Смутное и сладостное воспоминание зимних каникул
Такое праздничное и плохо вспоминаемое, как тепе-
Решняя новогодняя ночь.
Зима.
След от санок упрямо ведёт меня к завьюженным зимним каникулам. Как летом на рамке велосипеда сейчас по эма-лированному насту катаю девочку на санках.
Эдакий северный рикша.
Снежинки-танцовщицы лезут греться под шарф.
Метель в окна стучится, как продрогший прохожий.
Зима.
Отвёрнутые уши на заячьей шапке.
Постиранная простынь, принесённая с мороза, пахнет
свежестью зимнего детства.
Чугунок из печки на рогатюлинах.
Сестра открывает дверь в сенцах, и как эстрадная дива
оказывается в дымящихся клубах морозного пара.
Обив валенки от снега партией степа, прислонилась
спиной и ладонями к печке… Тай…
…Отогретые сёстры, разогретым от печки гвоздём закручивают волосы и йодом делают маникюр…
Хочется полежать на печке. На простой деревенской печке, из желудка которой пахнет выпеченным хлебом.
Стреляющая дровами печь, что-то рассказывает в своём гуле о тяге и выпеченных хлебах.
Но сейчас печь-кряхтунья укутана от жарких объятий юности снежными рукавицами замёрзшего окна.
Уже не вернуть те дни, когда мы жили в избушке с земляным полом, которая была для нас дороже всех дворцов на свете.
Это были счастливые будни.
А сейчас праздник не приносит такого счастья.
………………………
Корабль уплывал всё дальше и дальше,
бабушка становилась всё меньше и меньше,
а Бонифаций думал:
«Какая это всё-таки замечательная вещь – КАНИКУЛЫ».
О П Я Т Ь
И снова сентябрь.
И снова поля покрыты стогами.
Каникульные воспоминания звенящей погремушкой растворились в буднях.
Школа свежевыкрашенным ремонтом грустит без нас.
И снова сентябрь.
И снова рожицы на полях рисовать.
Нива знаний между учителем и классом сплошь и рядом усеяна оврагами непонимания, боязнью клякс и залезть на поля (а уж клякс в тетрадях было больше, чем пятен на платье Моники Левински).
Учебник по физике грозно смотрит Учпедгизом.
Я пишу на доске, вдавливая мел, будто напудриваю щёку доски. Мелом по памяти воспоминания:
Стук приветствующей парты Эрисмана
Приклеенные слюной сгоревшие спички
к потолку в школьном тубзике.
Засохший клевер и ромашка, сдавленные между страниц толстенной книгой. Это гербарий - задание на лето. Заслуги за ритуальные услуги.
Ещё один кладбищенский предмет: пенал – пластмассо-вый гроб для цветных карандашей и стёрки.
Циркуль и рейсфедер, обвенчанные готовальней.
А сколько было карандашей!!!
Химический карандаш. Карандаш, зачиненный с обеих сторон. Карандаш, вставленный в ножку циркуля, рифле-ный карандаш, который натирал фаланги пальцев.
Карандаш со стёркой… разноцветная стиральная резинка: голубая сторона стирает карандаш, розовая - авторучку. Именно такой, я усердно пытаясь избавиться от двындика за «Песнь о Буревестнике» Максима Горького, протёр дырку в тетради. Тетрадь, как нынешний российский флаг: белобумажная, синестержневая, краснооценочная. Подвёл триколор.
После неудачного эксперимента, закопал дырявую предательницу в сугроб. А по весне, когда растаял снег, моя тетрадочка красовалась на тротуаре.
Я, как глупый пингвин прятал разбухшее под снегом тело тетради. Краснел, как двындик за сочинение.
Спасибо пионерскому галстуку, оттенил стыдобу.
Было неимоверно стыдно, но в такой ситуации, не то, что ежу, даже пионеру было ясно, что лучше сладкая ложь, чем горький Максим.
2.
Перемена.
После гарантированного Конституцией права на урок труда, наступает 10-ти минутное право на отдых.
Перемена.
Девочки возле зеркал завязывают бантики, мальчики в коридоре показывают друг другу приёмчики с подножкой
Стрелка часов подтянулась к 12-ти: на большой перемене, как в стаде комаров толчея: ступеньками перемахиваем путешествием по перилам вниз. Оттуда, в ложбине каби-нета труда, видней зырить под юбки десятиклассниц.
