, понижение в звании с переводом в другой полк – через все это Солоухин прошел стоически, но так и не смог унять злость от несправедливости. Злость росла и только укреплялась с годами. Павлу Васильевичу было уже пятьдесят четыре, а он все еще не отказывался от своего мнения, а, наоборот, с каждым последующим днем все больше и больше укреплялся в нем. Немало тому способствовали слова Зничева. Этого удивительного доктора, с виду такого молодого, но обладающего глазами старика, много повидавшего на своем веку. Как же прав он оказался, когда говорил обо всех тех трудностях, которые принесет с собой начавшаяся война! Суровым и беспощадным подтверждением его слов стала сама окружающая действительность, до боли знакомая по своим очертаниям и устройству.
Сразу же по приезду в Люблин Солоухина не покидало стойкое ощущение дежавю. Все, абсолютно все вокруг являлось точной копией того, что он уже наблюдал в японскую войну. Никакой новизны бытия! Все тот же организационный развал, моральная растленность и умственное отупение командного состава! Все та же мрачная картина полного разгула наглого самодурства, безбрежного невежества в своем деле, забубенного узколобого эгоизма, вопиющей бессовестности, совершенного отсутствия элементарного чувства долга в трудное для России время!
В родном полку начальство в лице полковника Боссе творит все, что ему вздумается! Чего только стоит зачисление в полк добровольцем малолетнего(!) по фамилии Гвоздикин. Ну, с этим мальчишкой отдельная история – можно было бы, и отмахнуться, ведь опять же вмешалось более высокое, столичное самодурство. Но что делать, когда речь заходит о предстоящем наступлении всего корпуса? Лишь негодовать!
Местные галицийские дороги могут стать превосходной мышеловкой в случае неудачи и отступления – тут же забьются обозами! Можно попытаться с этим бороться, но в ответ налететь лишь на то, что штабные негодяи начнут чинить вам обструкцию или даже озлобленно рыкнут. Зачем, спрашивается, вы, господин старший полковой врач, интересуетесь качеством галицийских дорог? А может быть, вы шпион? Так-с, так-с, так-с…
И ведь от этой нервозной шпиономании уже пострадал Шварценгольд. Все на него смотрят косо, и бедному юноше очень даже может быть придется, повинуясь общему и нежданному позыву среди русских «немцев», сменить свою не слишком-то удобную немецкую фамилию на более благонадежную, патриотическую, русскую. Из Шварценгольда сделаться, к примеру Швейцаровым, или Шваркиным.
Но в немецкой ли фамилии дело? Нет. Тут другое. Лучшими для неприятеля шпионами и разведчиками стали евреи. Те посредством своей «пантофлейной почты» снабжают австрийцев самыми разнообразными данными и в срок. А ведь причина подобного «предательства» до банальности проста – деньги и другое отношение! Австрийцы евреям больше платят, а русские… русские злы, скупы и беспощадны к «проклятым жидам»! Телефонный провод разорван – виноват еврей, кавалерийский разъезд напоролся на засаду – виноват еврей, аэроплан русский сбит – виноват еврей. Про грабежи и погромы тоже забывать не стоит. Что же вы хотите в ответ? Посеяли ветер, пожинайте теперь бурю, господа хорошие.
Все это Солоухин отлично знал и понимал. Слабым утешением ему казалось то, что галицийские поляки, коим при австрийцах жилось много хуже чем евреям, помогают русским. Воззвание верховного как кредит – о нем очень скоро можно забыть, как только замелькают первые признаки неудач русской армии. Но Солоухин не любил загадывать заранее. В конечном итоге приказ о развитии решительного наступления всего Гренадерского корпуса по направлению на Фрамполь поступил только сегодня утром. Обе дивизии развернулись авангардом и готовы к бою, а бой, как известно, всегда неизбежно влечет за собой убитых и раненых:
- Ждать недолго, многоуважаемые коллеги, - Солоухин по привычке пригладил рукой бороду, спокойно ожидая, когда с передовых перевязочных пунктов в полковой лазарет начнут поступать первые жертвы сражения. - Недолго…
* * *
Наступление шло неравномерно и как-то необдуманно. Соседи из 1-й дивизии успешно развили удар на Горай, а вот 2-я! Начала двигаться на высоте к западу, но тут австрияки выступили из Ликовец, силясь охватить весь левый фланг авангарда! Пришлось выставлять заслон, но и он, судя по всему, не поможет: неприятель намерен охватить уже оба фланга и с запада и с юга!
Так или примерно так рисовалась боевая обстановка Солоухину, когда лазарет стал быстро наполняться ранеными. Много было из пулеметной команды поручика Элиота – попали под артобстрел. А вот и сам начальник команды. Ранен тяжело. Осколок снаряда угодил в грудь, снес большой участок мышц, рассек три ребра. Солоухин, глядя на зияющие из раны серые, дымящиеся легкие начал ушивать, тампонируя плевральную полость. Могло быть и хуже, но все же с таким ранением неминуема эвакуация в тыл. Следующий...
Полостных много, значит, бой тяжелый, но есть и ранения конечностей. Как у взводного унтер-офицера Фадеева. У него огнестрельный перелом плеча с повреждением артерии. Фадеев был бледен от потери крови, но старался держаться молодцом, улыбался. Солоухину страшно не хотелось прерывать этот оптимизм, но все же пришлось:
- Главная жила перебита. Тут только ампутация. Руку у тебя, братец, придется отнять.
- Как отнять, ваше высокоблагородие! – на бледном лице Фадеева появилась гримаса ужаса. - Как отнять!! Как же я без руки воевать стану?!!
- Она уже мертва. Смотри – посинела вся и пальцы не работают.
- Как же не работают, ваше высокоблагородие?!! – Фадеев не унимался. - Вот же, вот же шевелится!!
Взводный попытался двинуть мертвой рукой, и ему начало казаться, что у него это получается.
- Ты это брось! – повысил голос Солоухина. - Заражение крови получить хочешь?!
На какие-то секунды внутри Фадеева шла мучительная по своему накалу борьба, которая завершилась победой здравого смысла:
- Режьте, ваше высокоблагородие! Режьте!!
Солоухин тут же сделал усечение по месту ранения, видя осколок снаряда, застрявший в средней трети. Дальше вся операция прошла последовательно и с математической четкостью. Жгут наложен, циркулярный разрез до кости большим ампутационным ножом (рука отвалилась по перелому), Шварценгольд ухватил щипцами торчащий конец плечевой кости, по которой тут же начали ходить туда - сюда зубья пилы. После этого последовала перевязка главного сосуда, усекание нерва, ослабление жгута (из артерии брызжет кровь), зажим, перевязка бинтом. Операция закончена. Следующий…
Солоухин оперировал, уже позабыв про Фадеева, а тот все неустанно ходил и ходил рядом, шатаясь и бася тусклым голосом, словно большой обиженный ребенок:
- Как же я без руки? Как же я без руки?
Солоухин не знал, что со всей этой обидой делать, но когда поток раненых наконец-то схлынул, и появилось свободное время, чтобы заслуженно выкурить папиросу и перевести дух, доктора посетила неожиданная и смелая мысль:
- Вот что, братец, руку я тебе, конечно, отнял, и ничего тут не поделаешь, но вот помочь все же могу. Есть у меня одна задумка, и если она пройдет, то тогда…
Старший полковой врач Павел Васильевич Солоухин не был уверен в успешном исходе всего задуманного, но, глядя на то, как оживился Фадеев, вскоре переменил свое мнение. Отнюдь не всегда новаторские идеи заканчиваются провалом. Бывают в общей череде неудач и удачные исключения.
* * *
Люблин покидать пришлось спешно и без лишних объяснений. По счастью покойная Зося никому еще не успела рассказать о своем «квартиранте», а прочие жильцы дома видели Зничева лишь пару раз. Начавшееся наступление всей 4-й армии и вовсе отодвинуло на задний план всякие мелкие происшествия. Зничев влился в общий армейский поток, неустанно ища врага.
