КЕСЛЕР РАЗОБЛАЧЕН И ПОЛУЧАЕТ ПОЩЕЧИНУ. НО ПИННЕБЕРГАМ ВСЕ ЖЕ ПРИХОДИТСЯ ПЕРЕЕХАТЬ НА ДРУГУЮ КВАРТИРУ
Утро, пасмурное, серое, ноябрьское утро, у Манделя еще совсем тихо. Пиннеберг только что пришел в отдел, он первый или почти первый. За дальним прилавком чем‑то занят еще один продавец.
Пиннеберг в плохом настроении, несомненно погода влияет. Он достает отрез мельтона и начинает мерить.
Раз… раз… раз…
Другой продавец, который с чем‑то возился в дальнем углу, шуршит уже ближе, он останавливается то здесь, то там, а не идет прямо к Пиннебергу, как сделал бы Гейльбут. Значит, это опять Кеслер, а Кеслеру, уж конечно, что‑нибудь нужно. От Кеслера вечно жди мелких булавочных уколов, мелких, трусливых придирок. А Пиннеберг, как на грех, никак не может привыкнуть, каждый раз раздражается, просто стервенеет, так бы, кажется, и избил Кеслера, он возненавидел его с самого начала за лемановских отпрысков.
— С добрым утром, — говорит Кеслер.
— С добрым утром, — отвечает Пиннеберг, не поднимая головы.
— Здорово темно сегодня, — говорит Кеслер.
Пиннеберг не отвечает. Раз… раз… раз…— вертится отрез.
— Здорово вы орудуете, как я посмотрю, — натянуто улыбаясь, говорит Кеслер.
— А вы не смотрите, — отвечает Пиннеберг.
Кеслер как будто хочет и не решается что‑то сказать, а может быть, просто мнется, не зная с чего начать. Пиннеберг нервничает, Кеслеру что‑то от него нужно, и ничего хорошего это не сулит.
— Вы ведь живете на Шпенерштрассе? — спрашивает Кеслер.
— А вы откуда знаете?
— Слышал.
— Ну и что? — говорит Пиннеберг.
— А я живу на Паульштрассе. Странно, как это мы ни разу не встретились в трамвае.
«Что‑то ему, негодяю, от меня нужно, — думает Пиннеберг. — И чего тянет, уж говорил бы скорее! Мерзавец такой».
— Вы ведь женаты, — говорит Кеслер. — Нелегко в наши дни женатому человеку. Дети у вас есть?
— Не знаю! — стервенеет Пиннеберг. — Лучше бы занялись делом, чем так стоять.
— «Не знаю», так и запишем, — говорит Кеслер, наглея, и, можно сказать, впивается зубами в свою добычу. — Возможна, так оно и есть. «Не знаю», пожалуй, это просто замечательно, когда отец семейства так говорит…
— Слушайте, господин Кеслер!.. — говорит Пиннеберг и слегка поднимает метр.
— Ну, и что дальше? — спрашивает Кеслер. — Вы же сами сказали. Или не говорили? Главное, чтобы знала фрау Миа.
— Что вы сказали? — орет Пиннеберг. Несколько продавцов, что пришли тем временем, смотрят на них во все глаза. — Что вы сказали? — повторяет он невольно тише. — Что вы ко мне привязались? Я вам морду набью, дурак! Вечно затеваете склоку…
— Таким‑то деликатным путем и завязывается, значит, приличное знакомство? — язвительно спрашивает Кеслер. — Не лезьте только в бутылку, приятель! Хотел бы я знать, что скажет господин Иенеке, если я покажу ему некое объявление. Человек, который позволяет своей жене давать такие мерзкие объявления, такие гнусные объявления…
Пиннеберг не спортсмен. Он не может сразу перемахнуть через прилавок. Чтобы схватить Кеслера, ему нужно обежать вокруг прилавка, вокруг всего прилавка…
— …позор для всей нашей корпорации! Ну‑ну, не затевайте здесь драки!
Но Пиннеберг уже набросился на Кеслера и влепил ему пощечину, — как было сказано, он не спортсмен, — тот дает сдачу, и вот они уже сцепились, неловко топчутся, не отпуская друг друга.
— Я вам покажу, скотина! — пыхтит Пиннеберг. Из‑за других прилавков сбегаются продавцы.
— Что вы делаете! Опомнитесь!
— Если Иенеке увидит, обоих выгонят.
— Недостает только, чтобы покупатели пришли. Вдруг Пиннеберг чувствует, что кто‑то крепко обхватил его сзади, не отпускает, оттаскивает от противника.
— Отпустите меня! — кричит он. — Я его сейчас…
Но это Гейльбут, и Гейльбут говорит очень хладнокровно:
— Не будьте дураком, Пиннеберг. Я гораздо сильнее вас, и я вас ни за что не отпущу…
Напротив него Кеслер поправляет съехавший на сторону галстук. Он не очень возбужден. Прирожденные склочники часто получают по морде.