Ох, эти пышнозадые старшеклассницы с комсомольскими знаками отличия на груди.
Да и сама грудь – знак отличия.
Закадрить «ту» девчонку и снять «теперешнюю» тёлку – понятия настолько далёкие, как наступление коммунизма в Ватикане.
Это сейчас за полтора свежих анекдота и баклажку пива можно обвенчаться в подъезде с любой мелированой оторвой, а тогда за полупоцелуй надо было совершить, такие подвиги, что Геракл самолично пожал бы муску-листой рукой в Авгиевых какашках твою мозолистую от выпиливания лобзиком ладонь.
Нежные и доверительные общения с женским полом ограничивались бабушками по тимуровскому движению. На моём пионерском стаже полтора километра переведён-ных через дорогу бабушек.
Это несмотря на то, что в Курске улочки узенькие.
Но мы всё ещё были полными мудаками, хиляли по грязным подвалам и стреляли прилетевших грачей из рогатки. Ступеньками измеряя этажи, мы не взрослели, как актёр, играющий Гарри Поттера.
3.
Первая любовь, перевязанная белыми бантами, как подарок судьбы, ворвалась в класс, прижимая к груди наглядные пособия. Она – моё ненаглядное пособие.
Если представить, что Света военный лётчик, а влюбив-шиеся в неё парни, сбитые самолёты, то она смело может рисовать очередную звезду на своём фюзеляже.
Солнечным лучиком заигрывать и перекладывать слова в его свет, которые сам не можешь сказать ЕЙ, слепить зеркальцем зеркальные глаза и не дай Бог она догадается, что ты в неё влюблён.
Под шушуканье толпы подать руку с лестницы, спускаю-щейся королеве в подрезанном школьном платье.
А королева она только для тебя.
А как ещё показать, что она тебе нравится?
Протянуть промокашку на разлившуюся чернильную ручку или закидывать снежками и дёргать за косичку?
Вырываю задний лист из общей тетради и пишу записку-приглашение: крохоборским крысиным почерком пляшут буковки, как гимнасты на кольцах. Я, боясь пропустить знаки препинания, пересаливаю письмо лишними запяты-ми и многоточиями.
Но, главное, она СОГЛАСНА!!!
Всё срослось. Это как грамотная подсказка возле доски, когда и учитель доволен и подсказчик незамечен и сам хорошую отметку получил.
И вот оно - первое свидание!!!
Я стоял возле памятника, как вкопанный, и сам напоминал гранитного поэта. Мне казалось, что все прохожие огля-дываются, смеются надо мной и над моим букетом - этим незасушенным гербарием. Я ожидающей кожей чувст-вовал, что даже памятник хихикает в каменный камзол.
Она опаздывала паровозиком из Ромашково.
20 минут девичьего гандикапа. 20 минут возле памятника, как возле столба пыток.
А вокруг плакаты вещали, сколько за 1 час в нашей стране производится пар обуви, вырабатывается киловатт элект-роэнергии и тонн целлюлозы.
Я пытаюсь отвлечься и вычисляю, сколько всего этого добра уже выпустили за 20 минут. Делю на 3, получается неровное число, и я достаю сигарету.
В «мирной жизни» я выкуривал пару сигарет в день, но сейчас окурки отлетали от меня, нервно шипя, заливаясь злобным ожиданием в лужах. Револьверным барабанчи-ком прокручивались мысли: худосочный чувак с мечта-тельными глазами, малоимущий обитатель частного сек-тора, в девичьем табеле о рангах котировался невысоко.
Были среди нас кадры и покруче, но она выбрала меня. Тогда я ещё пытался понять женщин – ГЛУПЕЦ!!! Впрочем, я и сейчас ненамного продвинулся в этом вопросе…
…Чтобы хоть как-то привести себя в чувство, я стал нарезать круги, как мотоцикл по вертикальным стенам и вгонять букетные шипы в подушечки пальцев. Всё это время меня не отпускала мысль: «хоть бы она не пришла»
- Привет,- как придавленный подошвой снег, хрустнул девичий голосок.
- Долго ждёшь? - это уже не памятник разговаривал со мной.
Я услышал её голос.
