Мозаичная карта из с. Мадаба (Мадеба). VI в. 31 страница
Нельзя сказать, что Фемистий уже полностью походил на льстивых придворных ораторов последующей поры, мастеров безудержного славословия. Он в очень большой степени ощущал себя «советчиком» государя, последовательно отстаивая свободу мнений, полезную для общества и государства. Особенно характерна в этом отношении его речь к императору Валенту, в которой он выступал за широкую веротерпимость: «Какое же безумие добиваться того, чтобы все люди против своей воли держались одних и тех же убеждений. Ты понимаешь, что не во власти государей принуждать ко всему, что им будет угодно, подчиненные им народы: есть нечто такое, к чему людей нельзя принудить никаким образом, если они того не хотят; божество ни у кого не похищает свободы пользоваться своим разумением». Элементы гражданственности его риторики в отработанной им форме обращений и советов императорам были восприняты последующей ранневизантийской риторикой (достаточно вспомнить речь Синесия «О царстве»).
Язычник во многом уже формальный, сильно отличавшийся не только от религиозного фанатика Юлиана, но и от Ливания, смотревшего на по-{339}читание богов как на необходимый элемент всего уклада полисной жизни, Фемистий был вообще равнодушен к языческому культу, язычество у него целиком растворилось в философии. В прямом смысле язычество и христианство он рассматривал как верования, в какой-то мере народные, стоящие в стороне от высшей мудрости — философии и не заслуживающие особого внимания философа. Он весьма ярко воплощал в себе тот религиозный индифферентизм, ставший характерным для значительной части ранневизантийской элиты, остатки которого мы найдем и у Синесия, в душе относившего христианство к разряду народных, хотя и полезных, верований, не отменявших занятий и «высших увлечений» философией. Язычник Фемистий плохо уживался с императором Юлианом, пламенным защитником языческого культа и гонителем христиан, но как «государственный философ» и деятель — очень неплохо со всеми христианскими императорами, как, впрочем, и многие другие.
Примечательно, что в ораторе Фемистий видел не только «советчика», но и практического деятеля, который должен сочетать проповедь своих идей с участием в их практической реализации. Собственно говоря, можно выделить две концепции «публичного оратора»: одну — «ливаниевскую», согласно которой ритор должен быть свободным от всякой зависимости советчиком «со стороны», его независимость дает ему свободу мнения и оценок, и, соответственно, он идеально выполняет свою роль, когда не находится на государственной службе, в составе курии; другую — «фемистиевскую», в соответствии с которой ритор не может не воспользоваться возможностью реализовать свои представления, а значит — должен стремиться к государственной службе. Точка зрения Фемистия ярко выражена в его речи «О власти», где он отвечает на упреки в том, что он — философ и ритор — принял административный пост префекта столицы. Речь эта чрезвычайно примечательна как признание политического значения не только риторики, но и самого ритора, активно направляющего по мере сил развитие общества. Люди типа Фемистия действительно сознавали себя не просто государственными служащими, но борцами за общественное благо и прогресс, рассматривая свою должность как пост «гражданского» служения. В этом смысле преемником Фемистия был его младший современник Синесий, не только выступивший перед императором с программной речью, но и действовавший в соответствии с ней в своей родной Киренаике.
Впрочем, критики Фемистия не без оснований упрекали его, считая, что «служба» философа ведет к утрате им свободы. Фемистий сам ощущал это, как показывает его не лишенная горечи эпиграмма «К самому себе».
Речи Фемистия, особенно те, в которых формулируется идеал императорской власти, во многом стали образцами византийской политической и придворной риторики. От речей Ливания их отличает более примитивная и неприкрытая лесть. Одна из таких его комплиментарных речей построена на весьма грубом и даже пошловатом сравнении императора с молодым «красавцем», а Константинополя — с юной «красавицей»; Константинополь именуется также «Прекрасноградом». Такими пышными эпитетами изобилуют (при сохранении гражданского пафоса) многие речи Фемистия, в которых закладывались основы византийской придворной риторики с ее отталкивающими по своей неумеренности, откровенной низости восхвалениями. {340}
Фемистий был своего рода идейным антагонистом риторов типа Гимерия 16, которого он яростно порицал за смысловую бессодержательность его речей.