Делать это становилось все сложнее и сложнее. Враг хитрил, не останавливался на месте, стремительно менял направление, запутывал следы, как это обычно делает опытный лис, преследуемый стаей гончих. Лошади, автомобили, снова лошади… Зничев не отставал, но понемногу начал злиться. Кругом уже шли сражения, а от них не отмахнешься. Пару раз он натыкался на австрийскую кавалерию, отрываться от которой приходилось с боем и пальбой.
Свои тоже не особенно жаловали – раз вы, господин доктор, оказались в расположении нашего гренадерского полка, то извольте помогать с ранеными на передовой. Зничев, конечно же, помогал, но недолго. Снова в общей суматохе и неразберихе он незаметно ускользнул с перевязочного пункта. Снова гнал лошадь по хребтам, долинам, оврагам, следил за «магическим телескопом», который продолжал сжиматься, предупреждая о том, что цель близка. Снова в сгущающихся вечерних сумерках наткнулся на австрийцев. На сей раз на обозников.
Ну, с этими разделаться можно было без лишних трудностей. Зничев не понаслышке знал, что австрийцы больше привыкли к стрельбе, а штыковой и рукопашный бой вообще переносили слабо, почти сразу же сдаваясь в плен. Однако эти обозники сдаваться не собирались. Стреляли хорошо, но вот бойцами оказались никакими. Слишком медлительными, слишком суетливыми, слишком привыкшими к несложным штыковым ударам. Переколол, перерезал и перерубил их Зничев довольно быстро, а заодно обнаружил неподалеку неожиданную находку по имени Федька Гвоздикин. Как этот десятилетний мальчишка с Хитровки умудрился попасть добровольцем в гренадерский полк (казалось бы немыслимое для малолетнего дело), а затем очутиться на войне, Зничев узнал позже. Для начала нужно было вытащить бедолагу из ямы, вправить и наскоро вылечить вывихнутую ступню, покормить (в обозе у австрийцев среди мешков с рисом, кофе, сахаром, нашлись консервы, галеты и бутылки с водой), расспросить:
- Ну-с, молодой человек, рассказывайте, откуда вы взялись в этом галицийском военном пекле?
Рассказывал Федька недолго, но понятно.
«Вот бы сюда Гиляя, - думал Егор Севельевич, вспомнив о своем давнем друге «короле репортеров» Гиляровском. - Уж он то о хитровских ребятах завсегда готов написать интересную статейку, а тут ему целая история была бы…»
Дослушав рассказ до конца, Егор Савельевич сделал однозначный вывод: такой человек, как Федька Гвоздикин, для войны может быть настоящим героем, но для мирного времени лишь отъявленным мошенником. Но и мошенник способен иной раз удивить:
- Ваше благородие, а я ведь уже вас видел однажды.
- Вот новость. И где же это, интересно?
- На вокзале… - Федька быстро поведал о событиях недавних дней.
- Ну, хорошо, - Зничев, выслушал его до конца. - И что же ты братец намерен делать дальше?
- Так ясное дело что. Своих искать стану. Я ведь гренадер и пулеметчик, а значит, и воевать должен.
- Правильно, должен. Но вот только где же ты своих искать станешь?.. Не знаешь, а потому очень даже можешь попасть в беду. Начнешь искать собратьев по пулеметной команде, еще больше заблудишься, налетишь на австрияков как сейчас и что же тогда?
Федька молчал, понимая, что Зничев прав. Видя, как быстро пропадает прежний детский максимализм, готовый смениться отчаянием, Зничев решил, что самым верным выходом в сложившейся ситуации будет лишь один:
- А знаешь что, Федор. Есть у меня к тебе одно предложение. Не скажу, что будет легко, зато нескучно точно…
Чем дальше Зничев говорил, тем больше оживлялся Федька. Дело говорил их благородие. Дело интересное и захватывающее.
* * *
- И какие же у вас сложились впечатления от всего происходящего?
- Откровенно говоря, мне все более отчетливо начинает казаться, что немцы умышленно заманивают нас вглубь здешних земель. Судите сами – они взрывают мосты и переправы, сжигают населенные пункты, травят колодцы. Что это? Только ли подобие скифского метода? Нет, нет и еще раз нет. Тут одно из двух: либо враг намерен очистить всю Пруссию и уйти за Вислу, либо готовит для нас ловушку.
- А что вы думаете о здешнем шпионаже?
- О нашем или о германском?
- О германском.
- Он весьма эффективен. Помните недавнюю историю с переодеванием. Кому в голову могло бы прийти, что вражеский офицер способен без малейшего стеснения скинуть боевой мундир и, облачившись в женское платье, спокойно разъезжать на велосипеде под видом дородной фермерши? А меж тем, прежде чем этот маскарад раскрылся, произошло немало бед и…
Неспешный разговор Степенского и полкового священника отца Кондратия был бесцеремонно и грубо прерван взрывом германского брезантного снаряда, разнесшего в щепки стол с самоваром и шахматами. Следующий взрыв прогремел неподалеку, убив лошадь. И еще одни, и еще, и еще!.. Солнце медленно клонилось к закату, а нежданный бой только-только начинался. Степенский, поддерживая одной рукой фуражку, а другой, потрясая револьвером, повел свою роту в атаку:
- Цепи, вперед, бегом!
Следом за командиром двинулась вся рота, превратившись в единый военный организм. Германская артиллерия работала без устали, но Степенский этого не замечал. Главное - добраться до окопов.
Не замечал он и холодившего грудь Павлина – перед самым началом атаки какая-то непреодолимая внутренняя сила буквально заставила штабс-капитана надеть фигурку на шею, наскоро приладив ее к шнуру с нательным крестиком.
Вперед, вперед! Все ближе и ближе! Перед взором уже предстал бруствер, бойницы, стволы винтовок и… пулеметы! Артиллерия смолкла, русские слишком близко подошли, не достать. Значит нужно подавить их атаку иным огнем. Что такое огонь пулеметный, подкрепленный огнем винтовочным, штабс-капитан слишком хорошо уяснил еще в японскую войну. Это настоящая свинцовая смерть, спасением от которой может стать только штыковой бой! Но чтобы ударить в штыки, нужно еще добраться до врага:
- В атаку! Вперед! – под свист пуль Степенский быстро преодолел расстояние до бруствера, уже видя перед собой германские серые мышиные мундиры цвета фельдграу, шипастые пикельхельмы¹ с красными номерами, озлобленные лица вражеских солдат и офицеров.
Особой злобой было искажено лицо здоровенного фельдфебеля с «маузером» в руке, целившего в Степенского. Выстрел вышел не удачным. Пуля, как известно, всегда летящая по прямой, вдруг немыслимым образом изменила траекторию и ушла в сторону.
А вот пуля из револьвера Степенского очень даже нашла цель. Фельдфебель захрипел, схватившись за прострелянное горло. В его зрачках теперь уже навсегда застыло изумление. Как же так?! Как смог уйти от смерти этот странный русский офицер с разноцветными глазами?! Теперь не важно. Всего лишь везение. Офицер уже сбит с ног новыми выстрелами…
Тяжело раненый Степенский, очнулся лишь в темноте. Пули и штыки не задели ни одного жизненно важного органа, но штабс-капитан даже не мог пошевелиться от большой потери крови. Рядом в свете фонариков метались какие-то тени, слышались редкие одиночные выстрелы, ругань по-немецки, хруст костей и предсмертные хрипы. Раненых добивали из пистолетов, штыками и прикладами.