Самый нежный ручеёк.
Журчание любви…
Она стояла, отставив левую ногу в сторону, и осматривала меня, слегка наклонив голову. От волнения у меня вспо-тел мизинец на левой ноге, а ладони стали мокрые, будто в них растаяла медуза. В голове я проматывал заранее придуманные фразы, но они вмиг куда-то исчезли.
Комок подкатился к горлу, и мешал произнести хоть слово, словно в ней вырос одуванчик. Белый шар на тоненьком стебельке – ни проглотить, ни выплюнуть.
Время замерло, я покрылся потом, как памятник голуби-ными блямбами. Мне почему-то стало стыдно, будто я был абсолютно голый. От этого мне ещё больше стало неловко перед прохожими.
Я пытался прикрыться букетом, но в «нагое» тело вонзились тысячи мелких иголок, будто провалился в овраг с крапивой.
- Привет, - я повернулся со скрипом ржавого флюгера.
Света покачивалась помидорной рассадой в ящике на балконе – хрупкая, в зелёном платьице с многообещаю-щими плодами. Платьице-недотрога.
Галантерейная внешность - чистенькая, ухоженная, как ГДР-овская кукла за 7 с полтиной...
Детская улыбка на детских губах волнующе диссониро-вала со спелой женской статью, и ножки под ней сексу-ально долгие на каблучках-иголочках.
Я тоже пришёл не в школьной форме, даже наоборот, был упакован, как пачка вермишели – ярко, плотно, стильно.
Белоснежные штаны трубочкой, как у Трубадура, прита-ленный венгерский батник на медных заклёпках с ворот-ником, спускающимся по ключицам, спёртый у старшего брата. Очки-капли на макушке.
- Мне нравятся брутальные мужчины, - она улыбну-лась чувственными губами «аля Татьяна Друбич» и взяла меня под руку. Я впервые шёл под ручку, и признаться, это было неудобно - я боялся наступить ей на ногу.
Мы обогнули памятник Карлу Марксу с луковой сеткой бороды. Не знаю, любил ли Карл Маркс лук, но зато он любил пролетариев и просил их собраться вместе.
Как бы внимая его призыву, весь цвет гегемона был ря-дом: бомж без передних зубов (но в болоньевом плаще), мирно спал под забором без задних ног.
Цыганка, увидев нас, вытерла руки об юбку–матрёшку и
оголила золотые зубы в надежде предсказать нам счаст-ливую, долгую жизнь и смерть в один день, но мы, оста-вив её ручку непозолочёной прослаломили мимо неё и своры её несчётных, немытых детишек.
Старуха, скрюченная свитком царского указа продавала на раскладном табурете небогатый ассортимент: семечки и шоколад. Взять шоколадку было бы небрутально, а грызть семечки на ходу одной рукой, было бы слишком неотёсанно. Я достаточно воспитан для парня выросшего в рабочих кварталах периферийного посёлка.
…На ржавой конструкции ДОСКА ОБЪЯВЛЕНИЙ деревянная афиша масляной краской агитировала в кинотеатр «Мир» на «Неуловимых мстителей»…
Покачивая рогами, подбоченясь на одну сторону подошёл троллейбус, и мы втиснулись на последнюю ступеньку.
Я долго вынимал из накладного кармана заранее накоп-ленную «трёшку» и демонстративно протянул зелёную бумажку. Кондукторша оторвала 2 билета, утяжелив меня горстью мелочи.
Сдавленные толпой, мы доехали до центрального парка, и с трудом открывшиеся двери, выплюнули нас на свободу.
При выходе я галантно протянул руку и, почувствовав её мягкую ладошку, мы оказались в прошлом веке.
Я держал её ладонь, перебирая пальчики, и казалось, не нужно больше ничего. Через тоненькую ручку, я чувст-вовал стук её сердца. Он громче всех богатств на свете. Он драгоценней всех звуков в мире.
Я заранее подготовился, прочитал свежий номер журнала «Крокодил», чтобы знать несколько приличных анекдотов, а не те, которые Дима Семыкин травил нам на школьном дворе, жестикулируя ладонями по локоть и сомкнутыми пальцами рук окружностями.
Она смеялась, чуть повисая обеими руками за мой локоть, и прижималась щекой к плечу. Я был в фаворе.
