ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ И РАЗГОВОР 3 страница

1 Это справедливо даже тогда, когда она, как я сказал выше, явля­ется как бы новообразованием на публике, так как сама публика есть Преобразование организованной социальной группы, партии, секты, Корпорации.

Г. Тард «Мнение и толпа»

Публика и толпа

 


которые собирает какая-нибудь старая или новая литературная или художественная школа во имя или против какого-либо про. изведения, драматического например, или музыкального. Это может быть, самые нетерпимые толпы именно вследствие произ­вольности и субъективности провозглашаемых ими суждений, основанных на вкусе. Они испытывают желание видеть распро-странение своего энтузиазма по отношению к тому или другому художнику, к Виктору Гюго, к Вагнеру, к Золя, или, наоборот, своего отвращения к Золя, к Вагнеру, к Виктору Гюго с тем большей настоятельностью, что это распространение эстетичес­кой веры является почти единственным ее оправданием. Точно так же, когда они сталкиваются с противниками, тоже образо­вавшими толпу, может случиться, что их гнев кончится крово­пролитием. Разве не текла кровь в XVIII веке во время борьбы сторонников и противников итальянской музыки?

Но как ни разнятся толпы друг от друга по своему происхож­дению и по всем своим другим свойствам, некоторыми чертами они все похожи друг на друга; эти черты -- чудовищная нетер­пимость, забавная гордость, болезненная восприимчивость, дово­дящее до безумия чувство безнаказанности, рожденное иллюзией своего всемогущества и совершенная утрата чувства меры, зави­сящая от возбуждения доведенного до крайности взаимным раз­жиганием. Для толпы нет середины между отвращением и обо­жанием, между ужасом и энтузиазмом, между криками да здрав­ствует! или смерть! Да здравствует, это значит, да здравст­вует навеки. В этом крике звучит пожелание божественного бессмертия, это начало апофеоза. И достаточно мелочи, чтобы обожествление превратилось в вечное проклятие.

И мне кажется, многие из этих различий и понятий могут быть приложимы и к разного рода публике с тем, однако, что отмеченные черты здесь выступают не так резко. Публика, так же как и толпа, бывает нетерпима, горда, пристрастна, самона­деянна и под именем мнения она разумеет, чтобы все ей покоря­лось, даже правда, — если она ей противоречит. Не заметно ли также, что по мере того, как групповой дух, дух публики, если не толпы, развивается в наших современных обществах вследст­вие ускорения умственного обмена, чувство меры исчезает в них все больше и больше. Там превозносят и унижают с одинаковой стремительностью и людей и произведения. Сами литературные критики, делая из себя послушное эхо таких склонностей своих читателей, почти не могут больше ни оттенить, ни соразмерить своих оценок: они тоже или превозносят, или оплевывают. Как

лы уже далеки от ясных суждений какого-нибудь Сент-Бева! В этом смысле публика, как и толпа, напоминает отчасти алкого­лика. И в действительности сильно развитая коллективная жизнь является для мозга страшным алкоголем.

Но публика разнится от толпы тем, что каково бы ни было ее происхождение, пропорция идейной и верующей публики сильно преобладает над публикой страстной и действующей, между тем как верующая и идеалистическая толпы ничто в сравнении с толпами охваченными страстью и все сокрушающими. Не только публика религиозная или эстетическая, первая порождение цер­кви, вторая - - художественных школ, соединена общим eredo или идеалом, но также и публика научная, публика философс­кая в ее многочисленных видоизменениях, и даже публика эко­номическая, которая, выражая требования желудка, идеализирует их.... Таким образом, благодаря превращению всех социальных групп в разные виды публики, мир идет по пути интеллектуали­зации. Что же касается активных видов публики, то можно бы­ло бы подумать, что они, собственно говоря, совсем не сущест­вуют, если бы не было известно, что рожденные от политических партий, они отдают государственным людям свои приказания, внушенные какими-нибудь публицистами... Сверх того, так как действие публики более разумно и более осмысленно, то оно мо­жет быть и бывает часто более плодотворно, нежели действие толпы .