«Вот и мой черед настал», - промелькнуло в голове, когда к Степенскому подошел германский лейтенант. Присел рядом, срезал погоны, что-то недовольно пробурчал про долг и честь, выстрелил из «люггера», целя в голову. Пуля вонзилась в землю, совсем рядом с виском, а после вокруг защелкали новые выстрелы. Крики, ругань, тишина…
Она сменилась новыми голосами и командами. Русские санитары подобрали Степенского едва живого, но все же сумели спасти ему жизнь. Оказавшись в глубокой эвакуации, в тыловом варшавском госпитале штабс-капитан смог избежать погибели. Другим солдатам и офицерам 2-й, «Наревской» армии Самсонова повезло гораздо меньше.
* * *
Ох, и везучим же человеком оказался Федька Гвоздикин. Не только живым и целехоньким из такой, казалось бы, безвыходной передряги выбрался, но и узнал теперь, что ему делать дальше.
А еще приключение очередное получил на свою гренадерскую голову. С господином Доктором (это так велел себя Егор Савельевич величать, для краткости) не пропадешь. Много чего умеет их благородие, много чего знает. Вон как ловко австрияков перебил. Так, пожалуй, только взводный Фадеев может управиться, когда за бебут берется, или какой матерый фраерок с Кулаковки не расстающийся с пером. Быстро и без суеты. А как же иначе, когда кинжалы в руках знатные. Не свиноколы какие, нет. Острющие, широченные. Такими железками, пожалуй, не только глотку перерезать, но и голову с плеч снести можно в случае чего. Наловчись, как господин Доктор ими орудовать, и сам черт тебе не страшен.
Правда, и ремесло у господина Доктора тоже непростое и опасное – шпиков вражеских выслеживать и давить как тараканов. Трудно, страшно?! Спору нет – все так. Но все лучше, чем одному незнамо куда тащиться, ища своих из пулеметной команды. Те нынче неведомо где – не отыщешь сразу, заплутаешь, сгинешь. Лучше уж с Егором Савельевичем шпиков ловить. А что побыть предстоит при нем навроде денщика, так это и не позорно вовсе, ведь тоже воюешь, Отечеству служишь. А такая служба, может быть, даже и поважнее пулеметной будет. И трудней. Долго господин Доктор на одном месте не сидит, в дорогу собирается. Австрияков убитых обыскал, все лишнее из обоза выкинул и в путь ночной тронулся. Лошадьми правит умело (почище, чем Болотов и Акимкин), смотрит в ночь, словно ищет чего-то.
А ночь в Галиции зловещая, неспокойная. Половинка луны низко висит на небосводе, повсюду шорохи, скрипы, из болотистых лугов, что тянутся версты на две каждый, свист какой-то слышен. Федьке даже немного боязно стало, но он вовремя вспомнил, что теперь у него есть чем встретить любую опасность. Господин Доктор ему нож отдал (у австрияка убитого нашелся) и револьвер еще. Как стрелять в два счета объяснил – из пулемета много сложнее получается.
А чтобы была у Федьки «дополнительная защита», снабдил его Егор Савельевич еще кое-чем:
- Вот держи, - Зничев протянул Федьке Кобру.
- Это еще зачем? – возмутился тот. - Бабская цацка… да и холоднющая. Ни к чему она мне.
- Бери, бери. Не смотри, что вещица невзрачная и странная. Она не простая. Поносишь с собой не снимая, тогда и поймешь в чем ее сила.
Спорить Федька не стал. Раз их благородие говорит, что цацка важна, значит, так оно и есть. Господин Доктор слов на ветер не бросает. Но и требует многого:
- Доброволец Гвоздикин! Подъем!
- Что? Где? – Федька встрепенулся, обнаружив, что наступило уже утро. Как же так получилось, гренадер? Да вот так. Уснул в дороге, свалился в телегу, теперь ошарашено смотришь по сторонам, не понимая, где ты, и почему впереди город какой-то виднеется. А господин Доктор все посмеивается:
- Вот то-то. Солдат русский обязан быть как кремень – крепким, сильным, ловким. И не спать должен уметь сутками, если потребуется.
- Отчего же тогда австрияков мы не шибко сильно бьем? – произнес Федька обиженно, чуть не свалившись с телеги, несущейся по пыльной дороге с порядочной скоростью. - Значит, плохие у нас солдаты?
- А вот тут не прав ты, братец, - смягчился Зничев. - Крепко не прав. Запомни раз и навсегда – плохих солдат в Российской Императорской Армии нет. Есть плохие командиры. Это они порой готовы вопреки здравому смыслу отступать при первой же возможности, мотивируя свои решения только лишь приказом вышестоящего начальства, изменившейся стратегической обстановкой и личным шкурным интересом.
- Это как? – Федька не понял и половины из сказанного.
- А вот так. Поймешь со временем, как и я однажды понял…
Федька промолчал. Для понимания он еще слишком мало пожил, но бесспорным оставалось одно: вскоре Федька действительно воочию убедился в том, к чему могут привести «мирные сны» в тиши штабных вагонов и квартир, когда враг не дремлет.
* * *
Зничев в очередной раз постарался «срезать путь», пытаясь предугадать, где можно будет наконец-то настигнуть неугомонного врага. По расчетам получалось, что только в Холме, до которого Зничев ехал всю ночь, нещадно гоня вперед лошадей.
Мог бы и быстрее, но куда девать Федьку? От мысли, что мальчишку следует непременно отправить в тыл, Егор Савельевич отказался сразу. Такой тип подростков домоседством, мягко говоря, не отличается, и Федька не станет исключением из правил. В тылу не задержится, снова сбежит на войну, и вот тогда все может закончиться для него не столь удачно. А так есть у мальчишки возможность быстро пересытиться опасностью и окончательно понять, что война - это гадость.
«Все познается в сравнении», - подумал Зничев, въезжая в город и тут же велел Федьке не только отыскать в телеге шашку, но и приготовиться к возможным «ответам по форме». У здешних военных могут возникнуть вопросы, а лишний раз обращать на себя внимание не нужно:
- Вот что, доброволец Гвоздикин. Я сейчас схожу на вокзал, а ты будь здесь, у нашего обоза. Если кто подойдет и спросит, не теряйся. Знаешь, как отвечать?
- Так точно, ваше благородие!
- Вот и славно. Выполнять приказ…
Брать с собой Федьку Зничев не решился. Пусть остается тут неподалеку, а доктор пока наведается к господам-штабистам. Здесь в городе находился штаб 5-й армии – прекрасная цель для врага в условиях начавшегося наступления.
Штаб был передвижной, стоял на вокзале, готовый быстро покинуть город в случаи успеха или провала начавшегося наступления. В одном из вагонов первого класса квартирует командующий 5-й армией генерал от кавалерии Плеве. Нужно попасть к нему. Сделать это не просто. Первым же препятствием становится адъютант – холеный, напыщенный, с бритым лицом, пахнущий одеколоном. Ну, с такими надутыми индюками Зничев обращаться умел:
- Мне срочно необходимо видеть главнокомандующего, - произнес он резко и быстро.
- Что такое? – адъютант раздраженно посмотрел на Зничева. - Врач? Главнокомандующий врачей не принимает. Обратитесь к начальнику санитарной части генералу Попову.
- В таком случае позвольте узнать вашу фамилию, господин адъютант.
- Это еще зачем? – на холеном лице появились первые следы нервной озабоченности.
- Чтобы внести вас в списки на понижение.
- Будьте любезны… - окончательно сбитый с толку адъютант, уже места себе не находил, - объясните, пожалуйста, в чем дело? По какому праву?!.. (голосок наконец-то прорезался) Без предписания!.. Будьте любезны, прекратите этот балаган?!..
Будто бы отозвавшись на адъютантские визги, дверь одного из купе открылась. На пороге появился низенький, морщинистый генерал, с большой головой, красными бритыми щеками и заплывшими глазенками. Пожевав зубами, он недовольно произнес:
- Что тут происходит? Почему шум?
- Ваше превосходительство, тут что-то непонятное… - адъютант быстро затараторил, показывая пальцем то на себя, то на Зничева. С каждым последующим мгновением взгляд командующего 5-й армии стремительно менялся. Добродушное, ленивое выражение в заплывших глазенках сменилось страшной злобой:
- Это безобразие! Что вы себе позволяете, милостивый государь! Под трибунал захотели?! Так я вам живо устрою! На каком основании?! На каком основании?!! На каком основании?!!!
