Стремление человека к простоте, к устранению сложности из возникающих ситуаций
[1] Смысл (пафос, мотив) исследования.
Данный пункт совпадает с аналогичным пунктом схемы предыдущего фрагмента исследования.
[2] Конституирование сущности.
В исследуемом явлении – стремлении человека к простоте, к устранению сложности из возникающих у него ситуаций – мы обнаруживаем в человеческой деятельности понятия и свойства, которые фиксируем в следующем положении.
Субъект деятельности выделяет в явлениях среды некий порядок, упрощая этим (для себя) возникающие ситуации, и эти устремления адекватны предположению о согласии природы физической и природы человеческой[6]:
· субъект абстрагирует (упрощает) в своих представлениях явления окружающего мира:
- через рационализацию – сохранение в представлении только понятийно-рациональной стороны явления, что упрощает «работу» с этим явлением (и деятельность субъекта);
- через идеализацию – выстраивание некоторой схемы явления, соотнесенной его сущности, что опять же упрощает «работу» с явлением;
- через метафору – перенесение (соотнесение) существенных свойств явления на доминирующие свойства некоторого артефакта (искусственного объекта), в результате чего «работа» переносится с явления на артефакт – это может давать положительный эффект в случае недоступности реального объекта (явления) или в случае опасного доступа к нему;
· субъект вводит для объектов среды индивидуальные меры и нормы, которыми он руководствуется в своей деятельности и которые он косвенно распространяет как нормы и на саму деятельность;
- задание меры на множестве объектов есть способ соотнесения некоторой количественной характеристики элементам (объектам) множества;
- норма (образец) – описание объекта (или процесса), используемое для его повторного производства (воспроизводства);
· в выстраиваемом порядке субъект стремится достичь гармонии – положения, когда порядок зиждется на законах природы (физической и человеческой).
Понятие пространства деятельности. Рассмотренное ранее понятие смысла деятельности – принципиально качественное и неформализуемое (как целое!). Здесь мы вводим соотнесенное смыслу деятельности понятие пространства деятельности, которое как раз обладает нормативными, формализованными, количественными характеристиками. Определение субъектом пространства своей деятельности – это первый шаг к упрощению и одновременно разворачиванию содержания его деятельности. Пространство деятельности появляется у субъекта в результате анализа/синтеза содержания своей деятельности с целью выявления (и одновременно создания) в ней специфических характеристик и направлений.
Основным средством анализа/синтеза деятельности является декомпозиция. Ключевой в построении пространства деятельности является так называемая полисистемная декомпозиция деятельности на отдельные направления – системы. Этот тип декомпозиции существенно пересекается с так называемой многослойной декомпозицией, введенной М. Месаровичем /94, 62/, последний, однако, нагружает многослойную декомпозицию исключительно функцией принятия решений, у нас же этого ограничения нет. Если предположить, что в описании деятельности использовано некоторое множество понятий, то полисистемная декомпозиция деятельности будет состоять в выделении нескольких отдельных систем описаний, каждая из которых использует лишь некоторое подмножество исходного множества понятий деятельности. Система определяет набор характеристик для каждого ракурса видения деятельности. Идеально выполненная полисистемная декомпозиция обладает свойствами полноты и рафинированности (чистоты).
Полнота полисистемного описания означает то, что каждая актуальная характеристика деятельности обязательно входит в одну из систем описания деятельности.
Чистота полисистемного описания означает то, что каждое понятие входит только в одну систему описания деятельности. Этим достигается независимость систем описаний.
Взгляд на деятельность через призму ее пространства позволяет достичь унифицированности и интегрированности основных понятий субъекта деятельности. Заметим, что последнее особенно важно для руководителя – он никогда не имеет дело (не должен иметь) с узкоспециальными понятиями – для него все «окрашено» во всю гамму актуальных характеристик. Если специалист имеет 1-3 характеристики для отдельного используемого им элемента деятельности, то у руководителя их может быть десяток и более. Подобная многомерность отчасти и достигается введением в работу руководителя пространства деятельности.
