Крыжановский С. Е. Воспоминания. Берлин, [1929]. С. 192, 204—206; Га-нелин Р. Ш. «Битва документов» в среде царской бюрократии // ВИД. Л., 1985. 1 страница

Т. 17. С. 231—232.


и бы назначить особое лицо от себя". — „Управлять при помо-М« Петоункевичат — это преступник, место которого в ссылке". —

||1И * * * " li m ••

Пока он не в ссылке, и с ним приходится управлять .... Муравьев "ыказал мужество и относительно Плеве, которого он представил государю деспотом, пользовавшимся именем государя, чтоб делать невозможные вещи. И он представил доказательства. Государь пла­кал, и Муравьев также. Слезливые люди! В следующий очередной доклад все было ординарно: точно Плеве не убивали, никакого раз­говора не происходило, точно все забыто основательно».4 Витте, за­писал Суворин далее, считает, что «его шансы будто бы быть пер­вым министром вырастают, ... он якобы уже приготовил програм­му. А Столыпин (А. А., сотрудник «Нового времени», брат П. А. — Авт.), обедавший вчера с братом своим, губернатором, говорил, что, напротив, Витте им никогда не будет, что он раздражает госу­даря бравадами о Плеве, о том, что так ему и следовало, и т. п. — то же самое, что и мне он говорил».5

Сведения о надеждах Витте на пост премьера Суворин получил от И. И. Колышко (Баяна), который был и наперсником издателя «Гражданина» кн. В. П. Мещерского, и литературным агентом Витте. Председатель Комитета министров использовал его как по­средника в переговорах с Мещерским о содействии. Впоследствии в своих эмигрантских воспоминаниях Колышко перечислил тех, к помощи которых Витте тогда прибегнул. Кроме Мещерского, это были граф Д. М. Сельский и князь Н. Д. Оболенский, управляю­щий кабинетом царя, пользовавшиеся у него значительным дове­рием, а также князь Г. Д. Шервашидзе, состоявший при вдов­ствующей императрице Марии Федоровне. Правда, Колышко в своих воспоминаниях говорил о стремлении Витте стать преемни­ком Плеве в кресле министра внутренних дел, а не занять еще не существовавший пост премьера.6

Но, по-видимому, сведения, полученные Сувориным от А. А. Столыпина, были верны, и имя Витте при поисках преемни­ка убитому министру не называлось, хотя и Плеве, который при­ложил много усилий в борьбе с Витте, и Мирский считали его главным претендентом на руководство именно ведомством внут­ренних дел.

Одним из претендентов был Б. В. Штюрмер, директор Депар­тамента общих дел Министерства внутренних дел, который уже представлялся царю, был уже готов указ о назначении Штюрмера министром. Он пользовался репутацией твердого консерватора, а У царя было в течение некоторого времени после убийства Плеве убеждение в том, что существенных изменений курса не требует­ся. «Если б интеллигенты знали, с каким энтузиазмом меня при­нимает народ, они так бы и присели», — сказал он П. А. Столы-

4 Суворин А. Дневник. М., 1992. С. 374—375.

5 Там же. В разговоре после убийства Плеве, на который ссылается Суворин, Витте говорил о свободе печати. «Воображаю, какую свободу он даст! Будет под­купать, как подкупал он зафаничную печать, которая его прославляла и называла гением», — записал Суворин (Там же. С. 372).

6 Баян. Ложь Витте. «Ящик Пандоры». Берлин, б. г. С. 17.


пину. Запись об этом в дневнике Суворин сопроводил саркастиче­ским: «Понял!».7 Императрица-мать, по-видимому, не разделяла успокоенности сына, потому что воспрепятствовала назначению Штюрмера, настояв на Святополк-Мирском, хоть царь и затянул назначение до конца лета. Оно состоялось 25 августа. Лишь тогда Витте, остававшийся все это время в Петербурге, уехал в Сочи взяв с собой курс государственного права (по возвращении он, по словам И. В. Гессена, «был ориентирован во всех основных воп­росах», хотя до того не отличал пассивного избирательного права от активного, и Гессен тщетно старался растолковать ему основы конституционного устройства8).