Зничев с холодным равнодушием дождался, когда командующий выдохнется, и усилил нажим:
- Вам нужны основания, ваше превосходительство? Они у меня имеются. Есть довольно интересный документ. Пойдемте, покажу…
Через несколько минут Зничев вышел из вагона. Следом за ним быстро выбрался и Плеве, чей вид разительно изменился. В генерале ничего не осталось от прежней спеси, а была лишь какая-то растерянность. Странный доктор, столь нагло и бесцеремонно прервавший спокойный и размеренный ритм службы командующего, показывал документ с такими печатями и подписями и говорил о таких вещах, что противиться всему этому было бы, по меньшей мере, опасно для карьеры.
«Контрразведка, шпионаж, секретики – от всего этого лучше держаться как можно дальше, - думал Плеве, когда Зничев наконец-то покинул вокзал, дав командующему возможность вернуться к себе в вагон и вздохнуть с облегчением. - Пусть лучше этот младший полковой врач Зничев - если, конечно, это его настоящее звание и фамилия, - сделает свое секретное служебное дело и убирается ко всем чертям. А оставленные им инструкции? Передадим в штабы – отчего ж не передать… Что тут нам оставил этот докторишка?..»
Плеве начал вчитываться в бумаги, даже не догадываясь о том, что вскоре ему лично предстоит столкнуться со всей тем, о чем предупредил Зничев, и встреча эта будет отнюдь не из приятных.
* * *
-…Ну, сявки, подходи по одному, подходи! Попишу!! – Федька прижался к стене, выставив вперед нож, держа его наготове как учили еще в Хитровке и не подпуская к себе местное, холмское мазьё. Но мазьё упорно не желало понимать Федьку, что-то говорило по-своему по-галицийски, тыкало пальцем, а после замолкло, подоставало из-за пазухи какие-то металлические крюки (навроде тех, которыми свиные окорока в лавках подвешивают на Охотном ряду) и двинулось вперед.
А ведь как все хорошо начиналось до этого. Стоял Федька себе, телегу с лошадьми охранял, старался на глаза никому не попадаться, терпеливо ждал, когда господин Доктор вернется. Откуда взялись эти фраера? Как Федьку срисовали? Чего им надо? Да что теперь гадать и думать, когда дело дрянь.
«Конец!» - Федька отчетливо осознал, что один он с четырьмя ни за что не справится. Оставалось только приготовиться к кровавой ножевой битве и подороже продать свою жизнь, прежде чем она прервется. И Федька приготовился, ощетинившись, словно пес перед боем, но тут пришло долгожданное спасение в виде господина Доктора. Тот лишние разговоры с мазьём местным вести не стал – поклал всех тихо, быстро, без пальбы, хотя мог бы и иначе - «браунингом» пошлепать, и все дела. Но нет – без пальбы.
И ведь даже до мокрухи не дошло! И это с таким-то умением! Глазом моргнуть не успеешь, а мазьё уже валяется кто где! И вроде бы ничего особенного господин Доктор не делал – шаг, другой, а налетчики как будто сами друг на друга налетели лбами! Нет, так даже Фадеев не может! А Фадеев лих - подкову одной рукой гнет, кулаком лошадь с ног сбивает! Но там лошадь, а тут четверых разом! А господину Доктору хоть бы что, даже не запыхался:
- Жив?
- Так точно, ваше благородие, жив.
- Ну, ни на минуту тебя одного оставить нельзя, обязательно найдешь приключение на свою гренадерскую голову. У тебя же револьвер есть. Пугнул бы этих мазуриков.
- Не решился я. Вдруг городовой здешний услышит и прибежит.
- А вот городовой мог бы и помочь, раз ты в беду попал.
- От него дождешься, как же.
- А я вот сейчас возьму и отведу тебя в местную жандармерию. Сдам тамошним полицейским за такие речи, и все тут… Не бойся – шучу. Давай лучше уходить отсюда поскорее. Цела ли наша телега? Должно быть, украли ее?
- Никак нет, цела.
- Ну, тогда поехали к вокзалу, а заодно расскажешь, как тебя угораздило попасть в такое, казалось бы, безвыходное положение…
Однако рассказать что-либо Федька не успел. Со стороны вокзала послышалась пальба - стало не до разговоров:
- За мной! Быстро! – Зничев тигром рванулся с места, успев до этого снова задействовать как назло все еще не ставшее четким «магическое зрении»: враг оказался совсем рядом и, кажется, в очередной раз схитрил, отвлекая внимание Зничева с помощью всей этой возни с бандитами, напавшими на Федьку. Но тут рано говорить об удаче. Еще посмотрим кто кого!
На вокзале в это время уже все стихло. Только солдаты, плотным кольцом окружившие вагон командующего, все еще были готовы к новому бою. Неподалеку в лужи крови лежал кавалерийский ротмистр, чуть поодаль от него валялся наполовину разряженный револьвер.
- Не стрелять! Контрразведка фронта! – крикнул Зничев, когда солдаты, увидев его, разом вскинули винтовки. Из вагона тут же высунулся трясущейся адъютант, а за ним и Плеве. Начались сбивчивые объяснения. Выяснилось, что убитый ротмистр появился буквально из неоткуда, и тут же вздумал стрелять по вагону. По счастью, безумец убит.
- Нападение может повториться, - Зничев не преставал «осматривать» все вокруг.
«Ну и где ты спрятался?.. Теперь вижу…» - Егор Савельевич резко ушел в сторону – пуля взвизгнула совсем рядом.
Снова началась пальба, но от нее уже было мало толку. Опять раздался шум отъезжавшего автомобиля.
- Гвоздикин, распрягай коней! – Зничев выругался, но ничего другого кроме как снова кинуться в погоню ему не оставалось. Утешало только то, что враг лишился еще одного из своих подручных. Но сколько их у него еще осталось? Неизвестно. По крайней мерее очередную пакость он провернуть точно теперь не смог, а потому постарается проделать следующую. Допустить этого нельзя.
- Не отставать! – Зничев гнал коня по улицам Холма, не обращая особого внимания ни на шарахающихся в стороны прохожих, ни на свист городового, ни на отстающего Федьку. На сей раз враг уйти не должен. Хватит уже этой беготни! Хватит!!
* * *
Егор Савельевич любил города. Ему всегда нравилась царящая в них жизнь, чей пульс бился быстро и учащенно. Города никогда не спали, они все время двигались. Крупные и мелкие, губернские и заштатные, портовые и промышленные – все они, так или иначе, бурлили в потоке своих житейских, людских страстей, ежесекундно устремляли многотысячный взор в манящее будущее. А оно, судя по футуристическим почтовым карточкам, изданным несколько месяцев назад по заказу господ из «Эйнема», станет за три последующих века таким прекрасным, что ни в сказке сказать, ни пером описать². Дух захватывает от эдакого великолепия! Тут и Центральный вокзал земных и воздушных путей сообщений, и подвесные воздушные дороги, и огромные здания, и светящиеся аэропланы, и вагоны метро, и дирижабль «Эйнем», летящий в Тулу с запасом шоколада для различных магазинов. Есть даже многоэтажные пассажирские пароходы, и Санкт-Петербургское шоссе, для удобства целиком превращенное в кристально-ледяное зеркало, по которому скользят изящные аэросани, а наверху зависли пожарные бипланы, монопланы, множество воздушных пролеток…
Прогресс и традиции, новаторство и патриархальность, запад и восток… Егор Савельевич любил города…
Но он же их и ненавидел! До «прекрасного далека» и в самом деле невообразимо далеко, а города нынешнего двадцатого века совсем не лишены недостатков. Толкучка - один из них и притом самый противный и неподходящий.