VII

Это легко можно доказать. Что бы ни составляло главную при­чину ее образования, общность ли верований или желаний, толпа

1 Отметим другое различие. Публика заявляет о своем существова­нии под видом полемики в прессе, и тогда мы присутствуем при борьбе двух групп публики, которая так часто сводится к поединку их публи­цистов. Но чрезвычайно редко случается, чтобы две толпы вступили в бой, как, по словам Ларрумэ, бывает иногда в Иерусалиме во время процессий. Толпа любит идти одна развертывать свою силу и всей ее тяжестью налечь на побежденного, без боя. Иногда, правда, случаются схватки между регулярным войском и толпой, которая разбегается, если она слабее его, и осиливает его и режет, если она сильнее. Точно так же в парламенте мы видим не две, а одну двухголовую толпу, раз­делившуюся между двумя партиями, которые сражаются словесно или Же кулаками, как в Вене... и даже в Париже.
 

Г. Тард «Мнение и толпа»

Дублика и толпа

 


может существовать в четырех видах, которые показывают раз­личную степень ее пассивности или активности. Бывает толпа ожидающая, внимающая, манифестантская или действующая. Публика представляет собой те же разновидности.

Толпы ожидающие - - это те, которые, собравшись в театре перед поднятием занавеса или вокруг гильотины перед прибыти­ем осужденного, ожидают, чтобы занавес поднялся или чтобы осужденный прибыл; или же те, которые, прибежав навстречу королю, царственному гостю или поезду, который должен при­везти популярного человека, трибуна или победоносного генера­ла, ожидают царственного кортежа или прибытия поезда. Кол­лективное любопытство в этих толпах достигает неслыханных размеров без малейшего отношения к предмету этого любопытст­ва, иногда совершенно незначительному. Это любопытство в тол­пе гораздо более сильно и преувеличено, нежели в ожидающей публике, где оно поднимается, однако, очень высоко, когда мил­лионы читателей, возбужденных сенсационным делом, находят­ся в ожидании вердикта или приговора, или просто какой-ни­будь новости. Самый нелюбопытный, самый серьезный человек, если ему случится попасть в такую лихорадочно настроенную толпу, спрашивает себя, что удерживает его тут, несмотря на неотложные занятия, какую странную. необходимость он чувст­вует сейчас, как и все вокруг него, видеть, как проедет экипаж императора или вороной конь генерала. Вообще нужно заметить, что ожидающие толпы гораздо более терпеливы, чем отдельные индивидуумы в подобном же состоянии. Во время франко-рус­ских празднеств огромные толпы парижан неподвижно простаи­вали по три, по четыре часа, плотно стиснутые, без малейшего признака неудовольствия, вдоль пути, по которому должен был проследовать царский кортеж. Время от времени какой-нибудь экипаж был принимаем за начало кортежа, но как только ошиб­ка обнаруживалась — все снова принимались ждать, и ни разу, по-видимому, эти заблуждения и ошибки не могли произвести своего обыкновенного действия — раздражения. Известно также, как много времени проводят под дождем и даже ночью толпы любопытных в ожидании большого военного смотра. Наоборот, часто бывает в театре, что та же самая публика, которая спокой­но покорилась незаконному запозданию, вдруг раздражается и не желает больше терпеть отсрочки ни на одну минуту. Почему толпа бывает всегда более терпелива или более нетерпелива, не­жели отдельный индивидуум? В обоих случаях это объясняется одной и той же психологической причиной — взаимным зараже-

днем чувствами собравшихся индивидуумов. Пока в собрании не раздалось какого-либо проявления нетерпения, топота, крика, стука тростями — а ничего подобного, естественно, не случается, когда это ни к чему не может послужить, например, перед каз­нью или смотром — каждый находится под впечатлением весе­лого или покорного вида своих соседей и бессознательно рефлек­тирует их веселость или покорность. Но если кто-нибудь — когда это может сократить запоздание, в театре например, - - начнет проявлять нетерпение, ему мало-помалу все начинают подражать, и нетерпение каждого в отдельности удваивается нетерпением других. Индивидуумы в толпе вдруг достигают высшей степени взаимного морального притяжения и взаимного физического от­талкивания (антитез, не существующий для публики). Они тол­кают друг друга локтями, но в то же самое время они, видимо, желают выражать только согласие с чувствами соседей и в разго­ворах, которые иногда возникают между ними, они стараются понравиться друг другу без различия положений и классов.

