Учение о слове и о классах слов в индоевропейском праязыке в курсах акад. Ф. Ф. Фортунатова

Фортунатовское определение слова основано на тавтологии, на включении са­мого определяемого понятия в состав определения: «Всякий звук речи, имеющий в языке значение отдельно от других звуков, являющихся словами, есть слово»2. Так понятие слова определяется через понятие слова. При исключении же ссылки на слово, в сокращённой форме, это определение звучит совсем странно: «Словами являются звуки речи в их значениях»3.

Само описание внешней и внутренней семантической структуры слова в теории Фортунатова очень поверхностно. Различия слов, по Фортунатову, обусловлены только различиями в звуковой стороне и различиями в соотношении лексических значений. «Различия в звуковой стороне образуют различия самих слов», за исклю­чением тех частичных звуковых различий, которые «сознаются говорящими как ви­доизменение в части звуков одного и того же слова, не изменяющее значение этого слова» (вроде: зимою — зимой, подо — под).

Нетрудно понять, что этим замечанием вопрос о формах одного слова только обходится, а не разрешается. Ведь остаётся непонятным, всякое ли изменение значения, связанное с изменением звуковой формы слова, приводит к об­разованию нового, другого слова, и, напротив, всякое ли видоизменение в части зву­ков слова, без нарушения системы его значений, является признаком вариантных форм одного и того же слова. Например, если выстроить в ряд такие серии: зуб-зу­бы-зубья; волос-волоса-волосы; муж-мужи-мужья; лист-листы-листья; слуха-слуху; поздней-позднее-позже; взять-возьму; бегу-бежап; убить-убивать и т. п.,

' Ф. И. Буслаев, О преподавании отечественного языка, ч. 1, М., 1844, стр. 81.

2 Ф. Ф. Фортунатов, Сравнительное языковедение. Лекции, читанные в 1899—1900гг.,
М. литогр., стр. 186. Ср. также на стр. 237: «Отдельным словом... является всякий такой звук речи или
такой комплекс звуков речи, который имеет в языке значение отдельно от других звуков, являющихся
словами, и который притом, если это комплекс звуков, не может быть разложен на отдельные слова без
изменения или без утраты значения той или другой части в этом комплексе звуков». Впрочем, проф.
А. М. Пешковский, констатируя указанную тавтологию, находил, что «этот логический промах и есть
как раз самая оригинальная и глубокая сторона фортунатовского определения». А. М. Пешков­
ский, Сборник статей, Л., 1925, стр. 133.

3 «Сравнительное языковедение», 187. См. также это определение у Д. Н. У ш а к о в а в его
«Кратком введении в науку о языке», (изд. 7-е, М., 1925, стр. 53), и там же на стр. 41: «С внутренней
стороны слово — такая единица, которая имеет особое значение».


с одной стороны, и стлать-стелить-стелю; бечь-бежать-бегу; зал-зала-зало; ли­са-лисица и т. п. — с другой, и посмотреть на них с точки зрения Фортунатова, то в фортунатовском указании нельзя найти никаких критериев для разграничения среди них форм одного и того же слова и разных слов. Во всяком случае, ученики Форту­натова признали бы все эти формы разными словами'.

В сущности, определение слова у Фортунатова и, особенно, у его учеников свелось к традиционной формуле: «Слово есть простой или сложный звук голоса че­ловеческого, коим выражается какое-нибудь понятие или чувствование»2. Но в пред­шествовавшей русской грамматической традиции упор был на «понятие», включён­ное в слово. Например, в «Опыте общесравнительной грамматики русского языка» акад. Давыдова слово определялось так: «Слово — единство понятия и членораз­дельных звуков»3. В сравнительно-исторической концепции младограмматиков центр тяжести с понятия переносится на звуковую сторону речи и на управляющую ею систему фонетических соответствий и грамматических ассоциаций.

Провозглашаемая Фортунатовым двойственность природы слова, состоящая в сочетании звуков со значениями, обязывала учёного к детальному раскрытию струк­турных форм связи между звуковым и смысловым строем слова, к грамматическому определению структуры слова4. Но именно такого анализа слова Фортунатовым не сделано, в чём справедливо упрекал своего учителя проф. Пешковский, принуждён­ный признать, что на почве фортунатовской системы возможно лишь схематическое учение о слове как об «отдельном психофизиологическом акте членения речи»5.

В самом деле, семантический анализ понятия слова у Фортунатова направлен лишь на общее поверхностное отграничение слов с различными значениями от раз­личных слов, т. е. к дифференциации омонимов. Самые принципы и семантические основы объединения разных значений в структуре слова Фортунатовым рисуются односторонне как психологические связи, оправдывающие синекдохическое видоиз­менение значения или метонимический и метафорический перенос смысла: «Одно и то же слово с видоизменением его значения является в языке тогда, когда различные значения, соединяющиеся с одной и той же звуковой стороною слова, связываются меду собой в сознании говорящих так, что при этом одно значение сознаётся или как ограничение, специализирование другого, более общего значения, или как распро­странение, обобщение другого значения, или как перенесение слова как знака с од­ного предмета мысли на другой предмет мысли, как связанный с первым в извест­ном отношении» (188)6. «Но где же объективный критерий для решения вопроса, связываются в каждом отдельном случае сходные значения или не связываются? — недоумевал А. М. Пешковский7. Для Пешковского эта неопределённость тем невы­носимее, что при своей склонности к психологистическому субъективизму он и не

1 Например, Д. Н. Ушаков (Краткое введение в науку о языке, 84), М. Н. П е т е р с о н.

1 Н. И. Греч, Практическая русская грамматика, СПБ, 1834, стр. 14. Ср. у Г. Павского в «Филологических'наблюдениях» (второе рассуждение, СПБ, 1842): «Звуки уст, которыми выражены известные чувства и понятия, называются словами» (1).

] Опыт общесравнительной грамматики русского языка, изданный вторым отделением Имп. акаде­мии наук, СПБ, 1852, стр.7.

4 По поводу такого изолированного и абстрактного определения слова уместно вспомнить слова Ф. де Соссюра: «Великим заблуждением является взгляд на языковой элемент просто как на соединение некоего звука с некиим понятием. Определять его так значило бы изолировать его от системы, в состав которой он входит; это повело бы к ложной мысли, будто возможно начинать с языковых элементов и из их суммы строить систему, тогда как на самом деле надо, отправляясь от совокупного целого, путем анализа доходить до заключённых в нём элементов» Ф. де Соссюр, Курс общей лингвистики, русский перевод, М, 1933, стр. 113.

SA. M. Пешковский. Сборник статей, Л., 1925, стр. 133 (статья «Понятие отдельно­го слова»).

6 Ср. заявление о несостоятельности «логической» и «психологической» точек зрения на семан­
тику слова у М. Н. Петерсона, Введение в языковедение, М., 1930, гл. VII, задачи 5 и 6,
стр. 33—36.

7 А. М. Пешковский, Сборник статей, стр. 130.


