Внешняя экспансия и внутреннее устройство. С классически мусульманской точки зрения кульминационный пункт всемирной истории был пройден со смертью Пророка
С классически мусульманской точки зрения кульминационный пункт всемирной истории был пройден со смертью Пророка. Нерасколотая умма, с последних лет жизни Мухаммада обычно именуемая джамаа, в течение следующих десятилетий распространялась вширь и частично выполняла предначертания бога за пределами территории, на которой она возникла, что, по мнению мусульман, даровало миру век несравненного блаженства. Однако присущее исламу противоречие между теократией и государственной властью, между идеалом «лучшей» общины и результатами ее деятельности вызвало разлад, разрушивший ее духовное и политическое единство. Во второй половине столетия радость по поводу исторических перемен, которые, казалось, подтверждали смысл предопределения, была ослаблена печалью, вызванной ходом истории, и страданием, которое и сегодня слишком явно ощущается в представлении мусульманина о себе самом. Верующий должен как можно глубже изучить то время, когда разрыв между нормативом и реальностью еще не отравил человеческие сердца; тот, кто появился на свет позже, должен как можно тщательнее исследовать жизненные правила, рожденные в ту короткую эпоху. Ибо, хотя было бы преувеличением утверждать, что общество тех ранних дней навсегда стало образцом, именно жизнь того периода, наряду с запретами и заповедями Корана, создала образ праведного существования и выявила категории, с помощью которых может быть понят и решен вопрос о преемниках Мухаммада. Мусульманин чувствует потребность прославлять деяния Пророка, так как это гарантирует ему безупречную жизнь. Нас как чужестранцев смущает вопрос о его субъективной искренности. Нелегко поверить, что «откровение» доступно сотням людей. Но общество, для которого состояние экстаза является сверхъестественным средством при определении границы между сознательным и бессознательным, бесспорно, резко отличается от нашего. Во всяком случае, известно, что сомнение по поводу возможности такого вдохновения никогда не высказывалось; все, о чем спорили в те ранние дни, сводилось к личности и источникам. По-видимому, появление Мухаммада создало прецедент: к концу его жизни некий «пророк» почитался по преимуществу в качестве политического лидера в Восточной и Южной Аравии, и это могло бы длиться долго, если бы победа ислама не сделала невозможным спонтанное появление подобных людей.
Как харизматический лидер Мухаммад был незаменим; однако в качестве главы общины и мухаджиры и ансары хотели бы видеть человека из своих собственных рядов. Ансары, «помощники», составляли, разумеется, большинство. Мухаджиры, «товарищи по хиджре·», были в основном обращенные в разное время мекканцы, хотя звание мухаджир даровалось и обращенным, принадлежавшим к другим племенам; судя по всему, Пророк отличал байа арабийа, простую приверженность общине, от байат ал-хиджра, понятия, подразумевавшего и переселение в Медину. Небезынтересно, что от слова ансар было образовано прилагательное, включавшееся в имена многих людей после принятия их в члены племени или локальной общины, тогда как со словом мухаджир этого не произошло, несмотря на высокий статус и тесное братство «товарищей по хиджре».
На бурном заседании в конце концов удалось убедить ансаров не настаивать на переходе права наследования к одному из них или на совместном правлении «помощника» и «переселенца». Отчасти под давлением наводнивших город бедуинов они согласились принести присягу Абу Бакру, одному из старейших приверженцев Пророка и к тому же представителю религиозной аристократии, принадлежавшему к одному из мелких родов племени курайш.
Во время своей последней болезни Мухаммад поручил Абу Бакру представлять его на всеобщей молитве. И как раз в том, чтобы стать «представителем» посланника бога, халифат расул Аллах (вскоре упрощенным до халифа), увидел Абу Бакр свое предназначение. В соответствии с постепенно развивавшимся исламским правом назначение Абу Бакра наследником было произведено при помощи выборов и узаконено присягой, принесенной байа путем рукопожатий, причем присутствовавшие давали торжественное обещание и за отсутствовавших. По-видимому, отношением Абу Бакра к своему долгу объясняется его отказ отговорить верующих от северной кампании, запланированной Мухам-мадом, хотя к тому времени политическая ситуация изменилась не в пользу мединцев и наряду с созданием постоянной угрозы мусульманскому обществу кампания привела к ощутимому ослаблению военной безопасности. Войско вернулось через два месяца. Ни о каких существенных результатах кампании источники не сообщают.
Со смертью Мухаммада созданная им политическая система повсеместно зашаталась. Многие важнейшие племена сочли себя свободными от договорных обязательств, изгнали сборщиков налогов и вернулись к прежней жизни. Следует отметить, что это отпадение (ридда) не сопровождалось возрождением язычества. Свободолюбивые бедуины просто-напросто в одностороннем порядке разорвали союз, который обеспечивал мединцам господство над большей частью полуострова. Государство Мухаммада было лишено политического единства; подобно Римской империи и ее эллинистическим предшественникам, оно представляло собой совокупность территорий или народов, находившихся в той или иной степени в зависимости от уммы, или, по их собственному мнению, от Пророка. Лишь немногие районы были непосредственно включены в сферу власти Медины; в первую очередь речь идет о Мекке, которую Мухаммад поставил под контроль наместника. Коллективное обращение в ислам, предусматривающий обязательную молитву и уплату налогов, предшествовало подлинному религиозному перерождению. Сам Мухаммад прекрасно понимал, что переход бедуинов на его сторону имел весьма поверхностный характер, «Сказали бедуины: ,,Мы уверовали!» Скажи: „Вы не уверовали, но говорите ,,Мы покорились», ибо еще не вошла вера в ваши сердца» (Коран, 49, 14).
Может быть, важнейшей фазой ридды, хотя и не всецело ее порождением, было появление Масламы, которого мусульмане презрительно звали Мусайлима, т. е. «Масламишка». Племя бану ха-нифа в Йемаме признало его пророком еще при жизни Мухаммада. Подобно Мухаммеду, он получал откровения, которые излагал рифмованной прозой; он также проповедовал монотеизм и отличался от Мухаммада лишь крайним аскетизмом. Весьма неправдоподобно утверждение, будто Маслама начал свою деятельность до Мухаммада. Прочие пророки этого беспокойного времени несомненно появились позже: Айхала ал-Асвад (в Йемене), занимавшийся преимущественно решением местных политических вопросов, его деятельность отдавала архаизмом; Талха (для мусульман — Тулайха) в племени асад; и женщина Саджах, которая недолго проповедовала среди племени тамим, пока мусульманское войско не вынудило ее уйти в Месопотамию. Один только Мусайлима попытался создать какую-то достойную упоминания оппозицию, и поэтому бану ханифа, на некоторое время объединившиеся с тамим путем заключения брака (символического?) между их пророками, были жестоко наказаны. Ал-Асвад был убит еще до смерти Мухаммада. Прошло немногим более года с тех пор, как Абу Бакр занял свой пост, и ридда была побеждена; племенной сепаратизм как принцип государственности потерпел поражение; дальнейшие теократические эксперименты, служившие партику-ляристским интересам, были отныне не более чем подражанием, обреченным на неудачу. Хотя новое устройство Аравии и уммы гарантировалось Мединой, создалась такая географическая и политическая ситуация, которую Абу Бакр не мог предвидеть. Война Сасанидов против Византии привела персов в 615 г. в Иерусалим, в 619 г. — в Египет, а в 626 г. в момент наивысшего успеха — к воротам Константинополя. Однако внутренний кризис в Персии, усугубленный реорганизацией византийской армии, обратил ожидаемую победу в сокрушительное поражение, и война была окончена. Воспользовавшись начавшимся ослаблением Сасанидской империи, ал-Мусанна ибн Хариса, вождь племени бану шайбан, в 633 г. захватил Савад, плодородный район в Центральной Месопотамии. Знаменательно, что он принял ислам до своего выступления, хотя лишь по прошествии нескольких месяцев это принесло ему поддержку Медины. Затем на сцене появился великий полководец Халид ибн ал-Валид с небольшим отрядом ансаров; но к тому времени занимавший некогда господствующее положение арабский город Хира пал. Персия собирала свои силы для обороны, а тем временем Медина предприняла нападение на византийскую Сирию.
