Лирика Пушкина периода Южной ссылки. Особенности романтического героя
Третий период творчества связан с пребыванием Пушкина в южной ссылке (1820-1824). Творчество этих лет шло под знаком романтизма. В «южный» период были написаны поэмы «Кавказский пленник» (1821), «Гавриилиада» (1821), «Братья разбойники» (1821-1822), «Бахчисарайский фонтан» (1821-1823), начаты «Цыганы» (закончены в 1824 г. в Михайловском), задуманы и частично начаты «Вадим» (1822), поэма о гетеристах, «Актеон», «Бова», «Мстислав» (все наброски 1821-1822 гг.). «Кавказский пленник» принес славу. «Бахчисарайский фонтан», опубликованный с программным предисловием П. А. Вяземского, упрочил за Пушкиным положение главы русских романтиков. В 1824 г. в «Сыне отечества» М. Карниолин-Пинский в рецензии на «Бахчисарайский фонтан» заговорил о «байронизме»: «Бейрон служил образцом для нашего Поэта; но Пушкин подражал, как обыкновенно подражают великие Художники: его Поэзия самопримерна». В дальнейшем вопрос этот обсуждался И. Киреевским, Белинским. «Новый литературный жанр «романтической поэмы», созданный Пушкиным по образцу «восточных поэм» Байрона, изображает действительность в преломлении субъективного лирического восприятия героя, с которым поэт отождествляет себя эмоционально» (В. М. Жирмунский). Вместе с тем уже в «Кавказском пленнике» заметно отличие романтизма Пушкина от Байрона: «Байроническая характерология индивидуальности борется в ней с прорывами в объективное» (Г. А. Гуковский).
Структура романтической поэмы создавалась путем перенесения принципов элегии в эпический жанр. Не случайно Пушкин в письме к Горчакову определил жанр «Пленника» как «романтическое стихотворение». В том же письме, характеризуя героя поэмы, Пушкин подчеркнул принципиальное тождество его лирическому герою элегий 1820-х годов: «Я в нем хотел изобразить это равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19-го века».
Однако в «южных поэмах» активно присутствует и другой - описательный - элемент («описание нравов черкесских самое сносное место во всей поэме», - из черновика письма Гнедичу от 29 апреля 1822). Не случайно южным поэмам сопутствовали замыслы описательных поэм «Кавказ» и «Таврида». Но описательный элемент мыслился не в духе «Садов» Делиля в переводе Воейкова. Это должно было быть описание жизни народной, экзотического этноса и одновременно характеров, полных дикой силы и энергии. С такой тенденцией были связаны и «Братья разбойники», и «Черная шаль», и «Песнь о вещем Олеге». Руссоистское противопоставление человека цивилизации и человека «дикой воли» получало в этом контексте новый смысл. Если Вяземский видел источник бунтарского пафоса в романтической личности, то для Катенина и Грибоедова истощенный и разочарованный «герой века» мог быть только рабом или жертвой. Носителем протеста был энергичный, сильный духом «разбойник» или «хищник». Сложный синтез этих двух поэтических идеалов определил неоднозначность пушкинской позиции и своеобразие его романтизма, сквозь не слишком глубокий байронизм которого проглядывала кровная связь с традицией демократической мысли второй половины XVIII в.
На дальнейшее развитие Пушкина повлияла тесная связь его с кишиневской группой декабристов, соприкосновение с наиболее радикальными деятелями тайного общества. Именно в Кишиневе накал его политической лирики достигает высшего напряжения («Кинжал», «Давыдову» и др.). Петербургский конституционализм сменяется тираноборческими призывами. Отношение к элегической поэзии и разочарованному герою в декабристской среде было, скорее всего, негативным. М. И. Муравьев-Апостол писал И. Д. Якушкину: «Байрон наделал много зла, введя в моду искусственную разочарованность... Воображают, будто скукою показывают свою глубину, - ну пусть это будет так в Англии, но у нас, где так много дела, даже если живешь в деревне, где всегда можно хоть несколько облегчить участь бедного селянина, лучше пусть изведают эти попытки на опыте, а потом уж рассуждают о скуке».