Знаменитый оратор, уроженец Вифинии, ритор и преподаватель в Афинах, по Фотию — автор 70 речей (сохранилось 24 и 10 испорченных), Гимерий был признанным мастером эпидейктического, описательно-демонстративного красноречия. Он стоял в стороне от общественной и политической жизни в отличие от Ливания и Фемистия, занимаясь главным образом преподавательской деятельностью. Его интересовало исключительно ораторское мастерство само по себе, красота и благозвучность слова. Формально для Гимерия образцом был Демосфен, но его подражания и речи не согреты демосфеновским пафосом, они искусственны и холодны, хотя и совершенны. Многие его речи фиктивны: в них восхваляется мифологическое прошлое Эллады — в противовес христианству, как протест против него. В одной из фиктивных речей к Юлиану он выражает свое отношение к христианству как «негодование образованного человека, в глазах которого христианство не свет, освещающий мир, а скорее тень, которая угрожает покрыть наиболее блестящую цивилизацию» 17.
Его речи представляли собой образец блестящего и пышного азианского красноречия в противоположность строгому и немногословному аттическому стилю. Фемистий совершенно справедливо называл Гимерия «божественным софистом». Большинству его речей, посвященных праздничным языческим обрядам, присуще приподнятое, радостно-оптимистическое настроение. Его речи — торжественные декламации, для которых характерны легкость и изящество языка, высокая степень декоративности, обильное употребление антитез, сравнений, метафор. Он не только чрезвычайно широко включает в свои речи цитаты из старых лирических поэтов, но и стремится свою прозу сблизить с лирикой, довести ее до грани поэтического слова, поэзии. Недаром его называли «поэтом прозы». И если для большинства риторов IV в. была характерна ритмика прозы, то Гимерий в этом отношении пошел дальше всех, пролагая путь к трансформации ораторской прозы в подобие гимнов, сближая ее с будущей гимнографией. С величайшим артистизмом, хотя и холодно, рассудочно, он умел буквально из ничего создать яркий, осязаемый образ. Многие из христианских деятелей очень высоко ставили ораторские приемы и метод Гимерия, несмотря на его откровенное язычество. Возвышенность стиля, «гимнические» интонации, стремление создать четко определенное настроение, воздействовать на эмоции — все это было воспринято и развито христианской риторикой. Ливаний и Фемистий осуждали Гимерия и его школу за склонность к речам-импровизациям; между тем это вполне соответствовало задачам христианской риторики, не столько поощрявшей импровизацию как таковую, сколько признававшей большое эмоциональное воздействие проповеди произнесенной как импровизация, поскольку таким путем достигался эффект более непосредственного контакта с аудиторией. Декламации Гимерия стали образцами для возвышенного духовного красноречия.
Таковы три крупнейших представителя языческой риторики IV в., которые отражали основные общие тенденции ее развития, ее приемы, {341} проблематику. Ясный и четкий стиль Ливания, простота его обращения, внимание к слушателю очень подходили для эмоциональной, морализующей церковной проповеди-беседы — диатрибы, стиль Фемистия — для изложения более сложных догматических вопросов, Гимерия — для торжественной проповеди к народу, воспевавшей величие всевышнего. Каждый из них, таким образом, внес свой вклад в становление византийской христианской риторики.
*
Христианское красноречие до конца III в. оставалось относительно простым в двух его ведущих формах — экзегетической проповеди-гомилии и гомилии моральной 18. С распространением в IV в. христианства, упрочением положения церкви, развитием ее полемики с язычниками, борьбой разных направлений христианства совершенствовалась и усложнялась христианская риторика 19. Сначала в городской среде она была вынуждена соперничать с языческой, использовать ее приемы и методы, систему убеждения. С победой христианства, его массовым распространением в деревне, в массе неграмотного населения потребовался иной тип проповеди, упрощенной по форме, основанной на взятых из жизни образах и сравнениях. Языческий ритор был практически городским — он обращался если не к образованным, то, во всяком случае, воспитанным на солидных городских традициях горожанам. Христианский проповедник был и сельским пастырем. В этом смысле христианизация и постепенное «укрепление» деревни, ее роли в культуре ранневизантийской эпохи не могли не отразиться на риторике, которая переставала быть преимущественно городской. Можно говорить о трех видах христианских риторических произведений: 1) экзегетические сочинения и проповеди, которые в полной мере использовали наследие античных грамматиков в толковании текстов Священного писания; 2) назидательная, наставительная проповедь, которая многое взяла от античных образцов «совещательного» красноречия; 3) богословская проповедь, использовавшая богатый арсенал приемов античной философии.