Мирский сразу после своего назначения изложил Николаю II программу реформ, упомянув веротерпимость, расширение само­управления, признание политическими преступниками лишь тер­рористов, изменение политики по отношению к окраинам и пре­доставление ббльших прав печати. Царь как будто со всем согла­шался, но когда новый министр назвал себя «человеком земским», царь с готовностью заметил, что он и сам всегда поддерживал зем­ских начальников. Это было неблагоприятным для Мирского пред­знаменованием, за ним последовали и другие. Когда министр предложил не преследовать рабочих за сходки, царь откликнулся на это: «Конечно, это так, но кажется как-то странным». Мирский, пытаясь осторожно довести до царя преимущества западного пар­ламентаризма, говорил ему, что это «только кажется» странным, ссылался на Англию, где «социальное движение совершенно не стесняется, а права собственности несравненно лучше охраняются, чем у нас». Мирский, по его словам, «главным образом ... напирал на развитие самоуправления и призыв выборных в Петербург для обсуждения как на единственное средство, которое может дать возможность России правильно развиваться», но добиться реакции царя на предложение о «призыве выборных» не удалось.9 И хотя общее впечатление Мирского от беседы сводилось к тому, что по­литика предыдущих лет «начинает тяготить» царя, на вопрос ди­ректора Департамента полиции А. А. Лопухина, почему он не до­бился тут же определенного согласия на свою программу, Мирский ответил: «По характеру Николая II это нисколько не обеспечило бы программе ее исполнения».10 К тому же Мирскому пришлось столкнуться с попыткой назначить товарищем министра внутрен­них дел Штюрмера.

Первые же шаги нового министра вызвали недовольство царя и сопротивление противников его курса, получившего название «весны Святополка-Мирского». Помимо прекращения давления на некоторые земства, шаги эти заключались в интервью газетным корреспондентам, в том числе иностранным, и во вступительной

7 Суворин А. Дневник. С. 374.

8 Гессен И. В. В двух веках: жизненный отчет // АРР. Берлин, 1937. Т. 22. С. 177—178.

9 Дневник кн. Е. А. Святополк-Мирской за 1904—1905 гг. // ИЗ. М., 1965. Т. 77. С. 241—249.

10 Лопухин А. А. Отрывки из воспоминаний. М.; Пг., 1923. С. 43.


оечи перед чинами министерства с нашумевшими словами о необ­ходимости доверия к общественным и сословным учреждениям, которую считали близкой по тону к записке И. Л. Горемыкина 1899 г., где тот, ссылаясь в полемике с Витте на самобытность рос­сийского самодержавия, доказывал его совместимость с местным самоуправлением. Петербургские салоны и бюрократические кру­ги встретили курс Мирского враждебными ироническими откли­ками, сравнивая его с лорис-меликовской «диктатурой сердца». Если с самого начала против этого курса выступил с открытым забралом лишь подавший в отставку с поста тверского губернатора кн. А. А. Ширинский-Шихматов, то вскоре и генерал Д. Ф. Тре-пов, московский обер-полицмейстер, правая рука вел. кн. Сергея Александровича, назвал «эрой попустительства» то, в чем москов­ские земцы видели «эру доверия к общественным силам».11

С другой стороны, назначение Мирского и его первые шаги оказались толчком к активизации и известной радикализации раз­личных групп либеральной оппозиции. «Союз освобождения» в лице П. Н. Милюкова, П. Д. Долгорукова, П. Б. Струве и В. Я. Богучарского принял участие в состоявшейся в сентябре в Париже конференции «оппозиционных и революционных пар­тий».12 В составленном Милюковым проекте резолюции говори­лось о замене самодержавия «свободным демократическим режи­мом», который, как писал Милюков в своих воспоминаниях, «мог означать и конституционную монархию земцев, и республику, ко­торой требовали социалисты, — и даже независимость, которой до­бивались поляки и которая была принята в отдельном, третьем, пункте резолюции под осторожным названием самоопределе-

ния».13

Оживление наступило и на других флангах либерального дви­жения. Бюро общеземских съездов, фактически не функциониро­вавшее со времени своего создания в 1902 г., приняло решение о созыве общеземского съезда. Д. Н. Шипов, наиболее авторитет­ный и влиятельный среди земских лидеров того времени, прямо указывал в своих воспоминаниях на ожидания земцев, что теперь, при новом министре и его курсе, съезд удастся легализовать.14 Шипов был едва ли не самым умеренным среди земских лидеров, которые в своем большинстве отстаивали созыв народного пред-

ставительства.