Если детально исследовать ход кампаний, они могут показаться более трудными, а сопротивление более упорным, чем о том свидетельствуют быстрые успехи, арабов, которые кому угодна могли бы внушить самонадеянность. Множество факторов способствовало поразительным победам арабов: мобильность отрядов, сражавшихся на внутренних границах, и использование верблюдов, что позволяло арабам быстро перебрасывать войска в нужное место; недостаточная координация персидской обороны, которой руководили независимые и разобщенные правители. В Византии арабам помогало отчуждение греческого ортодоксального населения от монофизитов-семитов, прибрежных городов с их греческой культурой от внутренних сельских районов, ориентировавшихся на Восток. Все это усугублялось безразличием, которое испытывало к старому правящему классу подневольное население, привыкшее к иностранному господству. Столь же, если не более важным было стремление к созданию крупного государства, побуждаемое и направляемое из Медины мусульманской общиной, идентифицировавшейся с арабами. Свои моральные стимулы она выводила из Корана, из призыва сражаться с неверными. Кроме того, часто забывают, что каждый мусульманин был солдат, что Медина фактически имела в своем распоряжении вооруженный народ, тогда как у византийцев и персов в военных действиях принимали участие профессиональные армии, сформированные на основе воинской повинности, а это означало, что войны длились дольше и стоили дороже. Разумеется, нельзя недооценивать религию как источник неукротимости мусульманских армий; но их наступательные операции объяснялись не столько стремлением распространить истинное учение на чужие народы — никто и не думал об обращении неарабов, — сколько желанием превратить всех арабов-мусульман в хозяев земель древней цивилизации, расположенных на их границах. Это должен был бы, без сомнения, сделать ислам, религия новых властителей, господствующая религия.
Но концепция расширения дар ал-ислама, исламской сферы власти, как логическое следствие мусульманской универсальности, сравнимая с dilatatio imperil Christiani {«распространение христианского владычества») в Германской империи при Оттонах, возникла позже, хотя, глядя ретроспективно, мы должны будем прийти к выводу, что даже первые завоевательные войны, вероятно, имели тот же характер.
Так или иначе, экспансия развивалась с колоссальным успехом. Ожная Палестина пала в то же время, что и Хира (633), и победа 8 сражении при ал-Аджнадайне (июль 634) сделала доступной для завоевателей остальную часть провинции. В сентябре 635 г. осле шестимесячной осады капитулировал Дамаск, поражение императорской армии на р. Ярмук (август 636) на века решило судьбу Сирии; Иерусалим сопротивлялся еще два года, эллинизированная Кесария — еще четыре. В 639 г. Амр ибн ал-Ас пересек египетскую границу, и в июле 640 г. византийцы потерпели решаю-щее поражение неподалеку от Вавилона (Старого Каира), к северо-западу от современного Каира; сама крепость держалась до следующего года. В Вавилоне патриарх Кир заключил с арабами соглашение, в соответствии с которым Александрия, ключевой пункт Византии в Египте, была очищена в сентябре 642 г. Императорские войска вернули себе этот город на несколько месяцев с помощью удачной уловки, но его второе падение означало конец византийского присутствия в Египте. Легенда, согласно которой александрийская библиотека была сожжена по приказу халифа, впервые появляется в XIII в.; ее происхождение неясно; вероятно, в ней сохранена память об уничтожении коллекции книг при взятии Кесарии.
Тем временем битва при Кадисии (к юго-западу от Хиры) в 636 г. и захват столицы, Ктесифона (ал-Мадаин), передали неиранские провинции империи Сасанидов в руки мусульман. Спустя два года после завоевания Верхней Месопотамии, которое было осуществлено из Сирии, арабы вторглись в саму Персию; в 642 г, была одержана победа в битве при Нехавенде. Эта победоносная мусульманская кампания еще раз продемонстрировала, что собственно Персия с ее недостаточно развитой экономикой и сепаратизмом провинций могла служить в качестве базиса империи лишь при очень благоприятных обстоятельствах. Уже не впервые она рушилась под бешеным натиском относительно малочисленной армии или отсталого в культурном отношении народа. Поражение в битве при Нехавенде вызвало новую вспышку персидского сепаратизма; она вынудила последнего из Сасанидов, Йездигерда III, отступить еще дальше на северо-восток; в конце концов он был в 651 г. убит в Мерве. Его сын, действуя на периферии, пытался возродить Сасанидскую империю с помощью тюрок Центральной Азии и даже китайцев, но его усилия оказались бесплодными.
Эти важные события происходили при халифе Омаре ибн ал-Хаттабе, которого Абу Бакр на смертном одре назначил своим преемником. Омар, без сомнения, был величайшим правителем того времени; подобно своему предшественнику, он принадлежал к «исламской аристократии» и происходил из маловлиятельной курайшитской семьи. Он добавил к званию халифа титул амир ал-муминин, «повелитель правоверных» (амир — нечто среднее между «князь» и «военачальник»). Омар сделал больше любого другого халифа, чтобы учредить новую систему власти, которую можно охарактеризовать как арабо-мусульманскую теократию. Управление осуществлялось из Медины, являвшейся духовным и административным центром; при этом провинциальным властям была предоставлена значительная независимость. Население было разделено на два «класса» — на правящих мусульман и на подчиненные народы, исповедовавшие иную веру.
Молодое государство являло столь совершенный образец теократии, что его цели, структура, условия признания его истинности и методы управления полностью основывались на божественном откровении или на прецеденте, установленном апостолом бога. Оно должно было обеспечивать религиозную целостность иммы, с самого начала почти неотличимую от ее политической целостности. Мухаммаду принадлежит установление, что ислам не разрешает создавать хилф, т. е. объединение генеалогическо-политических структур среди верующих. Тем не менее племена и роды оставались центрами социальной жизни, так что между двумя этико-политическими принципами, каждый из которых требовал от человека полной лояльности, возникали противоречия, имеющие серьезные последствия. Завоевания привлекли внимание людей к иным проблемам и на некоторое время ослабили напряжение.
При поощрении властей племена перебирались со всем своим имуществом в новые провинции; однако в своем отношении к местному населению они не уподоблялись помещикам. Они сообща селились в амсар (нечто вроде военных центров, провинциальных столиц). Халиф назначал наместника, который командовал армией и отвечал за внутренний порядок. В конце столетия появился обычай назначать судей (кади); прерогатива эта принадлежала наместнику, который тем самым облегчал себе отправление правосудия. При нем состоял финансовый чиновник, в обязанности которого входило наблюдение за отправкой излишков в Медину. В первое время община поддерживала свое существование за счет военной добычи, пятая часть которой шла Пророку, т. е. государству, или, на языке того времени, Аллаху; к этому добавлялся садакат, иногда именуемый также закат. Вначале то были добровольные пожертвования, а затем, когда бедуины присоединились к общине, их размер был установлен официально. При жизни Пророка закат, по-видимому, представлял собой дань, вносимую в натуральной форме, но после его смерти стал означать «узаконенную милостыню», или «налог для бедных», и взимался в размере примерно 2,5 % стоимости имущества (но не дохода). В завоеванной стране платило, разумеется, подвластное население. Постепенно совершенствовавшееся публичное право четко различало территории, полученные мусульманами мирным путем, так сказать, капитулировавшие добровольно (сулхан), и приобретенные с использованием силы (анватан). Жители первых сохраняли свое имущество и вносили коллективную подать, которая не могла быть произвольно увеличена правительством, — отсюда множество не всегда достоверных документов, свидетельствующих о передаче тому или иному городу такого статуса; население вторых теряло права собственности, но сохраняло свою землю в обмен на уплату налога, назначавшегося правительством.