Пространство деятельности является своеобразным «языковым кодом» субъекта. Пространство деятельности вполне можно себе представить как аналог декартова (математического) пространства – в качестве координат тогда выступают системы описания деятельности (в некотором приведенном виде, некими интегральными оценками). В пространстве деятельности субъект строит свою профессиональную деятельность через задание ее элементам значений координат пространства.
[3] Материал исследования.
· Бердяев Н.А.«О назначении человека»
· Буркхардт Г.«Непонятная чувственность»
· Зеньковский В.В.«Основы христианской философии»
· Касавин И.Т.«Деятельность и рациональность»
· Мамардашвили«Лекции по античной философии»
· Марсель Г.«Метафизический дневник»
· Ортега-и-Гассет Х.«К вопросу о технике»
· Пастернак Б.Л.«Об искусстве»
· Полани М.«Личностное знание. На пути к посткритической философии»
· Хайдеггер М.«Время и бытие».
[4] Комментарий.
Вот что говорит швейцарский культуролог Г. Буркхардт/37, 154/ о стремлении человека к стабилизации, порядку, то есть к привычному, повторяющемуся – «нормированному» – положению своей среды: «Человек стремится к стабилизации. Это следует из трудного положения человека, его потребности в защите перед лицом слишком открытого мира, его страха перед смертью. Он нуждается в порядке, потому что ему постоянно угрожает хаос. «Запрограммированная» жизнь животного этого не ведает. Человек имеет столько возможностей, что ему угрожает опасность потерять себя, его горизонты так широки, что ему самому приходится себя ограничивать. ... Нет сомнения, что консервативные формы жизни способны дать человеку более прочную основу, чем эпохи перемен. Даже при жестких иерархических порядках спокойствие и уверенность могут создать для людей хотя и узко ограниченное, но надежное пространство жизни». Человек действительно не запрограммирован процедурно, как низшие к нему животные, человек сам выстраивает свою процедурность, однако, можно предположить, что человек наделен неким «природными качествами», которые во многом предопределяют создаваемые им процедуры. Эта природная заданность, ориентированность человека на порядок нами и исследуется.
У неисчерпаемого Пушкина(«Евгений Онегин») встречаем:
Привычка небом нам дана:
Замена счастия она!
Привычка здесь – некоторая воспроизводимая «техника» действия – есть такой момент размеренности и нормированности человеком процессов среды и своей деятельности, в которую эти процессы среды «втянуты». Привычка, однако, как правило, является результатом культурного процесса – научения, образования, иногда принуждения, поэтому привычка не «живет» в нашей деятельности как природное явление – она сама достигается посредством деятельности и усилий человека (то есть, все же «небом она нам не дана»). Но Пушкиндалее пишет – «замена счастия она», а вот это уже указывает на момент природного в человеке. Счастье то как раз «живет» внутри нас по природе вещей – оно всегда готово откликнуться на адекватное ему естественное движение человека, здесь – на стремление и готовность человека следовать привычке, на его стремление к простоте повторения. Поэтому и поговорка: «привычка – вторая натура» довольно точна, поскольку привычка есть сознательно порожденная «техника» и, конечно же, она вторична, но в неизменном следовании человека привычке есть уже буквальное проявление самой натуры (природы) человека – она склонна к этому. Потому то мы привычек своих и не замечаем, что в них проявляется наша природа. Конкретность, особенность привычки есть конкретность формы но само природное явление здесь одно – стремление человека к простоте.
Однако, стремление к стабильности, простоте вступает во взаимодействие с другим человеческим стремлением – к свободе[7]. И чтобы разрешить эту ситуацию «в пользу», например, первого стремления, человек сознательно идет на принятие для себя каких-то ограничений в поведении. Можно, однако, предположить иную ситуацию, когда данное взаимодействие человек стремится разрешить в «пользу» свободы, в этом случае он сознательно идет на отказ от гарантированности для себя определенных спокойствия и удобств, расширяя тем самым свои творческие возможности. Как сознательное принятие ограничений, так и сознательный отказ от гарантированных удобств являют собой «вторичные» по характеру действия человека. Эти действия принципиально отличны от его стремления к простоте и стремления к свободе – природного в человеке. Сознательные решения – суть моменты антропологической инженерии, в которой выстраиваются те самые механизмы и процедуры человеческого поведения, которые в поведении животного «запаяны» как природные.