Ну а если к толкучке добавить еще и неугомонных революционеров-националистов, то ничего, кроме расстройства, это городское явление не способно вызвать. Когда на пути у Зничева образовалась небольшая толпа, перегородившая улицу, тот едва успел пришпорить коня. Выругался Егор Савельевич крепко, но ничего поделать не смог. Толпа явно расходиться не собиралась, а молча слушала речи молодого поляка - того самого, что попался на глаза Зничеву еще в Люблине. Все те же крики об освобождении польского народа от гнета русской монархии, но на сей раз более смелые, ведь городового поблизости почему-то не оказалось.
- А ну разойдись! Разойдись, кому говорю! – прокричал Зничев по-польски, и толпа нехотя повернулась в его сторону.
- Слуга угнетателей, не смей поганить наш великий язык!!! – заверещал агитатор, намереваясь прокричать еще что-то оскорбительное, но тут револьверная пуля сбила с него шляпу, резко заставив замолкнуть. Агитатор заметался, толпа пришла в движение, началась общая свалка. Зничев обернулся и увидел, как позади него, шагах в тридцати, застыл на месте Федька. Это он стрелял, немало удивившись собственной меткости:
- Как же это я так, как? Ни разу не стрелял, а тут. Как?
Никто ему не ответил. Зничев в это самое время настиг убегающего агитатора, сшиб с ног, тряхнул и держал теперь за шкирку. Раздался долгожданный свист городового. Наконец-то. Но прежде небольшой, неофициальный допрос:
- Кто твой руководитель! Волшебник?! Отвечать!!
- Я ничего не скажу и…
Пощечина, дуло «браунинга» уперлось в горло.
- Вы не имеете права! Вы не имеете права!! – заверещал агитатор.
- Еще как имею!! Кто руководитель?! Ну же!!
Металл «браунинга» еще больнее впился в кожу, и агитатор покрылся холодным потом:
- Я скажу!! Я все скажу!! Только не убивайте!!..
Сказал он многое и уже в ближайшем участке, но вот только ничего полезного Зничев из этого признания не узнал. Мелкая сошка, обычный исполнитель, коих много у «правицы». Возиться с ним только время зря терять – есть «магический телескоп», пусть не всегда четкий, но верный, безошибочный компас. Значит, к сожалению, придется продолжать погоню, нагонять врага.
И вновь Зничев был в пути. Объяснять Федьке про возможности, даруемые владельцу Кобры, он не стал. Федька и сам ими уже воспользовался. Разберется. А пока прочь из Холма – в городе и так поднялось слишком много шума, а лишний раз привлекать к себе внимание не стоит.
Через час пути преследователи наткнулись на брошенный автомобиль, а еще дальше справа виднелся русинский хутор.
- Их всего трое. Пешими ушли, - Зничев взглянул на едва заметные следы. - К хутору пробираются. Значит, опять лошадьми обзаведутся. Или уже успели. За мной, быстро!
Взъерошенный Федька едва поспевал следом, но держался молодцом, не скулил, а стиснув зубы, молча гнал коня вперед. Он верил в удачу и не утерял эту веру даже тогда, когда перед его разноцветными глазами промелькнули плетеная изгородь, ряды домов с худыми крышами, бродящие без привязи лошади, голосящие бабы, несколько убитых крестьян. Жестокий враг, за которым так остервенело гнался господин Доктор, не щадил никого на своем пути. Раз нужны лошади, то у хозяев спрашивать не надо. Грязное галицийское мужичье не в счет: у него не спрашивают, у него только берут требуемое. И плевать на озлобленных русинов с их вилами и косами. Это препятствие для преследователя. Пусть он с ним теперь имеет дело.
Иметь дело с русинскими крестьянами ни Федьке, ни тем более Зничеву не хотелось. Но пострелять все же пришлось, правда, без крови и все больше в воздух. А там, пока мужики да бабы в замешательстве, можно быстро коней сменять и снова в погоню. Только пыль столбом!
Примечание
1 - Кожаный шлем с острием на макушке, так же известный под другим названием – пикельхаубе. Был принят в качестве головного убора в вооруженных силах Германии в XIX – XX вв. Считался символом прусского милитаризма.
2 - За несколько месяцев до начала Первой мировой войны был выпущен набор из восьми футуристических почтовых карточек, выполненных неизвестным художником по заказу кандитерской фабрики «Эйнем» и называемый «Москва в XXIII веке» или «Москва будущего».
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ЖДЕТ МУЖЧИНУ ПОДВИГ
Российская империя – Галиция – Российская империя, 26 - 30 августа 1914 года.
День сегодня у Николая Степановича как всегда выдался ответственный. Для вольноопределяющегося Гумилева настала пора очередного «кавалерийского экзамена», на сей раз по одиночной верховой езде.
Даже, несмотря на то, что высокий вороной конь, по имени Чернозем, был своим, слепневским¹, животиной он оказался далеко не простой, а с характером, склонным порой к озорству и даже хулиганству. Оставалось лишь надеяться на то, что сегодня все пройдет без подобных вредных проявлений, столь ненужных ни самой лошади, ни тем более всаднику:
- Ну же, дружище. Не подведи, - Гумилев крепко ухватился за трензельное кольцо, огладил круп, потрепал ладонью и вспрыгнул в седло по всем правилам вольтижировки. Разобрал поводья, уперся коленями в крылья седла, чуть прогнулся в пояснице, откинул плечи назад и опустил в стременах пятки, натянул левый повод, прижимая правый шенкель – конь послушно пошел с левой ноги, но затем (вот ведь чертяка!) решил немного побезобразничать, сделав парочку лансадов и прыгнув влево. Гумилеву пришлось воспользоваться хлыстом, чтобы прекратить лошадиное своевольство. Чернозем обиженно храпнул, но всадник крепко держал шлюсс и баланс, не давая воли коню. Снова началось движение. Гумилев дал вольт и поскакал, пружинисто упираясь ногами в стремена.
Ехал он сокращенной рысью («тротью»), тщательно следя за тем, чтобы конь шел ровным темпом не «ковая» - заскакивая и нанося задние ноги на передние. К тому же вести Чернозема требовалось в шенкелях, в полном сборе, на более мягком поводе, возможно, сокращая ход, но сохраняя темп. Вскоре Гумилев перешел из «троти» к прибавленной рыси, высылая коня возможно больше вперед и не давая тому ложиться на повод.
- А теперь гимнастика, - прошептал Николай Степанович на скаку и начал демонстрировать все то, что умел еще со слепневского «цирка». И это на живом коне, а не на деревянном! Тут опять же условия и правила! Для гимнастики и вольтижировки конь требовался не абы какой, а особенный – сильный, не щекотливый, добронравный, обладающий отчетливой рысью и спокойным галопом, приученный к правильному движению на корде и по кругу. Чернозем, по счастью, обладал всеми этими качествами и не подвел хозяина.
- Стой! – наконец-то скомандовал Гумилев, выдерживая поводья, нажимая шенкелем и подавая корпус несколько назад. У всадника все правильно, а у коня? Тоже. Подставляя под корпус задние ноги, и вместе с тем понижая зад, поднимая шею, сгибая затылок, Чернозем остановился на всех четырех ногах ровно, быстро, но плавно, без излишнего упора на повод.
- Вот и славно. Молодец, - Гумилев облегченно выдохнул, слыша одобрительные отзывы своих учителей. Сегодняшний учебный одиночный заезд он выполнил хоть и не без помарок, но все же лучше, чем раньше.
* * *
Учения в Кречевицких казармах особым разнообразием не отличались. Вот уже неделю там преподавали лишь стрельбу, отдание чести и верховую езду.