Постепенно я обрёл уверенность и стал чувствовать себя комфортно, как на выученном уроке.
Со спокойствием олимпийского удава я брёл вдоль парка с хорошим настроением, молдавскими кроссовками и мечтой под ручку. Я рассказывал ей, как хладнокровно вёл себя в подсобке у физички (я тогда ещё не знал, что это Она же меня и сдала), когда Лариса выводила мне «чёрную отметку» за полугодие, и что «Ноль», стоящий за цифрой, увеличивает её в 10 раз. Рассказывал о своей стойкости Муция Сцевола в кабинете директора (об этом древнем и в тоже время римском юноше постоянно упоминал старший брат, выкручивая мне правую руку). Одним словом, павлинничал перед ней, как мог.
Был красноречив, как Бухарин на XVII съезде ВКП(б).
Комплименты сыпались сухими какашками овцы на выго-не и достались даже продавщице билетов на аттракционы, своими завивками на волосах, схожая с той же овечкой.
Я отвесил ей комплимент толщиной с дождевого червя и вот, держа в руке 2 заветных билетика, мы садимся на Колесо Обозрения, на котором я обозреваю только её.
Не отводя взгляда на красоты города, которые я знаю, как 5 пальцев - я любуюсь её красотой от кончиков пальцев до бездны сжигающих глаз.
Когда мы поженимся, то обязательно займёмся любовью в Колесе Обозрения для зачатия светловолосых ангелов... А сейчас совершив круиз на чёртовом колесе, мы спусти-лись с небес. Сладкой каруселью продолжает кружиться голова, и подташнивает, как лягушку после путешествия.
Ты в парке, как пантера в джунглях.
Доминирующая самка.
Грациозной походкой дефилируешь меж деревьев.
Я – охотник на сафари. На цыпочках продираюсь за тобой, попадая в тир с мишенями невиданных и видан-ных зверей. Ты, прихлопывала и подпрыгивала после каждого удачного выстрела. Получив приз плюшевого мишку, ты наградила меня щекастым поцелуем.
… В «Кривые зеркала» мы не пошли – ни одно зеркало мира не может тебя испортить, не то, что обезобразить…
... КАЧЕЛИ. Вот где наши ещё детские чувства сообщаю-щимися сосудами поочерёдно то опустошаются, то пере-полняют друг друга. И трудно определить в какой точке чувствуешь себя лучше.
Мы обкатали все аттракционы заезжего чехословацкого
Луна-парка. Ели мороженое и сладкую вату на палочке.
Я вальяжно сорил деньгами: был демонстративно денежен и жизненно беден. С утра расколол бутылку шампанского с десюнчиками и обменял мелочь на бумажки у тётки в ларьке, продававшей газировку…
…Раньше не было социального расслоения на перламут-ровые гребешки, но все знали, что Света дочь аппарат-ного строителя коммунизма 6-го разряда.
Её папа главной партийной гавкалкой лет 15 возился с коммунизмом в обкоме, пока перестройка дружной мет-лой не вымела его из кабинета вместе с идеями, в которые он сам не верил.
Но это будет потом, а пока его повысили на очередную иерархическую ступеньку, и их дружное семейство переехало в цивильные новостройки. Света продолжала учиться в нашей школе, но провожать её приходилось в чужеродный, воинствующий с нашей Казацкой, район. Идти было далековато. Как до Пекина ……..с гаком.
Ночь искрит упрямым трамваем на рельсах.
Ночь приютила тех, кто влюбился днём.
Сковородным желтком светилась Луна. Миллионы люстр зажглись под потолком космоса, а за крышу вокзала заце-пились проплывающие облака. Приплыли.
Какое-то время мы шли молча. Мне в голову пришла бре-довая мысль, что если счастливые трамвайные талончики смазывать ядом, то счастливых людей станет меньше. Мне так хотелось съесть свой билетик, но именно эта сумасшедшая мысль меня останавливала.
Мы шли по изумрудному ковру зелени трав, а мятый трамвайный талончик чувствовал себя неуютно в моей кристально отутюженной рубашке. Я выбросил из отяже-лённых мелочью карманов юбилейные 10 копеек с памят-ником спутника на хорошую погодку.