Толпы внимательные — это те, которые тесно толпятся около кафедры проповедника или профессора, около трибуны, эстрады или перед сценой, где разыгрывается патетическая драма. Их внимание, точно так же как и их невнимание, проявляется все­гда гораздо сильнее и настойчивее, нежели проявлялось бы вни­мание или невнимание каждого входящего в их состав отдельно­го индивидуума, если бы он был один. По поводу толпы, о кото­рой идет речь, один профессор сделал мне замечание, показав­шееся мне справедливым. «Аудитория из молодых людей, -сказал он мне, - - на юридическом или на каком-либо другом факультете всегда внимательна и почтительна, если она немно­гочисленна; но если вместо двадцати или тридцати их соберется целая сотня, две-три сотни, они часто перестают уважать и слу­шать своего профессора, и тогда очень часто поднимается шум. Разделите на четыре группы, по двадцати пяти человек в каж­дой, сотню непочтительных и буйных студентов, и вы получите четыре аудитории, полные внимания и почтения». -- Это зна­чит, что горделивое чувство их многочисленности опьяняет со­бравшихся людей и заставляет их презирать одиноко стоящего человека, который говорит им, если только ему не удается осле­пить и «очаровать» их. Но нужно прибавить, что если очень многочисленная аудитория отдалась во власть оратора, она бы­вает тем почтительнее и внимательнее, чем она обширнее.

Еще замечание. В толпе, заинтересованной каким-нибудь зре­лищем или речью, только небольшое количество зрителей или
 
рублика и толпа

 

Г. Тард «Мнение и толпа»

 


слушателей видит и слышит очень хорошо, многие видят ц слышат только наполовину или же совершенно ничего не видят и не слышат; и между тем, как бы плохо они ни поместились, как бы дорого ни стоило их место, они бывают удовлетворены и не жалеют ни своего времени, ни денег. Например, эти люди два часа ожидали прибытия царя, который, наконец, проехал. Но, стиснутые позади нескольких рядов людей, они ничего не виде­ли; все их удовольствие состояло в том, что они могли слышать шум экипажей, более или менее выразительный, более или ме­нее обманчивый. И однако, возвратившись домой, они описыва­ли это зрелище весьма добросовестно, как будто они сами были его очевидцами, потому что, в действительности, они видели его глазами других. Они очень были бы удивлены, если бы им ска­зали, что провинциал, который за двести миль от Парижа гля­дел в своей иллюстрированной газете на моментальную фотогра­фию с царского поезда, был в большей степени очевидцем, чем они. Почему же они убеждены в противном? Потому что, в сущ­ности говоря правду, в таких случаях сама толпа, собственно, служит зрелищем для себя самой. Толпа привлекает и порождает толпу.

Между толпами более или менее пассивными, о которых мы только что говорили, и толпами активными толпы манифестанте-кие занимают срединное положение. Что бы они ни проявляли -свое убеждение, свою страстную любовь или ненависть, радость или печаль,— они всегда проявляют это со свойственным им преувеличением. Можно отметить в них двоякий характер, в котором есть что-то женское: замечательно выразительный сим­волизм в соединении с крайней бедностью воображения при изо­бретении этих символов, которые всегда бывают одни и те же и повторяются до пресыщения. Идти процессией с хоругвями и со знаменами, со статуями, с мощами, иногда с отрезанными голо­вами на концах пик, кричать виват или просто испускать воп­ли, петь гимны или песни -- вот приблизительно все, что они могли изобрести для выражения своих чувств. Но если у них мало идей, то зато они держатся за них крепко и без устали кричат одно и то же, возобновляют одну и ту же прогулку. -Публика, дойдя до известной степени возбуждения, тоже стано­вится манифестантской. Она проявляет себя не только косвен­ным образом, порождая соответствующие толпы, но, прежде всего, непосредственно в захватывающем влиянии, подчиняю­щем себе самих тех, кто привел ее в движение и не может боль­ше остановить, в тех потоках лиризма или брани, лести или