Ко всем этим «дисциплинам» Николай Степанович по началу относился даже с некоторым пренебрежением бывалого «студента», бравируя опытом двух африканских экспедиций. Честь отдавать во время них, правда, не доводилось, зато на лошадях и верблюдах поездить и в пустынного демона пострелять – этого сколько угодно! Что могло после всего увиденного в Абиссинии удивить Гумилева в Кречевицких казармах? Вроде бы ничего. Отдание чести? Не слишком-то это сложно. На коне – в три приема. «Шашки вон, пики в ру-ку!» – «Шашки в ножны, пики по пле-чу!». В строю, пешим – тоже все ясно и четко. По Строевому кавалерийскому уставу, высочайше утвержденному 12 февраля 1912 года:
«В строю стоять прямо, без напряжки; каблуки иметь вместе, а носки развернутыми на линии фронта по ширине ступни; колени выпрямить, но не напрягать; грудь приподнять, а все тело несколько подать вперед, подобрав живот, но не сгибаясь в пояснице; плечи развернуть ровно; руки свободно опустить так, чтобы кисти, обращенныя ладонями внутрь, были сбоку и посредине ляшек; пальцы слегка подогнуть; голову держать высоко и прямо; не выставляя подбородка; смотреть прямо перед собой...»
Опять же раздаются команды: «Становись! Смирно! Равнение напра-во! (пошли повороты) Напра-во! Нале-во! Пол-оборота напра - во! Пол – оборота нале - во! Кру-гом! (а теперь движение и другие элементы) Шагом – марш! Ложись! Встать! Стой! Оправиться! Вольно!» Вот, в сущности, и вся строевая подготовка, понятная даже для человека среднего ума.
Что еще? Стрельба? Стрелял Николай Степанович хорошо, правда, по старой привычке с левого плеча, что немедленно породило устойчивый слух среди сослуживцев о том, что у «вольноопределяющегося Гумилева правый глаз – стеклянный». Какая возмутительная чушь! Причем здесь плечо и глаз, когда вольноопределяющийся Гумилев бьет без рикошетов на «отлично» и даже на «сверхотлично» в равной степени и лежа с пятисот шагов по грудной мишени, и стоя с трехсот по поясной!
Правда от улана требовалось еще и умение стрелять с лошади и на скаку, но и тут ведь дело практики и тренировок. А вот сама езда?! С ездой действительно оказалось не все так просто. Из всех прибывших с Гумилевым более половина на езде провалилась: пожалуйте в пехоту, господа вольноопределяющиеся и «охотники», а остальные будьте готовы к постижению удивительного мистериума под названием ЛОШАДЬ.
Вскоре Николаю Степановичу, всегда считавшему себя превосходным наездником, пришлось кардинально пересмотреть абсолютно все свои умения. То, что раньше казалось верхом мастерства, теперь выглядело блеклым и невзрачным. Гумилев, по сути, заново учился верховой езде, сразу же почувствовав разительное отличие военного-кавалериста от обычного всадника. Небо и земля! Кавалерист подобен кентавру! Он должен уметь становиться с лошадью единым целым, а потому обязан знать лошадь так, как ученый этимолог знает своих жучков-паучков. Каждую клеточку, каждый орган, привычки, особенности, методы воздействия. Как держать и водить замундштученную лошадь, как действовать и управлять шенкелями, поводьями, шпорами, хлыстом, как уклоняться корпусом! Аллюры, вольты, осаживание, езда сменою, прыганье через препятствие, полевая езда, плаванье с лошадью – всего не счесть! И все ради того, чтобы подготовить «всадника, в совершенстве владеющего конем и оружием на всех аллюрах, во всех случаях боевой и полевой службы», но в то же время готового спешиться и биться с винтовкой в руках, не уступая в этом отношении пехотинцу.
Не следует забывать и о кузнечном ремесле. Даже в нем кавалерист должен разбираться. Знать, например, что у каждой лошади на копыте есть особая белая полоска. Можно заколачивать в копыто гвозди, приделывая подкову, но если тронуть острым металлом заветную линию, то копыто пропадет и лошадь окажется испорченной.
Все это и многое другое Гумилев постигал постепенно, удивляясь тому, как же он мало знает о лошадях. Но улана из Лейб - Гвардии Уланского Ея Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны полка не должны пугать трудности, особенно в час, когда все Отечество встает на защиту братьев славян от нападок тевтонско - австриякских орд! Когда весь народ поднимается подобно сказочному Илье Муромцу готовому к битве! Вперед! В бой! Летит на своем коне сказочный богатырь, сметая врагов! Летит на своем Черноземе в форме уланской, с винтовкой на плече, с шашкой в одной руке, с пикою в другой, разит вражью нечисть, чтобы победить или погибнуть, сыскав себе подвиг и бессмертную славу! Чем не бравый Козьма Крючков?!..
А если минует героя смерть на бранном поле, то к миру он воротится, расскажет о подвигах своих!
«Опишу все, что со мной случилось, - Гумилев с трудом скинул с себя нежданные героические мечтания. - В газету или журнал отнесу, и пусть печатают. А название… ну допустим «Записки кавалериста». Это определенно звучит… Вот только бы скорее закончилось все это обучение. Терпение – добродетель, но и оно может тяготить…»
* * *
Терпение - великая вещь. Особенно там, где крайне трудно сдерживаться. В этом отношении Егору Савельевичу повезло несказанно. В случае острой необходимости он мог претерпеть очень многое. Выработанные привычки, только усиленные аномальными особенностями организма, позволяли длительное время обходиться малым количеством еды, пиши, сна и отдыха, а то и вовсе исключить в течение нескольких дней все эти потребности.
Но подобная «физиологическая» привилегия касалась только Зничева, а что делать с Федькой? На вид он крепкий, но ведь все равно мальчишка. Рано или поздно выдохнется, а тут погони конца и края не видно. Враг не утерял прежнего своего везения, точно так же умудрялся ускользать из-под самого носа, оставляя после себя лишь проблемы и хаос. Попробуй, объясни хуторянам, что в их бедах виноват не ты, а кто-то другой. Как будто и не слышат! Кричат о злых русских офицерах, грабеже, убийствах. И уговоры тут не помогут – хуторяне народ темный, привыкший к своим средневековым законам и не желавший их менять на что-то другое. С виду галицийский крестьянин забит и тих, живет себе мирно, землю возделывает, детей родит, господу богу в церкви молится. Но стоит только тронуть его, ворваться с войной в его патриархальный сельский мирок, как тут же происходит разительная перемена. Лют и злобен становится крестьянин. Самое приветливое, что от него можно тогда услышать, так это «Хлиба немае!». Вот только Зничев слышал совсем другие слова в след, когда гнал коня подальше от хутора.
И вот теперь приходилось наверстывать упущенное, время от времени следя за Федькой. Тот держался, но было видно, что сильно страдает от жажды. Положение не слишком то обнадеживающее, к тому же с провиантом туго (попробуйте его сохранить, когда останавливаться на одном месте долго нельзя). Пришлось рискнуть и наведаться в другой хутор – тот, что был всего верстах в двадцати от первого. Там, по счастью, встретили приветливо и снабдили и водой и едой. Снова в пути, снова холодный ветер и пыль. А враг как будто специально уходил на юго-запад, поближе к фронту.
«Напрасно я тебя с собой взял, - подумал Зничев, видя, как Федька начал подавать первые признаки усталости. - Теперь еще больше отстанем».
Положение спасало только то, что на пути не попадались австрийцы. Судя по тем сведениям, что удалось услышать в штабе 5-й армии, 3-я и 8-я вроде бы ведут успешное наступление и отшвырнули неприятеля далеко на запад. Но легче от этой новости не становилось. Погоня явно затягивалась, и заканчиваться не желала.
Все же пришлось сбавить скорость. Лошади тоже не железные, а в следующем хуторе может и не повезти с приемом. Сам собой завязался небольшой разговор, начатый Федькой:
- Все спросить хотел, Егор Савельевич. Как это у вас выходит, ловко так за шпиёном след в след идти? Ведь хитрит он, петляет, а все одно едва-едва от нас в Холме ноги унес, и кабы не толкучка тамошняя, то и вовсе попался. Как так?