На ж/д переходе нам преградил дорогу товарняк. Я был счастлив подаренными секундами быть рядом с ней.
Мы глазами провожали каждый состав, будто нам было интересно, что он перевозит. От ветра поезда пахнуло просроченной корицей на вечернем лепестке ландыша.
Света стояла между двух Звёзд третьей Звездой.
Она что-то говорила, пытаясь перекричать поезд.
Её голос растворялся в холоде ночи, согревая тьму, стано-вилось теплее. Она всё говорила и говорила, подкидывая словесные дрова в прохладу ночи…
Я притянул её за руки, как ветер вырывает зонт, обнял за талию, а она не отпрянула.
Расстояние между нами сокращалось и, чем оно станови-лось меньше, тем больше наэлектризовывалось.
Она замолчала и стала неслышная, как ночь, и дрожащая, как желание. В животе вскипел чайник, а в голове стало так хорошо, будто мягким пёрышком мозги пригладили.
Я приблизился на длину поцелуя.
Напряжённое сладостью тело не слушалось, и я стоял, как вкопанный столб границы СССР. Вспомнился гранитный памятник встречи. Её глаза, как чёрные дыры Вселенной манили своей наготой в открытый Космос.
Сухие губы ожидания увлажнить тобой: поцелуй запры-гал по губам, щекам, по лицу. Ладони магнитятся к груди, волосы пахнут клубникой, а губы весенним теплом. После поцелуя сразу запахло сильней.
Во сто крат. В тысячи.
Краски стали ярче, насытились, как вывернутые цвета на советском цветном телевизоре. Земля рванулась сумасшед-шей каруселью в аттракционе Вселенной и мы прижались друг к другу центробежной и неизбежной силой.
Планета начала свой путь и внутри всё перевернулось. Моё сердце набрало обороты и остановилось, охладело, рухнуло вниз, стукаясь о боковины желудка, проваливаясь в жерло души. В голове продолжали стучать колёса, хотя поезд уже прошёл.
Практикант – филематолог…
Я был похож на маленький Везувий - вулкан с клокочу-щей лавой внутри, готовой вырваться наружу. Дыхание танцевало вальс, и мой счастливый трамвайный билетик в кармане стал ещё счастливее. Я прижимал её к себе, как Устав ВЛКСМ или книгу Горького "Мать".
Мы всё ещё не могли оторваться друг от друга, как поя-вился, невесть откуда взявшийся мальчишка, похожий на солистку группы Cranberries.
Он смотрел на нас, слегка наклонив голову и сильно при-щурясь…или слегка прищурясь и сильно наклонившись. Это неважно.
Через секунду он вынул руки из карманов и ушёл.
Ему было неинтересно.
А мы ныряли в темень и утопали в майской ночи по влюблённые глаза и широкораскрытые жаждущие губы. Мои губы дрожали и слова, находя выход, дребезжали, скатываясь. Затем подкатился шершавый комок к горлу
и преградил путь, сквозь который слова проплывали искажённые переломанные, изменяющие смысл.
Слова сухими каштанами перекатываются в горле
ЛЮБОВЬ – 2 СЛОГА.
Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ – 3 СЛОВА
Люблю-люблю-люблю – слова паразиты!!!
Такая глупость, а какими красивыми словами сказана!!! Коктейль глупости и мудрой мысли.
Нежных чувств и безрассудства.
Любовные слова пьянят, и этот поток ласковости сладким алкоголем заливает уши, проникает в голову с шёпотом, переполняет и освобождается из её губ тем же словом - ЛЮБЛЮ.
По дороге мы больше останавливались, чем шли.
Светланка замурзилкала меня поцелуями и я верил, что это будет Вечно. Она была прекрасна – её кожа, белый пух тополей. И сама воздушна и невесома, как пушинка. Я не удивился, если бы она оторвалась от земли и поле-тела рядом со мной.
Хоть я сегодня был сказочно богат, всё же моя фантазия, богаче меня – я с детства был романтиком, читал майским жукам стихи собственного сочинения, и вот сейчас, как впечатлительный юноша с большой дозой романтики, я хотел поселиться с ней у моря, чтоб она сидела рядом со мной под звёздами, мы пили вино при багровом закате и занимались любовью в бунгало…нет, это не брутально. Надо держать марку.
