Соотносительные категории одушевленности-неодушевленности

Категория лица включается в более широкую категорию одушевленно­сти, противопоставленную категории неодушевленности. Не приходится сму­щаться «мифологичностью» терминов «одушевленный» предмет и «неодуше­вленный» предмет — «категория одушевленности и неодушевленности». Язы­ковая техника, отражая предшествующие стадии мышления, не всегда отвечает требованиям современной научной идеологии. Например, различение органической, живой и неорганической природы не находит отражения в грамматике современного языка (растение, дуб, клен, липа, тростник и т. п. оказываются для языка «предметами неодушевленными»). В английском язы­ке даже названия животных не включаются в категорию одушевленности, су­живающуюся, таким образом, до границ категории лица. В самом русском литературном языке категория одушевленности в ее нынешнем виде сложи­лась не раньше XVI —XVII вв.

Категория одушевленности отличается от категории лица тем, что согла­сование в роде с словами, относящимися к категории одушевленности, всеце­ло обусловлено формой этих слов, между тем как в категории лица есть тен­денция к согласованию по смыслу, по полу лица, ярко проявляющаяся в формах прошедшего времени на -л (управдел заявила; профорг выступила с предложением и т. п.).

Наиболее ярким и постоянным признаком категории одушевленности в русском языке является совпадение винительного падежа с родительным в единственном (кроме слов на -а) и множественном числе у существительных мужского рода (встретить знакомого, слушать знаменитого тенора и т. п.) и только во множественном числе у существительных женского рода (в сред­нем роде только у слов лицо, чудовище — лиц, чудовищ; ср. также: животных, насекомых). Имена существительные женского рода, обозначающие лиц и жи­вотных, в единственном числе сохраняют форму винительного падежа (же­на-жену; мышь, рысь) и остаются, таким образом, на положении прямого объекта действия, не отличаясь в этом отношении от категории неодушевлен­ности.

Любопытны колебания и противоречия в выражении категории одуше­вленности, отчасти зависящие от понимания ее границ и состава. Например, слова микроб, бактерия (ср. формы вин. п. мн. ч. бактерии и бактерий) колеб­лются между категориями одушевленности и неодушевленности. Названия рыб и амфибий, употребленные во множественном числе для собирательного обозначения какого-нибудь кушанья из них, образуют винительный падеж множественного числа одинаково с именительным падежом, т. е. относятся к категории неодушевленности; например, у Грибоедова: «К Прасковье Федо­ровне в дом во вторник зван я на форели»; «есть устрицы» (Тургенев); «Левин ел и устрицы» (Л. Толстой); «Искусство, не обдирая рта, есть артишоки и глотать устрицы, не проглатывая в то же время раковины» (Салтыков-Ще­дрин, «Признаки времени») и т. п.

Имена светил, лишенные своей мифологической одушевленности, рас­сматриваются как названия неодушевленных предметов. Например, смотреть на Марс; видеть Сатурн, Юпитер и т. п. (впрочем, возможны и формы вини-тельно-родительного падежа). Но нарицательные обозначения бывших богов, перенесенные на людей, «одушевляются». Например: поискать другого такого болвана; смотреть на своего кумира (но ср.: сделать из кого-нибудь себе ку­мир); этого идола ничем не проймешь и другие подобные.

Своеобразные особенности наблюдаются и в употреблении слов, обозна­чающих то неодушевленные, то переносно-одушевленные предметы. Напри мер, к категории одушевленности примыкают карточные обозначения — туз


и козырь; снять туза, покрыть козыря и т. п. (по ср.: играть в свои козыри, играть в короли). «Для обозначения некоторых карт, а именно так назы­ваемых «фигур», взяты были слова, обозначавшие предметы одушевленные, что соответствовало самому смыслу слова «фигура»; поэтому и склонение на­званий карточных фигур сбилось на склонение названий предметов одуше­вленных; а затем по этому образцу стали склоняться и такие названия карт и иные карточные термины, которые вовсе не обозначают предметов одуше­вленных»*. (Например, то же представление перенесено было и на название карты туз. Ср.: я сбросил туза; козырная двойка туза бьет; ср. у Пушкина в «Пиковой даме»: «Игроки понтируют на тройку, семерку и туза».)10

Для понимания тех смысловых преобразований, которым подвергаются неодушевленные предметы в игрецком языке, характерно олицетворение сло­ва шар в жаргоне биллиардных игроков. Л. Славин, изображая в романе «На­следник» биллиардистов, пишет: «Такого шара промазали», — сказал студент с насмешкой. Подобно всем игрокам, он склонял шар в родительном падеже, как живое существо, ибо ни один биллиардист не может заставить себя ви­деть в шаре неодушевленный предмет, — так много в нем чисто женских капризов, внезапного упрямства и необъяснимого послушания».