L Маклаков В. А. Власть и общественность на закате старой России. [Париж, ... Т. 2. С. 322. 12 См.: Шацилло К. Ф. Из истории освободительного движения в России в на­чале XX в.: (О конференции либеральных и революционных партий в Париже в сентябре— октябре 1904 г.) // История СССР. 1982. № 4. С. 51—70. 13 Милюков П. Н. Воспоминания (1859—1917). М., 1990. Т. 1. С. 255. 14 Шипов Д. Н. Воспоминания и думы о пережитом. М., 1918. С. 240 — 241.

11 1936]

В октябре «освобожденцы» выработали — хотя и не обсуждав­шийся Союзом в целом — проект конституции, статьи которого перемежались с комментариями. Россия должна была стать кон­ституционной монархией с законодательной Государственной Ду­мой из двух палат — земской палаты и палаты народных предста­вителей с введением в конституцию декларации прав человека. В


доказательство неизбежности конституции авторы ссылались на записку Витте о земстве, изданную в свое время «Освобождени­ем». Всеобщее избирательное право в проекте рассматривалось как средство предотвращения «„смуты", которую самодержавно-бю­рократический режим так преследовал в проявлениях и так усерд­но питал и поддерживал в существе», воспитав «даже и в умерен­ных кругах русского общества полное недоверие к легальным пу­тям борьбы и сочувствие к революционным средствам». С другой стороны, составители сетовали на «нарекания, высказываемые против русской либеральной партии со стороны более крайних элементов, будто эта партия стремится на место самодержавия бю­рократического поставить самодержавие буржуазно-дворянское». Тем не менее проект предусматривал вторую палату, которая ис­правляла бы «слишком поспешные, принятые под влиянием по­литических страстей решения первой», предотвратила бы «режим якобинской централизации» (это был ответ «крайним элементам») и пагубную манию «управлять всем из Петербурга».15 За царем сохранялось право вето на законопроекты, прошедшие через обе палаты, назначение министров, объявление войны и мира, высшее командование вооруженными силами, право созыва Думы и за­крытия ее сессии, роспуска палаты представителей с созывом ее в новом составе не позднее чем через 6 месяцев тем же указом, ко­торым произведен роспуск. Предлагалось учредить Верховный суд для охранения Основного государственного закона с правом отме­ны правительственных распоряжений и актов властей, несоглас­ных с законами. Предусматривалось создание объединенного пра­вительства с председательствованием в Совете министров одного из его членов, который носил бы звание канцлера и представлял бы к назначению министров, осуществлял бы программно-полити­ческую солидарность правительства с Думой и общую его ответ­ственность перед ней.

Объяснительная записка к проекту содержала язвительный вы­пад против неославянофильских воззрений в земско-либеральной среде: «Беспощадная действительность раскрыла всю тщету сла­вянофильского воззрения, которое видело в будущем русского на­рода возможность всех форм свободы при сохранении абсолютной политической власти. Горькой насмешкой звучат теперь уверения, будто свобода слова и печати, совести и исповеданий, союзов и собраний может существовать в государстве, где власть безответ­ственна, где она не терпит никакой легальной оппозиции и посте­пенно привыкает жертвовать всеми правами и интересами для со­хранения в неприкосновенности своего могущества и престижа».

Хотя проект «освобожденцев» был для сановников-реформато­ров за гранью допустимого, он послужил для них вскоре, когда начался процесс государственных преобразований, одним из -ис-г точников. Проект этот при его левизне отражал довольно широкое распространение конституционалистских идей в земской среде» Им противостояла концепция Шилова, считавшего, что в случае |

15 Основной закон Российской империи: Проект русской конституции, выра­ботанный группой членов «Союза освобождения». Paris, 1905. С. 50—51.