Важное свойство вводимых понятий мера и норма состоит в их локализованности деятельностью конкретного субъекта. То есть, с праксеологической точки зрения даже принятие человеком такой нормы как закон (научный, государственный, территориальный, общественный или какой-то иной) означает лишь факт признания его данным субъектом, признание его значимости и, соответственно, следование им этому закону наравне со своими собственными, индивидуальными мерами и нормами деятельности – «законами для себя». Не признаваемый субъектом общепризнанный закон под понятие его нормы, элемента порядка уже не подпадает – такой закон есть препятствие, а не содействие упрощению ситуации данного субъекта. Протагоровское «человек есть мера всех вещей» – это как раз «лозунг» праксеолога. Однако, в праксеологии он интерпретируется несколько уже: «конкретный человек есть мера всех своих вещей». В высказывании Шопенгауэра/154, 295/: «Насколько люди невосприимчивы и равнодушны по отношению к всеобщим истинам, настолько же падки они на истины индивидуальные» можно как раз поспорить с критической интонацией автора и воспринимать его буквально.
Тезис Х. Ортега-и-Гассета/107, 144/: «там, где нет норм, нет и культуры» может быть в большей степени (если не полностью) следует относить к индивидуальной деятельности человека, нежели к общественным, групповым процессам. Общественные нормы конкретным человеком лишь принимаются (либо не принимаются), но не устанавливаются. Имеется в виду – не устанавливаются как общезначимые нормы сознательно. Понятно, что великие индивидуальные творческие, культурные достижения становятся в конце концов и общественными нормами – нормами для многих. Данное положение есть своего рода «философское» обоснование системы права, основанной на прецеденте (прецедентного права), – здесь идея справедливости имеет личностные, человеческие истоки, поскольку прецедент по своей сути субъективен; альтернативная система права, основанная на законе (статусное право), наоборот, имеет общественные, обезличенные истоки, поскольку закон здесь – предельно обезличенное, объективное[8] понятие.
Примечательна попытка Бердяеваперенести понятие нормы из социальной этики («законнической этики» в его терминологии) в мир индивидуального /31, 64/: «Речь тут не о личности вообще, а о ценности конкретной и неповторимой личности, о ценности индивидуального. Это и есть прежде всего преодоление законнической этики». И далее /31, 97/: «Нормативизм законнической этики применим лишь к очень грубым элементарным случаям – не нужно развратничать, убивать, красть, лгать, но совсем не применим к более глубоким и тонким случаям, требующим индивидуально-творческого разрешения. ... Настоящая проблема этики связана с той индивидуальной сложностью жизни, которая порождена столкновением ценностей высшего порядка и обнаруживает трагическое в жизни. Между тем как этика преимущественно понималась как учение о том, что не следует красть платков из карманов».
Нормирование столь глобально, что вполне обоснованно считается, например, что вся система наук несет именно нормативную функцию по отношению к материальной природе и природе человека – претендуя в своих рамках, пусть и не на «высшее» (хотя именно такую мировоззренческую позицию пытаются провести в позитивизме и сциентизме), но и никак не меньше, как на раскрепощение человека от гнета непостижимого мира, от гнета заблуждений и темноты. Человек именно нормированием процессов среды и своей деятельности во многом снимает «заботы дня», освобождая себя для этого «высшего». Нормированием пронизана вся наша повседневная жизнь – «примерно одна ложка на литр», «около часа пешком», «километра через полтора», «градусов двадцать» и т.п. Причем, эти обыденные час, литр, километр, градус почти никогда не есть математически строгие час, литр, километр, градус, более того, в индивидуальном «чувственном» ощущении они вообще представляются каждому человеку по-своему, и именно этими индивидуальными «часом», «литром», «километром», «градусом» человек очень часто и пользуется. Ценность этих нормативов как раз не столько в достигаемой точности, приближенности «инструментальной/индивидуальной меры» к всеобщему эталону (что, конечно, важно при коммуникации), сколько в том, что они дают самому человеку механизм, логику нормирования его собственных действий – во времени, в пространстве, в ценностных характеристиках. М. Полани/116, 102/: «Мастер сам устанавливает для себя стандарты и сам себя судит в соответствии с ними; знаток оценивает обширные целостности, ориентируясь на им же установленные стандарты их совершенства». И далее /116, 147/: «Можно сказать, что адаптация наших органов чувств, побудительная сила наших потребностей и страхов, способность к передвижению, сохранению равновесия и вертикального положения, равно как и процессы научения, развиваемые неартикулированным интеллектом на их основе, являются таковыми и приводят к тем результатам, к которым они приводят, благодаря своеобразному самоконтролю, ориентированному на стандарты, которые они сами себе задают». То есть, стандарты (опять же, нормы) заданы, «продиктованы» человеку его природой – «стандарты наших органов чувств».