клеветы, утопического бреда или кровожадной ярости, которые льются по ее желанию из-под пера ее послушных публицистов, лз господ превратившихся в крепостных. И ее манифестации гораздо более разнообразны и опасны, нежели манифестации толпы, и приходится пожалеть об изобретательном уме, который в известные моменты тратится на остроумные выдумки, на бас­ни, похожие на правду, беспрестанно изобличаемые, беспрестан­но возрождающиеся ради одного удовольствия поднести каждой публике желаемое блюдо, выразить то, что она считает за прав­ду, или в чем она хочет видеть правду.

Перейдем к толпам действующим. Но что, однако, могут сде­лать толпы? Несомненно, они могут уничтожать, разрушать, но что могут они создать со своей внутренней несвязностью и бес­порядочностью своих усилий? Корпорации, секты, организован­ные ассоциации разрушительны, но столь же и производитель­ны. «Freres pontifes» в средние века строили мосты, монахи на Западе возделывали целые области, основывали города, иезуиты в Парагвае сделали наиболее любопытную попытку фалансте-рийской жизни из всех когда-либо предпринимавшихся; корпо­рации масонов воздвигли большинство наших соборов. Но мож­но ли назвать хоть один дом, построенный толпой, землю, рас­паханную и возделанную толпой, какую-либо промышленность, созданную толпой? За несколько тощих деревьев свободы, кото­рые они посадили, сколько выжженных лесов, разграбленных гостиниц, разрушенных дворцов! За одного популярного узника, которого они иногда освобождали, сколько казней по суду Лин­ча, сколько тюрем, взятых приступом американскими или рево­люционными массами с целью избиения узников ненавистных, возбуждающих зависть или страх!

Можно разделить действующие толпы на толпы любящие и толпы ненавидящие. Но на какое дело, действительно плодотвор­ное, употребляют свои силы любящие толпы? Неизвестно еще, что более гибельно: ненависть ли толпы или любовь, проклятия ли или энтузиазм. Когда она рычит, охваченная безумием кан­нибалов, она, правда, ужасна; но когда она в порыве обожания бросается к ногам одного из своих человеческих идолов, когда она распрягает его экипаж, как на щите, поднимает его на своих плечах, то предметом ее обожания, порождающего диктатуры и тирании, является чаще всего полусумасшедший вроде Мазаньел-ло, дикий зверь вроде Марата или шарлатан в роде генерала Буланже. Даже тогда, когда она устраивает безумные овации Нарождающемуся герою, каков был Бонапарт, возвращавшийся

Г. Тард «Мнение и толпа»

Публика и толпа

 


из Италии, она только готовит ему гибель, непомерно возбуждая в нем гордость, которая гонит его гений к безумию. Но она осо­бенно проявляет свой энтузиазм по отношению к таким людям как Марат. Апофеоз этого чудовища, культ воздвигнутый его «священному сердцу», выставленному в Пантеоне, являются блистательным образцом силы взаимного ослепления, общей галлюцинации, на которую способны люди, собравшиеся вместе. В этом непреодолимом увлечении играла известную роль и тру. сость, но в общем очень маленькую и как бы потонувшую в об­щей искренности.

Но потороплюсь сказать, что есть разновидность любящей тол­пы, очень распространенная, которая играет одну из наиболее необходимых и спасительных социальных ролей и служит про­тивовесом всему злу, причиненному сборищами других видов. Я имею в виду праздничную толпу, радостную, любящую себя са­мое, опьяненную единственно удовольствием собираться для то­го, чтобы собираться. Здесь я спешу отказаться от всего, что есть материалистического и узкого в словах, сказанных выше о не­производительном характере толпы. Конечно, производительность заключается не только в постройке домов, фабрикации мебели, одежды или съестных припасов; и социальный мир, социальное единение, поддерживаемое народными празднествами, пируш­ками, периодическими увеселениями целой деревни или целого города, когда всякое разногласие сглаживается одним общим желанием, желанием видеть друг друга, соприкасаться, симпа­тизировать друг другу, этот мир, это единение суть продукты не менее драгоценные, чем все плоды земные, чем все предметы промышленности. Даже празднества федерации в 1790 г., этого кратковременного затишья между двумя циклонами, произвели на время успокоительное влияние. Прибавим еще, что патриоти­ческий энтузиазм -- другая разновидность любви к коллектив­ному, национальному я — также часто поселял благородное на­строение в толпе, и если он не заставляет ее выигрывать сраже­ние, он иногда делает несокрушимым вдохновение войск, воз­бужденных им.

