ЧТО ДУМАЕТ ПИННЕБЕРГ О КУЛЬТУРЕ НАГОГО ТЕЛА И ЧТО ГОВОРИТ ПО ЭТОМУ ПОВОДУ ФРАУ НОТНАГЕЛЬ
Для неискушенного человека, вроде Пиннеберга, подобного рода предложения чреваты опасностями. О нет, он никогда не отличался робостью в сексуальном отношении, скорее даже наоборот. Недаром он вырос в Берлине, и недаром фрау Пиннеберг совсем недавно напомнила ему о шалостях со школьницами в ящиках для песка, — шалостях, в свое время получивших столь громкую огласку. А если еще и юность твоя проходит в магазине готового платья, с большим выбором не только предметов одежды, но и анекдотов для некурящих и манекенщиц без предрассудков, то от романтических идеалов мало что остается. Женщина есть женщина, мужчина есть мужчина, и при всех их различиях общее у них то, что они охотно занимаются кое‑чем сообща. И если они делают вид, что занимаются этим без особой охоты, значит, у них есть на то свои основания, не имеющие прямого отношения к делу: одни хотят выйти замуж, у других хозяин косо смотрит на подобные вещи, у третьих голова забита какими‑нибудь дурацкими идеями.
Нет, не в этом заключается опасность; опасность заключается скорее в том, что слишком хорошо понимаешь, что к чему, и не питаешь никаких иллюзий. Вольно же Гейльбуту говорить: при этом ни о чем таком не думаешь; уж кто‑кто, а он‑то, Пиннеберг, знает: кое о чем при этом все‑таки думаешь. Стоит только представить себе на минутку, как девушки и молодые женщины бегают, плещутся и плавают там — и уж он‑то знает, к чему это ведет.
Однако — и это его великое открытие — Пиннеберг не желает испытывать никаких эмоций, не связанных с Овечкой. Позади у него обычное отрочество: разочарования, ниспадение романтических покровов и десяток подруг, не считая случайных интрижек. Потом он повстречал Овечку в дюнах между Виком и Лензаном, но и тут было все то же: так, очень милое, приятное знакомство, скрашивающее жизнь.
Ну, а потом они поженились и с тех пор частенько занимались тем, что в браке так удобно и напрашивается само собой, и всегда это было хорошо и приятно и так успокаивало, так очищало, — совсем как прежде, ничуть не иначе. И все же: теперь это стало иначе, каким‑то образом возникла прочная связь, то ли благодаря тому, что Овечка лучшая из всех жен на свете, то ли благодаря привычке к супружеской жизни; на тайны вновь пали романтические покровы, иллюзии ожили… Теперь, направляя свои стопы в баню вместе с обожаемым, но уже чуточку смешным в его глазах Гейльбутом, Пиннеберг твердо знает он не хочет испытывать никаких эмоций, не связанных с Овечкой. Он принадлежит ей, как она принадлежит ему, и не надо ему никаких вожделений, если не она их начало и конец. Не надо, и все. Вот почему его так и подмывает сказать: «Послушай, Гейльбут, схожу‑ка я лучше в больницу. Что‑то неспокойно у меня на душе».
Так, отговорки ради, чтоб не слишком уронить себя в глаз; друга.
Но всякий раз, только он дождется паузы в разглагольствованьях Гейльбута, в голове у него все перемешивается: Квартира. Родилка… Баня с голыми женщинами… Гейльбутовы снимки… Девичьи груди — они бывают такие маленькие, острые… Раньше ему это нравилось, но с тех пор, как он узнал широкую, полную, нежную грудь своей Овечки… Видишь, опять к тому же и возвратился: все, что она — хорошо. Нет, так и скажу сейчас Гейльбуту…
— Вот мы и пришли! — объявляет Гейльбут. Пиннеберг окидывает взглядом здание и говорит:
— Вот оно что! Обыкновенная баня с бассейном! Я‑то думал…
— Что у нас уже есть свой собственный? Нет, мы еще не такие богатые.
Сердце у Пиннеберга так и колотится, его охватывает сам настоящий страх. Но пока что пугаться особенно нечего. За кассой сидит невзрачная особа женского пола и говорит:
— Добрый вечер, Иоахим. Вот тебе тридцать седьмая. И подает ему ключ с номерком.
— Спасибо, — говорит Гейльбут, и Пиннеберг очень удивляется, как это он до сих пор не знал, что Гейльбута зовут Иоахимом.
— А этот господин?.. — спрашивает невзрачная особа, мотнув головой в сторону Пиннеберга.
— Просто так пришел, — отвечает Гейльбут. — Ты, значит, не будешь купаться?
— Нет, — смущенно отвечает Пиннеберг. — Сегодня — нет.