М. Хайдеггерподчеркивает /143, 246/, что тезис Планка: «действительно лишь то, что поддается измерению» верен именно потому, что в нем высказано нечто принадлежащее существу всей современной науки, а не только естествознанию (физике), что понятие исчисления следует интерпретировать не в узком смысле числовых операций, но в широком сущностном смысле – «исчислять значит брать что-либо в расчет, принимать во внимание, ожидать определенный результат и т.д., в этом плане всякое опредмечивание действительного есть исчисление».
В.В. Зеньковскийуказывает на то, что известным русским философом В.Д. Кудрявцевымотмечен онтологический смысл нормы для человека /67, 36/: «В.Д. Кудрявцеввпервые ясно и точно сформулировал положение о том, что надо разуметь под «истиной». Истина о всякой вещи, говорит Кудрявцев, есть не только истина о том, что есть, но и о том, чем должна быть данная вещь. Мы это ясно понимаем, когда речь идет, например, о здоровье человека: истина о здоровье основана на соотношении фактического состояния человека и того «нормального» состояния, которое может быть и должно было бы быть у него. Категория болезни есть вообще более широкая категория, чем это принято думать, – она относится ко всему бытию, ко всему в бытии. ... Категория «болезни» внутренне связана с выяснением взаимоотношения «факта» и «нормы» в бытии».
В естественном характере нормирования человеком процессов среды и своей деятельности отчасти состоит момент его понимающего вхождения в эту среду. Такое положение созвучно указанию Поланина пророческую силу рациональности (формализованности) /116, 23/: «Можно утверждать, что вообще всякая теория, которую мы провозглашаем безусловно рациональной, тем самым наделяется пророческой силой. Мы принимаем ее в надежде, что благодаря этому нам удастся войти в соприкосновение с реальностью». Любой достигнутый порядок – в виде нормы, меры, рациональности – есть момент соприкосновения с реальностью. Даже миф, отмечает Мамардашвили, несет в себе некое человеческое представление порядка /88, 20/: «Центр тяжести мифа не есть утверждение того, что в мире действительно что-то случилось, скажем, с Зевсом, с титанами, с Хроносом, а потом наука или философия показывают, что никакого Хроноса не было, все это выдумки. Центр тяжести не в этом, а в разыгрывании практической, формальной или технической вещи, которая призвана вносит порядок в человека и в его мир». Мамардашвилиотмечает также следующий интересный момент относительно понятия порядка /88, 174-177/: «Аристотель, судя по всему контексту его мышления, утверждает, что порядок не может возникнуть из хаоса – только из порядка. … Идея, что порядок – только из порядка, означает, что мы не можем утверждать, что из низшего возникает высшее, из несовершенного со временем получится совершенное, из низкого – высокое; все эти посылки прямо противоположны эволюционной теории. Здесь заведомо исключено, что из обезьяны может получиться человек. … Здесь содержится предположение (философский постулат), что в этом вертикальном разрезе (ортогональном развороту времени) все есть свершимость в завершенном виде, есть завершенная полнота бытия. Формы свершились, и они как актуалии управляют тем, что и как появляется в реальном мире. … Все, что вызывается и случается в мире деятельности, все, что мы можем понять и о чем можем осмысленно говорить, все это называется завершенными и полными формами. И если мы можем предмет (животное, человеческий поступок, астрономическое явление, физическое явление) поставить в луч света завершенного бытия, то тогда об этом можно осмысленно говорить».