мог увидеть объективные, социально-речевые (грамматические и семантические) ос­новы и причины связи значений в одном слове. «Если в одних случаях связь кажется несомненной... а в других, наоборот, невероятной (например, в конькг/==лошадки и коньки для катания по льду или в бабга=бабушка и бабка==костъ лошади), то во многих случаях (если и не в большинстве) мы увидим нечто среднее: связь есть, но настолько слабая, что у одних может присутствовать в мысли, а у других нет, сегод­ня может, а завтра нет и т. д.» (например к0нёк-=лошадка и к-онёк-=любимый пред­мет разговора; корень дерева, корень слова, корень квадратный). «Если и можно наблюдать это на себе в определённый момент речи (хотя это и чрезвычайно труд­но), то решить вопрос для всего языка, т. е. для всех говорящих или для гипотетиче­ского среднего говорящего субъекта представляется совершенно невозможным»1.

Итак, Фортунатов не определяет точно (см. стр. 188—190), какие различия в значениях одинаковых звуковых комплексов образуют различия самих слов, и какие умещаются в пределах семантической структуры одного и того же слова. Например, занестись — в значении 1) загордиться и 2) унестись куда-нибудь воображением — и занестись — о курице, о курах (начать нестись); заложить (отдать в залог) и за­ложить (в разных значениях, в которых ещё ощущается глагольное, а не именное значение приставки — за); зарядить (положить заряд во что-нибудь) и зарядить (начать часто делать что-нибудь) — надо ли считать модификациями одного слова или омонимическими парами слов? Последователь Фортунатова должен склониться к признанию каждой пары за одно слово или же должен вовсе отказаться от решения вопроса. Ведь Фортунатов писал: «Мы можем определить, как одно слово с различ­ными значениями, и такой комплекс звуков речи (или такой звук речи), с которым в данном периоде жизни языка уже соединяются значения, не связывающиеся между собою в сознании говорящих, если только эти различные значения в истории языка оказываются видоизменениями значения одного и того же слова» (190).

Таким образом, даже с тех двух сторон, которыми ограничивалось фортунатов­ское определение слова, Фортунатов не сумел вполне уяснить и раскрыть структур­ных свойств слова2.

Вполне понятно, что при такой неопределённости объёма и содержания понятия слова формальный анализ слов мог привести лишь к абстрактной классификации звуковых «форм» в языке, оторванных от живой природы слов, от их речевого упот­ребления и от их социального распределения по грамматическим категориям.

От Германа Пауля Фортунатов усвоил скептицизм в отношении учения о частях речи, «покоющегося, — по словам Пауля, — на непоследовательно проведённых ло­гических принципах»3 . Но сам Пауль выражал сомнения в возможности поставить на место учения о частях речи другую «строго логически расчленённую систему» (там же). Фортунатов пытался построить такую логически расчленённую морфоло­гическую классификацию слов — вне традиционной системы «частей речи». Поэто­му учение о слове ему необходимо было дополнить понятием формы слова.

Может показаться, что у Фортунатова общее понятие слова углубляется и осло­жняется учением о «грамматических различиях слов», о различиях слов в формах, или по формам (иначе: учением о форме слова). Однако само понятие форма слова вообще, т. е. понятие о структурных формах слова, Фортунато­ву несвойственно. Фортунатов приписывает формы лишь «определённым полным словам»4 . Между тем, кроме «полных слов», есть ещё, по Фортунатову, слова

'А. М. Пешковский, Сборник статей, стр. 130.

2 Невозможность построить систему грамматики независимо от понятия слова настолько очевидна, что приходится отнестись как к крайней формалистической аберрации к противоположному тезису. Ср. L. H j e I m s I e v, Principes de grammaire generate, Koebenhavn, 1928, особенно стр. 98—100.

*H. Р a u I, Prinzipien der Sprachgeschichte, 4 Aufl., Hall a. S. 1909, 352.

4 Правда, затем Фортунатову приходится говорить и о формах «частичных слов». Ср. также у Д. Н. Ушакова в «Кратком введении в науку о языке», стр. 84: «Частичные слова могут иметь формы: так, связка спрягается, член склоняется, в некоторых языках спрягается отрицание».


«частичные» и «междометия». Признаки и критерии этого деления в деталях не раскрываются'. Но легко заметить, что эта классификация слов основана на двух критериях — семантическом и синтаксическом. Выделение междометий в особую группу мотивируется тем, что они «существуют вне предложений» и «принадлежат речи не как выражение идей, но как выражение чувствований, испытываемых гово­рящим». Вполне естественна оговорка, что «и полные слова могут употребляться в языке как междометия. Например, у нас «боже», «боже мой», «чорт» и др.» (стр. 242—244). Это значит, что понятие «междометия» в современном русском язы­ке может быть противопоставлено «полным словам» не с точки зрения абстрактной морфологической «полноты» (ср. вали! помилуйте! чёрта с два и т. п.), а лишь на основе общих структурно-языковых, т. е. фонетических (интонационных), грамма­тических и семантических различий. Конечно, само по себе признание междометий особым разрядом слов не вызывает сомнений. Гораздо более спорны объём, содер­жание и классификационные разряды двух других типов слов: отдельных полных слов и слов частичных. Прежде всего ясно, что деление не-междометных слов на слова полные и частичные, соответствующее делению слов в китайской грамматике на полные и пустые, в европейском языкознании — на зна­менательные (Begriffsworter) и служебные (Formoworter), в системе Фортунатова опирается не столько на морфологические, сколько на синтаксические и особенно на семантические (и притом неточно сформулированные) признаки. Согласно Фортуна­тову, отличие частичных слов от полных в том, что «значения частичных слов не су­ществуют отдельно от значений полных слов» (237)2. Однако — это не совсем так. Можно истолковать и понять (и это — задача словаря) значения, присущие в данной системе языка самому «частичному слову» (этот тезис с блеском развивал ещё К. С. Аксаков). К. С. Аксаков, а после него — Н. П. Некрасов и А. А. Добиаш дока­зывали, что, например, «предлог имеет значение в самом себе, и из этого значения можем мы вывести возможность употребления его с тем или другим падежом»3.

В качестве примера можно указать на круг значений предлога через в современ­ном русском языке.

Через, предлог с вин. пад.

1. С одной стороны на другую, поперёк. Перейти через улицу. Мост через ре­
ку. Стеснённый Терек с рёвом бросает мутные валы через утёсы (Пушкин).
Сквозь, минуя какое-нибудь пространство, среду. Проехать через Москву. Стала
на стул: гляжу в его-то комнату через стекло (Чернышевский, Что делать?) Пе­
реносно. Подвергнувшись чему-нибудь, испытав что-нибудь. Пройти через ис­
пытания, через горести.

2. Спустя, промедлив (какой-нибудь промежуток времени). Через год я кончу
курс. Через неделю она ему улыбнулась (Пушкин).

3. Последовательно с каким-нибудь промежутком, пропуская что-нибудь (ка­
кой-нибудь срок, количество времени). Через час по столовой ложке. Он ходит к
нам через шестидневку.

4. При посредстве, при помощи. Узнать через верного человека. Объявить че­
рез газеты. Переслать через курьера. Беседа шла через переводчика (Пушкин).

5. По причине, по вине кого-нибудь, чего-нибудь (простореч.). Потерять мес­
то через пьянство. Через него вышла большая неприятность.

Если сопоставить с значениями этого рода частичных слов значения таких слов (по Фортунатову, «полных»), как единственно (не только единственно ценный, но и допустить единственно затем..., т. е. в значении усилительно-ограничительной

1 Ср. воспроизведение этой классификации у Д. Н. Ушакова, Краткое введение, стр. 84.