На практике разница была не столь велика, как может показаться; крестьяне в покоренных странах страдали не больше, чем при прежних правителях. Строго говоря, захваченные земли должны были бы делиться между завоевателями, как мы бы теперь сказали — между солдатами оккупационной армии, но в этом случае исламская община как нечто реальное неминуемо вскоре погибла бы. Поэтому государственные земли, а также вся собственность, владельцы которой бежали, прямо передавались умме, а унаследованные от них деньги поступали, как правило через провинциальные казначейства, в мединскую государственную казну, мал Аллах. Подобно тому как это происходило в Персии и Византии, связь между мусульманскими областями осуществлялась по официальным каналам, находившимся под контролем центрального правительства. Территория, завоеванная войсками провинции, обычно становилась частью этой провинции, управлялась и эксплуатировалась ею. Так возникла тесная связь Хорасана с Басрой и Джазиры с Сирией.
Арабы, входившие в состав действующей армии, считались «воинами» (мукатила) или «переселенцами» (мухаджира — в мусульманских областях!), или же в соответствии с декретом Омара от 636 г. они причислялись к «исламской аристократии» на основании их раннего перехода в мусульманство либо потому, что они принимали участие в сражениях героического периода, таких, как битвы при Бадре или Ухуде, либо же потому, что они были родственниками Пророка. Соразмерно их заслугам (религиозным) им назначалось содержание, которое выплачивалось из доходов, получаемых от поземельного налога и джизьи. Так что в известном смысле они, конечно, зависели от государства, и они должны были это с каждым днем все более сознавать, ибо доход от прямой военной добычи уменьшался с ростом территории и консолидацией дар ал-ислама. Претензии на выплату содержания основывались на договорах, заключенных племенами с Пророком; недаром историки считают столь важными вуфуд («делегации»), которые к концу жизни Мухаммада со всех сторон прибывали в Медину, чтобы добиться включения своих племен в систему уммы. Вот почему новообращенному было необходимо найти какое-нибудь племя, которое бы обладало правом на получение содержания и которое бы его приняло в свой состав: так он мог приобрести полное гражданство — обычно в качестве «клиента» (маула), -что на самом деле означало включение его в списки государственных пенсионеров.
Эта система, естественно, могла функционировать лишь до тех пор, пока привилегированные мусульмане оставались военной кастой и держались в стороне от покоренного населения. Считается, что Пророк сказал следующее: «Крепость моей общины покоится на копытах ее коней и наконечниках копий; до сих пор люди воздерживаются от возделывания земли; начав заниматься этим, они сразу же станут такими же, как и все остальные». Аналогичен смысл слов, приписываемых Омару: «Изучайте генеалогию ваших племен и не уподобляйтесь набатейцам Месопотам-ской равнины. Если любого из них спросить о его происхождении, он ответит: ,,(Я родом) из такой-то или такой-то деревни». Однако было бы ошибкой делать из этого вывод, что арабам не разрешалось приобретать земельную собственность за пределами полуострова. Становясь землевладельцами, завоеватели часто
были посредниками в отношениях между правительством и крестьянством, действуя так, как вели себя предшествовавшие им земельные собственники. Интересно, что большинство византийцев покидали свои земли с приходом арабов, в то время как персы чаще всего оставались. Халифы присвоили себе право (и это положение никогда не менялось) в награду за заслуги даровать государственные земли в качестве катай, что тогда представляло собой аллод, а вскоре стало леном; именно таким образом «сподвижники» Пророка, например Али, Талха и Зубайр, приобрели большие поместья. Существенное отличие от византийских порядков состояло в том, что исламский землевладелец не обладал публичным правом, например не мог выполнять функции суда низшей инстанции, и правительственные чиновники, следуя служеб-ному долгу, могли во всякое время получить доступ к его собственности. В Персии положение крупных землевладельцев постепенно улучшалось благодаря талджиа -- обычаю, в соответствии с которым мелкие собственники были склонны отказываться от своих прав в обмен на опеку и защиту крупного помещика, что напоминает commendatio средневекового феодализма.
Легко догадаться, что, как только военная добыча начала иссякать, стали раздаваться шумные требования увеличить мал ал-муслимин, т. е. доходы, попадающие прямо в руки мусульман, минуя мал Аллах, общинную казну. Эта тенденция была связана с ростом и без того сильного партикуляризма провинций и племен, подрывавшего устои уммы и империи в целом. Здесь следует учитывать два обстоятельства. Во-первых, огромная империя в античное время и в средние века никак не могла быть централизованным в современном смысле государством вследствие низкого технического уровня ее коммуникаций. Едва ли будет преувеличением сказать, что ее стабильность предполагала существование самоуправляющихся и, следовательно, потенциально автономных провинций. Правитель, нередко бывший самозваным д и настом даже в исламскую эпоху (хотя, вероятно, и не в самом ее начале), в обычное время должен был быть в состоянии своими силами поддерживать порядок и безопасность, а когда обстоятельства того требовали, возглавлять завоевательные походы. Когда дела шли хорошо, власть халифа осеняла правителя, верность центральному правительству позволяла ему получать своевременную финансовую и военную помощь, а самое главное — усиливала его значение, так что он занимал прочное место в исламской джамаа. Но могло сложиться и так, что крупные провинции, имевшие традиционные границы, продолжали идти своим путем, несмотря на нажим со стороны Халифата; никто не считал, что сплоченность джамаа подразумевает наличие единой администрации, совсем наоборот. Регионализм находил оправдание в ссылке на слова Пророка, который более или менее ясно высказался в пользу права любой страны сохранять свои собственные монету и меры веса.
Во-вторых, партикуляризм усилился вследствие перемен в группировании племен, которых расселяли в новых гарнизонных городах — Куфе и Басре в Ираке, Фустате (Старый Каир) в Египте, позднее в Кайруане (современный Тунис}, — каждое в его собственном квартале. Отделенные от соплеменников, которые еще раньше мигрировали в другие районы, они ощущали все большую близость к другим арабам, принадлежавшим к родственным им генеалогическим группам, возглавлявшим отдельные племена. Так возникло чувство общности в конфедерациях племен тамим, рабиа, мудар или кудаа, объединенных с некоторыми локальными группами, например жителями Куфы или Басры, хотя указанная близость была весьма поверхностной и не отменяла первенствующего значения племенных связей. Во всяком случае, новые жители Куфы или Басры довольно быстро приобретали статус горожан. Главное следствие экспансии заключалось в том, что военное и, следовательно, политическое могущество быстро переходило от центра к периферии. Продолжавшаяся хиджра бедуинов не только резко ослабила за какие-то несколько десятилетий политическое значение полуострова, но и привела к тому, что в демографическом и экономическом смысле он опустился ниже уровня, существовавшего в последней фазе языческого периода.