В этих условиях в сознании Пушкина вырисовывалась возможность иронического отношения к разочарованному герою или оценки этого персонажа глазами народа. С иронической перспективой связан был замысел комедии об игроке и первый (сатирический) замысел первой главы «Евгения Онегина», оценка же главного персонажа «со стороны» воплотилась в «Цыганах». В последние месяцы в Кишиневе и особенно в Одессе Пушкин напряженно размышлял над опытом европейского революционного движения, перспективами тайных обществ в России и проблемой бонапартизма. Он перечитывал Руссо, Радищева, читал (видимо, в воронцовской библиотеке) материалы по Французской революции. Ближайшим итогом этого были кризисные настроения 1823 г. (переживавшиеся в это время и наиболее активным ядром декабристского движения). Трагические размышления этого периода выразились в элегии «Демон», стихотворении «Свободы сеятель пустынный» и поэме «Цыганы». В этих произведениях в центре оказывалась, с одной стороны, трагедия безнародного романтического бунта, а с другой - слепота и покорность «мирных народов». При всем трагизме переживаний Пушкина в 1823 г., кризис был плодотворным, так как он обращал мысль поэта к проблеме народности.
Главным итогом творческих поисков 1822-1823 гг. было начало работы над романом в стихах «Евгений Онегин». Работа над этим произведением продлилась более семи лет (печаталось главами с 1825 по 1832 г.). «Евгений Онегин» стал одним из центральных произведений Пушкина и вместе с тем одним из важнейших русских романов XIX в.
Особенность и значение «Евгения Онегина» заключались в том, что были найдены не только новый сюжет, новый жанр и новый герой, но и новое отношение к художественному слову. Изменилось самое понятие художественного текста. Роман в стихах - жанр, который автор отделяет и от традиционного прозаического романа («дьявольская разница»), и от романтической поэмы. Фрагментарности романтической поэмы «с быстрыми переходами» была противопоставлена манера, воссоздающая иллюзию непринужденного рассказа («забалтываюсь донельзя»). Эта манера связывалась в сознании Пушкина с прозой («проза требует болтовни»). Однако эффект простоты и бесхитростной непринужденности авторского повествования создавался средствами исключительно сложной поэтической структуры. Переключение интонаций, игра точками зрения, система ассоциаций, реминисценций и цитат, стихия авторской иронии - все это создавало исключительно богатую смысловую конструкцию. Простота была кажущейся и требовала от читателя высокой поэтической культуры.
«Евгений Онегин» опирался на всю полноту европейской культурной традиции - от французской психологической прозы XVII-XVIII вв. до романтической поэмы - и на опыты «игры с литературой» от Стерна до «Дон Жуана» Байрона. Однако, чтобы сделать первый шаг в мировой литературе, надо было произвести революцию в русской. И не случайно «Евгений Онегин» - бесспорно, самое трудное для перевода и наиболее теряющее при этом произведение русской литературы.
Одновременно роман был итогом всего предшествующего пушкинского пути: «Кавказский пленник» и романтические элегии подготовили тип героя, «Руслан и Людмила» - контрастность и иронию стиля, дружеские послания - интимность авторского тона, «Таврида» - специфическую строфу, без которой онегинское повествование немыслимо.
И все же как в мировом контексте, так и в перспективе собственного творческого пути Пушкина «Евгений Онегин» был не только продолжением, но и преодолением предшествующего опыта.
Поэтическое слово романа одновременно обыденно и неожиданно. Обыденно, так как автор отказался от традиционных стилистических характеристик: «высокие» и «низкие» слова уравнены как материал, которым повествователь пользуется как бы по прихоти художественного произвола, создающего принципиально новую эстетику. Оставляя за собой свободу выбора любого слова, автор позволяет читателю наслаждаться вариативностью речи, оценить высокость высокого и просторечность простого слова. Сужение сферы стилистического автоматизма расширяет область смысловой насыщенности.
Одновременно контрастное соположение слов, стихов, строф и глав, разрушение всей системы читательских ожиданий, инерции, воспитанной предшествующим художественным опытом, придает слову и тексту произведения краски первозданности. Неслыханное дотоле обилие цитат, реминисценций, намеков до предела активизирует культурную память читателя. Но на все это накладывается авторская ирония. Она обнажает условность любых литературных решений и призвана вырвать роман из сферы «литературности», включить его в контекст «жизни действительной». Все виды и формы литературности обнажены, открыто явлены читателю и иронически сопоставлены друг с другом, условность любого способа выражения насмешливо продемонстрирована автором. Но за разоблаченной фразеологией обнаруживается не релятивизм романтической иронии, а правда простой жизни и точного смысла.