2 Ср. также формулировку: «Частичные отдельные слова обозначают нечто или в значениях пол­
ных слов как частей предложения, или в значениях самих предложений, в состав которых входят полные
слова» (238). Но, кроме того, частичные слова ведь и сами имеют свойственные им значения.

3 К. С. Аксаков, Сочинения филологические, ч. 2, стр. 129.


частицы только), собственно, просто (в усиленном значении: просто беда, просто деться некуда), плюс (в значении: прибавив, если прибавить: комму­низм — это социализм плюс электрификация), всё (в значении: ещё, непрестанно: он всё хворает) и т. п., то трудно усмотреть между ними какие-нибудь принципи­альные семантические различия.

Очевидно, Фортунатов не совсем точно и ясно сформулировал различия в хара­ктере значения частичных слов, не сумел полностью определить их структурно-язы­ковое своеобразие. Дело не только в том, что «значения частичных слов не сущест­вуют отдельно от значений полных слов» (ср. значения таких слов и идиом, как по-видимому, вероятно, может быть, напротив, вроде, по линии, по части, в от­ношении к, без ведома и т. п., которые также могут показаться не существующими отдельно от значений других полных слов). Дело в том, что значения большей части тех слов, которые Фортунатов отнёс к частичным, — иного рода, иной семантичес­кой категории, чем значения имён существительных, прилагательных, глаголов и т. п. Эти значения не наполнены «вещным» содержанием. В частичных словах отсутствует «предметная» отнесённость. В их значениях отражаются отвлечённые логические и синтаксические отношения и категории, присущие языку, но не нахо­дящие полного выражения в системе его морфологических элементов. Таким обра­зом, эти слова не воспроизводят мира предметов, действий, качеств, признаков и т. п., как материальной основы языка, а соответствуют чисто идеологической надстройке, отвлечённой, семантической сфере логико-синтаксических понятий. Ле­ксическими значениями «частичных» слов служат пространственные, временные, причинные, целевые и т. п. оттенки и отношения, составляющие семантический и грамматический фонд языка. Например, понятие причинного отношения между гла­голами и именами с разных точек зрения и с разными оттенками выражается в сов­ременном русском языке предлогами: по, с (со), через (простореч.), вследствие (книжн.), по причине (книжн.), в силу (канц.), от (разг.), из, из-за и др. Можно де­тально и точно описать различия в значениях этих предлогов, способных выражать категорию причинности в русском языке.

Таким образом, Фортунатов, следуя лингвистической традиции, совершенно правильно подчёркивает различие между двумя структурными типами слов. Но его по­нимание разницы между полными и частичными словами лишено принципиальной глу­бины и грамматической или семантической точности. Оно прямолинейно и абстрактно.

Анализ предложенной Фортунатовым классификации «частичных слов» спосо­бен ещё более укрепить и усилить недоумения. Фортунатов различает четыре разря­да частичных слов. Первые три разряда естественно размещаются рядом. Это — 1) соединительные слова (предлоги, глагольная связка, союзы); 2) усилительные слова (то, даже, и — в значении усилительной частицы); 3) отрицательные и воп­росительные слова (не, ли). При переходе к четвёртому разряду в концепции Форту­натова обнаруживается провал, резкий семантико-синтаксический слом. В четвёр­тый разряд Фортунатов относит «частичные слова, обозначающие известное отно­шение говорящего к данному представлению» (1) да, нет, конечно, вероятно и т. п.; 2) мол, дескать, де и т. п.). Но тут же делается предупреждение, что значения категории «утвердительных» (и отрицательных) слов (конечно, да, нет и т. п.) про­тиворечат самому понятию о частичных словах. «Эти частичные слова могут являть­ся в речи и без полных слов». Мало того, едва ли слова конечно, вероятно согласно морфологической теории Фортунатова можно признать «частичными». Недоумение увеличивается от классического по невразумительности разъяснения: «Речь, заклю­чающая в себе только одно такое частичное слово (например, одно да) — речь не­полная, и частичное слово в ней не образует и неполного предложения, так как частичное слово вообще не представляет отдельной части предложения»1. Иначе

1 Ср. замечание о такого рода словах в «Русском синтаксисе» А. М. Пешковского: «Не­верно было бы считать такие одиночные слова и сочетания предложениями, хотя бы и неполными. Это


говоря: «Слова, обозначающие различия в чувствованиях (?), вызываемые в говоря­щем процессом суждения о предметах мыслей, обозначенных полными словами» (так Фортунатов определяет слова типа да, нет, конечно, вероятно), ничего общего не имеют ни с одним из вышеперечисленных трёх разрядов «частичных слов». Это вовсе не «частичные слова» в том смысле, как предлоги, союзы или усилитель­но-ограничительные частицы. То же придётся сказать о другой разновидности чет­вёртого класса частичных слов. Сюда относятся «частичные слова, которые обозна­чают данное предложение как взятое из речи другого лица, например, русское мол». Очевидно, что значения этой категории слов по существу своему резко отличны от семантических функций трёх предшествовавших разрядов «частичных слов». Выступая в роли субъектно-стилистического ключа к речи, относя речь к её «авто­ру», к субъекту, «вводные» слова образуют в русском языке очень богатую катего­рию «модальных» слов. Мол нельзя отделять не только от таких слов, как дескать, будто (ср. у Н. С. Лескова в «Печорских антиках»: Несчастная полная дама так и жила, будто, в деревне и пошла, будто, она один раз с внуками в лес гулять и т. п.), но и от таких, как наверно, действительно, по-видимому, видно, может быть, несомненно и т. п.

Возникает вопрос: почему Фортунатов, вопреки синтаксическим различиям, помещает в группу слов, названных им «частичными», совершенно разные, не под­ходящие под его же определение категории слов? Бросаются в глаза две причины. Прежде всего ясно, что Фортунатов склонен к фетишизации звуков, звуковой формы в слове'. Его «частичные слова» в преобладающем большинстве (кроме связки и не­которых утвердительных слов) не только лишены способности морфологического разложения на элементы, на морфемы, но и фонетически «частичны», т. е. ограниче­ны в объёме. А сюда присоединяется и семантическая частичность, т. е. отсутствие в этих словах «вещественного отношения», указаний на мир предметов, качеств, признаков и действий. Но тут-то и обнаруживается другая, и притом основная, причина суммарного выделения частичных слов. Фортунатов, несмотря на своё принципиальное отрицание теории «частей речи», находится всецело под влиянием этой теории. Учение о «частях речи» предопределило его классификацию слов. Частичные слова отделены от «полных слов» именно потому, что они не «части ре­чи» и не «члены предложения». Этот отрицательный признак и даёт Фортунатову право сблизить «вводные» и утвердительные слова (да, нет, конечно и т. п.) с сою­зами или с вопросительными частицами.

Выделяя частичные слова в особую группу, Фортунатов знал, что это — «слова», т. е. что соответствующие «звуки и комплексы звуков» оформлены и функ­ционируют как слова. Форма слова здесь обусловлена и оправдана семантически и синтаксически. Правда, синтаксические признаки частичных слов заключаются не в морфологическом строе самих слов, а извлекаются из анализа их функций в сочетаниях слов. Таким образом, понятие принципиальной грамматической оформленности слова, хотя по отношению к частичным словам и не применяется Фортунатовым и даже отрицается им, но, на самом деле, подразумевается2.