Однако ничего этого нельзя было предвидеть в 644 г., когда Омар был из мести убит персидским рабом. Перед смертью халиф успел создать шура, избирательный комитет, состоявший из шести самых выдающихся представителей исламской аристократии, которые все были курайшитами. Они приняли решение назначить преемником Омара одного из членов комитета, Османа ибн Аф-фана, который был зятем Пророка и с годами многого добился; по-видимому, он считался слабейшим из всех возможных кандидатов. Скрытое напряжение в джамаа вылилось в годы его правления в откровенный раскол, который с той поры так и не был полностью ликвидирован.
Осман происходил из семьи, к которой принадлежали последние и самые упрямые лидеры мекканских язычников, выступавших против Пророка. Его постоянно обвиняли в том, что он поставил семейные интересы выше интересов общемусульманских, предоставив все ключевые посты в правительстве родственникам. Многие из них с откровенным цинизмом использовали это к личной выгоде, что неизменно подчеркивала исламская аристократия в пропаганде, направленной против аристократии мирской, «языческой». В среде самой исламской аристократии существовали натянутые отношения между курайшитами, злоупотреблявшими своим преобладанием в умме, которое они получили вследствие родства с Мухаммадом, и ансарами, не без основания считавшими, что в самый критический момент положение спасли именно они, пусть даже действуя под руководством курайшитских лидеров. Но эти противоречия были временно ослаблены их общей оппозицией «секулярному» режиму. Мединцы не видели, что с каждым годом реальная власть все больше и больше переходила к провинциям и что их собственное ведущее положение, пожалуй, больше зависело от престижа центрального правительства, чем от воспоминаний о Пророке. Не замечали они и того, что у халифа не было иных средств обуздать независимость провинций, как отправлять туда чиновников, обязанных в первую очередь служить интересам общины.
В свою очередь, провинции, особенно Куфа и Египет, чувствовали себя обойденными и не слишком заботились о беспристрастии администрации, стоящей у власти. Поэтому они бурно протестовали, когда Осман собрал все откровения Пророка, привел их в порядок с помощью специальной комиссии и в 653 г. официально выпустил каноническое издание, заявив, что прежние редакции должны быть изъяты и уничтожены. В это время впервые начали раздаваться жалобы, впоследствии ставшие обычными, что государство препятствует выполнению заповедей Пророка, что «власть», султан (арамейское слово, появившееся уже в самудит-ских надписях и только позднее приобретшее значение «правитель»), выступает против Аллаха. Они явились выражением морального абсолютизма религии, обреченной на неудачу попытки ввести его в конкретную практику, равно как и свидетельством неспособности примирить автономию племен с верховной властью государства.
Разразилось восстание, вызванное честолюбивыми замыслами самоуверенных «сподвижников» Пророка и хладнокровных политиков, но поддержанное также благочестивыми мусульманами в Медине и мукатила в Куфе и Египте, которые оказались не у дел после временного прекращения завоевательных войн. В 655 г. оно вспыхнуло в Куфе, где было подавлено, а в 656 г. — в Египте. Во время «священной войны» против внутреннего врага войско численностью всего 500 человек осадило Медину. Население симпатизировало чужакам, но предпочло, чтобы именно они запятнали себя кровью халифа (17 июня 656 г.). Престарелый Осман, склонившийся над Кораном, получает смертельный удар — эта картина оставила неизгладимый след в памяти общины. Главнейшие «сподвижники» отреклись от движения, но не помогли Осману и, подобно Аише, любимой жене Пророка, пользовавшейся огромным влиянием, уехали в Мекку до того, как произошла катастрофа. Только Али остался, и в тот самый день, когда погиб Осман, ему была принесена присяга.
Революционный пыл сменился в Медине беспокойством. Вообще во время пребывания Али у власти в стране преобладали разочарование и нравственные сомнения. «Сподвижники» Талха и Зубайр, уехавшие в Мекку, объединились с Аишей против Али, «убийцы Османа». Можно предполагать, что эта явная перемена фронта способствовала успеху Али в «битве верблюда», состоявшейся около Басры (9 декабря 656 г.). Оба претендента, Талха и Зубайр, погибли; Аиша, чей верблюд, согласно древней традиции, был для войска талисманом, прожила после этого в уединении до 678 г. Отныне вся полнота власти сосредоточилась в руках Али. Столицей вместо Медины он сделал Куфу, откуда осуществлял контроль над всей империей, за исключением Сирии, прави- тель которой Муавийа ибн аби Суфйан, назначенный в 636 г. Омаром, отказался признавать нового халифа. Не претендуя сам на этот пост, Муавийа призывал отомстить во имя законности за смерть Османа. После долгих проволочек неизбежное сражение состоялось на сирийской границе возле Сиффина, на правом берегу Евфрата; казалось, что успех склоняется на сторону Али, когда сирийцы нанизали листы Корана на наконечники своих копий и закричали, что их должна рассудить «святая книга» и что необходимо прекратить войну. Али был вынужден согласиться на третейский суд: его сторонники не хотели проливать кровь внутри джамаа.
Вернувшись домой после битвы, они начали понимать, что совершили ошибку, но было поздно. Те, кто чувствовал себя наиболее ответственным за это, потребовали, чтобы Али немедленно взял свое согласие назад. Он, естественно, отказался, и тогда они покинули его; отсюда произошло их название хаваридж (харид-житы) — «отделившиеся», «мятежники». Их лозунгом были получившие отныне широкую известность слова ла тахким илла лил-лах — «судить вправе только Бог». После длительных переговоров Али сумел склонить на свою сторону большинство мятежников. Его окончательный разрыв с экстремистами произошел, когда он направил своих представителей в Думат ал-Джандал (или Аз-рух?) на третейский суд. Около четырех тысяч человек собрались во главе со своим халифом в Нахраване, на левом берегу Тигра. Когда суд вынес решение низложить Али, тот призвал хариджитов сплотиться вокруг него и разгромить общего врага. Они колебались и 17 июля 658 г. были уничтожены войском Али — в живых остались лишь восемь человек. Однако Али·не решился продолжать войну, и Муавийа, вдохновленный решением третейского суда, которое косвенным образом укрепило его политическую позицию, без труда овладел Египтом.
Обсуждение в Думат ал-Джандале фактически касалось личности законного халифа; юридически же вопрос стоял о том, была ли кровь Османа пролита справедливо. Естественно, поскольку ответ был отрицательным, была выдвинута идея, чтобы новый шура назначил законного халифа. Впечатляющий рассказ о том, как представитель Али сам предложил лишить власти обоих противников, в то время как посланник Муавийи сделал это в отношении одного только Али, не может быть верен, так как Муавийа принял титул халифа лишь через два года в Иерусалиме. Тем не менее утверждение о легитимности власти Али было сильно поколеблено.
Наряду с отсутствием единодушия в рядах иракцев и их недисциплинированностью это предрешало победу Муавийи, даже если бы Али 24 января 661 г. не был убит одним из хариджитов. Сын погибшего халифа Хасан (ум. 669) отказался от своих притязаний на верховную власть в пользу Муавийи в обмен на финансовую компенсацию, и через несколько месяцев гражданская война закончилась.