Возможно здесь мы обнаруживаем замечательное взаимное дополнение, гармонию между физической (материальной) природой и природой человека. Физическая природа хаотична в том смысле, что в ней нет ничего, что было бы источником стремления к порядку, к поддержанию порядка (природа, к примеру, не знает закономерной смены дня и ночи – этой закономерности нет, а если кто в этом сомневается, тот пусть выйдет в открытый космос и попытается обнаружить это явление). Но, в то же время, физическая природа является тем исключительным местом, где «все происходит». Человек же как раз несет в себе – в своей человеческой природе – стремление к порядку, он им актуализирован, однако, природа человека не может выступить «материалом» его собственной деятельности – в этом качестве вступает как раз физическая природа (в том числе, конечно, и физическая природа самого человека). Мы считаем методологически очень важным тезис об априорной ориентированности человека на порядок – становится понятным где искать истоки любой науки – они в человеке.
Пожалуй, наша схема открывает ход к следующей интуиции Паскаля/109, 127/: «Геометрический порядок не определяет всего и не доказывает всего, и в этом отношении он уступает абсолютно совершенному порядку. Но он признает лишь то, что ясно и постоянно для естественного света, и потому он есть совершенно истинный порядок, и если его недостаточно поддерживает рассуждение, то его поддерживает природа. Этот порядок, для людей самый совершенный, не состоит ни в том, чтобы все определять и все доказывать, ни в том, чтобы ничего не определять и ничего не доказывать. Он заключается в том, чтобы придерживаться средней линии – не определять то, что ясно и понятно всем людям, и определять все остальное. Против этого порядка грешат в равной мере и те, которые пытаются все определять и все доказывать, и те, которые пренебрегают определением и доказательством того, что само по себе не очевидно». Там, где Паскальговорит: «порядок – то, что ясно и постоянно для естественного света», есть «для естественного света» именно субъекта (!), но это и есть обозначенное нами человеческое стремление к порядку, его чувство порядка – субъект совершенно необходимо присутствует в этой схеме. С другой стороны, «истинный порядок поддерживает природа» –это есть наша интерпретация природы как единственно возможного материального носителя порядка. Этой стороной явление порядка также необходимо должно поддерживаться.
Но, похоже, доминируют следующие две крайние позиции – либо все закономерное от физической природы, либо все от самого человека. Первой позиции придерживается тот же Мамардашвили/88, 140-141/: «У Платона– то, что он называет идеей или формой, и что потом Аристотельбудет называть абстракцией, – нечто не гносеологическое, то есть не отвлечение, совершающееся в нашей голове, а нечто, обладающее чертами бытия и существования. ... Небо в том смысле, в каком греки о нем рассуждали – было таким материальным носителем гармонии, наблюдение которого или отношение к которому производило в наблюдающих упорядоченность души. Это не просто абстракция – вот я отвлек в «небе», в абстракции, какую-то закономерность. ... Возможна более сложная абстракция, когда из предмета я могу извлечь некую регулярность. Это и будет отношением (кстати, именно в этом контексте греки и формулировали закономерности движения небесных светил), имея в виду отвлечение, реально происходящее в самом бытии; здесь порядок сам работает, существует, потому что его существование, именно существование, а не гносеологическое абстрактное содержание, производит порядок, который не существовал бы в душе наблюдающего без его отношения – в данном случае – к небу». Таким образом, у Мамардашвилине стремление человека к простоте, порядку определяет факт открытия некоей закономерности, но «порядок уже пребывает в бытии». Человек лишь описывает явление в понятиях, реально же явление происходит в самом бытии, уже «работающий в нем порядок» лишь извлекается человеком из природы. Таким образом, с понятием порядка как с некоторой формой, идеальной сущностью мы попадаем в ситуацию классической философской проблемы отношения физической природы и идеальных сущностей. Впрочем, наша конкретная оппозиция с Мамардашвиливозможно не антагонистична, по крайней мере, наши взгляды соотносимы – равно как у Мамардашвилинеумолимо появляется понятие априорной «упорядоченности души» (которая как раз и откликается на гармонию природы), так и в нашей позиции не отрицается физическая природа как «носитель» порядка. То есть, у Мамардашвилисубъект извлекает «излучаемый» природой порядок, у нас – нечто в природе (как в материале) субъектом провозглашается, объявляется порядком (подобно априорным идеям Канта, однако, с той разницей, что порядок субъектом может быть провозглашен лишь на конкретном материале).