только фразы, т. е. интонационные единицы, но не грамматические... У нас нет при этом никакой мысли, а следовательно, и никакого предложения: мы высказываем только утверждение, т. е. утвердительное отношение наше к высказанной ранее мысли» (ср. такое же употребление вопроситель­ных частичных слов и повелительных), А. М. Пешковский, Русский синтаксис в научном ос­вещении, изд. 5-е, М., 1935, стр. 365.

1 Для понимания фортунатовского учения о форме слова, кроме общего курса «Сравнительного
языковедения», важны также два частных исследования Ф. Ф. Фортунатова: «Критический
разбор сочинения проф. Г. К. Ульянова «Значения глагольных основ в литовско-славянском языке»,
СПБ, 1897, «Сборн. Отд. русск. яз. и словесн. Акад. наук», т. 64, № 11, и «О залогах русского глагола»,
«Изв. Отд. русск. яз. и словесн. Акад. наук», т. IV, кн. 4.

2 Характерно, что Фортунатов, отрицая в корневых языках «формы отдельных слов», допускает
в них, однако, «другие формы, именно формы сочетания слов в словосочетаниях (образуемые видоизме­
нениями в порядке расположения слов, сочетающихся в словосочетаниях)» (стр. 217).


Впрочем, синтаксические функции и признаки «частичных слов» Фортунатовым описаны явно недостаточно и неудовлетворительно. Не приняты в расчёт, например, ни порядок слов, ни характер связи их с окружающими или соседними словами, ни интонация, ни ударение (ср. синтаксический анализ «частичных» слов в работах А. М. Пешковского). Однако в фортунатовском анализе частичных слов наблюдает­ся естественное и правильное стремление объединить фамматические дифференци­альные признаки слов с семантическими. На этой основе и утверждается противопо­ставление частичных слов «полным» словам.

Полные слова — это «части речи» в их традиционном противопоставлении «ча­стицам речи» или формальным словам (ср., например, фамматику Н. И. Греча), это «лексические слова» в учении Потебни. Отдельные «полные» слова, кроме семанти­ческих свойств, кроме семантической полноценности («предметами мысли, обозна­чаемыми полными словами, являются или вещи, предметы, т. е. вместилища тех или других признаков, или самые признаки вещей, а также признаки других призна­ков»), по Фортунатову, характеризуются своеобразными фамматическими свойства­ми как синтаксическими, так и «морфологическими» (т. е. заложенными в самом строении слова): они обладают «формами». Если частичные слова определяются в своей фамматической природе функционально, то «полные» слова выделяются «формально». Так в системе Фортунатова возникает понятие не «формы» слова в собственном смысле, а формальной приметы в эмпиричес­ком, звуковом составе отдельного слова. На месте «внутрен­ней формы» Потебни утверждается «внешняя форма» слова, «звук», «фономорфоло-гический» показатель фамматического класса или фамматической категории в са­мом строении слова. Изъятое из контекста слово само, своим звуковым составом, независимо от конструктивных функций, должно выделить свою «форму». В этом смысле форма — это наличие в слове, выделяющем основу, звука или комплекса звуков (а при известных условиях — отсутствие звука или комплекса звуков), видо­изменяющих значение основы. Формы опознаются на фоне системы соотношений между словами языка (т. е. соотношений между темами и формальными принадлеж­ностями). Отсюда такие выражения Фортунатова: «слово может заклю­чать в себе более одной форм ы» (196); «языки, в кото­рых отдельные слова не имеют никаких форм»(198) и т. п. Таким образом, в языке обнажается морфологический остов, «скелет» его син­тетического строя и объявляется исключительной и единственной опорой фаммати­ческой классификации, хотя бы данный язык обнаруживал в своей структуре взаи­модействие и смешение синтетических и аналитических форм.

Ведь в «аналитическом» языке фаницы слова и словосочетания нередко совпа­дают (ср. аналитические формы глагола в современном русском языке: я читал бы, буду читать и т. п.). Но Фортунатов, исходя из «идеального» воображаемого синте­тического строя индоевропейского праязыка, провозглашает принцип чистого «мор-фологизма» в фамматической классификации «полных слов». Так нарушается исто­рическая перспектива, а для учеников Фортунатова открывается возможность опи­сывать современный русский язык в аспекте гипотетического индоевропейского морфологического «синтетизма». У самого Фортунатова обособление категории «полных слов» тесно связано с разъяснением понятия основы (темы) и соот­носительного с ним понятия формальной принадлежности (аффик­са, формального повторения основы, формального видоизменения звуковой стороны основ — «флексии основ»), а также с морфологической классификацией языков. По­этому всё внимание компаративиста-младофамматика направлено на схематичес­кое, сравнительное и уравнительное описание внешнего строя таких слов, которые составляют основной инвентарь «общего индоевропейского языка». Итак, разреша­ется вопрос не о формах слова вообще, т. е. не о структурных признаках разных се­мантических и фамматических разрядов слов, а о механистически устанавливаемых звуковых видоизменениях в слове, определяющих систему морфологических


соотношений среди одной серии слов языка (именно среди групп так называемых «полных», т. е. синтетических слов). Впрочем, и в системе «полных» слов Фортуна­тов, — при своём изолированно-морфологическом понимании формы, — должен был выделить в особые разряды наречия и инфинитивы (тем более, что инфинитив, как глагольная категория, сложился в более позднюю эпоху). Наречия и инфинити­вы, по Фортунатову, в сущности, не могут итти в параллель с именами существи­тельными, прилагательными и глаголами. Напротив, они противопоставлены этим категориям как слова, не имеющие «форм словоизменения». Среди наречий оказы­ваются даже слова, вовсе лишённые форм (как словоизменения, так и словообразования). Таким образом, критерий формальности неоднороден. Среди «полных слов» обнаруживаются два разных типа слов: одни обладают формами, другие — нет. А. М. Пешковский почувствовал в этом месте трещину в фортунатов­ской теории и в качестве спасительной меры предложил делить все немеждометные слова русского языка не на «полные» и «частичные», а на три разряда: на полные слова, морфологически разложимые, на «бесформенные» полные слова и на слова частичные'. Однако этой «поправкой» трещина не была закрыта. Ведь классифика­ция полных слов у Фортунатова выступает в таком виде:

1) Слова с формами словоизменения: 2) Слова без форм словоизменения:

а) слова с формами «сказуемости» и а) слова с формами словообразования и

б) слова с формами «второстепенных б) слова, не имеющие никаких форм,
частей предложения».