педоставления гарантированных гражданских прав «будет посте­пенно вытравлена религиозно-нравственная идея, которая теперь еше сильна в русском народе».16

На состоявшемся в Петербурге в начале ноября 1904 г. земском съезде, который был проведен в качестве частного совещания, по­тому что добиться у царя его легализации Мирскому не удалось, пункт о представительстве был принят в двух редакциях — боль­шинства и меньшинства, причем вторая открывала возможность трактовать представительство как законосовещательное. Перего­воры, которые вел министр с Шиповым, И. И. Петрункевичем и кн. Г. Е. Львовым как руководителями земского движения, допол­нялись беседами с Петрункевичем директора Департамента по­лиции Лопухина. При всех разногласиях между обеими сторона­ми, нашедших отражение и на съезде в среде самих земцев, объ­единяющее начало состояло в общем стремлении обеспечить развитие «государственной жизни... без острых потрясений», как выразился Шипов.17

Однако содержавшееся в решениях съезда осуждение сущест­вовавших в стране порядков и инициатива земцев в деле государ­ственных преобразований, несмотря на то что они уступали почин их проведения самодержавию, оказывались несовместимыми с са­модержавным принципом. Он требовал, чтобы уступки были по­жалованными, а не выпрошенными. Мария Федоровна, сторонни­ца Мирского и его курса, тем не менее заявила ему в дни работы съезда: «Это ужасно, они дают советы, когда никто их об этом не просит».18 Знаменательным было и то обстоятельство, что идеи, несовместимые с прерогативами самодержавия, зарождались в среде, не только близкой Мирскому в социальном отношении, но и связанной с ним служебно-бюрократическими и личными узами. Так, князья Сергей и Евгений Николаевичи Трубецкие, игравшие видную роль в оппозиционном движении в Москве (С. Н. Трубец­кой — известный философ, профессор Московского университета), были не только родными братьями московского губернского пред­водителя дворянства кн. П. Н. Трубецкого, но и двоюродными — директора Департамента полиции Лопухина. На их сестре был же­нат московский губернатор Г. И. Кристи, а их племянник — на до­чери московского обер-полицмейстера Д. Ф. Трепова, которому предстояло после 9 января 1905 г. играть влиятельнейшую роль в административной системе страны. В родстве с Трубецкими состо­яли и князья Алексей и Николай Дмитриевичи Оболенские. Пер­вый из них, служивший при Горемыкине и некоторое время при Сипягине товарищем министра внутренних дел, был осенью 1904 г. товарищем министра финансов, впоследствии в правитель­стве Витте он стал обер-прокурором Синода, а второй — управля­ющий кабинетом Николая I — считался самым близким ему чело­веком. Оба они выступали перед Мирским как его единомышлен-

16 Шипов Д. Н. Воспоминания и думы о пережитом. С. 268—269.

17 Там же. С. 271. См.: Шацилло К. Ф. Русский либерализм накануне рево­люции 1905—1907 гг. М., 1985.

18 Дневник кн. Е. А. Святополк-Мирской... С. 252.


ники, а А. Д. Оболенский, находясь в очень близких отношения с С. Н. Трубецким, держал его в курсе всех петербургских дел и настроений.

Вероятно, эти обстоятельства были в числе причин, по которым Мирский еще в дни работы петербургского земского съезда рещил выступить перед царем с собственной программой преобразова­ний, которая, будучи предложена не публично, могла бы иметь шансы на успех у Николая II как исходящая от него самого. Дей­ствия министра разворачивались на фоне проявившейся активно­сти представителей неославянофильского направления, которые испугались нового курса как воплощения западнических начал. В бумагах Мирского сохранились записки — К. Ф. Головина, дати­рованная 8 ноября 1904 г.,19 и С. Ф. Шарапова, откликнувшегося на решения земского съезда.20 И тот и другой порицали бюрокра­тию, но с особенной силой обрушивались на оппозиционность зем­цев, которая вела к западному парламентаризму. А он был и для того и для другого воплощением всяких зол и бедствий. Шарапов к тому же, упрекая земский съезд в отказе от принципов самодер­жавия и православия, обвинял его в том, что своим требованием равенства личных и гражданских прав он потворствует еврейст­ву.21 К. Головин предлагал для организации сотрудничества вла­сти с земством введение выборных земских представителей в Го­сударственный совет. А С. Ф. Шарапов требовал бюрократической децентрализации, с тем чтобы самодержец правил «не посредст­вом бюрократии, а посредством стройного, живого и совершенного земского аппарата».22

* * *

По рекомендации А. Д. Оболенского Мирский поручил состав­ление всеподданнейшего доклада «с программой преобразования

19 ГАРФ. Ф. 1729. Оп. 1. Д. 14.

20 Там же. Д. 142.