Истории известен, кажется, единственный случай, когда философско-мировоззренческая система, а именно конфуцианство, достигла статуса религиозной системы. А ведь пафосом конфуцианства является строгое следование порядку, традиции. Средневековое сознание также возвело идею всеобъемлющей и осмысленной упорядоченности вещей в своего рода незыблемый принцип мироздания. Таким образом, можно эти факты считать важным указанием на онтологические корни порядка. Страсть к бесконечному упорядочиванию вовсе не указывает на появившуюся у человека «умственную привычку», как об этом пишет А. Усманова/136, 30/, мы считаем это нечто большим – это природное.
Математик Д. Гильбертутверждал: «мы можем свободно образовывать идеальные продукты, подчиняясь только одному основному ограничению – не впадать в противоречия». Философ И.Т. Касавинидет еще дальше /73, 37/: «Постепенно выясняется, что рациональность не задается и не ограничивается сферой сознания, но является характеристикой человеческой деятельности как таковой». И это уже в точности соответствует нашему взгляду на стремление человека к рациональности (формализованности) как на природное в нем.
Рациональность (формализация) как и нормирование (задание меры) широко распространена в нашей жизни – начиная со всякого рода обыденного порядка (распорядок дня, расписание занятий, программа работ, семейный уклад и т.п.) и кончая традиционным ритуалом (обряды рождения, похорон, бракосочетания, разнообразных праздников и многое другое). Если задание меры открывает в процессах среды и деятельности возможность исчисления на отдельных множествах их элементов, то формализация открывает возможность установления отношений и функциональных зависимостей между понятиями (множествами элементов) деятельности субъекта, что в совокупности еще более упорядочивает и тем самым упрощает ситуацию субъекта.
Имманентность абстрактности (упрощения) человеку, помимо его стремления к рациональности, мы обнаруживаем и в метафоризме. Природу метафоризма Пастернак, например, воспринимал как естественное следствие «недолговечности человека и надолго задуманной огромности его задач» /111++, 176/, в силу этого несоответствия человек «вынужден смотреть на вещи по орлиному зорко и объясняться мгновенными и сразу понятными озарениями ... метафоризм – это стенография большой личности, скоропись ее духа». Далее Пастернактак пишет об импрессионистах: «При ненасытной жажде написать по целой вселенной, которая их обуревала, у них не было времени писать по-другому. Импрессионизм извечно присущ искусству. Это выражение духовного богатства человека, изливающегося через край его обреченности». Понятно, что преодоление подобной обреченности (существующей от природы) актуально для каждой личности. Осуществлять реальность посредством абстрактности, в этом мы видим один из сущностных моментов человеческой деятельности, в этом притягательность осуществления реальной жизни, непосредственное же ее осуществление пребывание в мире конкретного) неизбежно примитивно и как раз обречено на поражение. От страха никто не убегает в идеал, в абстракцию – как обвиняет в этом философов Ницшеи критика чего составляет один из пафосов его работ. Не страшно «поддаться» идеалу, наоборот, убегают от конкретного – одновременно примитивного и хаотично сложного («дурная бесконечность») – «жизнь сложна, потому что конкретна». Подмена реальности некоей абстракцией осуществлялась уже в древние времена. Постоянно попадая в экстремальные условия первобытный человек, будучи не в силах преодолеть окружающую его природу, вынужден был преобразовывать самого себя. Так, магическая деятельность за счет подмены целей в неблагоприятных условиях (например, при невозможности охоты и земледелия в условиях сильной засухи происходила их замена на соответствующие ритуалы) позволяла решать главнейшие смысловые проблемы: мобилизацию единства и жизненных сил племени для его сохранения. Может быть в приведенном нами ранее примере планирования японской экономики мы имеем не ситуацию скользящего планирования, но лишь воплощение плана как ритуала (метафоры жизненного порядка), призванного «обуздывать» хаос хозяйственной жизни, в которой реально нет и не может быть порядка по самой сути, но без которого не может жить человек, ориентированный на порядок.