- Врага, Федор, нужно чувствовать кожей. Это умение с годами приходит, с опытом. Взять, к примеру, обычного нашего московского продавца из громовского магазина. Он ведь тоже когда-то невзрачным подмастерьем был, всего не знал, не умел. Но вот поработал, заматерел, наловчился, и теперь не только замечательной и вкусной селедкой торгует, но и может запросто отличить по одному только внешнему виду, сколько у покупателя денег с собой и что тому нужно купить.
Или другой пример: старый служака полицейский – вспомни, как он щипачей на улице ловит?
- Нюх у него на них, - Федька нехотя вспомнил неприятные моменты своего хитровского прошлого.
- Вот то-то. Опыт и умение. А они как шрамы – с человеком навсегда остаются и уже никуда не денутся… Тихо! - Зничев замер на месте, уловив какие-то вибрации в воздухе. - Кажется, аэроплан неподалеку. А ну, прячь коней вон за тот холмик! Кто знает, чей это аппарат - наш или вражеский…
Федька быстро исполнил приказание и вскоре в очередной раз убедился в том, что Зничев обладает не только отменным чутьем, но и поразительным слухом. Сначала в воздухе послышался едва уловимый, стремительно приближающийся гул, а затем в небе появился аэроплан. Он летел по прямой, не меняя направление, и судя по неравномерной, надрывной работе двигателя, был неисправен.
- Наш… «Моран»… - заключил Зничев, наблюдая за тем, как пилот пытается посадить аппарат, что в условиях здешней местности с множеством пологих холмов было делом совсем не простым. - Нужно помочь!..
Несмотря на трудности, аэроплан благополучно сел. Из него уже вылез пилот, сняв очки и нервно оглядываясь по сторонам. Увидев двух приближавшихся всадников, он тут же выхватил револьвер, но, услышав родную речь, опустил оружие. На встревоженном, украшенном аккуратными усами лице появилось выражение облегчения.
* * *
- Честь имею представиться – начальник одиннадцатого авиационного отряда штабс-капитан Нестеров…
«Тот самый», - заключил про себя Зничев, вспомнив, как всего год назад уже видел этого смелого летчика на страницах газет и журналов, взахлеб обсуждавших события на Сырецком военном аэродроме под Киевом.
Тогдашний трюк с «петлей» не только наделал много шума среди авиаторов и воздухоплавателей и доказал, что «в воздухе повсюду есть опора», но и наградил своего автора в равной степени и множеством проблем, и множеством свершений. Выговоры от начальства, издавшего грозный приказ о запрете военным летчикам повторять подобное опасное и безрассудное трюкачество, тогда как неугомонный «гражданский» француз Пегу спокойно крутил «петли» перед публикой сто раз на дню, намекая о своем первенстве, но после все же публично признав, что не он первый «петлевик» среди авиационной братии; яростная газетная полемика на тему «акробатика или выдающийся успех»; трехчасовой перелет из Киева в Питер, на Гатчину; споры в Думе по поводу постройки аэроплана по собственным чертежам; успех в этом споре и соглашение с заводом «Дукс» на постройку - все это выпало на долю Петра Николаевича Нестерова за ближайший год.
Теперь неугомонный штабс-капитан воюет, совершает вылеты из аэродрома в Бродах в сторону Букса, разведывает, фотографирует… иногда, как, например, сейчас, вынужденно приземляется из-за поломки в самый неподходящий момент времени. Как тут, скажите, сдерживать эмоции? Нужно обязательно высказаться.
- …Вылет самый обычный: разведка, фотографирование и прочее! Все вроде бы идет хорошо - скорость сто, полет по прямой тридцать минут, и тут началось затруднение! Извольте получить прямо в воздухе неприятности от их гномьего пятидесятисильного величества²! Отчего и почему – не ясно! Перед полетом вместе с моим механиком Нелидовым все проверили самым тщательным образом! Конечно, техника капризна, но одно дело, когда свечи маслом заливает, а другое, когда на тысячи трехстах ни с того ни с сего начинается какой-то стук! Пришлось спешно приземляться! Ничего не поделаешь – поломка! Но ее нужно исправить и исправить быстро! Аэроплан машина воздуха и боится земли! Чем выше, тем лучше…
О том, что Нестеров буквально бредит авиацией, Зничев узнал после первых же минут разговора. Ну а когда Егор Савельевич осторожно обмолвился, что и сам немного интересуется воздухоплаваньем (главным образом перспективой малой авиации – авиетками), то Нестеров оживился еще больше. Не умолкал, даже когда вместе со Зничевым стал искать неисправность в двигателе:
-...Я убежден в том, что эта война рано или поздно сведется к борьбе аппаратов различных систем. Разведкой и фотографированием не должно все ограничиваться. В воздухе нужно воевать. В воздухе. И это будет бой, напоминающий нападение ястребов на ворон. Те летчики, которые сумеют научиться полностью владеть своим аппаратом, сумеют придать этому аппарату подвижность ястреба, легче смогут путем всяких эволюций нанести врагу скорейший и серьезный урон. В этом случае я думаю, что мало кто из нашего брата авиатора захочет оказаться в положении вороны.
- Как же воевать при подобной скорости, Петр Николаевич? – решил поспорить Зничев. - Даже если вооружить второго пилота легким карабином, где уверенность в том, что он сможет попасть в противника? Это и с земли сделать непросто, а в воздухе, при движении и ветре целиться труднее стократ.
- Наловчимся стрелять позже, - не унимался Нестеров, - а пока, что бы вы сказали о предложении толкнуть вражеский самолет колесом своего шасси?! Я лично над этим вопросом размышлял и продолжаю размышлять!
А еще бомбометание! Ведь это так эффективно! Трехдюймовой гаубичной гранатой сверху! Б-а-а-б-а-х!.. Правда и с этим новаторским боевым приемом следует долго работать…
Как жаль, что нам не достает наблюдателей. У немцев их много, а у нас что? Не то чтобы наблюдателей, пилотов и механиков раз-два и обчелся. Катастрофически не хватает специалистов…
Ну вот, теперь, пожалуй, можно попробовать и завести…
Заводили долго. Раз десять Зничев брался рукой за лопасть винта и командовал: «Контакт!» - «Есть контакт!»: отвечал Нестеров. Зничев дергал лопасть, но двигатель проворачивался вхолостую, даже не чихнув. На одиннадцатый раз «Гном», наконец-то смилостивился, чихнул и завелся. Нестеров надел очки, помахал рукой и начал поднимать аэроплан в воздух.
- Улетел, - Федька провожал взглядом удаляющийся «Моран», навсегда сохранив в памяти облик отважного штабс-капитана, не мыслившего себя без неба.
- Улетел, - согласился Зничев, вспомнив немного грустные, но отчасти справедливые слова Нестерова сказанные напоследок:
- Как не вовремя началась эта война. Как не кстати. Авиация только еще начала развиваться, как ее одели в латы и броню, не дав возможность показать все, на что она способна. Освободите авиацию от этих военных доспехов, дайте ей вздохнуть свободно, и она найдет свой естественный путь, и тогда человек полетит лучше птицы, затрачивая по примеру больших орлов минимальную мощность. Только тогда воздух будет доступен каждому смертному…
«Вот только смертные, к сожалению, уже используют воздух не во благо, а во зло, - Зничев на миг представил, как сброшенная с большой высоты граната падает в самую гущу идущей пехоты, беспощадно отнимая жизни. - Разведка и фотографирование это одно, а вот воздушные бои и бомбардировка – совсем другое. Смелые идеи не являются пороком, но Икар уже однажды поплатился за свою смелость и любопытство. Его падение было столь же стремительным, как и взлет».