Остропенисным чебурашкой я проводил её до дома. Дождался, пока зажжётся свет в её комнате. Он вспыхнул так ярко, словно все лампочки мира зажглись в её окне. Тут я почувствовал, что космически одинок.
В голове пусто, как в тыкве на Хэллоуин, но нужно было как-то добираться домой. За «линией фронта», главное не нарваться на шоблу. Наши районы исторически враждо-вали, как чёрные муравьи с рыжими.
Пронырливым сперматозоидом я пробирался по вражес-кой территории дворами, как Ленин в Смольный, чувст-вуя себя прохожим на улочке Мадрида, не знающий, что через секунду вылетит стадо разъярённых быков.
Видимо, целый день не может быть счастливым или ска-залось то, что я не съел счастливый талончик, но вот она – ХОДЯЧАЯ НЕПРИЯТНОСТЬ.
Не было печали, да печаль была: толпа двигалась навстре-чу медленно, единым организмом, как ледокол «Арктика» и в душе пробежал холодок, как на Северном полюсе.
Оценивая обстановку, я втянулся, как черепаха в панцирь. Кривыми от пьянки ятаганами местные шли, обнявшись за плечи, ускоряясь, как под набирающий обороты зажи-гательный танец «Сиртаки» Микуса Теодоракиса.
Но мне вспомнилась другая песня, она сейчас была как нельзя кстати: «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага»
Я не подавал вида, что мне жутко до холодной стали в пи-щеводе. Как шекспировский Король Лир с невозмутимым каменным лицом, хотя вокруг сверкали гром и молнии.
В форточках, как выброшенные белые флаги капитуляции, предательски болтались противокомарные марлевые зана-вески, но я держался мужественно, как мой тёзка Олег Кошевой перед расстрелом.
Махаться один на один никакой романтики, а вот кодлой на одного – это разгул Ареса…
Сказать «Харэ, ребята» - не прокатит, и я отпускаю улыбку побродить по ночным тропинкам.
С манёвренностью асфальтового катка местные оцепили меня, и кружили, как псы вокруг сельского почтальона. Асфальтированная чистота – ни одного булыжника.
Две недели назад, ко Дню Победы, я играл в школьном спектакле Марата Казея, окружённого фашистами и сжи-мающие вокруг него кольцо. Как мне сейчас не хватало гранаты, пусть даже бутафорской.
А у них цепей и дубинок столько, что хоть сейчас Рейхс-таг можно брать. В толпе сверкнула финка. Признаться, я похолодел. Я, вообще, холоден к холодному оружию.
Как и к огнестрельному.
Напротив меня, переминаясь с ноги на ногу, приплясывал «Рыжий Муравей», с угловатым лицом Бельмондо.
Он сделал потише свой транзистор, и я услышал винило-вый скрип его рыжих зубов.
Поставив музыку на землю, браток, походкой комодовс-кого дракона вразвалочку, направился ко мне.
Безысходность есть нежелание видеть выход - вспомнил бабушкины слова при обучении меня игре в дурака: «когда не знаешь с чего ходить - ходи с туза козырного».
Несусь напролом и в прыжке бью передо мной стоящего чувачка. Хотел засветить в аппетитный шнапак, но не рассчитал прыжок и попал в лобешник. Пытаюсь выско-чить в образовавшуюся брешь, как в оторванную доску в заборе, но меня сбивают подножкой. Я целую асфальт теми же губами, которыми полчаса назад целовал любовь. С нижнего старта даю стрекача, прыгаю через штакетник, но кто-то хватает меня за рубашку и отрывает рукав.
Я бежал, как Остап Бендер от васюкинских шахматистов. Чувство самосохранения - вот стимулятор мировых рекор-дов. Не знаю насчёт всего мира, но городской рекорд я побил, чтоб быть непобитым. (Сейчас я уже не способен на такие географические подвиги. Да и спортивные тоже).
Я бежал, а впереди отмотанной киноплёнкой мелькали кадры: вот «лук»аво-бородатый Маркс, под ним спящий бомж-пролетариат.
Обнажив передние зубы, он спал без задних ног…
Вот на ДОСКЕ ОБЪЯВЛЕНИЙ кинотеатра«Мир»меняют афишу на продолжение фильма «Новые приключения неуловимых». Я никому не мстил, но был неуловим. Впереди ждут новые приключения, а пока в висках отчаянно стучит песня "Громыхает гражданская война. от темна до темна... много в поле тропинок только правда одна".