Отсутствие в «Евгении Онегине» традиционных жанровых признаков: начала (ироническая экспозиция дана в конце седьмой главы), конца, традиционных признаков романного сюжета и привычных героев - было причиной того, что современная автору критика не разглядела в романе его новаторского содержания. Основой построения текста стал принцип неснятых и нерешенных противоречий. Уже в конце первой главы поэт, как бы опасаясь, что читатель не заметит противоречивости характеристик, парадоксально декларировал: «Пересмотрел все это строго; // Противоречий очень много, // Но их исправить не хочу» (курсив мой. - Ю. Л.). Противоречие как принцип построения «пестрых глав» автор положил в основу художественной идеи романа. Принцип совмещения противоречий формирует новый метод: литературу, противопоставленную «литературности» и способную вместить противоречивую реальность жизни.
На уровне характеров это дало включение основных персонажей в контрастные пары, причем антитезы Онегин - Ленский, Онегин - Татьяна, Онегин - Зарецкий, Онегин - автор и другие дают разные и порой трудно совместимые облики заглавного героя. Более того, Онегин разных глав (а иногда и одной главы, например первой - до и после XLV строфы) предстает перед нами в разном освещении и в сопровождении противоположных авторских оценок. Да и сама авторская оценка дается как целый хор коррегирующих друг друга, а иногда взаимоотрицающих голосов. Гибкая структура онегинской строфы позволяет такое разнообразие интонаций, что в конце концов позиция автора раскрывается не какой-либо одной сентенцией, а всей системой пересечения смысловых напряжений. Так, например, категорическое, данное от лица повествователя, чей голос слит с голосом Татьяны, «начинающей понимать» загадку Онегина, осуждение героя («подражанье, ничтожный призрак», «чужих причуд истолкованье...») в седьмой главе почти дословно повторено в восьмой, но уже от лица «самолюбивой ничтожности», «благоразумных людей» и опровергнуто всем тоном авторского повествования. Но, давая новую оценку героя, Пушкин не снимает (и не отменяет) и старой. Он предпочитает сохранить и столкнуть обе (как, например, и в характеристике Татьяны: «русская душою», «она по-русски плохо знала... и изъяснялася с трудом // На языке своем родном»).
Построение текста на пересечении многообразных точек зрения легло в основу пушкинской «поэзии действительности», что было принципиально новым этапом по сравнению с романтическим слиянием точек зрения автора и повествователя в едином лирическом «я».
За таким построением текста лежало представление о принципиальной невместимости жизни в литературу, о неисчерпаемости возможностей и бесконечной вариативности действительности. Поэтому автор, выведя в своем романе решающие типы русской жизни: «русского европейца», человека ума и культуры и одновременно денди, томимого пустотой жизни, и русскую женщину, связавшую народность чувств и этических принципов с европейским образованием, и прозаичность светского существования с одухотворенностью всего строя жизни, - не дал сюжету однозначного развития.
Пушкин оборвал роман, «не договорив» сюжета. Он не хотел неисчерпаемость жизни сводить к завершенности литературного текста. Выносить приговор противоречило его поэтике. Но в «Евгении Онегине» он создал не только роман, но и формулу русского романа. Эта формула легла в основу всей последующей традиции русского реализма. Скрытые в ней возможности изучали и развивали и Тургенев, и Гончаров, и Толстой, и Достоевский.