Проводить подобные аналогии Егору Савельевичу не хотелось. Лучше запомнить Нестерова с его несгибаемой верой о полном покорении человечеством воздушной стихии. Зничева уже посетило такое знакомое и нехорошее предчувствие, когда видишь человека, возможно, впервые в жизни, а душа настойчиво твердит о том, что больше ты этого человека не увидишь никогда. Так бывало и не единожды. Военные, ученые, политики, монархи, обычные люди – они появлялись, а затем уходили, оставаясь в памяти сотнями ликов - ракушек в безбрежном океане времени.
А может, это был иной океан – воздушный. Тот, по которому летел теперь Нестеров на своем «Моране», превращаясь в удаляющуюся черную точку. Значит, кое-кому тоже стоит продолжить свое путешествие.
- Ну что, Федор, поехали дальше?
- Поехали, Егор Савельевич…
И снова холодный ветер, и снова дорожная пыль, и снова два всадника гонят коней по галицийским холмам, лугам и долинам, надеясь лишь на то, что скоро эта скачка подойдет к концу. Главное, не останавливаться надолго, неустанно следовать к цели, и тогда она обязательно будет достигнута.
* * *
Упорное желание сражающегося не сдаваться даже тогда, когда сама боевая обстановка крайне близка к поражению, может порой восхищать противника, но гораздо чаще приводит лишь к недоумению, раздражению и удвоенной злобе. И это досужее правило распространялось не только на отдельно взятого человека, но и на целые армии, хотя общее стратегическое положение буквально призывало и продолжает призывать к скорейшему прекращению кровопролития и заключению мира.
На левом крыле Юго-Западного фронта русское наступление развивалось быстро и стремительно. Австрийцы отходили почти без боя, бросали провиант и вооружение, но не сдавались. Может быть, умышленно тянули время, надеясь на скорую помощь германских союзников, уже стоящих у стен Парижа, а может быть, намеревались провернуть что-то хитороумное и неожиданное – кто знает. Чужая душа – потемки.
Но вся это оперативно-стратегическая работа планируется исключительно эрцгерцогом Фридрихом и его полевым штабом во главе с генерал - фельдмаршалом Конрадом фон Хетцендорфом, а вот что планирует неизвестный комендант небольшой, старинной крепости вместе с вверенным ему гарнизоном? Зничеву было мало интересно, но отмахнуться от этого вопроса он все же не мог. Он и Федька вообще могли бы спокойно проехать мимо этой большой кучи старого кирпича, уже окруженной русскими пехотинцами и упорно не желавшей выбрасывать белый флаг и капитулировать, если бы не одно важное обстоятельство: в крепости находился измотанный враг и очень похоже на то, что на сей раз ему не уйти от возмездия:
«Попалась птичка в клетку», - не без злорадства заметил Зничев, решая как поступить дальше. Положеньице у врага судя по всему сложилось не слишком-то хорошее. Бежать ему уже некуда, а на мощь предмета рассчитывать не приходится - на Зничева предмет не действуют. А у самого Зничева сейчас задача одна – попасть в крепость и там закончить начатое. Задача вроде бы простая, но трудно выполнимая. Гарнизон в крепости упорный, отстреливается по всему периметру, не подпуская никого близко. И это еще хорошо, что у них пушек нет! Но и у осаждающего крепость полка та же проблема:
- Ничего решительно нельзя поделать, - сокрушались офицеры. - Как прикажите эту развалину брать, когда осадной артиллерии нет, а когда прибудет, неизвестно.
Конечно, крепость обложена, но тамошний комендант на редкость упрям и нетактичен. Мало того, что не пожелал вести себя, как подобает офицеру, так еще и ультиматум выдвинул: крепость может быть сдана только в виде груды обломков…
Солдаты, если судить по разговорам, были настроены куда оптимистичнее:
- Скучно здесь, ваше благородие. Куды глазами ни гляну, войны, войны, войны настоящей нету. Э-э-х, скорей бы на штурм! Как стрельнешь по австрияку – душа радуется! На! Получай, проклятый…
- Австрияки что? Разве ж это народ? Ничтожный, рыхлый народ, прямо сказать – песок сыпучий. Ты ему только вдарь как следует штыком, а уж он бежит, как вода из рукомойника. Ей богу!..
Оптимизм — это, конечно, замечательно, но им одним крепости не штурмуют. Зничев по многолетнему военному опыту знал, что любой тет-де-пон - это препятствие, и препятствие иной раз не простое. Егор Савельевич это уяснил еще во время первого своего крепостного штурма, столетие тому назад, когда вместе с казачками атамана Платова добрался до бельгийского Намюра.
Тогда было примерно то же самое, что и сейчас. Послали парламентера к тамошнему коменданту, полковнику Грушо, а тот заупрямился, сказал, что крепостные рвы наполнятся трупами, река обагрится кровью, но крепость сдана не будет, ведь солдаты Великой Армии храбры. Излишняя и крайне запоздалая бравада, господин полковник. У не менее упрямого и прямолинейного Платова на этот счет сложилось свое простое, казачье мнение:
- Груша, стало быть? Ну ладно! Придется эту грушу потрясти…
Намюр взяли к рассвету. Выстроенные на площади французские солдаты молча подходили и бросали оружие, раз, за разом увеличивая гору из мушкетов, пистолетов, сабель, палашей, а вокруг площади сидя на конях лицезрели всю эту картину довольные казаки, сам Платов, Зничев, Остужев и Байсаков уже готовые двинуться дальше, чтобы выполнить приказ командования: добраться до Фонтебло и освободить тогдашнего римского папу Пия Седьмого, а заодно не допустить, чтобы в руках у потрепанного, но все еще не побежденного Наполеона оказался вожделенный Спрут и возможность узнавать точное местонахождение любого предмета.
«Ну и что будем делать?.. - Зничев снова посмотрел на крепостные стены, обдумывая как попасть внутрь и отметая один вариант за другим. - Нестерова бы сюда с его «Мораном», но Нестеров далеко… А если?..»
Идея пришла сама и была навеяна опять же прошлым – на сей раз не столь далеким. Довольно старый, требующий определенных условий, но проверенный многократно способ. Японские ниндзя во всяком случаи не жаловались.
* * *
-…Помилуйте, что это за фантазии!..
-…Аэропланы я еще могу понять, но это!..
-…Егор Савельевич, ну вы же не барон Мюнхгаузен какой…
-…Больше похоже на какой-то шалаш…
-…Ведь ночью будет темно. Не до полетов…
Все эти и многие другие замечания Зничев просто пропускал мимо ушей, быстро создавая с помощью Федьки и саму конструкцию, и катапульту. Главное дождаться нужного ветра, а дальше дело за малым.
Когда многочасовая работа была завершена, уже начало вечереть. Зничев ничуть не удивился тому, что все необходимое для задумки нашлось в ближайшем хуторе на кузне, а это позволяло не ограничиваться примитивными и простыми конструкторскими решениями, а сделать полноценную вещь, в равной степени соединявшую в себе возможности воздушного змея и дельтаплана. Не авиетка, конечно, зато делается сравнительно быстро и топлива не требует. Правда и управлять ей в полете не просто – ветер капризен и может внезапно перемениться, а это внесет свои, совсем не нужные трудности.
«Будем надеяться, что трудностей не случится, и я не повторю печальную судьбу Лиленталя³», - Зничев еще раз проверил взятые с собой кинжалы и «браунинг», ухватился за ручки и велел натягивать пружину. Та жалобно звенела, но поддавалась. Когда натяжение стало нужным, Зничев равномерно распределил массу и центр тяжести и скомандовал:
- Пуск!
Послышался визг пружины, и планер, словно пущенная из арбалета стрела, молнией устремился вперед.
«Тише, тише», - Зничев не стал рисковать, а сразу же плавно повел планер вниз, когда тот, снизив скорость полета, оказался над крепостной стеной. Приземлился Егор Савельевич удачно и тихо, тут же с ходу сбив с ног часового и добив его коротким ударом по горлу. Важно было не шуметь и действовать как можно быстрее. Охваченный ярью организм уже работал сам, где незаметно, а где и прямо в лоб прочищая дорогу к кр