По извилистым тропинкам я бежал запутывая следы. Раненой лисицей добежал до дома.
Шрамы украшают мужчину. Наверное, я выглядел брутально. Жаль, что Она меня сейчас не видит.
Умываюсь кружкой из ведра, остужая украшающий шрам. Кровь сочится на припухших губах, в глазу жжёт паяльной лампой.
Белоснежные штаны, в отличие от индийских актёров, после драки были в грязи… а ещё и порванный батник.
Не забыть вынуть трамвайный талончик.
Завтрак обещает быть счастливым.
В Ю Н О С Т Ь
Поставить бы те счастливые денёчки на паузу.
А ещё лучше на реверс.
Захотелось прогуляться в запой и окунуться в юность.
Я взял портвейн, перевернул немытый стакан с белёсой мутью на стёклах, и выдул из него хлебные крошки.
Кадык транспортным лифтом отправлял один стакан за другим. Вкус был отвратительный, но градусы окунули в воспоминания студенчества.
Раз стакан, другой стакан и в закуску превратился тара-кан. В голове плыл туман, как у ёжика из мультика.
В помутневших глазах заплавали красные меченосцы. Закружилась перед глазами комната против часовой стрелки, отматывая часы, годы назад, в бравую комсо-мольскую юность.
Воспоминания на языке портвейна: Программа «Время» той поры – незыблемая мощь советской пропаганды.
Нарядные дикторы, замирая в безграничном оптимизме,
с неистощимым жизнеутверждением вещали о том, как узбекские хлопкоробы и чернозёмные хлеборобы пере-выполняли планы и набивали закрома Родины.
Строители коммунизма поддерживали мирные инициати-вы Политбюро, а юные ленинцы на пионерских линейках клялись о своей готовности. Это сейчас, в сформировав-шемся демократическом обществе, идёт кровопролитное состязание избранного истеблишмента в руководстве государством от имени черни, а тогда социалистический строй представлялся красочно-кумачовым, торжествую-щим и триумфально уверенным в своей бессмертности.
Октябрята готовились стать пионерами, пионеры комсо-мольцами, юноши готовились защищать Родину, а цело-мудренные девушки стать заботливыми матерями.
У каждой девочки была говорящая кукла, а у мальчиков пестик с пистонами.
В прыжке и на цыпочках - выше знамя советского спорта!!! Советские евреи упрямо тянули шахматную пальму первенства. А футбол и хоккей во время транс-ляции заменял марксизм-ленинизм.
Спорт и водка – священные 5 букв для советских мужчин. Были счастливчики, которым удавалось это совмещать.
Плакаты призывали молодёжь строить БАМ и сдавать нормы ГТО, матерей к гигиене, отцов к трезвости.
В нашей стране все взрослые трудились, и не в торгово-закупочных биржах и банках, а на Крайнем Севере, Нурекской ГЭС или ледоколами продалбливали путь к северному полюсу. В день металлурга лучше закалялась сталь, день молодёжи отмечался от мала до велика, а день радио был днём работников всех отраслей связи…
…и случайных в том числе.
Этот отлаженный порядок тучно развевался под знаменем марксизма-ленинизма. Кто натыкал в этот флажок СССР булавочек Вуду, что он развалился?
Не уследили.
Поставили республики на закваску, а они забродили и вылезли опарой из кастрюли.
Опьянение мечтой и крушение надежд.
В СССР не было секса, но шло такое траханье, что от постоянной вибрации он, в конце концов, развалился.
О сексе.
Невольно вспомнилось моё лишение деТственности:
Общежитовский капкан со всеми удобствами, даже холодильник на этаже в конце коридора. Но главное,
это пристанище пылких комсомольцев - односпальная кровать. В женской общаге студент становится морально и идеологически нестойким. Это место сексуального падения советского студенчества. В возрасте, когда у парней ломается голос, девчата перестают ломаться.
Мой сексуальный сенсей – грудастая девица, добрая и ласковая, как няня Пушкина. Только помоложе.
Лет на 350.
Сколько лет, сколько зи… а сколько??? Да, одно лето.
Ё–моё!