Таким образом, Пешковский своей «поправкой» лишь ломает цельность форту­натовской классификационной схемы, уничтожает в ней «ступеньчатость», иерархи­ческую перспективу, и нисколько не спасает общего положения. А критичность этого положения сразу же становится очевидной, если углубиться в самое фортуна­товское определение грамматической формы и в определение грамматики как науки о формах языка. Понятие формы в слове раскрывается Фортунатовым не в аспекте цельной и целостной языковой системы, не с учётом всех структурных элементов грамматики данного языка, а только применительно к задачам сравнительно-истори­ческого метода, опирающегося на «проекционный», абстрактно-схематизующий анализ фонетических и морфологических элементов речи. Отсюда возникает отно­шение к «полному слову» как к замкнутому в самом себе фонетико-морфологичес-кому единству, представляющему целостную и обособленную систему основ, аффиксов и флексий основы. «Присутствие в слове делимости на основу и аффикс даёт слову то, что мы называем его формой» (88). Это — «наиболее обычный, наи­более распространённый в различных языках способ образования форм в отдельных полных словах» (199). Русскому языку, как и многим другим индоевропейским язы­кам, вместе с этим способом формообразования, свойственно ещё формальное видо­изменение звуков основы (206—207), так называемая «флексия основ» (209). Кроме того, так как формы в языке соотносительны, то в некоторых случаях само отсутст­вие аффикса может осознаваться как форма, «отрицательная форма (например, им. пад. ед. ч. сын, раб и т. д., род. пад. мн. ч. сапог и т. п.)» (198). Этими указания­ми исчерпывается, по Фортунатову, понятие формы отдельного полного слова. И этими рамками должен ограничиться отдел грамматики, посвященный учению о формах слов. Совершенно ясно, что круг грамматического исследования и определе­ния слова здесь незаконно сужен2.

'А. М. Пешковский, Сборник статей, статья «Понятие отдельного слова», стр. 137.

2 Фортунатов определяет объём и содержание грамматики следующим образом: «Тот отдел языко­ведения, в котором изучаются формы слов, следовательно, слова в их формах, называется грамматикой в тесном собственном смысле этого термина. В грамматике различаются две части: морфология (или этимология) и синтаксис. Первая рассматривает формы отдельных слов по отношению к отдельным ело-


Ряд грамматических процессов (вроде ударения, интонации, порядка слов, отношений слова к другим словам, т. е. форм синтаксического функционирования), отражающихся и на понимании отдельных «полных слов» на их структуре, выпада­ет из сферы морфологического наблюдения Фортунатова . Между тем, материалом для грамматической классификации слов Фортунатову часто служил современный русский язык. А ведь русский литературный язык не принадлежит к таким языкам, которые выражают почти все грамматические отношения посредством модификаций в пределах самого слова. Наряду с синтетическими формами грамматического строя, ему свойственны и аналитические. Морфология в русском языке всё более скрещи­вается с синтаксисом и семантикой, и функционально-синтаксический способ фор­мирования поздних или вновь возникающих грамматических категорий становится преобладающим. А Фортунатов стремился механически и прямолинейно отсечь не только морфологию от синтаксиса, но и грамматику в целом от лексикологии и се­мантики. Здесь коренились причины его борьбы против «ошибочного смешения грамматических классов отдельных ли слов, или сочетании слов с классами того, что обозначается или выражается отдельными словами и сочетаниями слов»2. Грам­матическая форма в фортунатовской концепции открыто противополагалась семан­тической структуре слов и искусственно абстрагировалась от неё. Так, уже сам Фор­тунатов выделил в особую рубрику «неграмматические наречия»3, не замечая своей логической ошибки: ведь «наречие» — категория чисто грамматическая, определяе­мая не только формой внутри слова, но и порядком слов, соотношением с другими «частями речи» и отношением к другим словам в синтагме.

Однако самый главный порок фортунатовской теории формы не в этом. У Фор­тунатова исчезли и в фамматике (как раньше в лексикологии) критерии для разфа-ничения форм одного и того же слова от форм разных слов. Наивный эмпиризм компаративиста, оперирующего с явлениями далёких, иногда только воображаемых эпох, довольствуется примитивными, грубыми приёмами выделения и обособления слов по их внешней форме и по общему или основному лексическому значению. В системе современного живого языка дело обстоит неизмеримо сложнее и труднее. Например, в выражениях: заспанный матерью ребёнок и заспанный вид, заспанное лицо два ли разных слова — омонима заспанный или два разных значения одного и того же слова? С точки зрения фамматики этот вопрос может получить и иную формулировку: в современном русском литературном языке в формах причастий прош. вр. страд, зал. на н-ный различия глагольно-страдательных и прилагательно-

вам, а в синтаксисе изучаются формы отдельных слов по отношению к употреблению их в словосочета­ниях, равно как и такие формы языка, которые представляют собой не формы отдельных слов, но формы сочетания слов в словосочетаниях, какие существуют, например, в китайском языке» (стр. 277). Но у Фортунатова есть намёки и на необходимость включения в грамматику слов и словосочетаний «неграмматического» характера. Таково, например, указание на взаимопроникновение морфологии и синтаксиса в лекции «О преподавании грамматики русского языка в средней школе». «Определяя грамматику в тесном смысле этого термина, за выделением фонетики, как учения о формах языка, т. е. о словах (как отдельных, так и в сочетании), рассматриваемых по отношению к их формам, мы должны, однако, относить к её области и неграмматические словосочетания, существующие в данном языке, поскольку именно они заключают в себе слова, имеющие тем не менее известную форму... а также по­скольку такие словосочетания входят в состав словосочетаний грамматических» («Русск. филол. вестн.» №2, 1905, стр. 71).

' Ср. классификацию «грамматических процессов» у Эд. Сепира, Язык, русский перевод, М., 1934, гл. V («Форма в языке: грамматические понятия»). Ср. Ж. Вандриес, Язык, русский пе­ревод, М., 1937, стр. 76—92. Ср., впрочем, у Фортунатова неразвитое указание на грамматические функ­ции порядка слова и на значение форм синтаксической связи в образовании грамматических классов слов (стр. 257—258); о значении порядка слов ср. также стр. 275—276.

Фортунатов, О преподавании грамматики русского языка в средней школе, «Русск. фи­лол. вестн.» № 2, 1905, стр. 64.

1 Неграмматические наречия — те, которые лишены, по Фортунатову, формы, т. е. морфологи­ческого признака категории в составе слова, например: где, некогда, здесь, завтра и т. п. — в отли­чие от наречий грамматических, обладающих формами слова, например: хорош-о, весел-о, искренн-е '* т. п.


качественных значений создают ли только дифференциацию грамматико-семантиче-ских форм одного слова или же ведут к образованию новых слов, к распаду некогда единого слова на два омонима? Вот несколько примеров: убеждённый доводами докладчика оппонент и убеждённый сторонник чего-нибудь; рассеянные союзни­ками войска неприятеля, рассеянное внимание и рассеянный вид; потерянный паспорт и потерянный человек; убитый в бою и убитое выражение лица и т. п. Точно так же глагол насадить в форме соверш. вида объединяет значения двух разных глаголов несоверш. вида насаждать и насаживать. Возникает вопрос, не следует ли в связи с этим различать два омонима насадить. С другой стороны, насаживать связано формами видовой корреляции не только с насадить, но и с насажать.

На все эти вопросы о составе и структуре грамматических и лексических форм слова фортунатовская теория безответна.