С усложнением деятельности церкви, развертыванием системы христианской церковной службы, оформлением литургии развиваются и детализируются типы христианского красноречия, во многих случаях трансформируются уже существовавшие языческие ораторские жанры: увещательные и утешительные речи, эпитафии, панегирики богам и героям, торжественные речи — по случаю крупнейших церковных праздников. В основном византийский литургический календарь и система, а соответственно, главные типы христианского красноречия, складываются в течение IV в. {342}
В толковании Священного писания христианская риторика руководствовалась экзегетическими принципами Александрийской и Антиохийской школ. Александрия имела давнюю богословскую школу, пользовавшуюся славой еще в I в., расцветшую и набравшую силу к началу IV в. В ней учили первые теоретики христианства — Климент и Ориген. В этой школе существовала развитая система богословских дисциплин, включавших полемическую апологетику, догматическое богословие, экзегезу. Несколько позже, на рубеже III—IV вв. сложилась антиохийская школа с ее историко-логическим и грамматически-буквалистским подходом: антиохийские богословы смотрели на Ветхий и Новый заветы как на реальную историю. Школы такого же направления были в Эдессе и Нисибисе. В IV в. выдвигаются в качестве новых богословских центров Кесария Палестинская, некоторые города Малой Азии, школа в Газе, Берите.
Своего рода «оформителем» некоторых видов христианской риторики в IV в. следует признать Евсевия Кесарийского. Сохранившийся текст одной из его гомилий свидетельствует об усвоении приемов античной риторики (игра антитез, вкус к патетике, известная ритмика, «музыкальность» текста — черты, свойственные азианской школе). Ему принадлежит и немалая заслуга в формировании жанра христианского панегирика, а впоследствии — жития, заимствовавшего форму языческого панегирика и сочетавшего его с нравственной проповедью. Одним из первых религиозных проповедников IV в. был и Арий, который внес значительный вклад в развитие «народной» проповеди, близкой и доступной самым широким массам.
Важное место в развитии христианской риторики принадлежит столпу ортодоксального православия Афанасию Александрийскому. Фанатичный его защитник, он всю жизнь провел в ожесточенной борьбе с арианством. С 328 г. епископ Александрии, он в 336 г. был изгнан, в 337 г. вернулся, но вынужден был бежать в Рим; после возвращения в. Александрию в 349 г. он неоднократно отстранялся и изгонялся при арианских императорах. Из наиболее ярких его религиозно-полемических произведений следует назвать «Защитительную речь против ариан» и четыре речи «Против ариан». В его речах нет ни преднамеренного пуризма ораторов-аттикистов, ни вычурности азианской риторики. Они строятся в максимально доступной, доверительной форме беседы — диатрибы, что станет характерным для христианской проповеди. В то же время оратор умело приспосабливался к приемам классической риторики, используя ее технику, приемы доказательств, методы убеждения. Он пытался говорить со своей аудиторией на понятном ей языке, с учетом обстоятельств, места и времени. Патетичность, страстность, вдохновенная убежденность его речей усиливали их эмоциональное воздействие.
Афанасию принадлежит и один из первых христианских панегириков — «Житие Антония», видного представителя египетского монашества. По форме оно близко к традиционному биографическому энкомию, но отличается от последнего высокой степенью дидактичности. Оно полемически заострено против язычников и еретиков, Антоний показан в реальной обстановке общественно-религиозной жизни IV в., он — идеал борца.