— Хотел бы я знать, чего он так раскипятился, раз он позволяет своей старухе давать такие объявления! — обращается он к окружившим их сослуживцам.
— Гейльбут! — молит Пиннеберг и рвется из оков. Но Гейльбут и не думает его отпускать.
— А теперь, Кеслер, выкладывайте! Какое такое объявление? Давайте его сюда! — говорит он.
— Вы мне не больно‑то указывайте! — протестует Кеслер.—Подумаешь, невидаль какая, старший продавец. Но тут подымается общий ропот:
— А ну, выкладывайте, выкладывайте, приятель!
— Теперь на попятный, это не дело!
— Хорошо, я прочту, — соглашается Кеслер и развертывает газету. — Мне это очень неприятно.
Он мнется, разжигает любопытство окружающих.
— Да ну, не тяни!
— Вечно ему нужно затеять склоку!
— Напечатано в мелких объявлениях. Удивляюсь, чего полиция смотрит. Но долго гак продолжаться не может, — говорит Кеслер.
— Да вы читайте!
Кеслер читает. И даже весьма выразительно. Верно, утром прорепетировал:
— «Вы не нашла счастья в любви? Я введу вас в свободный от предрассудков кружок очаровательных дам. Вы будете удовлетворены.
Фрау Миа Пиннеберг, Шпенерштрассе, 92, II»
Кеслер смакует:
— «Вы будете удовлетворены…» Ну, что вы на это скажете? — И продолжает:— Он сам подтвердил, что живет на Шпенерштрассе, а то бы я и слова не сказал…
— Вот так дела!
— Да, это я вам доложу…
— Я… я не помещал…— заикается Пиннеберг, белый как полотно.
— Дайте сюда газету, вдруг говорит Гейльбут. Он рассвирепел, как никогда в жизни. — Где? Ага, вот… Фрау Миа Пиннеберг… Пиннеберг, ведь твою жену зовут не Миа, ведь твою жену зовут…?
— Эмма, — беззвучно лепечет Пиннеберг.
— Так, вот вам вторая пощечина, Кеслер, — говорит Гейльбут. — Значит, дело идет не о жене Пиннеберга. Довольно непристойно с вашей стороны, должен сказать…
— Позвольте, — протестует Кеслер. — Откуда я мог это знать?!
— А затем, всякому видно, что наш коллега Пиннеберг ничего не знал обо всей этой истории, — заявляет Гейльбут. Верно, это какая‑нибудь родственница, у которой ты живешь?
— Да, — шепчет Пиннеберг.
— Вот видите, — говорит Гейльбут. — Я тоже не могу ручаться за всех своих родственников. Тут ничего не поделаешь.
— В таком случае вы должны быть мне еще благодарны, что я обратил ваше внимание на эту гнусность, — вывертывается Кеслер, который чувствует себя не очень‑то хорошо, видя общее неодобрение. — А впрочем, довольно странно, что вы ничего не заметили…
— А теперь хватит, — заявляет Гейльбут, и все соглашаются. — Теперь займемся: своим делом. Каждую минуту может прийти Иенеке. И лучше всего, я хочу сказать — приличнее всего, будет не вспоминать больше эту историю, это было бы не по‑товарищески, согласны?
Все соглашаются и расходятся по местам.
— Послушайте, Кеслер. — говорит Гейльбут и берет Кеслера за плечо. Они скрываются за вешалкой с ульстерами. Там они некоторое время разговаривают, по большей части шепотом, раза два Кеслер энергично протестует, но в конце концов смиряется и умолкает.
— Так, С этим покончено, — говорит Гейльбут и опять подходит к Пиннебергу. — Он оставит вас… тебя в покое. Прости, я тебе тогда «ты» сказал. Не возражаешь, чтобы мы перешли на «ты»?
— Да, если вы… если ты ничего не имеешь против.
— Отлично… значит, Кеслер оставит тебя в покое, я его утихомирил.
— Большое тебе спасибо, Гейльбут, — говорит Пиннеберг. — Я сам не свой. Меня как обухом по голове.
— Это твоя мать, да? — спрашивает Гейльбут.
— Да, — отвечает Пиннеберг. — Знаешь, я ее всегда невысоко ставил. Но чтобы такое… нет…
— Что ты, — говорит Гейльбут. — Особенно страшного тут ничего нет.
— Во всяком случае, я от нее съеду.
— Я бы тоже это сделал. И как можно скорее. Хотя бы из‑за сослуживцев, они теперь знают. Очень возможно, что кто‑нибудь зайдет туда, так, из любопытства…
Пиннеберг содрогается.
— Только не это. Когда я уеду, я ничего не буду знать. У нее и картежная игра идет. Я думал, что там что‑то такое с картами нечисто, иногда мне так страшно делалось… Ну, теперь нужно, чтобы Овечка поскорее нашла для нас квартиру.