Вызывает удивление, как плохо использовали этот раскол покоренные народы, чтобы избавиться от арабского господства: волнения возникли лишь в Иране и на Бахрейне. Разумеется, формально единство джамаа было восстановлено, но под внешним благополучием скрывалось окончательное и бесповоротное разделение на партии. Шиат Али — «партия Али» — в это время находила опору в иракском патриотизме, тогда как Омейядов, которым предстояло почти на столетие завладеть Халифатом, в основном поддерживали сирийцы. Но обе эти парт-ии были связаны с религией не менее тесно, чем хариджиты; главнейший вопрос всегда состоял в том, кто является законным халифом, а вовсе не в том, в каком отношении халиф находится к мусульманской общине и к ее империи. И та и другая партия пытались по-своему толковать принципы, которые легли в основу поступков или слов Пророка, и гражданская война приобрела характер нравственного испытания, по-арабски фитна под этим названием она и вошла в исламскую историю. Отныне каждый верующий разделял ответственность за судьбу общины; он знал, что непростительно проливать кровь единоверца; следует также воздерживаться от всего того, что противоречит основным обязанностям мусульманина; кроме того, надлежит признавать Истину и готовить ее триумф.
Хариджиты глубоко восприняли провозглашенный в Коране принцип, согласно которому единственным критерием, определяющим положение человека в общине, является благочестие. Они считали этику индивидуума и государства единой. Руководство уммой должно принадлежать лучшим; положение человека в общине определяется его поведением; безразличные ко всему массы не лучше язычников; отказ принять хариджитскую концепцию предопределяет исключение человека из общины и оправдывает его убийство; даже хариджит, если он совершает тяжкий грех, должен быть исключен из общины. Происхождение человека не играет никакой роли. Вначале это лишь означало, что курайшитам отказано в исключительном праве занимать пост халифа; халифы, избранные хариджитами, происходили из самых разных племен. Соединение нравственного деспотизма с политической властью делало долгом истинных мусульман низложение халифа, который впал в смертный грех и не покаялся публично; это, естественно, вело к расколу и к разделению на секты, иначе говоря, к невозможности создания государства. Вскоре хариджиты провозгласили моральное и, следовательно, политическое равенство арабов и неарабов в исламе: они стали первыми шуубитами, самыми страстными поборниками равенства среди последователей Пророка и Божественной книги; эти идеи всегда находили поддержку среди угнетенных и потерявших надежду. Вечные мятежники, неспособные, а быть может, и не желающие построить всемирное мусульманское сообщество, они были готовы отдать свою жизнь ради того, чтобы достичь рая. Они сделали возможным объединение всех тех, кто, вырвавшись из тесных рамок реальности во имя так никогда и не понятого до конца божественного закона, считал более важным уничтожить политическую и социальную несправедливость, чем сохранить всеохватывающую умму, хотя они и подтвердили ее универсальность своей концепцией равенства верующих.
Наиболее яркими представителями общины, которая с течением времени стала господствовать в исламе под именем «суннитской», были, по-видимому, сирийцы. Общине принадлежала власть над объединенным государством; от верности общине зависело политическое и социальное положение человека; религиозные проблемы принимались во внимание лишь в той мере, в какой они непосредственно касались универсальности общины и осуществления ее планов; отстранение неарабов от государственной деятельности стало правилом, в то время этот вопрос даже не обсуждался. Самым же важным было убеждение, основанное на старой традиции, согласно которой только курайшиты, соплеменники Пророка, обладают правом на пост халифа. Позднее это убеждение, рожденное господствующей идеологией, стало разделять подавляющее большинство мусульман-неарабов. Его можно толковать как несколько формализованный элемент централизма в джамаа, которая так никогда и не приобрела характер церковной организации. В отношении Омейядов шииты ощущали все большую необходимость в том, чтобы заручиться теологической поддержкой для заимствованного из Персии наивного легитимизма, которая закрепила бы власть в Халифате только лишь за потомками семьи Пророка. Эта идея находила слабую поддержку в арабской традиции. Приходилось заимствовать чуждые исламу представления, такие, например, как мысль о наследственной передаче божественного начала от Адама к Мухаммаду и далее к Али и его преемникам; так оправдывалось стремление распространить влияние шиизма на весь Ирак и укоренить его среди сирийцев.
Однако обе партии, и в то время и впоследствии, твердо придерживались фундаментальных, обязательных для всех откровений Корана и их воплощения (которое, разумеется, едва ли началось в эпоху фитны) в шариате, детально разработанном законе. Это придало политическому противоборству такую религиозную окраску, которая наложила печать на всю историю и обратила саму историю к теологическим проблемам в столь сильной степени, как ни при одной другой великой религии. Быть беспристрастным в споре между Османом и Али означало требовать отсрочки (ирджа, отсюда — мурджииты) решения этого вопроса (и даже вопроса о наказании грешников) до Страшного суда; такую богословско-политическую позицию занимала джамаа, в которой доминировали Омейяды. В то же время быть сторонником Али означало признавать индивидуальную и коллективную обязанность противодействовать этому в пользу «праведного» имама, который является символом «справедливого» порядка в общине, согласного с божественным законом.
Омейяды
Омейядский период (661 — 750) можно в целом охарактеризовать как средиземноморскую эпоху в истории Халифата, эпоху второй великой экспансии дар ал-ислама. В эти годы выяснилось, какое духовное и организационное оформление необходимо для того, чтобы сохранить Халифат и продлить его существование. Это время можно также назвать периодом самоуничтожения арабского национального государства.
Арабы и арабизированные мусульмане с неохотой отдавали себя на суд исследователя и не занимались в течение этих событий самоанализом, задним числом разрешая себе любую политическую мотивировку своих действий. Имеется даже некая мифологическая система, свидетельства которой, представляющие собой фрагменты бесконечного эпоса, не слишком трудно отделить от подлинной истории. Это и поэмы, вложенные в уста героев, и хронологические описания завоеваний (претендующие на серьезность), согласно которым арабы достигли Амударьи и Инда в 640 г. и завоевали Испанию под руководством Османа. Тем не менее в целом арабские хронисты далеко опередили современных им западных историков богатством содержания и техникой рассказа (может быть, за исключением Эйнхарда с его «Жизнью Карла Великого»).
Исламизация покоренных народов повсюду протекала очень медленно; только в Аравии при Омаре была сделана попытка (недостаточно энергичная) изгнать немусульман. Но в провинциях, ранее принадлежавших Византии, отношения между завоевателями-арабами и покоренными народами были лучше, чем где бы то ни было. Не следует делать отсюда вывод, что сирийское христианское население находилось в состоянии упадка. Совсем наоборот, VII век отличался бурной духовной деятельностью. Мусульмане не вмешивались в культовые дела христиан; правительство выступало против религиозных обычаев лишь спорадически, например в 690 г. в Египте против чрезмерно навязчивого поклонения кресту и в следующем поколении в самой Сирии против культового использования статуй. Духовная жизнь христиан в Сирии, Египте и Месопотамии была оторвана от центров христианской мысли, и мусульманская имперская политика не затрагивала ее, чего нельзя сказать об имперской администрации. Вследствие этого она постепенно отторгалась от широкого течения духовного прогресса. Но даже в этих условиях сам факт ее существования, ее большая зрелость и сложность ускорили неодолимый процесс развития и систематизации мусульманских догматов веры.