Итак, фортунатовское учение о формах словоизменения и о формах словообра­зования не в состоянии разрешить проблемы слова и его форм, вопроса о формах слова. Отсутствие ясности в вопросе о слове отражается и на интерпретации форм словоизменения и словообразования. Фортунатов различает формы слов как отдель­ных знаков предметов мысли (формы словообразования) и формы слов как частей предложения (формы словоизменения, т. е. флексии склонения и спряжения). Тер­минология эта побуждает отнестись к формам словообразования как к формам раз­ных слов, а к формам словоизменения — как к формам одного и того же слова. Но от такого понимания приходят в ужас некоторые ученики и последователи Фортуна­това. Так, А. М Пешковский не раз подчёркивал условность традиционного деления на «словоизменение» и «словообразование», если эти термины понимать не как категории синтаксических и несинтаксических форм, а в их буквальном смысле, как «изменение слов» и «образование слов»'. Скептицизм самого Пешковского, выте­кавший из фортунатовского определения, простирался так далеко, что этот учёный, ставя рядом формы словоизменения и формы словообразования, спрашивал: «стол, стола, столу и т. д.; иду, идёшь, идёт и т. д. (по Фортунатову — формы словоизме­нения — В. В.); светло — светлее; труба — трубка — трубочка (формы словооб­разования — В. В.), что это слова или группы слов, очень похожих друг на друга?»2 (ср. признание решительно всех этих форм за разные слова в «Кратком введении в науку о языке» Д. Н. Ушакова). С другой стороны, тот же Пешковский писал в своей книге «Наш язык»: (.(хороший и хорошо — разные слова, а хороший и хорошая — одно и то же слово...; пишу и писать — разные слова, а пишу и пишем (также пишу и писал, по моему толкованию) — одно и то же слово»3. Напротив, М. Н. Петерсон склонен даже формы пишу и писал признать не только совсем раз­ными словами, но и представителями двух разнородных типов и классов слов («лич­ного» и «родового»).

Вместе с тем, к формам словообразования должны быть отнесены, по Фортуна­тову, например, формы числа в категории имён существительных. Но неужели город и города€, стол и столы€, сестра и сестры, село и сёла, повесть и повести и т. п. — всё это не формы ед. и мн. ч. одних и тех же слов, а разные слова? Точно так же, если к формам словообразования относятся так называемые степени сравне­ния имён прилагательных, то приходится признать в выражениях: деревянный дом (здесь деревянный не имеет сравн. степени) и деревянное выражение лица (от­куда деревяннее этого лица я не видел) два разных слова деревянный, что противо­речит фортунатовскому определению лексических значений одного слова. Остаётся один выход: признать, что «грамматическое слово» и «лексическое слово» не совпа­дают в своём объёме и содержании. Но тогда необходимо установить структуру

'А. М. Пешковский, Сборник статей, статья «Понятие отдельного слова», стр. 131, 140.

2 Т а м же, стр. 131.

5 А. М. Пешковский, Наш язык, ч. I, книга для учителя, М., 1925, стр. 38.


«грамматического слова» в разных категориях и классах слов и принципиальные ос­новы и критерии грамматической дифференциации слов. Одного фортунатовского учения о формах словоизменения и словообразования оказывается для этой цели не­достаточно (например, разные ли грамматические слова правый и прав, намеренный и намерен, должный и должен и т. п.?).

Понятие форм словообразования у Фортунатова определено негативно. Это — «другие формы отдельных полных слов, не формы словоизменения». Какие из них принадлежат к структуре одного и того же слова, не выяснено. Лишь по отношению к «сложным» словам формы словообразования более или менее описаны, хотя и здесь возникает немало недоумений. Например, к «третьему роду грамматически составных слов» (наряду с словами типов I)унести, принести и 2) безрукий, беспа­лый) отнесены в русском языке «глаголы в форме условного наклонения, образую­щейся сочетанием отделяемой приставки бы с известною формальною принадлеж­ностью глагольного слова, например, в сказал бы, сделал бы» (252—253). Между тем формы наклонения, по Фортунатову, относятся к формам словоизменения (219—220). В формах словообразования простых слов Фортунатов различает два разряда: «а) формы, обозначающие различия в известном изменяющемся признаке отдельных предметов мысли, обозначаемых основами данных слов в этих их слово­образовательных формах (например, словообразовательные формы в словах: белень­кий, красненький и белый, красный или, например, словообразовательные формы числа в словах волк — волки; зверь — звери и др.), и б) формы, обозначающие от­дельные предметы мысли в известном их отличии от других предметов мысли, обоз­начаемых основами этих слов в других словах, не имеющих данной словообразова­тельной формы (например, словообразовательная форма слов писатель, читатель в их отношении к словам писать, читать)» (220—221). Может показаться сначала, что формы первого рода, обозначающие лишь некоторое видоизменение основной словообразовательной категории, являются формами одного и того же слова. Но это не так. Для Фортунатова, ходить и хожу, например, — не формы одного и того же слова, а разные слова (230—231), а для учеников Фортунатова даже сад и сады не образуют форм одного слова.

А. М. Пешковский справедливо указывал на невозможность чёткого разграни­чения форм словообразования и форм словоизменения. «Сами понятия «склонения» и «спряжения» никогда не были точно определены, а взяты прямо из традиции. Есть ли, например, «спряжение» только изменение по лицам и числам, или и по време­нам, наклонениям, залогам»?1 Ведь в языке происходит непрерывающаяся перегруп­пировка форм: флексийные образования нередко вытесняются суффиксальными. Например, формы времени могут формироваться как флексиями, так и суффиксами (ср. наст. вр. читаю, -ешь и т. п. и прош. вр. читал, читала, читали). «Если пони­мать «словоизменение» и «словообразование» традиционно, то получается такой, например, абсурд, что французские parle и parlais одно «слово» в разных изменени­ях, а русские говорю, говорил — разные слова» (там же). Затруднения не уменьша­ются при понимании форм словоизменения как форм синтаксических, а форм словообразования как несинтаксических. Квалификация многих форм вроде форм времени и наклонения глаголов в этом отношении остаётся до сих пор спорной. Кроме того, понятие синтаксических форм, по справедливому суждению некото­рых учеников Фортунатова, гораздо шире понятия форм словоизменения.

Взаимодействие и соотношение форм словообразования и форм словоизмене­ния в тех или иных грамматических группах и разрядах слов остаётся в системе Фортунатова неясным. Может сначала показаться, что Фортунатов, выступая против учения о частях речи, борется за единый грамматический критерий деления отдель­ных слов на грамматические классы. Так он и сам заявляет: «Грамматические классы слов образуются присутствием в словах форм, а существуют они, понятно,

А. М. Пешковский, Сборник статей, стр. 131.


не отдельно от индивидуальных слов, но в самих индивидуальных словах, т. е. слова одного и того же грамматического класса — это индивидуальные слова, однородные по общей им форме, следовательно, по общему для них обозначению чего-то обще­го, например, всем тем различным предметам мысли, какие обозначаются данными словами, если самая форма является формой отдельных слов, не формой сочетания слов»'. В основу классификации слов сначала кладутся Фортунатовым различия в формах словоизменения. Однако эти различия форм словоизменения наблюдаются в группах слов, уже подвергшихся семантической классификации, на основе тради­ционного учения о «частях речи» (имя существительное, прилагательное и глагол). Приёмы же словообразования по отношению к именам существительным, прилага­тельным и глаголам оставляются Фортунатовым в стороне.