21 Единодушному принятию съездом резолюции об уравнении в правах всех граждан предшествовало обсуждение в числе прочего и еврейского вопроса. Витте, объясняя еврейской делегации причины его нерешенности, сказал о необходимости того, чтобы земская Россия высказалась, что она не боится наплыва евреев, иначе он не может двинуть еврейский вопрос. На замечание одного из делегатов, что, в сущности, земская Россия уже это сделала на ноябрьском совещании, Витте отве­тил, что это было выражено слишком неопределенно, а необходимо, чтобы было ясно указано, что речь идет о евреях, тогда и еврейский вопрос будет решен (Айзен­берг Л. М. На словах и на деле (по поводу мемуаров Витте и Лопухина) // Еврей­ская летопись. Л.; М., 1924. Сб. 3. С. 33—34). Несколько забегая вперед, отметим, что поводом к заданному Витте делегацией вопросу послужило отсутствие в указе 12 декабря 1904 г. (а готовил указ именно Витте) упоминания о правах евреев, как, впрочем, и об уравнении в правах всех граждан. Витте, по словам Л. М. Айзенберга, сослался на сопротивление сановников, которые, не зная ни ев­реев, ни черты еврейской оседлости, заявляют, что тамбовские мужики и так пух­нут от голода, а если к ним «пустить жидов», они совсем пропадут. «Не понимают они, — говорил Витте, — что, пусти евреев, и мужики-то пухнуть перестанут». Воп­реки обыкновению, он не упоминал о своих опасениях, что это вызовет погромы, и не ссылался на этот раз на участие евреев в революционном движении (там же).

22 ГАРФ. Ф. 1729. Оп. 1. Д. 142. Л. 10.


внутреннего строя империи» помощнику начальника Главного управления по делам местного хозяйства Министерства внутрен­них дел С. Е. Крыжановскому. Крыжановский окончил юриди­ческий факультет Петербургского университета, где был близок с братьями Ф. Ф. и С. Ф. Ольденбургами, В. И. Вернадским, И. М. Грев-сом и другими членами так называемого «Приютинского братст-ва»1 в деятельности которого не без основания усматривают один из истоков кадетской идеологии. Пойдя на государственную служ­бу, он стал одним из основных авторов едва ли не всех государст­венных реформаторских проектов, из которых доклад Мирского

был первым.

Вице-директор Департамента общих дел Министерства А. Д. Ар­бузов, принимавший участие в работе над рядом преобразователь­ных проектов, считал доклад Мирского «одним из важнейших про­изведений нашей реформаторской литературы последних годов». «Если бы тогда меры, в нем проектируемые, увидали свет, то мно­гое пошло бы иным ходом, чем случилось в действительности», — писал он в своих послереволюционных воспоминаниях.23 Значе­ние программы Мирского для государственных реформ 1905 г. тог­да же подчеркивали и их современники.24 Крыжановский сообщал в своих воспоминаниях, что в 1906 г. председатель Совета мини­стров И. Л. Горемыкин потребовал у него копию доклада Мирско­го. Эту или другую копию со своими подчеркиваниями и пометами царь вручил П. А. Столыпину, когда тот сменил Горемыкина. Крыжановский видел в столыпинских реформах, в разработке ко­торых принимал активное участие, осуществление многих из предложений Мирского,25 Сам Мирский считал момент представ­ления своего всеподданнейшего доклада, датированного 23 ноября 1904 г., «торжественной минутой вступления русского царя после долгих столетий вновь в живое общение со своим народом».26 Как бы то ни было, программа Мирского означала вторую попытку приступить к всестороннему реформированию всех сторон госу­дарственной жизни, предпринятую через 40 лет после реформ 1860-х годов. Оценивая характер полученного им от Мирского по­ручения, Крыжановский вполне обоснованно считал, что царь ни­каких определенных указаний министру не давал, хоть тот и ссы­лался на «высочайшие предначертания».27

Оставаясь на почве «доверия», Мирский решительно отказы­вался от «мер к усилению аппарата власти», которые, по мнению Крыжановского, «должны были идти параллельно с расширением общественных свобод и снятием стеснений с самодеятельности об­щества».28 Министр хотел, чтобы в докладе была «заранее отра­жена» возможность нападок на него и «было проявлено самое

23 Арбузов А. Д. Из близкого прошлого// РНБ. Отдел рукописей. Ф. 1000.

Оп. 2. Д. 54. Л. 15.