Во всяком случае, правительству не надо было беспокоиться о защите сирийских тылов, хотя со времени правления Османа, чьи полководцы в 646 г. заставили Армению признать верховную власть Медины, Халифат постоянно воевал с Византией, ведущей христианской державой. Наступление за пределы западной границы Египта привело в 647 г. к оккупации Киренаики; в 649 г последовало завоевание Кипра; в 654 г. мусульманский флот, состоявший в основном из египетских кораблей, разгромил византийскую эскадру у южного побережья Малой Азии. Слабость византийской обороны даже в хорошо защищенных и лояльных районах, столь характерная для всей истории средних веков позволила мусульманам немногим более чем за пятнадцать лет трижды подходить к столице империи. В 667 г. арабы заняли Халкедон, угрожали Константинополю и в первый раз опустошили Сицилию; между 674 и 680 гг. угроза исходила из Кизикоса, однако поражение арабской армии на суше и потери от «греческого огня» на море разбили все надежды, возлагавшиеся на использование флота. Между тем Крит и Родос по нескольку раз поменяли правителей. Заключительная и лучше всего организованная попытка сломить Византийскую империю путем захвата ее столицы была предпринята в 716-17 г., но она была отражена благодаря гениальности византийских военных инженеров и из-за внешнеполитических осложнений, следствием которых было появление на мировой арене болгар, давших отпор арабам.
К тому времени последние следы византийского сюзеренитета над Северной Африкой давно исчезли. Укба ибн Нафи, которому под именем Сиди Окба было суждено стать одним из крупнейших североафриканских святых, в 670 г. основал Кайруан в качестве базы для операций против берберов; город быстро рос, напоминая иракские гарнизонные города Куфу и Басру не только численностью населения, но и уровнем культуры. (Новые города во внутренних частях завоеванных стран, такие, как Фустат и Кайруан, характеризуют Халифат как сухопутную державу в противоположность Византии, владевшей морскими портами — Александрией и Карфагеном.) Но не Укба, погибший в 683 г. в сражении около Бискры (Алжир), а менее известный Хассан ибн ан-Нуман ал-Гассани изгнал окончательно византийцев из Карфагена (698). (Вот при каких обстоятельствах прах св. Августина был доставлен эмигрантами в Падую.) Он сломил сопротивление берберов во главе с их «пророчицей» Кахиной, что позволило арабам продолжить наступление к побережью; большие отряды берберов присоединились к арабскому войску. Тем не менее вражда сохранялась, так как берберы, имели все основания чувствовать себя людьми второго сорта в мусульманской армии.
Латинская патина была смыта с прибрежных городов удивительно быстро; берберы не испытали серьезного воздействия античной культуры; носители латинской христианской культуры в большинстве своем эмигрировали, а местные христиане вскоре растворились в исламе. Преемник Хассана Муса ибн Нусайр уже не получал приказы от наместника Египта; он непосредственно подчинялся халифу в качестве правителя завоеванной им провинции, протянувшейся вдоль побережья до Танжера. Это открыло путь в Европу. В 711 г. один из военачальников Мусы, его берберский маула Тарик, предпринял рейд в Южную Испанию, в результате которого в течение нескольких лет было завоевано Химерно четыре пятых всей страны. Однако объединенное арабо-берберское войско еще не исчерпало свой наступательный порыв; оно обошло Пиренеи и включило Нарбонну в состав мусульманской империи. Но экспансия на север была прервана Карлом Мартеллом близ Пуатье в 733 г. (а не в 732-м, как обычно полагают). Эта задержка, возможно, важна с точки зрения европейцев, однако мусульмане, которые в то время не видели в этом опасности для осуществления их основного плана, не придали ей большого значения. На востоке, к северу от Кавказа, ту же самую функцию — остановить продвижение мусульман — выполнило Хазарское государство. Между 650 и 975 гг. оно простиралось от прикаспийских степей до Азовского моря. Борьба была не очень драматичной, но весьма эффективной, и почти целое столетие (наиболее интенсивно военные действия велись в 722—737 гг.) хазары не давали арабам возможности создать базу для операций за «Проливом проливов», Баб ал-абваб (Дербенд). Можно предполагать, что, не будь сопротивления хазар, арабы наверняка предприняли бы попытку вторгнуться на равнины Придонья и Приднепровья.
На обеих границах с христианским миром — в Малой Азии и в Сирии против Византии и в Северной Испании против «охвостья» княжеских домов Астурии и Кантабрии — война, или, скорее, летние походы (саифа), стала нормой. И в Византии, и в Халифате появилось новое поколение пограничных жителей — военные поселенцы; они были обязаны сохранять статус-кво, т. е. неприкосновенность границы, которой служили горы Тавра. То были разбойники, которым легенда приписывала сверхчеловеческие черты и которые ухитрялись сочетать профессиональную вражду с мирными отношениями и взаимным уважением, вплоть до заключения браков. Эти профессиональные солдаты сильно отличались от борцов за веру в пограничных крепостях (рибат). Последние, аскеты и проповедники, призывали к «священной войне» и фактически являлись орудием исламизации и даже арабизации, хотя многие из них и не были арабами.
По мнению Анри Пиренна, исламская оккупация южного побережья Средиземного моря уничтожила старое общество, сложившееся в эпоху древности. Эта точка зрения постоянно теряет сторонников, главным образом вследствие более детального изучения истории торговли. Однако свобода торговли на территориях, более или менее объединенных центральной властью, и в самом деле подходила к концу. В результате победоносной экспансии дар ал-ислама в средиземноморском бассейне образовались три сходные и взаимозависимые культурные сферы; все они вели самостоятельное существование и были изолированы друг от Друга политической враждебностью и языковым барьером. Культурный разрыв между европейским и египетско-сирийским побережьями (и примыкавшими к ним внутренними областями), который был заметен уже к концу древности, увеличился в связи с упадком Европы и расцветом исламской культуры в первые столетия после смерти Мухаммада; несмотря на сохранение взаимных влияний, демаркационная линия (в том числе психологическая) между ними углубилась после 750 г. вследствие ориентации политики Халифата на восток и северо-восток.
Эта ориентация возникла после провала последней осады Константинополя. Хишам (724—743), последний государственный деятель среди дамаскинских Омейядов, по-видимому, — судя по изменению символического языка придворного искусства, — отказался от надежды стать преемником императора и начал возрождать персидские традиции верховной власти. Влияние халифов распространилось на весь Иран. В 664 г. арабское войско взяло Кабул, десятью годами позже оно перешло через Амударью и захватило Бухару, откуда победитель привел личную охрану в две тысячи лучников — сначала в Басру, а вскоре после этого в Самарканд. Эти завоевания (их базой была Басра), имевшие, в частности, следствием появление арабских поселений в Хорасане, охватывали все новые области. Они привели мусульман к контакту с высокоразвитым миром относительно небольших городов-государств, в основном согдийских по речи и культуре, граничивших на западе в районе современной Хивы с хорезмийцами (которые также принадлежали к иранцам). И повсюду были рассеяны тюркские племена, откуда нередко происходили правящие семейства городов-государств.
Обилию народов сопутствовала красочная мешанина религий. Здесь сочетались языческий шаманизм тюрок, несторианский вариант христианства, даже буддизм в крупном храмовом центре Балхе (Бактрия) — род Бармакидов, давший впоследствии знаменитых везиров, получил свое имя по должности пармак, глава (на санскрите — прамукха) буддийского монастыря Нава Бихара (Наубахар), занимаемой их предками, — и в монастыре (вихара), который дал название Бухаре, не говоря уже о зороастрийцах и манихейцах, живших бок о бок с ними, по-видимому, без серьезных трений. Благосостояние страны частично зависело от плодородия оазисов, очевидно более густо заселенных, чем сегодня, но главным образом обеспечивалось транзитной торговлей. Постоянные стычки между тюрками и иранцами, между обитателями степей и оседлыми земледельцами не оказывали на нее заметного влияния. Сотдийцы не были разбиты, и культурные центры не подверглись исламизации вплоть до походов Кутайбы ибн Муслима (705—717); после этого арабские гарнизоны расположились в Хорезме, Бухаре и Самарканде, как раньше они были расквартированы в Хорасане — в Мерве, Нишапуре и Герате. Местных князьков во многих местах на некоторое время оставили в качестве союзников или орудий косвенного управления.