«Евгений Онегин» задал тип «русского романа», в котором отношения героя и героини одновременно становятся моделью основных исторических и национальных коллизий русского общества XIX в. При этом героиня как бы воплощает в себе вечные или, по крайней мере, долговременные ценности: моральные устои, национальные и религиозные традиции, героическое самопожертвование и вечную способность любви и верности, а в герое отображены черты исторически конкретного момента, переживаемого русским обществом. И все это не превращает роман в историю конфликта двух условно-обобщенных фигур. Этот конфликт проступает в бытовом, наполненном чертами живой реальности повествовании. В образе Татьяны «глубинное» (нравственное, национальное) просвечивает сквозь поверхностный пласт личности (провинциальная барышня, светская дама). Сложность же характера Онегина заключается в том, что он в центральных и заключительных главах предстает перед нами и как герой последекабристской эпохи («все ставки жизни проиграл»), и одновременно как историческое лицо, еще далеко не исчерпавшее своих возможностей: он еще может трансформироваться и в Рудина, и в Бельтова, и в Раскольникова, и в Ставрогина, и в Чичикова, и в Обломова. Характерно, что при появлении каждого из этих типов менялось для читателей лицо Евгения Онегина. Ни один другой русский роман не проявил такой способности меняться в прочтениях новых поколений, т. е. оставаться современным.
Проблема народности включала для Пушкина в середине 1820-х годов два аспекта. Один касался отражения в литературе народной психики и народных этических представлений, другой - роли народа в истории. Первый повлиял на концепцию «Евгения Онегина», второй выразился в «Борисе Годунове» (1825, опубл. 1831).
Стремление к объективности, нараставшее в творчестве Пушкина, также могло реализовываться двояко: в игре «чужим словом», как в «Евгении Онегине», и в переходе к драматической форме. Оба пути вызревали уже в «Руслане и Людмиле» и «южных поэмах». Предпослав отдельному изданию первой главы «Евгения Онегина» поэтический диалог «Разговор книгопродавца с поэтом», Пушкин подчеркнул принципиальное единство этих путей.
Реакция Пушкина на события на Сенатской площади и на то, что последовало за ними, была двойственной. С одной стороны, остро вспыхнуло чувство солидарности с «братьями, друзьями, товарищами». На задний план отступили сомнения и тактические разногласия, мучившие поэта с 1823 г., критика Рылеева как поэта или Кюхельбекера как пропагандиста оды. Чувство общности идеалов продиктовало «Послание в Сибирь», «Арион», обусловило устойчивость декабристской темы в позднем творчестве Пушкина. С другой стороны, не менее настойчивым было требование извлечь исторические уроки из поражения декабристов. В феврале 1826 г. Пушкин писал Дельвигу: «Не будем ни суеверны, ни односторонни - как фр[анцузские] трагики; но взглянем на трагедию взглядом Шекспира». «Взгляд Шекспира» - взгляд исторический и объективный. Пушкин стремится оценить события не с позиций романтического субъективизма, а в свете объективных закономерностей истории. Интерес к законам истории, историзм сделаются одной из доминирующих черт пушкинского реализма. Одновременно они повлияют и на эволюцию политических воззрений поэта. Стремление изучить прошлое России, чтобы проникнуть в ее будущие пути, и иллюзорная надежда найти в Николае I нового Петра I продиктуют «Стансы» (1826) и определят место темы Петра в дальнейшем творчестве поэта. Нарастающее разочарование в Николае I выразится, наконец, в дневнике 1834 г. записью: «В нем много от прапорщика и немножко от Петра Великого». (ЛОТМАН)
4. Южная ссылка.
Романтические настроения АСП развивались на Юге. Что характерно, этот период начался и закончился двумя стихотв., которые рисуют образ морской стихии. Первое стихотв. – «Погасло дневное светило». Второе – знаменитое «Послание к морю». Пушкин в своей романтической лирике является в традиционных романтических амплуа. Он осваивает поэтику Батюшкова, он является то изгнанником, то странником, вместе с тем он находит особые слои в романтической теме и находит определенный колорит.
«Погасло дневное светило» - это классическая элегия. Мне хотелось бы сказать о тех критериях, по которым мы оцениваем это стихотв. как образец романтической элегии. В центре – романтический герой, душе которого неведом покой. Он находится в постоянном стремлении к некому иному: «другие берега», или в более широком смысле – движение к бесконечному. И в этом смысле романтическое настроение – это стремление к бесконечности, неведомому. Так называемому трансцендентному. Так вот это понятие связано с «вещью в себе». АСП пишет:
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
«Шми-шуми…»- рефрен.
Ветрило- парус.