И она, такая молоденькая, как буква Ё в алфавите.
Теперь и мой сексуальный ликбез начнётся с этой буквы.
Антисанитарная однополая комнатка, обрывки цветастых обоев китайским свитком свисали с потолочного карниза. Настенный календарь с японочкой в бикини за 1981 год с порванными уголками от кнопок. На подоконнике по стой-ке «смирно» замерли засохшие бутылки из-под кефира со скомканной зелёной фольгой внутри.
Пиршество на гормонах юности без афродизиаков:
Я, манипулируя «ахалай махалаем», выложил на стол бутылку портвейна и болгарские сигареты «БТ».
Обе полные.
С чего начать? Трясу коробок балабановских спичек, гордо чиркнув о штанину, прикуриваю:
- Пойду, отолью, а ты приготовь чего-нибудь загрызть.
В поисках пищи она стала носиться по кухне, как Юля Высоцкая.
Я несу свою соломинку в туалет, а вокруг на меня лупятся глазастые брёвна. Тогда для меня брёвна ассоциировались с глазом и с Лениным, но ещё никак не с постелью. Вернулся я мочеопустошённый, но спермоналивной.
Мой фокус она затмила скатертью-самобранкой. Сервировка потрясающая.
Из жабр жареной мойвы торчат пучки укропа.
Котлеты похожи на ядра из пушки. Особенно запахом.
В сковородке «няня» помешивала толстенные макароны, напоминающие личинок майского жука.
Только что вымытое яблоко лежало на столе. Вода струй-ками стекала по кожуре, как с головы Котовского.
Портвейн вонял тремя семёрками в стакане.
Хотелось жрать, и рот обильно налился слюной, будто стакан газировки из автомата.
Хозяйка отрезала сыр толщиной с палец и схватила гор-чицу деревянной ложкой, расписанной под хохлому.
Ту горчицу, от которой бы перехватив дыхание, плакали мужественные бандформирования воинов ислама.
Её глаза округлились, и «майне либе» стала похожа на Крупскую с базедовой болезнью.
Она закашляла так, что со стола падали хлебные крошки. На минутку почувствовав себя Лениным, я отправил в се-бя первый стакан и загадал желание.
Портвейн перед сексом не только пагубно, но и выгодно.
Он, как щекотка, можно и без него, но грустно.
«Три топора» Раскольникова под мышку для щекотки и на бабушку. Да, нет же. Она моложе Достоевских старух.
Лет на 150.
Гормоны прыгали в мошонке, как шарики с цифрами в спортлотошном барабане. Желание давно загадано, а взбунтовавшиеся брюки требуют его воплощения, и я
пру напролом, как танк Т-34.
С опущенными глазами и приспущенными трусами. Сердце колотилось, как в перевёрнутом тазу.
Тук-тук. Тук-тук.
Сняв стройотрядовскую куртку, она осталась наполовину в ниглеже.
Бюстгальтер – ненужная завеса, прячущая грудь и сердце. Он неважен – важно, что за ним.
Панталоны – это симбиоз коротких штанишек и тюлевой занавески. Заманчивые, заигрывающие кружева на пол-жопы.
Доминанта лениво сняла трусы, анатомически выдавив прыщик на лобке, вытерла пальцы и «место казни» о верблюжье одеяло.
Ещё раз откашлявшись, она повалила меня на кровать и сделала то, о чём сказать можно только матом. Поскрипывая, покачиваясь, крутилась деформированная пластинка "Иглз" из журнала «Кругозор».
В этой мелодичной песенке – скрытая сила хаоса. Зашарпанная комнатка в общаге на окраине, конечно, не отель «Калифорния», но «Wellcom» произошёл, и «учитель-ница» первая моя своей женственностью открыла мне дорогу к мужественности.
Назойливое вхождение по правилу хорватского геоде-зиста Буравчика. Суетливость опережала темперамент,
но для поддержания моего мужского авторитета она даже пару раз крикнула.
Я побывал в ней ни Колумбом, ни Гагариным. Никаких улик кровавого свидетельства триумфального прорыва.
Липкое престолонаследие спермы.
Отяжелевший отечественный презерватив вылетел в окно вместе с моими мечтами о любви.
Одна палка. Две. Три. Я иду искать. Ау!!!