В это же самое время (711-12) власть ислама распространилась на Синд. Разведывательная экспедиция побывала здесь уже при Омаре. Порт Дайбул (ныне Карачи) и Нирун (ныне Хайдерабад) с находившейся там статуей Будды «высотой в сорок элов» попали в руки Мухаммада ибн ал-Касима, который, подобно Кутайбе, был послан правителем Ирака. Хотя многие поэты и ученые синдского происхождения перешли в VIII в. в ислам, в целом провинция не оказала сколько-нибудь заметного влияния на духовную жизнь. Совсем по-иному обстояли дела в Хорезме и Трансоксании (Мавераннахр). Истребление согдийской, а главное — хорезмийской элиты, последовавшее за «колонизацией», которая превратила эти территории в центры миссионерской деятельности, привело к тому, что в Бухаре и особенно в Самарканде стала чрезвычайно интенсивно развиваться мусульманская духовная культура. На иранских территориях арабы составляли незначительное меньшинство. Согласно арабским источникам, арабское население Хорасана насчитывало 200 тыс. человек, из которых около 40 тыс. были годны для военной службы. Отсюда становится понятным, что обращенные в ислам местные жители, которые к тому же переняли арабский язык, приобрели большое влияние и произошло это быстрее, чем, скажем, в Сирии. Около 700 иранских офицеров уже начинали играть определенную роль в армии, и их значение возрастало с каждым десятилетием. Сам Кутайба подумывал о создании персидской армии, преданной лично ему.
С точки зрения иранцев, прежде всего жителей Хорасана, основная задача арабов состояла в том, чтобы защищать их от тюрок — задача, которую арабы выполняли в целом с большим успехом, чем иранские князьки и даже Сасаниды. Правда, бастиону, воздвигнутому арабами, не суждена была долгая жизнь. Когда власть в Халифате зашаталась, ослабела и оборонительная способность империи, и тюрки, составлявшие теперь значительную часть всего дар ал-ислама, вскоре вернули себе превосходство. Но даже при этом ислам духовно становился сильнее, гибко реагируя на изменчивые политические обстоятельства. Духовная и политическая ориентация на восток, в сторону Китая, прежде доминировавшая, отныне сменилась ориентацией на юг, в сторону исламского мира. Битва при Таласе (июль 751), в которой западные тюрки и арабы нанесли сокрушительное поражение последней китайской армии, посланной в Центральную Азию, .означала ликвидацию прямого китайского влияния и в то же самое время конец надежд согдийцев на политическое возрождение.
Хотя арабы были не в состоянии непрерывно поддерживать свою власть в каждом форпосте, который они основывали в землях чуждой им культуры, их экспансия в VIII в. тем более примечательна, что она происходила в период почти непрекращавшихся внутренних раздоров. Муавийа (661—680) и позднее Абд ал-Малик (685—705) могли в периоды кризисов откупить мир с Византией ценой выплаты ежегодной дани, но внутренний мир нельзя было купить ни за какие деньги. В качестве халифа Муавийа пользовался всеобщим признанием, однако благочестивцы подозревали, что его правление было более арабским, чем исламским, и что он, говоря их собственными словами, низвел власть халифов до обычного царствования. Иракцы постоянно обвиняли его в том, что он склоняется на сторону сирийцев, и держали себя так, что его и в самом деле все больше тянуло доверять столь любезной его сердцу стране. Хариджиты, эти поборники анархии, объединяли вокруг себя всех тех, кто был ущемлен в социальном отношении или протестовал против «неисламского» поведения властей, и искоренить их было невозможно. Требование признать легитимность Алидов находило все большую поддержку среди недовольных представителей неарабских народов. Да и сами арабские племена были неспособны прийти к согласию в ситуации, когда мощь их государства оказалась столь велика, что ограничивала их собственную свободу действий. Столетнее существование арабской империи не создало у арабов общих политических интересов — лишь сирийское правительство, по-видимому, понимало, в чем они заключались, — и вместо этого возродило доисламские отношения полуострова, но на новой, неизмеримо более высокой стадии — на стадии дар ал-ислама. Соперничество племен обострялось, так как слишком многое было поставлено на карту; племена объединялись, или, лучше сказать, родственные группы, традиционно составлявшие верхушку отдельных племен, превращались в могущественные группировки, которые, несмотря на свою непрочность, упорно враждовали друг с другом. На всей территории Халифата племена рабиа и азд выступали совместно против племен тамим и бакр. Со временем эта неприязнь переросла во враждебность между северными и южными арабами, между группами племен кайс и калб, и борьба между ними велась с таким ожесточением, какое нам сегодня трудно представить. Эти отношения не являлись наследием древних времен, не отражали они и расовых различий; они были следствием перенесения примитивных доисламских концепций государственности и юридических норм в обстановку мировой империи.
Убаюканные относительной легкостью первоначальных успехов, не желавшие подвергать опасности свою монополию на власть признанием полноправия мусульман-чужестранцев и в то же время не замечавшие слабости своего положения в качестве меньшинства, арабы вели себя так, словно их гегемонию не могли нарушить ни братоубийственные войны, ни резня, ни восстания. Чем более близким становился конец омейядского периода, тем более нереальными делались перспективы создания надпартийного режима. Тот, кого поддерживало племя кайс, автоматически превращался во врага племени калб. Сила курай-шитов состояла в том, что они не принадлежали ни к одной из этих группировок: пригодность должностного лица определялась, как правило, на основании его принадлежности к племени, не обладавшему влиянием или придерживавшемуся традиционного нейтралитета. Так, множество известнейших государственных деятелей импперии принадлежали к племени сакиф; хотя и связанные родством с кайс, они занимали своего рода «наднациональную» позицию.
При Муавийи положение было относительно спокойным. Халиф сумел найти верный тон в отношениях с главами племен, сохранил в неприкосновенности византийский и персидский государственный аппарат и полагался на верность своих сирийцев, не жалея сил, чтобы укрепить их преданность династии. Разруха, последовавшая за гражданской войной, и начавшееся затем экономическое процветание, стимулируемое объединением громадных территорий, позволило ему некоторое время сдерживать непримиримых без применения силы. Недостаток дисциплины в рядах басрийцев, руководствовавшихся прежде всего племенными интересами, и среди жителей Куфы, расколотых на политические партии, ослаблял оппозицию, не нанося пока ущерба интересам империи. В Басре (а потом и в Куфе) правил Зийад ибн Абихи (ум. 673), которого Муавийа официально признал своим сводным братом. Его «тронная» речь, ставшая знаменитой благодаря прекрасному арабскому слогу, в основном отражала царившую в Ираке атмосферу и господствовавший там стиль управления, который опирался на вновь организованные полицейские силы (шурта). С несравненной лаконичностью новый правитель поведал о том, чего провинция могла от него ожидать; его речь свидетельствовала также о позиции, которая крайне затруднила предписанные обычаем родственные связи.