Правда, Фортунатов принуждён был, при установлении формальных или грамматических классов «полных слов» («общего индоевропейского языка»), оста­новиться на вопросе о взаимоотношении форм словообразования и форм словоизме­нения применительно к категориям наречия и инфинитива. «Полные слова», не име­ющие форм, по Фортунатову, не представляли собой «вообще какого-либо положи­тельного грамматического класса слов» (229). Наречия же выделялись в особый грамматический класс тем, что, не имея форм словоизменения, в то же время «за­ключали в себе основы, общие с основами других слов, имевших формы словоизме­нения» (229). Таким образом, категория наречия — категория словообразовательная, однако соотносительная с грамматическими классами слов, выделяемыми по фор­мам словоизменения. Эта соотносительность устанавливается общностью основ — при отсутствии форм словоизменения у наречий. Таким образом, по отношению к парадигматическому словоизменению (к склонению и спряжению) наречие морфо­логически характеризуется «нулевой формой». Но Фортунатов тут же определяет и синтаксическую функцию наречий . Тогда, естественно, к категории наречия, определённой функционально, относится и группа слов, «однородных по их неграм­матическому значению с грамматическими наречиями» (229).

Так Фортунатов, несмотря на все оговорки, выходит за пределы узко-формаль­ного понимания грамматической группировки слов. Древние «части речи» в скры­том виде стоят за его морфологической системой слов. Ещё ярче сознание необходи­мости комбинированного, «синкретического» анализа и понимания грамматических форм сквозит в замечаниях Фортунатова об инфинитиве. Выделяя инфинитивы в особый грамматический класс слов, Фортунатов указывает как признаки этого класса 1) особую словообразовательную форму; 2) общность основ с основами лич­ных форм глагола; 3) отсутствие у инфинитива форм словоизменения глагола (сказу­емости и лица) и 4) особую синтаксическую функцию инфинитива.

Таким образом, Фортунатов, несмотря на свойственную ему тенденцию к изоля­ции «отдельных слов», вынужден был — при характеристике тех грамматических классов, которые не имели форм словоизменения, — прибегать к комбинированно­му, «синкретическому» методу выделения грамматических и семантических призна­ков класса и к указанию соотношений между категориями слов с формами словоиз­менения и категориями слов без форм словоизменения. Правда, основной порок фортунатовской системы (фетишизация внешней звуковой формы отдельного слова, — при слабости структурно-семантического анализа) сказывается и здесь. Так, отсутствие точного представления о формах одного и того же слова мешает Фортунатову различать в системе форм глагола традиционное объединение (под именем «глагольного слова») разных словообразовательных категорий (вроде при­частия и спрягаемых форм), располагающих структурными формами разных слов, и

' Ф. Ф. Фортунатов, О преподавании грамматики русского языка, «Русск. филол. вестн.» № 2, 1905, стр. 64.

" «Формою грамматического наречия данный предмет мысли, обозначаемый основой слова в этой форме, обозначается как находящийся в известном отношении к признакам других предметов мысли» (229).


исторически меняющийся объём форм одной и той же глагольной лексемы, одного и того же глагола (ср., например, вовлечение инфинитива как формы того же слова в структуру глагола в современном русском языке).

В сущности, пренебрежение к принципу исторически меняющейся структурно­сти грамматических классов и к проблеме смешения, скрещения разнородных грам­матических, конструктивных («аналитических» и «синтетических») моделей слов и словосочетаний в строе одного и того же языка привело фортунатовскую систему к крушению в работах «фортунатовцев». Грамматический объём отдельного «полно­го слова» последователям Фортунатова представляется более или менее постоян­ным, неизменным, малоподвижным. Довольствуясь внешним отграничением форм словоизменения от форм словообразования, они по этому словоразделу прямолиней­но чертили пограничные линии в системе грамматических категорий. В высшей сте­пени симптоматично, что отсутствие определения понятия слова у Фортунатова не казалось им препятствием к догматическому пользованию терминами слово­изменение и словообразование. А, между тем, живая ткань языка немилосердно раздиралась ими, чтобы быть механически размещённой по фортуна­товским клеточкам.

Разрушение фортунатовской системы было предопределено и недифференциро-ванностью понятия значение, которое иногда как бы противопоставлялось у Фортунатова понятию грамматической формы. Например: «Различие между предлогами и союзами, основывающееся на различии в значении час­тичных слов, не соотносительно, конечно, с различием между собою грамматичес­ких классов полных слов» (232)'. Фортунатов противополагает значения грамматические, основанные на узко-морфологическом понимании «фор­мы слова», значениям не только лексическим, но и аналитико-синтаксическим2. Целая широкая область грамматических значений, возникающих в связной речи и затем отлагающихся в семантической структуре отдельных слов, в морфологии уходит из поля зрения Фортунатова.

Вместе с тем, при анализе форм слова внимание Фортунатова, как правоверного компаративиста, естественно поглощено наиболее резкими и прямыми различиями в приёмах образования форм слова по языкам. Напротив, Фортунатова почти вовсе не интересуют способы и формы смешения разнородных формальных типов в пре­делах одного языка или разные комбинации значений одних и тех же форм. Концеп­ция Фортунатова — не конструктивна, а линейна, морфологически абстрактна, так как ориентируется лишь на «чист ы е», идеальные, не скрещенные языковые типы. Установив на этой основе морфологическую классификацию языков, Фортунатов игнорирует типы смешанные, гибридные. Его теория их не допускает. Поэтому у Фортунатова постоянно встречаются не только такие выражения, как «слова, не имеющие форм», но и такие формулы: «языки, не имеющие форм»3.

Русисты, ученики Фортунатова, восприняли предложенную им классифика­ционную схему как универсальный метод морфологического анализа слов любого (индоевропейского) языка. При этом упор был перенесён всецело на формы словоиз-

' Ср. ещё: «Грамматические классы отдельных полных слов нельзя смешивать с классами неграм­матическими, основывающимися на классах значений слов» (222).

! Ср. определение грамматического класса слов: «Грамматические классы слов, рассматриваемые в их отношении к самим словам, представляют собою обозначенные (при посредстве форм) классы зна­ков предметов мысли, а в их отношении к предметам мысли, обозначаемым этими словами, являются знаками классов предметов мысли» (222—223).

5 Ср. протест Шухардта против традиционного «несостоятельного разграничения» формальных и «бесформенных» языков.(Н ugo S с hue hard t- Brevier. Ein Vademecum der allgemeinen Sprachwissenschaft, herausgegeben von Leo Spitzer, Halle 1928, 266, 443). Сепир также пишет: «Мы уже не можем теперь делать различение между оформленными языками и языками бесформенными, к какому различению охотно прибегали некоторые прежние авторы. Всякий язык может и должен выра­жать основные синтактические отношения, хотя бы даже в его словаре и не находилось ни одного аффи­кса. Из этого мы заключаем, что всякий язык есть оформленный язык» (Сепир, Язык, стр. 96).


менения. Поэтому необходимо глубже проникнуть в теоретические основы фортуна­товского учения о формах словоизменения.

Формы словоизменения у самого Фортунатова — понятие чисто синтаксичес­кое, выводимое из структуры предложения и словосочетания. В самом деле, форма словоизменения содействует отграничению отдельного слова от соседних частей словосочетания. Она определяет отдельные слова как часть словосочетания (246). Она грамматически дифференцирует самостоятельные и несамостоятельные части словосочетания, устанавливая между ними связь (266—267). Но, с другой стороны, в ещё большей степени формы словоизменения определяются функцией слов в со­ставе предложения.

Формы словоизменения — это «формы сказуемости», с одной стороны, и «фор­мы второстепенных частей предложения», с другой. Так как, по учению Фортунато­ва, «грамматичны» лишь те предложения («слова-предложения» или «словосочета­ния-предложения»), в которых есть формы сказуемости (такого типа предложения, как Пушкин — поэт, — по Фортунатову, неграмматические, потому что «паузу ска­зуемого» Фортунатов не считает грамматической формой), то методологически це­лесообразно при анализе фортунатовских форм словоизменения исходить именно из форм сказуемости.