Но, по-видимому, прав акад. Л. А. Булаховский, утверждая, что «совре­менный литературный язык решительно склоняется в сторону сохранения за словом с основным значением одушевленности, независимо от его переносно­го употребления, первоначальных морфологических особенностей» 71 (ср.: вы­сиживать болтуна, т. е. яйцо; плясать трепака и т. п.). Напротив, слова с ос­новным значением неодушевленности, примененные к конкретным лицам или к живым существам, приобретают в этом употреблении грамматические свой­ства названий одушевленных предметов, например: «Видел-этого старого колпака»; «Не время выкликать теней» (Ф. Тютчев) и т. д.** Впрочем, это пра­вило не относится к словам с абстрактным значением, заимствованным из на­учной терминологии, например к словам: характер, элемент и т. п. (вывести на сцену новый характер; разоблачить антиобщественные элементы и т. п.).

Таким образом, различие между категориями одушевленности и неодуше­вленности сохраняет свою силу и в тех случаях, когда для метафорического или метонимического изображения лица применяется слово, обозначающее не­одушевленный предмет, или, наоборот, когда слово, относящееся к катего­рии одушевленности, переносится на обозначение предметов неодушевленных. Поэтому значения одушевленности и неодушевленности и формы их выраже­ний нередко соединяются в одном и том же слове. Например: вывести тип лишнего человека; встретить забавный тип; но в разговорной речи: Я давно знаю этого странного типа. Возможны колебания и в употреблении винитель­ного падежа при одном и том же значении слова. Например, в слове лицо: «Кити называла ему те знакомые и незнакомые лица, которые они встречали» (Л. Толстой); но едва ли не чаще встречается иное употребление: Называть знакомых лиц по фамилии и т. п. Интересна судьба слов с суффиксом -тель. Прежде даже от тех терминов на -тель, которые не обозначают лиц, иногда в значении винительного падежа употреблялась форма родительного, напри­мер в математических выражениях: умножить числителя; найти общего зна­менателя ; разделить на множителя; умножить показателя подкоренного вы­ражения и т. п. Еще Бругманн заметил, что «nomina agentis» очень часто

* Ср. исторические данные о широком распространении винительно-родительного падежа у названий животных лишь со второй половины XVI в.64

** Ср. в «Российской грамматике» Ломоносова: «Ежели имена бездушных вещей приложат­ся к животным, в винительном кончатся на -а: «посмотри на болвана»... «нашего мешка обманули».


употребляются для обозначения орудия, ввиду того что это последнее рассма­тривается как одушевленный выполнитель действия»12.

Но в современном языке — под влиянием широкого распространения суф­фикса -тель в профессиональных диалектах и научно-техническом языке для обозначения механизмов, приборов, сооружений и орудий — слова на -тель со значением орудия, механизма, снаряда сохраняют формы винительного паде­жа, сходного с именительным. Например: «Дедушка раскрыл желтый скоро­сшиватель» (Л. Славин, «Наследник»); повернуть выключатель; заметить ис­требитель и т. п. Ср.: приобрести электрический счетчик; сбить вражеский бомбардировщик; потопить тральщик и т.п. (но: напасть на разведчика).

Названия одушевленных предметов по формам своего образования отча­сти совпадают с категорией лица (ср., например, общность суффиксов детены­шей -енок и -еныш у обозначений лиц и животных; ср. совмещение значений лица и самца — самки в таких суффиксах, как -ак, -ица, -иха, и некоторых дру­гих). Впрочем, в современном литературном языке приемы суффиксального образования слов, обозначающих представителей живого (животного), не че­ловеческого, мира, крайне бедны. Общий язык обогащается лишь терминами зоологии и заимствованиями из народных говоров.