Забудем ли мы, наконец, после праздничных толп траурные толпы — те, которые под гнетом общего горя идут за погребаль­ным шествием друга, великого поэта, национального героя? Они в такой же степени являются энергическими возбудителями со­циальной жизни; и этими горестями, так же как этими радостя­ми, испытываемыми вместе, народ научается образовывать одно целое из всех желаний.

Вообще, толпы в их совокупности далеко не заслуживают того дурного мнения, которое высказывалось относительно их, и ко­торое при случае мог высказать и я сам. Если мы взвесим, с од­ной стороны, ежедневное и универсальное действие любящей толпы, особенно же праздничных толп, а с другой - - переме­жающееся и местное действие ненавидящих толп, то мы должны будем признать с полным беспристрастием, что первые гораздо более содействовали сотканию и скреплению социальных уз, нежели вторые -- разрыву местами этой ткани. Вообразим себе страну, где никогда не было ни бунтов — всякого рода яростно-злобных восстаний, но где в то же время не известны ни пуб­личные празднества, ни веселые уличные манифестации, ни взрывы народного энтузиазма: эта плоская и бесцветная страна была бы без сомнения гораздо менее пропитана глубоким чувст­вом своей национальности, нежели страна, наиболее волновав­шаяся политическими смутами, даже убийствами, но которая в промежутках между этими бедствиями, подобно средневековой Флоренции, сохранила традиционную привычку к большому ре­лигиозному или светскому общению, к общему веселью, играм, процессиям, сценам во время карнавала. Таким образом, тол­пы, сборища, столкновения, обоюдные увлечения людей гораздо более полезны, нежели вредны для развития общественности. Но и здесь, как везде, видимое мешает думать о невидимом. Отсю­да, без сомнения, проистекает обычная суровость социолога по отношению к толпам. Добрые последствия любовных и радост­ных толп скрываются в сердечных тайниках и живут там много времени спустя после празднества, в виде большего расположе­ния к симпатии и примирению, которое выражается тысячью незаметных способов в жестах, в словах, во всех ежедневных житейских отношениях. Наоборот антисоциальное действие не­навистнических толп бросается всем в глаза, и зрелище произве­денных ими преступных разрушений надолго переживает их, заставляя проклинать их память.

Можно ли говорить о действующей публике, не злоупотреб­ляя метафорами? Не является ли публика, эта рассеянная толпа, пассивной по самому своему существу?

В самом деле, поднявшись до известного тона экзальтации, относительно которого ее публицисты бывают предупреждены благодаря своей ежедневной привычке выслушивать ее, она Действует через их посредство точно так же, как манифистирует через них, оказывает давление на государственных людей, кото­рые становятся исполнителями ее воли. Это — то, что называется

Ю - 2856
 
Публика и толпа


Г. Тард «Мнение и толпа»

 


могуществом общественного мнения. Правда, что она особенно свидетельствует о могуществе ее вожаков, которые привели ее в движение; но раз тронутая с места, она увлекает их на пути, которых они не предвидели. Таким образом это действие публи­ки есть прежде всего обратное действие на ее публициста; иногда это обратное действие имеет страшную силу; публицист подвер­гается таким образом давлению публики, вызванному его же возбуждающими действиями.