24 «Мы продвигаемся вперед и все благодаря Вам»,— писал Мирскому 11 мая 1905 г. лейб-медик Бертенсон (ГАРФ. Ф. 1729. Оп. 1. Д. 386. Л. 6).

25 Крыжановский С. Е. Воспоминания. Берлин, [Б. д.]. С. 27.

26 ГАРФ. Ф. 543. Оп. 1. Д. 513.

27 Крыжановский С. Е. Воспоминания. С. 15, 19.

28 Там же. С. 16.


осторожное отношение к существующему порядку вещей». «це_ однократно упоминал» он, подчеркивал Крыжановский, и о необ­ходимости «избегать слов, которых не любит государь. К числу последних он относил и ходячий термин „интеллигенция", кото­рый, по его словам, государь не любил еще по преемству от им­ператора Александра III и который поэтому следовало заменить каким-либо другим выражением. Приказано было также не ка­саться без крайности сословного строя, и в особенности дворянства и земских начальников».29

Крыжановский чувствовал себя «едва ли не новым Сперан­ским», хотя сам признавал, что в докладе не было ничего ориги­нального, а были лишь сведены предложения Мирского, которые сами по себе носились в воздухе. Исключение составляла, по мне­нию Крыжановского, впервые решительно высказанная в доку­ментах такого рода мысль о политической опасности дальнейшего сохранения поземельной общины и необходимости замены ее пол­ной крестьянской собственностью на землю.

Как считал Лопухин (он был составителем раздела «Пересмотр законов о предупреждении и пресечении преступлений»), в «за­писке этой сильны были не ее пожелания, а их мотивировка». «По­желания эти, —продолжал он, —даже будучи облечены в закон, при той робкой форме, которая рекомендовалась для допущения народного представительства, не могли не остаться только поже­ланиями, ибо не от административной же власти, воспитанной в произволе, можно было ожидать деятельного применения и защи­ты законов об этих „вольностях"».30

Мирский постарался придать своим реформаторским предло­жениям славянофильский характер, считая, что это увеличит шансы на их успех у царя. Проект доклада начинался историче­ским экскурсом, в котором содержалось упоминание о конститу­ционалистских учениях 60-х годов, заслонивших будто бы тече­ния славянофильские. Хоть оно и было сделано «очень осторож­но», Мирский, боясь гнева царя, приказал упоминание это «совсем затушевать».31

Доклад открывался рассмотрением реформ Александра II и их последствий. При этом фигурировали и такие вполне объективные категории, которые стали впоследствии привычным инструмента­рием советской историографии, связанные с капиталистической эволюцией сельского хозяйства и формированием капиталистиче­ской промышленности как факторами революционизирования об­щества. «Первое место в этом отношении, — говорилось в докла­де, — занимают несомненно условия промышленности, преимуще­ственно фабричной. Скопление в фабричных центрах все больших и больших масс населения, отрываемого от земли и ничем не обес­печенного на случай житейских бедствий и всякого рода преврат­ностей судьбы, в связи с сложными явлениями экономической за­висимости, в которых протекает их жизнь, создали в фабричной


