Идеи гуманизма и отношение к античному наследию
Я не столь безумен, просвещеннейшие мужи, чтобы защищать перед вами греческое наследие, польза которого, как я прекрасно понимаю вас, при вашей мудрости, конечно, известна и ясна. Ибо кто не знает, что всеми достижениями в теологии и почти во всех прочих свободных искусствах мы обязаны грекам, которые либо открыли все самое лучшее, либо обстоятельнейшим образом передали нам открытое другими. Ибо, что касается философии, то, за исключением Цицерона и Сенеки, римляне писали по-гречески или же переводили с греческого языка.
Я не говорю о том, что Новый Завет почти целиком был написан по-гречески; не говорю о том, что древнейшие и самые знающие толкователи Священного Писания были греки или те, которые писали по-гречески. Вероятно, со мною согласятся все просвещенные люди, что, хотя многое уже было переведено с греческого давно, и теперь переведено еще лучше, однако на латинском языке нет и половины сочинений греков и, сколь ни хороши переводы, лучше и надежней до сей поры читать погречески. Из-за этого все древние доктора Римской церкви — Иероним, Августин, Беда, а также многие другие ревностно изучали греческий язык. Несмотря на то что многие книги были уже переведены, они читали их обычно по-гречески в отличие от многих людей нашего времени, считающих себя просвещенными. Отцы церкви не только сами изучали греческий язык, но и советовали так же поступать потомкам, особенно тем, которые желают стать теологами.
Поэтому, как я уже сказал, не мое дело защищать перед вами при вашей мудрости занятия греческим языком, но мой долг обратить ваше внимание на то, что в Академии никому не следует разрешать нападать на изучение греческого языка ни публично, ни в частной болтовне: ведь католическая церковь твердо постановила, что этот язык надлежит изучать в каждом университете. Вы прекрасно знаете, что те из вас, которые ревностно изучали греческий язык, были не так уж глупы; некоторые из них принадлежат к тем людям, молва об учености которых снискала вашему университету истинную славу не только в нашем королевстве, но и за его пределами.
Мор. Т. Утопия. М-, 1987. С. 307, 308.
Я говорю: «Вообще, мне кажется, наидобрейший отец, что нисколько не справедливо за отнятые деньги отнимать у человека жизнь. Ибо, я полагаю, ничто из того, что есть в мире, не может сравниться с человеческой жизнью. Если же скажут, что это воздаяние не за украденные деньги, а за попранную справедливость, за нарушенные законы, то почему бы не назвать по заслугам это высшее право высшим бесправием? Ибо не следует одобрять как Манлиевы законы, по которым за малейшее неповиновение тут же обнажали меч, так и положения стоиков, полагающих, что все прегрешения настолько одинаковы, что, они думают, нет разницы в том, убил ли кто человека или же отнял у него монетку; если посмотреть хоть сколько-нибудь беспристрастно, здесь вообще нет ничего сходного или похожего. Бог запретил убивать кого бы то ни было, а мы с такой легкостью убиваем за отнятый грош. Если же кто-нибудь истолкует это так, будто это повеление Божие запрещает возможность убийства, за исключением тех случаев, когда человеческий закон объявит, что надобно убивать, то что мешает людям сойтись друг с другом на том, будто на том же условии надобно допустить разврат, прелюбодеяния и клятвопреступление? Ведь Бог отнял у человека право убивать не только другого, но и себя. Если же люди согласились убивать друг друга на определенных условиях, то это соглашение должно обладать силой освобождать от оков тех его приверженцев, которые безо всякой заповеди Божией губят всех, кого им велят убивать человеческие установления. Не получат ли при этом слова Божий столько права, сколько дадут его им права человеческие? И выйдет, что заповеди Божий надобно будет соблюдать лишь настолько, насколько, как и в этом случае, пожелают определить это люди. Наконец, и закон Моисеев, хотя был он немилосерден и суров, ведь был дан рабам, и притом упрямым, этот закон карал за кражу никак не смертью, а штрафом. Не станем же мы думать, что в новом законе милосердия, в котором Отец повелевает детям своим, дал Он нам большую волю свирепствовать друг против друга.
Вот почему я полагаю, что казнь недопустима.
Там же. С. 137—138.
И они полагают, что презирать красоту, ослаблять силы, обращать проворство в лень, истощать тело постами, причинять вред здоровью и отвергать прочие благодеяния природы в высшей степени безумно, жестоко по отношению к себе и чрезвычайно неблагодарно по отношению к природе. Это значит отвергать свои обязательства перед ней, отклонять все ее дары. Разве только кто-нибудь, пренебрегая своими выгодами, станет более пылко печься о других людях и об обществе, ожидая взамен этого своего труда от Бога большего удовольствия.
В ином случае это значит сокрушать самого себя из-за пустого призрака добродетели безо всякой пользы для кого-либо или для того, чтобы быть в силах менее тягостно переносить беды, которые, возможно, никогда не произойдут.
Таково их суждение о добродетели и удовольствии. Они верят, что если религия, ниспосланная с небес, не внушит человеку чего-либо более святого, то с помощью человеческого разума нельзя выискать ничего более верного. Разбирать, правильно они об этом думают или нет, нам не дозволяет время, да и нет в этом необходимости. Ведь мы взялись только рассказать об их устоях, а не защищать их.
Там же. С. 222.