Так как мы следуем в своей работе феноменологии Гуссерля, то для нас особенно важна ориентированность его философиина норму, как на внутренне присущее интенциональной жизни людей качество /56, 304/ (примеры этого – повсеместное нормирование обыденной жизни человека и огромная потребность человека в общественной морали, с одновременной критичностью к ней). Отсюда мы приходим к выводу об актуальности расширения человеком своей нормотворческой деятельности. И может быть в наибольшей степени это относится к человеческой возможности порождать нормы своего собственного бытия и своей деятельности (заметим, что традиционно нормированию подвергаются лишь коммуникативные, общественные действия и понятия). Такие акценты, однако, смещают нашу позицию со строгой «гуссерлевской научности» в постановке и решении «бесконечных» задач (в обнаружении норм). Дело в том, что нами кроме научных (общезначимых) норм допускаются также индивидуальные и групповые нормы. Причем, мы считаем, что последние своей «смысловой» ориентированностью нисколько не расходятся с научными. То есть, мы допускаем бесконечный спектр человеческих позиций по нормированию – от философа, осуществляющего практику/критику (нормирование) жизни во всей ее культурной полноте – ее целей, форм, подлинности, историчности и т.д., до «рядового» субъекта, осуществляющего нормирование своей частной практики – ее безопасности, комфорта, смысла и надежд, ни на кого более не распространяющейся. Естественно, мы имеем бесконечное число промежуточных вариантов, типа профессиональных стандартов, этических и юридических норм, национальных и региональных обрядов, табу и т.п. Если заданная извне общественная, групповая или даже всеобщая норма для конкретного человека может оказаться даже помехой и нежелательным ограничением, то индивидуальное нормотворчество, с одной стороны, просто «полезно» для человека, поскольку оно естественно, с другой стороны, оно как раз ослабляет давление, нагрузку на человека со стороны части навязываемых, но не принимаемых им общественных норм. В данном контексте можно даже предположить, что философ как «властитель дум» (творец «великих» образцов) не так интересен и актуален для философского, научного осмысления, как «философ» внутри каждого из нас. Возможно здесь мы выходим на феномен массовой культуры, но не через проблемы самой культуры (предмет культурологии, социологии, политологии) а через более традиционный для исследования предмет – через природные явления человеческой деятельности.
Такой широкий взгляд на нормирование помогает решить проблему рациональности точных наук, о которой говорил Гуссерль/56, 323/: «Где же найти тот могущественный метод, который от интуитивности восприятия окружающего мира привел бы нас к идеализациям математики и к ее интерпретации в качестве объективного бытия, подлежащего критике и прояснению? Революционный переворот, произведенный Эйнштейном, касается лишь формул, в которых описывается идеализированная и наивно опредмеченная природа. Но каким образом формулы или математическая объективация вообще обретают смысл на фоне жизни наглядно воспринимаемого окружающего мира – об этом ничего не говорится, и Эйнштейнне преображает пространство и время, в которых протекает наша действительная жизнь. … Поскольку наглядно воспринимаемый окружающий мир, это чисто субъективная реальность, игнорируется при научной тематизации, то действующий субъект тоже оказывается забыт и личность ученого не тематизируется. (С этой точки зрения рациональность точных наук стоит в одном ряду с рациональностью египетских пирамид)». Поскольку человек всегда находится, с одной стороны, в природном контексте собственной деятельности, а, с другой стороны, в природном контексте материала этой деятельности (и тем самым – в контексте физической природы), то человеком с необходимостью осуществляется стык математической идеализации (рационализации, нормализации и т.д.) с интуицией своего восприятия, конечно, при условии, что человека на это «хватает».