Впрочем, это действие чисто духовное, каковой в действи­тельности является и сама публика. Так же как и толпу, ее в ее действии вдохновляет любовь или ненависть; но в отличие от действия толпы, ее действие, если оно внушено любовью, часто имеет вид прямой продуктивности, потому что оно более обду­манно и рассчитанно даже в его неистовствах. То добро, которое оно приносит, не ограничивается повседневным проявлением общественной симпатии между индивидуумами, которая возбуж­дается чувствами духовного соприкосновения, повторяющегося ежедневно. Оно породило некоторые хорошие законы взаимной помощи и милосердия. Если радости и печали публики и не имеют ничего периодического и установленного традицией, то они обладают не меньшим даром утихомиривать вражду и успо­каивать сердца, нежели праздники толпы, и нужно благодарить фривольную — я не имею в виду порнографической — прессу за то что, она поддерживает в публике хорошее настроение, способ­ствующее миру. Что же касается публики ненавидящей, то она нам тоже известна, и зло, которое она причиняет или заставляет причинять, далеко превосходит опустошения, производимые разъяренными толпами. Публика — это толпа гораздо менее слепая и гораздо более долговечная, и ярость ее, более осмыс­ленная, накопляется и поддерживается в продолжение целых месяцев и лет.

Поэтому удивительно, что о преступлениях толпы говорили так много, а о преступлениях публики -- ничего; без сомнения существует публика преступная, кровожадная, как существует и преступная толпа; и если преступность первых не так очевидна, как преступность вторых, зато насколько она действительнее, утонченнее, глубже, непростительнее! Но обыкновенно опасались только преступлений и злодеяний, совершенных по отношению к публике, той лжи, злоупотребления доверием, настоящих мо­шенничеств в огромных размерах, жертвой которых часто делает­ся публика по милости своих вожаков. То же следует сказать о преступлениях и злодействах, совершенных по отношению к

толпе, не менее гнусных и, может быть, не менее частых. Лгут избирательным собраниям, выманивают их голоса коварными обещаниями, торжественными предложениями, которые заранее решено не сдержать, придумывают разные позорные клеветы. И толпу обмануть легче, нежели публику, потому что тот оратор, который обманывает ее, чаще всего не имеет противника, тогда как различные газеты в каждый момент служат противоядием одна для другой. Как бы то ни было, но из того что публика мо­жет сделаться жертвой настоящего преступления, следует ли еще, что она сама не может быть преступной?

Заговорив о злоупотреблениях доверием, объектом которых является публика, заметим мимоходом, насколько недостаточ­ным является в настоящее время чисто индивидуалистическое понятие юридического обязательства в том виде, как юристы понимали его до сих пор; оно требует переделки для того, чтоб отвечать тем социальным переменам, которые произошли в на­ших нравах и обычаях, благодаря появлению и росту публики. Для того чтобы существовало юридическое обязательство как следствие обещания, необходимо, по общепринятым до сих пор представлениям, чтоб оно было принято тем лицом или теми лицами, к которым оно обращено, что предполагает личное от­ношение к ним. Но это было возможно до книгопечатания, когда людское обещание не шло дальше пределов звука человеческого голоса, и так как в виду узких границ социальной группы, с которой приходилось вступать в деловые сношения, клиент всег­да был лично известен поставщику, даримый • дарителю, должник - - кредитору, то взаимно обязывающее соглашение могло считаться очевидной и почти исключительной формой обязательства. Но с развитием прессы приходится вступать во всякого рода отношения с лицами все менее и менее определен­ными, и все более с целой совокупностью людей, к которым об­ращаются с обещаниями при помощи газеты, в коммерческом де­ле посредством реклам, в политическом посредством программ. Но беда в том, что эти обещания, даже самые торжественные, представляют собой только одностороннюю волю, не скреплен­ную взаимностью одновременной воли, простые обещания, кото­рые не приняты, не могут быть приняты и ввиду этого лишены всякой юридической санкции1. Ничто не может в большей сте­пени благоприятствовать тому, что можно назвать социальным

1 См. по этому вопросу наше сочинение Transformations du droit стр. 116 и 307, а также диссертащю Рене Вормса Valonte unilaterale.