Хотя профессия ритора в IV в. продолжала оставаться по преимуществу профессией языческой, тем не менее известностью в середине этого столетия пользовались и ораторы-христиане. Особое место в оформлении {343} христианской риторики занимают известные христианские деятели, епископы 70—90-х годов IV в., прежде всего «три великих каппадокийца» — Василий Кесарийский, прозванный «Великим», Григорий Назианзин и Григорий Нисский, а также Иоанн Златоуст. Именно на время их активной деятельности приходится окончательное утверждение господства христианства, последние крупные бои его с язычеством, острая внутрицерковная борьба, стимулировавшая разработку догматических вопросов, развитие жанра христианской проповеди. Проповедь четко дифференцируется по типам и видам: полемическая, экзегетическая, теологически-догматическая, морально-наставительная. В эти же десятилетия в известной мере оформляется культ святых и мучеников, требовавший особого вида панегирических проповедей, особых выразительных форм, развития и углубления самого жанра христианской риторики.
Все эти задачи во многом были решены каппадокийцами, в силу чего их риторические произведения стали своего рода классическими образцами христианской риторической прозы на многие столетия.
Знаменитый каппадокийский «кружок» состоял уже из деятелей, родившихся в старых христианских семьях, которые с полной религиозной убежденностью и высокой богословской подготовкой могли использовать для нужд церкви все необходимое и пригодное из огромного античного наследия.
Фактическим главой кружка был Василий — крупнейший церковный политик эпохи, во многом подготовивший и обеспечивший победу православия, пользовавшийся в 70-е годы огромным авторитетом.
На Каппадокию всегда смотрели как на достаточно дикую и отсталую, малокультурную область, с немногочисленными городами. Жителей ее считали людьми, по-деревенски медлительными, замкнутыми, неразговорчивыми, от бедности завистливыми и жадными. Здесь редко появлялись образованные интеллектуалы, тем более такие, которые могли бы снискать себе сколько-нибудь значительную известность на общеимперской арене. Каппадокийские риторы традиционно были предметом всеобщих насмешек за их косноязычие и плохое произношение. К середине IV в. положение заметно изменилось. В городах Каппадокии сложилась немногочисленная, но весьма влиятельная культурная элита. Распространение христианства укрепило ее положение и поставило перед ней новые задачи. Она не так глубоко была связана с античными традициями, не скована слепой привязанностью к формальному античному наследию и поэтому была способна воспринять его более гибко, приспособить к насущным потребностям.
Василий Великий родился в богатой семье, образованной и глубоко религиозной, подвергавшейся преследованиям еще при Диоклетиане. Из четырех его братьев один стал врачом, остальные, в том числе и Василий, епископами. Будучи сыном ритора, он с детства готовился унаследовать ту же профессию. Как и многих каппадокийцев и жителей сурового Понта, Василия, несмотря на его слабое здоровье, отличала твердость и активность характера. После школы своего отца он учился в Кесарии Палестинской, Константинополе, Афинах — здесь, видимо, у Проэресия и Гимерия. Он стал одним из лучших мастеров риторики. Точность и четкость своего стиля он отточил на судебных речах, составлением которых по преимуществу занимался по возвращении. Его характер и вкус, умеренный и сдержанный, предрасполагали его к восприятию {344} традиций Антиохийской риторской школы, с ее аттикизмом, требованием четкости и ясности изложения. Не случайно образцом для него в этом отношении являлся Ливаний. Сложные конфликтные ситуации, связанные отчасти с господством арианства, с гонениями на ортодоксальных христиан-никейцев, привели Василия к острому душевному кризису, который побудил его резко порвать с прошлым, стать аскетом, посетить монашеские обители Египта, Сирии и Палестины и по возвращении в Каппадокию создать свой тип общежительной обители.