Без всякого вступления Зийад заявил следующее: «Вы ставите родство на первое место, а религию — на второе; вы оправдываете и прячете своих грешников и не выполняете предписаний, которые ислам освятил для вашей же пользы. Опасайтесь красться по ночам; я казню любого человека, которого обнаружат на улице после наступления темноты. Опасайтесь взывать за помощью к родственникам; я отрежу язык каждому, кто поднимет для этого голос. . . Я правлю вами с помощью всемогущего бога и защищаю вас во имя божьего блага (т. е. блага государства. — Г. Г.); я требую от вас повиновения, а вы можете требовать от меня честности. Как бы ни был я далек от достижения своих целей, я никогда не забуду трех вещей: я всегда приму любого человека, который пожелает говорить со мной; я всегда буду с точностью выплачивать вам жалованье; я не пошлю вас воевать слишком надолго или чересчур далеко. Не предавайтесь ненависти и злобе против меня, это не приведет к добру. Я вижу, многие крутят головой — пусть каждый смотрит, чтобы его голова осталась у него на плечах!» (с немецкого перевода Велльхаузена).
И все же внутри Халифата шло сильное брожение. Что бы правительство ни делало, благочестивцы в Медине считали Муавийу узурпатором, иракские шииты оставались непримиримыми, и религиозный индивидуализм хариджитов был постоянно готов прорваться наружу. В нарушение неписаного закона Муавийа попытался добиться, чтобы его сын Йазид был признан наследником престола; провинции присягнули ему на верность в отличие от известнейших представителей «исламской аристократии». Смерть Муавийи подала сигнал к восстаниям, которые в конечном счете привели к образованию онтрправительства в Мекке.
Враги Йазида (680—683) создали ему дурную репутацию. Новый халиф имел несчастье подавить восстание Хусайна ибн Али, спровоцированное шиитами Куфы; 10 октября 680 г. внук Пророка был убит в не имевшей серьезного военного значения битве при Кербеле, примерно в 40 км к северо-западу от Куфы. Через несколько лет он превратился в шиитского героя, полного глубокого философского смысла, и вплоть до наших дней эмоциональная жизнь движения сконцентрирована вокруг этой мученической смерти. В Хусайне возродился мотив заступника-страдальца, сверхгуманной личности, которая приносит добровольную жертву во имя интересов общины. Шииты, сплотившиеся вокруг его потомков, естественно, не имели единой политической программы, но занимали единую бескомпромиссную позицию, согласно которой главные догматы ислама толкуются иначе, чем в джамаа. Интерпретация крайними шиитами имама как истинного харизматического правителя — даже лишенного политической власти-и как заступника, сочетающего в себе божественную субстанцию и личность пророка, строго говоря, не ближе к кораническому учению о пророке, чем суннитская концепция халифа.
Это произошло незадолго до того, как усилившееся среди шиитов волнение приняло политическую окраску. Ал-Мухтар, один из вождей племени сакиф, выступил в защиту единственного оставшегося в живых сына Али — Мухаммада ибн ал-Ханафийи и предложил свои услуги в качестве его представителя. Он проповедовал существование «сокрытого имама», который в конце времен объявится в качестве махди, мессии, и создаст царство справедливости, благодаря чему движение станет (в конце концов} в значительной степени независимым от превратностей судьбы. Мухтар сражался под лозунгом «Месть за Хусайна!» и в течение двух лет (685—687) держался в Куфе, опираясь на энтузиазм хилиастов — персов и арабов. Воевать с ним выпало на долю Зубайрида Мусаба: Йазид после завоевания Медины чуть было не возвратил себе Мекку и не ликвидировал «благочестивый» антихалифат Абдаллаха ибн аз-Зубайра (сына «сподвижника» Пророка, убитого в «битве верблюда»), но умер. Беспорядки, возникшие в связи с необходимостью решения вопроса о престолонаследии, переросли в Сирии в межплеменную вражду и поставили под угрозу само существование династии. Кайситы, покинувшие Омейядов и перешедшие на сторону Ибн аз-Зубайра, были разбиты в 684 г. у Мардж Рахита. В свою очередь, они не желали отказываться от кровавого мщения калбитам — война за престол и племенные междоусобицы в данном отношении не различались, — и это был последний удар по все более слабевшему арабскому миру. Тот факт, что арабское государство все же выжило, объясняется лишь тем, что даже после восстановления власти Омейядов при Абд ал-Малике региональные интересы в руководстве исламской империи и лояльность по отношению к правящей династии уравновешивали разрушительные тенденции. Кроме того, профессиональная армия существовала только в Сирии и, по крайней мере до смерти Хишама, она не принимала участия в межплеменных конфликтах.
Абд ал-Малик всячески старался закрепить за Сирией религиозное главенство: он завершил сооружение мечети «Купол Скалы» в Иерусалиме (691) и стал поощрять паломничество в этот город в качестве замены хаджжа в Мекку. Однако единство империи удалось восстановить лишь после того, как ал-Хаджжадж ибн Йусуф, происходивший из племени сакиф, в 692 г. взял штурмом Мекку и антихалиф погиб на священной земле. Затем Хаджжадж был назначен наместником Ирака, а вскоре после этого ему было вверено и управление Хорасаном. Разразилось новое восстание, которое было близко к тому, чтобы зажечь весь восток, но он обратил мятежников в бегство. Хаджжадж вошел в историю как пугало для благочестивцев и для иракских сепаратистов. Несмотря на значительные завоевания, осуществленные его полководцами, и на экономическое благосостояние, которое его правление принесло Ираку, арабские авторы не простили ему ни недостатка внимания к племенам, ни нетерпимости по отношению к набожным мечтателям, которые в действительности представляли опасность для империи. Многозначительным свидетельством господствовавших даже в «замиренном» Ираке настроений был тот факт, что Хаджжадж счел необходимым перенести свою резиденцию в крепость Васит, на западном берегу Тигра, примерно на полпути между Куфой и Басрой, и что он был вынужден в основном опираться на расквартированные там сирийские войска, которые старался держать подальше от местных арабов.
Причину беспокойства, распространившегося здесь и в персидских областях, следует искать не столько в конфликте между племенами, сколько в арабской системе правления. Проще говоря, арабо-мусульманский правящий класс, представители которого были на содержании у государства, будучи военными и часто землевладельцами, жил за счет немусульман. В этом отношении арабская империя лишь продолжала то, что всегда было в обычае; однако эксплуатация contribuens plebs («присоединенных народов») была, по-видимому, более мягкой, чем прежде. Византийский высший класс по большей части бросил свои земли, но персы остались и постепенно превращались в мусульманский высший класс. Хотя в общем власти им не досаждали и они, по сути дела, выполняли функции посредников между правительством и населением, дихканам (мелкое дворянство) грозило постепенное падение престижа, и это наряду с их желанием приобрести, хотя бы частично, политический контроль над своей собственной судьбой все больше способствовало исламизации. Однако как раз исламизация, главным образом, разумеется, переход в ислам массы иранцев из простонародья, обострила противоречие между арабизмом с его политической исключительностью и эгалитарной исламской религией, как ее понимали не только новообращенные, но и «благочестивая» ортодоксия, хотя едва ли этот эгалитаризм был осуществим за пределами хариджитской общины.
Обращение не принесло маула (мн. ч. — мавали) ни социального, ни экономического равенства, хотя «демократические» проповеди Пророка, казалось бы, обещали им эти права. Войска, состоявшие из мавали, получали содержание и часть военной добычи, но не пожалования; они обычно служили в пехоте, в то время как арабы — в кавалерии; ислам не освободил их также ни от земельного налога, хараджа, ни от десятины, ушра, если она взималась вместо хараджа. Относительно многочисленный средний класс мавали, хорошо образованный и богатый, пользовался большим уважением среди благочестивцев; например, профессия юриста была открыта для мавали еще до 700 г. Однако их социальный статус абсолютно не соответствовал их вкладу в общественную и экономическую жизнь, что усиливало взрывную силу их недовольства; в то же время конфликт между племенами мог лишь способствовать возвышению неарабов.