10*

Г. Тард «Мнение и толпа»

г

Публика и толпа

 


разбоем. Можно еще согласиться с тем, что когда дело идет об обещании, данном толпе, его трудно санкционировать юридиче­ски в виду скоропреходящего по существу характера толпы, ко­торая собирается только на миг и никогда не возобновляется в том же виде. Мне называли такого кандидата в депутаты, кото­рый перед четырьмя тысячами человек поклялся при перебалло­тировке снять свою кандидатуру в пользу своего соперника-рес­публиканца, если последний получит больше голосов, чем он. Действительно, обещавший получил меньше голосов, но он не снял кандидатуры и был выбран. Вот что может придать смело­сти политическим шарлатанам. И я допускаю, что нельзя обя­зать законом выполнять подобные обещания по той причине, что раз толпа рассеялась, то нет никого, даже лиц, участвовавших в ней, кто бы мог претендовать на звание ее представителя или действовать от ее имени. Но публика — это нечто постоянное, и я не вижу причины, почему после того, как какое-нибудь заве­домо ложное сведение было опубликовано в качестве достоверно­го, и доверчивые читатели были вовлечены в невыгодную спеку­ляцию, разорились благодаря этой коварной, своекорыстной, продажной лжи — почему они не в праве предать суду надувше­го их плута-публициста с целью заставить его отдать отнятое? Может быть, тогда публичный характер лжи, вместо того чтобы быть, как в настоящее время, смягчающим или оправдывающим вину обстоятельством, считался бы тем более отягчающим вину, чем многочисленнее была обманутая публика1. Непостижимо, как писатель, который постыдился бы лгать в частной жизни, лжет бесстыдно, с легким сердцем сотне тысяч, пятистам тыся­чам человек, которые его читают, и как многие, зная это, про­должают считать его честным человеком.

Но оставим этот вопрос о праве и возвратимся к преступлениям и злодействам публики. Что есть публики безумные, - - это не подлежит сомнению; такова была, наверно, афинская публика, когда она несколько лет тому назад принуждала свое правитель­ство объявить Турции войну.

Не менее достоверно и то, что существует публика преступ­ная: разве не было министерств, которые под давлением публи­ки, господствующей прессы должны были --не желая пасть с честью — внести законы, отдающие на преследование и грабеж

ту или другую категорию граждан? Конечно, преступления пуб­лики имеют на вид меньшую окраску жестокости, нежели пре­ступления толпы. Они разнятся от преступлений толпы четырь­мя свойствами: во-первых, они носят менее отталкивающий ха­рактер; во-вторых, они проистекают не столько из мстительных, сколько из своекорыстных целей, они менее жестоки, но более коварны; в-третьих, их давление более широкое и продолжи­тельное и, наконец, в-четвертых, им еще более обеспечена безна­казанность.

Если хотите найти типичный пример преступлений толпы, то Революция Тэна даст их нам слишком много. В сентябре 1789 го­да в Труа создается легенда против мэра Гюэца: он скупщик, он хочет кормить народ сеном.

Гюэц был человек известный своей благотворительностью, он оказал большие услуги городу. Но что в том? 9 сентября три повозки с мукой оказываются плохими, народ собирается и кри­чит: «Долой мэра. Смерть мэру!» Гюэц, вышедший из суда, был сбит с ног, умерщвлен ударами ног и кулаков; голова его была пробита ударом деревянного башмака. Одна женщина бросается на распростертого на земле старца, топчет лицо его ногами и несколько раз втыкает ему в глаза ножницы. Его волокут, при­вязав ему веревку на шею, до моста, бросают в соседний брод, потом опять вытаскивают и снова тащат по улицам в реку «с клочками сена во ртпу». Затем следует разграбление и разруше­ние домов, и у одного нотариуса «было унесено и выпито более шестисот бутылок»1.

Эти коллективные убийства, очевидно, не были внушены алч­ностью, подобно зверствам наших или революционных публик, которые в ту же эпоху посредством своих газет, посредством своих терроризированных представителей заставляли писать проскрипционные листы или вотировать законы о конфискации, чтобы забрать имущество своих жертв. Нет, они внушены чувст­вом мести подобно убийствам целых семей у диких племен или потребностью покарать за преступления действительные или воображаемые подобно американским судам по закону Линча. Во все времена и во всех странах убивающая или грабящая толпа считает себя судьей, и тот короткий суд, который она учиняет, странно напоминает по мстительному характеру наказаний, по