В 370 г. он был избран епископом Кесарии. На этом посту проявились его способности политика, практический ум, колоссальная работоспособность, крепкая хозяйственная хватка, твердость и властность характера, талант организатора. За несколько лет он завоевал авторитет больший, чем любой другой малоазийский епископ того времени. По существу он стал главой никейского православия на Востоке. Реалист и практик, он сумел без особенно больших потерь для никейцев противодействовать политике Валента. Во многом благодаря ему смерть Валента застала никейскую партию не раздробленной и деморализованной, а готовой к решительному наступлению. Он умер до вступления Феодосия I на престол, но именно за то, что он способствовал утверждению господства православия, он и получил прозвище «Великого». На характере его речей отразились как его практицизм, так и талант организатора, систематизатора. Он отказался от элементов эстетского, «самолюбующегося» красноречия Ливания, сохранив четкость, ясность и простоту его стиля. Как систематизатор он жестко и определенно разделил христианские «речи» на экзегетические (толкование Писания), катехитические (морально-наставительные) и панегиристические.
К экзегетическим сочинениям Василия принадлежит знаменитый «Гексамерон» — «Шестоднев» (девять бесед на шесть дней творения), пользовавшийся огромной популярностью в средневековом мире — как в Западной Европе, так и на Руси. Именно это произведение знаменует собой новый этап в становлении христианской мысли. Оно свидетельствует об умении Василия смело опираться в обосновании христианской доктрины на огромное наследие античного естественнонаучного знания, умении, поставив превыше всего веру, опереться как на неоплатонические идеи, так и на традиционные теории (четыре элемента Аристотеля, идеи «Физиолога» и т. д.). «Обличение суетности язычников» становится у Василия Великого кратким очерком истории античной физики, данным мимоходом, но со знанием дела: «Эллинские мудрецы много рассуждали о природе, и ни одно их учение не осталось твердым и непоколебимым, потому что последующим учением всегда опровергалось предшествующее. Поэтому нам и не нужно обличать их учения: их самих достаточно друг для друга, чтобы они себя же опровергали...». Уже в этих беседах проявляются характерные для него черты риторического стиля: простота и серьезность тона, расчленение материала, облегчающее его осмысление. Каждая беседа как бы распадается внутренне, кроме преамбулы и заключения, на небольшие разделы: четко поставленные вопросы и ясные ответы. Остроумные житейские сравнения, антитезы, метод доказательств от противного — таковы приемы, которыми блестяще владел Василий. Он «весьма часто использует сравнения, взятые из реальной жизни — из области домостроения, кораблестроения или из жизни куп-{345}цов, странников. Такие сравнения делали экзегезу Василия чрезвычайно популярной, доступной для людей любого социального положения» 20.
Большая группа его проповедей была посвящена моральным сюжетам и проблемам (24); среди них — 13 его гомилий на псалмы. Часть из них посвящена изобличению человеческих пороков — гнева, зависти, пьянства. Здесь образцово развивается ставшая традиционной тематика христианских назидательных проповедей — о преимуществах скромной жизни, призрачности богатства, о предосудительности злоупотребления им, о необходимости милосердия и т. д. Его речь иногда грубовата, но доступна любому слушателю. В центре его внимания не внешние красоты речи, а смысл, постижению которого только и должны служить сами риторические приемы. Как писал Василий, «ведь для некоторых людей наслаждение цветами ограничивается разнообразием красок и приятностью ароматов, между тем как пчелы собирают с них мед: так и здесь, кто преследует... одну только внешнюю красоту и сладость, не сможет извлечь из них хотя бы небольшую пользу для души».
В его гомилиях уже отчетливо проявляются некоторые новые черты и тенденции, характерные именно для христианского красноречия: стремление не выпячивать саму личность автора, что расценивалось как «языческое тщеславие». Величие сюжета и темы, ее самостоятельная значимость делали неуместным стремление демонстрировать свое ораторское искусство, ибо главной целью было дать слушателю духовную пищу и добиться того, чтобы он ее усвоил. Поэтому Василий требовал, чтобы слушатели во время проповеди перебивали его, спрашивали, что им осталось непонятным: «Вы сидите вокруг меня как судьи, не как ученики». Задача оратора-проповедника — убедить слушателя. Отсюда спокойный тон, максимум внимания к убедительности изложения, к смыслу, а не к фразе, стремление к тому, чтобы слушатель «через видимое познал невидимое»; отсюда и точность и чистота языка. Василий показал себя большим мастером приемов эмоционального воздействия: экфрасиса, рассказа-повествования и т. д. Впрочем, он не злоупотребляет патетикой: его речи эмоциональны, но в то же время глубоко серьезны.