Картиной стихотворения становится романтический пейзаж. АСП использует эпитеты «угрюмого», «грозного». Причем акцент делается именно на эмоциональном, субъективном восприятии поэта. Причем, подчеркивается характер стихии – это именно стихии. Душа героев противоречива.
Это комплекс романтических стихотворений, когда воспоминание открывает душу героя: когда он мечтает, «воспоминаньем упоенный», в другом случае – когда он бежит от этих воспоминаний. Вот это ощущение связи со старым миром разбавляется мыслью о новом, желанием новых впечатлений.
Романтическим идеалом для АСП, конечно, становится герой Байрона. И это видно во втором стихотв. «Послание к морю». Море здесь наделяется еще более явными чертами живого существа. «Ты ждал, ты звал»- мужской род, живой контакт. Это важный момент. Помимо всего прочего, герой Байрона несет образ мира угрюмого и необъятного, постоянно меняющегося. Неслучайно АСП пишет о Байроне:
Шуми, взволнуйся непогодой:
Он был, о море, твой певец.
Смысл не в том, что Байрон писал о море, а в том, что душа Байрона – как море: непредсказуема, не понята до конца. И второй образ, который здесь возникает – это образ Наполеона. Еще в 1821 г. АСП на смерть Наполеона откликнулся большой исторической элегией. В 12-м году для АСП Наполеон еще тиран и враг, потому что в это время шла война, а сейчас (10 лет прошло), АСП оценивает неоднозначно его фигуру: это историческая личность. АСП пишет:
Чудесный жребий совершился:
Угас великий человек.
Здесь видна очень противоречивая диалектическая позиция по отношению к Наполеону: с одной стороны он ставленник свободы (он пришел к власти с этой идеей свободы), а с другой – он погубил ее, став единовластным императором Франции. И АСП подчеркивает, что очень важно, что Наполеон принес России: и вот акцент уже делается не на бедах, а на том, что он указал ей путь: русские осознали себя как нацию, способную победить властителя Европы. Это вступление русских в Париж было очень важно для нас. Для АСП Наполеон – это также олицетворение нового века, а еще олицетворение корысти этого времени: «Мы метим все в Наполеоны» - скажет Пушкин в «Онегине». Также есть намек на это в «Пиковой даме» (образ Германа «профиль Наполеона и душа Мефистофеля»).
АСП приходит к философскому осмыслению событий (не в публицистическом плане, как в оде «Вольность» и в «К Чаадаеву»).
1823 г. – стихотв. «Свободы сеятель пустынный…», где переосмысляется евангельский сюжет с сеятелем (на это указывает эпиграф из Луки). Используется библейская лексика, которая всегда придавала торжественность гражданским стихам. Библейская лексика, которая обычно передавала высокий и архаичный, торжественный, гражданский стиль. «Изыде сеятель сеяти семена своя» - так звучит эпиграф. Нет социального адресата. Говоря о народе, АСП имеет в виду все общество, мир в целом, который не способен принять «дары свободы». АСП сравнивает его со стадом, которому впору носить только «ярмо с гремушками да бич». В этом трагедия сеятеля, не сумевшего поднять и повести за собой народы.
Тяжелые переживания отразились и в стихотв. «Демон», написанном тоже в 1823 г. Для АСП тема демона не так характерна, как для Лермонтова. Но и АСП эту тему затрагивает. На первый план здесь выходит демон как «злобный гений», который сеет в душу каждого человека яд сомнения. Каждый проходит через этот период искушения демоном. И это может быть не один период. Может, для АСП эти переживания не так глубоки, как для Лермонтова. Для АСП демон не станет постоянным спутником в его творчестве, но он как мыслящий человек не может не откликнуться на этот мотив и тему испытаний, через которые проходит человек. И здесь возникает проблема: не бывает незыблемой ценности, которая не подверглась бы сомнению и испытанию. И эта проблема аксиологическая – проблема ценностей. Для АСП эта проблема в том, чтобы быть «с веком наравне». Эта цитата звучит во втором послании АСП к Чаадаеву.
Ранее мы говорили о послании 18-го года, здесь же тема служения Отечеству уходит, но есть размышление, к чему должен стремиться истинно мыслящий человек, достойный звания гражданина своего Отечества и представителя своего времени.