де почву, на которой работа мысли стала проявляться с особым апряжением».32 Напомним, что о рабочем движении как политиче-н ом факторе Мирский заговорил с царем при первой их встрече. Но помимо социально-экономических последствий реформ 60-х годов, —а весь смысл реформ объяснялся «требованиями государ­ственной необходимости», состоявшей в том, чтобы обеспечить стране «соответствующее место в ряду соседних быстро развивав­шихся и крепнувших государств», — в докладе отмечался «наряду с повышением уровня благосостояния народа» и «рост мыслящих его классов». В этом росте, обозначившемся, по словам авторов доклада, еще с 1840-х годов, также усматривалось «неизбежное следствие развития и необходимое условие дальнейшего преуспея­ния государственности». «Шестьдесят лет тому назад, — говори­лось в докладе, — образование и мысль были достоянием ничтож­ных по численности классов населения, исключительно почти дворянства, высших слоев духовенства и некоторых кругов вышед­шего из других сословий чиновничества; остальная его масса про­должала жить в понятиях, сложившихся еще в бессознательном прошлом народной жизни, и если в ней оказывались сильные и исторически устойчивые умственные течения, то лишь в области религиозной».33 Связывая распространение «образования и мыс­ли» в «самых низших слоях населения» с «развитием производи­тельных сил страны», составитель доклада утверждал, что это раз­витие, «сдвигая народные массы с их привычных устоев земле­дельческого труда и поставляя их в новые условия тяжелой экономической борьбы, не могло не пробудить в них умственной работы, настойчиво и с мучительным усилием мысли стремившей­ся к разрешению новых, выдвигаемых жизнью вопросов». Помимо рабочего класса, о чем уже говорилось, и других городских сосло­вий, стремление к образованию отмечалось в докладе и «в среде сельского населения, где из прежнего безразличия успели за по­следние десятилетия отложиться обширные классы лиц, вступив­ших на путь умственного развития». Этот общий для разных стран исторический процесс и в России сопровождался, отмечалось в до­кладе, «общественной неурядицей» 60—70-х годов. Причины ее усматривались в «извращенном понимании» конституционалист­ских принципов без учета российских «исторических и бытовых оснований народной жизни», «вере в политические идеи, занесен­ные с Запада в связи с крайними противогосударственными уче­ниями», а с другой стороны — в «диких и уродливых течениях ре­волюционной мысли, накоплявшейся в фанатических тайниках односторонне развивавшихся общественных слоев». Однако «дви­жение, направленное против правительства», возникало прежде всего на той основе, что «течения эти находили известный отклик и в более широких кругах населения, лишенных возможности от­крыто высказывать свои взгляды на многие вопросы внутреннего управления, а потому недовольных».



29 Там же. С. 18.

30 Лопухин А. А. Отрывки из воспоминаний. С. 45.

31 Крыжановский С. Е. Воспоминания. С. 24.


32 ГАРФ. Ф. 543. Оп. 1. Д. 513. Л. 2.

33 Там же.



 


Весьма критично оценивался в докладе внутриполитически" курс после 1 марта 1881 г., направленный «с одной стороны v укреплению на местах авторитета государственной власти, а другой — к ограничению общественной деятельности и подавле­нию всякого более или менее свободного движения общественной мысли, не подходившего под понятие благонадежности». «Это на­правление нашей внутренней политики, невзирая на .то, что оно с большей или меньшей последовательностью применялось в те­чение двадцати с лишним лет, нередко людьми крупных талантов и большого государственного опыта, не дало тех результатов, на которые было рассчитано», — констатировалось в докладе.34

Что же в нем предлагалось? В сущности, это была попытка ре­формирования государственного строя страны на таких основани­ях, которые удовлетворили бы неославянофилов и не допускали аналогий с западным конституционализмом. Упоминавшиеся за­писки С. Ф. Шарапова и К. Ф. Головина могли служить здесь ориентиром, а проект освобожденцев — предостережением. В до­кладе совсем по-славянофильски проводилась разница между цар­ским периодом русской истории, когда самодержцы советовались «по делам государственного управления с служилыми людьми и представителями общин и городов, нарочито для того созываемы­ми», и императорским, характеризовавшимся господством бюро­кратической иерархии, которая осведомляет верховную власть о «потребностях и нуждах населения» «в зависимости от взглядов и образа мыслей чиновничества». В качестве средств борьбы с бю­рократией как «пагубным средостением, отделяющим государя от живого и непосредственного общения с его народом», предлагались уже известная нам именно с этой стороны децентрализация, раз­витие деятельности общественных учреждений, а также «меры к устранению административного произвола и насаждению в массах населения начал законности и уважения к чужому праву и иму­ществу».35 «Никто в наши дни не сомневается в том, что основой действительной силы нашего государства, — говорилось в докла­де, — какова бы ни была форма его правления, является развитая и окрепшая в самодеятельности личность». Автор доклада исходил из того, что это вполне совместимо с самодержавием. «Никто не станет теперь утверждать, что гласный суд и равенство всех перед законом несовместимы с самодержавным строем или что отмена телесного наказания является ограничением прав самодержца», — гласил доклад.36 Это утверждение сопровождалось отрицанием связи с конституционализмом таких понятий, как упрочение за­конности, децентрализация управления, и даже самой декларации прав человека и гражданина. Все это было представлено как впол^ не совместимое с самодержавием («Начала эти приобрели служ< ное государственное значение и чуждые всякой политической раски являются надежным средством для достижения цели обще жития»). И месяца не прошло, как «освобожденцы» в свое»