Василию принадлежит и оформление жанра христианского панегирика, который у него обретал поэтическую возвышенность. Его знаменитый панегирик «О 40 мучениках» стал своего рода гимном торжествующему христианству. Не случайно он произвел большое впечатление на выдающегося византийского гимнографа Романа Сладкопевца.
Проповеди Василия написаны точным, ясным, аттикизирующим языком. Он заблаговременно готовил их, но сознательно писал в такой манере, чтобы они производили впечатление импровизации. Он тщательно отбирал образы, заботясь не об их обилии и внешней выразительности, а о значительности, глубине. Образы у Василия Великого — средство раскрытия, обоснования идеи, и именно поэтому они прочно вошли в литературу и риторику.
Внутренне строгая и доходчивая манера изложения в сочетании с продуманной образностью, глубиной, ясностью и простотой речи — все это сделало Василия одним из крупнейших христианских ораторов. Он в одинаково доступной манере писал речи и морально-назидательные, и по {346} наиболее сложным экзегетическим и догматическим вопросам. В то же время он внес свой вклад в выработку особых приемов для каждого из видов христианской риторики, определив тем самым их жанровое и стилевое своеобразие.
Другой крупной фигурой был Григорий Назианзин, или «Богослов», который получил это прозвище за свои трактаты по догматике. Близкий друг Василия Великого, он получил риторическое образование в школах Каппадокии, Кесарии Палестинской, процветавшей тогда Александрии, завершив его десятилетним обучением в Афинах. Покинув Грецию около 358 г., он вернулся в Назианз, где был ритором. В отличие от Василия — строгого и организованного, внутренне собранного и дисциплинированного практика, Григорий был человеком впечатлительным и склонным к самоуглублению и рефлексии. Его долгое время мучил конфликт между «жизнью активной» и «жизнью созерцательной». В 361 г. он принял сан, руководил никейской общиной в Константинополе. В 381 г. на соборе был избран епископом столицы.
Ему принадлежит 45 бесед, которые распадаются на 1) беседы и проповеди первых лет, 2) константинопольские проповеди 379—381 гг., 3) панегирики. Он также автор пяти знаменитых теологических бесед в защиту православия против ариан (380 г.), выдержанных в форме задушевной беседы, двух обличительных речей против императора Юлиана в форме острой инвективы. Он был поклонником и, возможно, какое-то время учеником Фемистия и в своих теологических произведениях видимо, старался следовать его стилю. Для него характерно сознательное стремление к консервации античных языковых форм, использованию светского языческого красноречия для «познания истины». Правда, он считал, что в проповедях «следует, насколько возможно, избегать книжного слога, но склоняться более к разговорному».
В отлитие от Василия для Григория Назианзина риторика была средством не столько влиять на других, сколько выразить самого себя, свои мысли и чувства. Его проповеди достигали большого эмоционального эффекта; глубоко личное чувство, искренность сочетались у него с возвышенно-риторическим духом общих размышлений. Несмотря на многословие, чувствительность и воображение делали его панегирики, монодии, надгробные речи поистине трогательными. Такова, например, его «Надгробная речь Василию Великому», согретая лиризмом индивидуального чувства. Он обогатил жанр панегириков разных видов, насытив их христианскими идеями, модифицировал план и характер надгробной речи, сочетав ее с «христианским утешением», превратил надгробную речь в панегирик христианской жизни. Он, по сути дела, вводил в христианскую прозу то, что вводил в языческую прозу Гимерий, преодолевая враждебность церкви к «красноречию», поэзии. Для христианской речи он искал краски, звучание, ритм. Будучи поэтом, автором религиозных гимнов, он и свою прозу пытался сделать поэтично-выразительной, музыкальной, подчеркивая тем самым интимность, личностность религиозного чувства. Образцом такого личного переживания, мучительного самоанализа является его поэтическая автобиография «О моей жизни», которая повлияла на создание такого глубоко личного произведения, как «Исповедь» Августина 21. Лиризм и интимность чувства, поэтизация {347} страдания и внутреннего переживания, эмоциональный дух возвышенного — именно это Григорий Назианзин внес в ранневизантийскую риторику.