Анализ форм словоизменения лишь ещё ярче изобличает схематическую односторонность фортунатовской системы. Разделив формы словоизменения по зна­чениям на формы сказуемости и формы второстепенных частей предложения, Фор­тунатов уже, в сущности, выходит за пределы морфологической классификации отдельных слов. В самом деле, формы сказуемости, сначала рассматриваемые Фор­тунатовым вне зависимости от объединения их в структуре одного и того же слова, обнаруживают в своём составе резкую дифференциацию, деление на две различные категории: 1) на формы наклонения и времени, обозначающие различия в открывае­мом мыслью отношении сказуемого к подлежащему; 2) на формы лица, обозначаю­щие самое отношение сказуемого к подлежащему (219—220). В соответствии с этим, в русском языке слова, обладающие формами сказуемости, должны бы де­литься, по Фортунатову, на такие грамматические классы:

1) слова с полным комплектом форм сказуемости, т. е. с формами лица, времени
и наклонения (гляжу, глядишь и т. п.; гляди, я глядел бы и т. п.). Впрочем, и этот
разряд слов мог бы быть для морфологической точности подразделён на три серии:
а) слова с полным комплектом форм сказуемости, выраженных морфемами (флекси­
ями) самого слова (гляжу и т. д.., гляди); б) слова с синтетическими формами времени
и наклонения и с аналитическими формами лица (я видел, ты видел и т. д.) и в) слова
со всеми аналитическими формами сказуемости (я видел бы, ты видел бы и т. п.);

2) слова с формами времени и наклонения, но с отсутствующим отношением
к лицу, т. е. глаголы без форм лица (безличные глаголы).

Впрочем, по самому характеру выражения форм лица Фортунатов выделяет в особую группу глаголы в повелительной форме второго лица (234). Поэтому та же классификация может быть иначе представлена так:

1) слова с формами сказуемости, образующие часть предложения;

2) слова с формами сказуемости, образующие целые предложения, слова-пред­
ложения. Сюда относятся:

а) глаголы в повелит, форме 2-го лица (но ср. также вижу, слышишь и т. п.),

б) безличные глаголы.

Таким образом, этими вариациями форм сказуемости, в зависимости от формы лица, уже была предрешена возможность для односторонних классификаторов из фортунатовской школы подменить категорию слов с формами сказуемости «личны­ми словами». Грамматическое содержание слова от этого должно было безгранично сузиться. Искусственный разрыв между формами одного и того же слова, вопреки растущей тенденции самого языка к объединению этих форм, в грамматических тео­риях учеников Фортунатова всё углубляется.


Среди форм словоизменения во второстепенных частях предложения Фортуна­тов различает формы склонения (имён существительных) и, наряду с формами скло­нения, — формы словоизменения в роде (имён прилагательных). Таким образом, здесь устанавливается дифференциация именных слов исключительно по формам словоизменения. Однако существительные слова обнаруживают резкий синтаксиче­ский контраст между формами номинатива (как подлежащего) и формами косвен­ных падежей (как второстепенных членов). Слова с формами словоизменения в ро­де, в свою очередь, в русском языке должны бы распасться 1) на слова с формами склонения и с формами словоизменения в роде (членные прилагательные и прилага­тельные местоимения) и 2) на слова с формами словоизменения в роде, но без форм склонения (краткие прилагательные добр, рад и т. п.). Но тут образуется новая цепь затруднений: в русском языке слова с формами словоизменения в роде, но без форм склонения, никогда не являются второстепенными частями предложения, и, следова­тельно, не могут быть грамматически объединены с теми прилагательными, которые имеют полную систему форм согласования во всех падежах (не только в именитель­ном, но и в косвенных падежах). Затруднение становится катастрофическим, когда в этот разряд слов вклиниваются глагольные формы прошедшего времени (любил, -а, -о), которые по характеру других форм словоизменения (по формам сказуемости) входят в категорию спрягаемых слов1, в категорию глагола.

Таким образом, ясно, что классификация слов по формам словоизменения не могла быть последовательно проведена Фортунатовым даже применительно к ин­доевропейскому праязыку (т. е. к лингвистической фикции).

Тем менее можно было ожидать логически-безупречной реализации этой клас­сификационной схемы в отношении современного русского языка. Ведь уже сам Фортунатов, устанавливая «формальные, или грамматические классы полных слов», стремился сочетать различия в формах словоизменения с различиями в значениях основ. Так, спрягаемые слова-глаголы, по Фортунатову, «обозначали в основах гла­гольных форм... признаки в их происходящем во времени сочетании с субъектами, деятельными вместилищами признаков, а в формах спряжения (именно в формах сказуемости...) глаголы обозначали суждение относительно сочетания такого при­знака (действия или состояния) с известным самостоятельным предметом мысли (в подлежащем этого суждения) как с субъектом данного признака» (224). «Сущест­вительные склоняемые слова обозначали... в основах форм склонения самостоятель­ные предметы мысли, т. е. предметы, вещи как вместилища признаков или признаки в их отвлечении от предметов, вещей» (266). Основы прилагательных «обозначали признаки в их принадлежности вместилищам признаков», а формами словоизмене­ния в роде такой признак обозначался в данной принадлежности его различного ро­да самостоятельным предметам мысли, обозначавшимся в предложениях существи­тельными словами» (227). Кроме того, по более частным вариациям и модификациям основ Фортунатов различает в пределах прилагательных именные, местоименные и от­глагольные образования так же, как в категории существительных, — существитель­ные личные с местоименными основами и существительные неличные, распадающие­ся в свою очередь на существительные имена (слова-названия) и на существительные местоименные неличные (местоимения с неличными местоименными основами).

Таким образом, Фортунатову было свойственно стремление к объединению грамматических форм слов с их семантическими признаками. В применении к срав­нительно-историческому изучению древнеписьменных индоевропейских языков, предложенная Фортунатовым теория слова, формы слова и грамматическая класси­фикация слов являлись, несомненно, крупным шагом в развитии сравнительного языковедения: они вносили трезвый эмпиризм, грамматическую стройность и мор­фологическую расчленённость в принципы сопоставления и сравнения форм разных

' Ср. размышления А. М. Пешковского в статье «Синтаксис в школе». «Сборник статей», стр. 79—80.


языков. Понятна и естественна тенденция младограмматика опираться, как на фун­дамент морфологического сравнения при абстрактно-фамматических реконструкци­ях «праязыков», на «внешние формы» слов. В отношении отдалённых эпох в жизни языка понятие фамматической системы (а тем более структуры языка в целом) явля­ется очень условным, если оно не базируется на понимании всей культуры (духов­ной и материальной) данной эпохи. Тем более было незаконно и неправомерно непосредственное перенесение фортунатовской схемы на современный русский язык. Но симптоматично звучит заявление А. М. Пешковского: «Морфологической классификации слов мы должны искать у Ф. Ф. Фортунатова. Правда, Ф. Ф. Форту­натов классифицирует лишь слова индоевропейского праязыка, но его классифика­цию при небольшом изменении нетрудно применить и к современному русскому языку»'.


62018.php">Далее ⇒