Одна опасность. Мы отмечали, что пророческой силой теория (и любая форма рациональности) обладает не только для ее автора, который естественно и обоснованно в нее верит, но и для тех, кто принимает теорию через собственное ее «воспроизведение», через усилия образования и опыта, кто через собственное понимание теории вводит ее в свою культуру, деятельность. Но опасность может возникнуть в случае, когда конкретное лицо будучи не в состоянии воспроизвести теорию собственными усилиями пытается воспользоваться ее тезисами чисто «формально»,вот здесь неизбежны заблуждения и неудачи. Мы уже отмечали, сколь магически на обывателя действует всякое «число» (и на этом строится «политическая статистика») – он готов принять как достоверную абсолютно любую информацию, лишь бы та была «правильно» оформлена.
Об одном «побочном» явлении. Формализованность, порядок и подобные качества при попытке относить их к деятельности в целом, и противопоставлять, таким образом, хаосу, именно в этом случае его предполагают. Н. Бердяев: «При поиске ясных, однозначных причин и закономерностей исчезает сложность, и многообразие бытия». Феномен человеческой деятельности не может быть исчерпан никаким отдельным своим явлением, а значит фиксированной совокупностью понятий, в том числе и абстрагированием, которое всегда есть упрощение, неминуемо сопровождающееся «потерями». Действует так называемый закон Гресхама: «количественный анализ всегда убивает качественный». Таким образом, абстрагирование есть понятие, с которым не может быть адекватно соотнесена деятельность человека в целом. Всегда за рамками научных понятий (за рамками нашего «пространства деятельности», например) остаются исключительно важные иррациональный и трансцендентный компоненты деятельности. Примечательно, например, что Спиноза, даже будучи последовательным сторонником строгого дедуктивного метода, в своей этике интуицию ставит выше логических, рациональных схем, его теорема (N25 в части V) гласит: «высшее стремление души и высшая ее добродетель состоит в познании вещей по третьему роду». Третий (высший) род познания у него – познание через интуицию, а рассудочное познание у него – познание уже второго (низшего) рода.
Абстрактные понятия, введенные субъектом в свою работу, становятся опорными в его деятельности. Их постоянство, противоположное непрерывной изменчивости конкретной реальности, во многом содействует преодолению субъектом сложности своей практики. Но такое положение касается именно явлений человеческой деятельности, но не духовной сферы человека. Если же пытаться анализировать ситуацию в «духовном» плане, то незыблемость даже абстрактных понятий становится сомнительной. Г. Марсель/92, 44/: «Не вызывает ли беспокойство даже сам термин «абстракция», которым я должен пользоваться? Как оправдать тот диктат, которому я стараюсь подчинить свои будущие поступки от имени некоторого состояния? Откуда исходит эта власть, и что, следовательно, ею руководит? Не прибегаю ли я к упрощению, отделяя от моего настоящего некий субъект, который претендует подняться над ним в интеллектуальном измерении, совершенно несовпадающем с ним по продолжительности и заполненном понятийными конструкциями? Если заглянуть глубже: не само ли это настоящее через посредника приписывает себе нечто вроде вечности? Но тогда фальшь заложена в самой сердцевине моей жизни».Очень тонкое наблюдение, которое служит предупреждением об опасности всякой попытки отнести научный инструментарий (в том числе понятие абстракции) к области человеческого духа.
Указания на определенные ограничения на сферу «действия» рассматриваемых нами явлений порядка – абстрагирования и нормирования субъектом своей деятельности – мы находим и в работе Г. Буркхардта/37, 155/: «Западная слепота» мешает социологам видеть, что за общественными порядками, которые люди конструируют для себя – должны конструировать, поскольку их положение в мире иное, чем у животных (то есть отчасти вне природное), – что за этими порядками везде действуют иные, непринужденные связи. Лишь осознав это, человек начинает понимать, что окончательных конструкций не может быть, что нужны лишь вспомогательные конструкции, обеспечивающие необходимое равновесие. Без потребности в стабилизации, несмотря на связанную с этим ложь, нет человеческого бытия. Однако на Западе эта потребность развивается так односторонне, что люди почти забыли, что они устроены совсем не так, как это представлено во многих учебниках и науках. Бытие всех нас, возможно, гораздо более бесцельно; но, может быть, в то же время гораздо более полно смысла, чем нам говорят, могут сказать и хотят сказать».