Третьим из «каппадокийских отцов» был младший брат Василия Григорий Нисский. Он также получил блестящее философское и риторическое образование. Некоторое время был ритором. Под влиянием Василия вступил в клир и в 371 г. сделался епископом. Он был созерцательной натурой, «кабинетным ученым» и стал самым, крупным представителем богословской мысли своего времени, широко использовавшим методы свободного, аллегорического толкования Библии. Первым из христианских теоретиков Григорий Нисский поставил вопрос о размежевании сфер теологии и чистой философии. Его риторика — образец ученой христианской риторики. Стиль его тяжеловесен. Он не злоупотребляет цитатами, предпочитая все излагать своими словами. Несколько пышная торжественность стиля не мешает, однако, выразительности, даже самые отвлеченные мысли он формулирует с убедительной наглядностью.
Вершиной христианской риторики IV в. следует признать творчество младшего современника «великих каппадокийцев» Иоанна Златоуста, в произведениях которого «усвоение традиций античной культуры христианской церковью достигло полной и классической завершенности» 22. Он был и крупнейшим практиком «церковного строительства», создателем константинопольской «Великой Церкви», реальной базы ее материального могущества 23.
Он родился в знатной, но небогатой семье в Антиохии. Его отец занимал пост магистра армии Востока, т. е. был военным. Златоуст получил хорошее домашнее христианское воспитание, а затем и классическое образование в школе Ливания. Его религиозное обучение было продолжено Диодором из Тарса, известным ученым-экзегетом Антиохийской школы, и Мелетием, епископом Антиохийским,— не слишком выдающимся теологом, но неплохим церковным практиком.
В 369 г. Златоуст стал чтецом антиохийской церкви. В эпоху гонений на никейцев, когда, как он писал, «люди свободные, знатные, имеющие возможность проводить свою жизнь в удовольствиях... идут в монастыри... потому что все извратилось, и города, в которых находятся судьи и приводятся в исполнение законы, преисполнены всевозможными беззакониями и насилиями», он также удалился из Антиохии, четыре года провел в монастыре, два года был отшельником. Однако, несмотря на слабое здоровье, им владела жажда не созерцательной, а деятельной жизни. Поэтому при первой возможности он возвратился в Антиохию (между 378 и 380 гг.), стал в 381 г. диаконом, а в 386 г.— священником антиохийской церкви. К этому времени относится начало его активной проповеднической деятельности. 12 лет он провел в Антиохии, городе с подвижным и легко воспламеняющимся населением, «Париже Востока», с его легкомыслием и любовью к развлечениям, городе, в котором в это время были сильны традиции язычества. Христианская община города была разделена. Арианство имело в нем очень сильное распространение. {348} Кроме того, в городе была сильная и влиятельная иудейская община, не говоря уже о приверженцах различных мелких религиозных сект. Именно в этой сложной обстановке шлифовалось искусство Златоуста, искусство проповедника-борца.
Златоуст не был религиозным фанатиком, сторонником превращения города в известное подобие монастыря: «Хотел бы я не меньше, а гораздо больше вас и часто молил, чтобы исчезла необходимость в монастырях и такой настал бы добрый порядок в городах, чтобы никогда никому не нужно было убегать в пустыню». Ученик Ливания, он был, может быть, даже более, чем его языческий учитель, убежден в силе слова, проповеди. «Одного человека,— говорил он,— достаточно, если он объят рвением, для того, чтобы улучшить целый народ». В антиохийский период он развивает бурную проповедническую деятельность, складывается как «превосходный экзегет и несравненный моралист». К 380—386 гг. относится серия его догматических речей против язычников, ариан, аномеев, сторонников иудаизма. Именно в эти годы он становится блестящим проповедником христианской морали (без излишнего, однако, религиозного ханжества). Он осуждал увлечение зрелищами — «торжищами бесов», праздность, стяжательство, воспевал трудовую жизнь, величие брака, счастье супружеской жизни и единства семьи, уделял огромное внимание проблеме воспитания детей, гармоничного их образования.