— Вольному воля, — улыбается Гейльбут. — Осмотрись пока что, потом, может, и надумаешь.
Они идут по проходу, вдоль ряда кабин, и со стороны бассейна, которого еще не видно, как обычно доносятся смех, плеск воды и крики, и воздух здесь совсем как в бане, парной и прелый, да и вообще ничего особенного тут нет, так что Пиннеберг совсем было успокаивается, как вдруг дверь одной из кабин приоткрывается и в щель проглядывает что‑то розовое. Пиннеберг силится отвести глаза, но вот дверь распахивается настежь, и он видит перед собой молодую особу, она стоит в двери безо всего и говорит:
— Наконец‑то, Ахим. Я уж думала, ты опять не придешь.
— Ну как же, как же! — отвечает Гейльбут. — Позволь представить тебе моего друга: господин Пиннеберг — фройляйн Эмма Кутюро.
Фройляйн Кутюро кланяется и с достоинством княгини протягивает Пиннебергу руку. Пиннеберг не знает, куда девать глаза…
— Очень приятно, — говорит фройляйн Кутюро, а сама по‑прежнему стоит перед ним безо всего. — Надеюсь, вы сможете убедиться, что мы на верном пути…
Но тут Пиннеберг узрел якорь спасения — телефонную будку.
— Мне только позвонить… Прошу прощения, — бормочет он и давай бог ноги.
— Так мы в тридцать седьмом номере! — кричит ему вдогонку Гейльбут.
Пиннеберг не торопится вызывать больницу. Звонить еще рано, всего только девять часов. Но уж лучше постоять в будке, лучше покамест держаться от всего этого подальше.
— Этак всякий аппетит пропадет, — задумчиво говорит он. — Может, и в самом деле стоило раздеться?
И с этой мыслью он опускает в автомат монету и вызывает Моабит 8650.
Господи боже, как долго никто не подходит! Сердце опять начинает учащенно биться. А вдруг я больше ее не увижу?
— Минуточку, — раздается голос сестры. — Сейчас справлюсь. Как ваша фамилия? Палленберг?
— Пиннеберг, сестра, Пиннеберг!
— Я и говорю: Палленберг! Сейчас, одну минутку.
— Да нет же, Пинне…
Но сестра уже ушла. А ведь очень может быть, у них там лежит какая‑нибудь Палленберг, и он получит не ту справку, и будет думать, что все прошло благополучно, а на самом‑деле…
— Алло, вы слушаете, господин Пиннеберг?
Слава богу, это уже другая сестра, быть может, та самая, что ходит за Овечкой.
— Нет, еще не разродилась… Возможно, часа через три‑четыре. Позвоните еще раз в полночь, господин Пиннеберг.
— Но у нее все хорошо? Все в порядке?
— Да, все нормально… Ну, так еще раз в полночь, господин Пиннеберг.
Он вешает трубку, надо идти, Гейльбут ждет его в тридцать седьмой кабине. Дернуло же его потащиться сюда!
Пиннеберг стучится в кабину тридцать семь, Гейльбут кричит: «войдите!» Они сидят рядышком на скамеечке, и вид у них такой, будто они и впрямь всего лишь болтали. Быть может, дело действительно в нем самом, быть может, он, совсем как фрау Витт, слишком испорчен и чего‑то не понимает?
— Так пойдемте ж, — говорит голый Гейльбут и потягивается. — Тесновато здесь. Ну и задала же ты мне жару, Эмма.
— А ты — мне! — хохочет фройляйн Кутюро. Пиннеберг идет за ними, заново убеждаясь, что все это ему, попросту говоря, неприятно.
— Да, кстати: что нового у жены? — спрашивает Гейльбут через плечо и объясняет своей подруге: — Его жена лежит в клинике. Должна скоро родить.
— А! — говорит фройляйн Кутюро.
— Еще не разродилась, — говорит Пиннеберг. — Возможно, часа через три‑четыре.
— В таком случае, — с удовлетворенным видом замечает Гейльбут, — ты имеешь возможность основательно тут все рассмотреть.
Однако прежде всего Пиннеберг имеет возможность основательно разозлиться на Гейльбута.
Они входят в зал с плавательным бассейном. «Не так уж много», — решает Пиннеберг по первому впечатлению, но затем видит, что их тут набралось порядочно. У трамплинов целое сборищ все до одного немыслимо голые, — один за другим они выходят вперед и прыгают в воду.
— Пожалуй, — говорит Гейльбут, — тебе лучше всего побыть здесь. А захочешь что‑нибудь спросить, позови меня.
И он уходит со своей подругой, а Пиннеберг остается в своем уголке, укромном и вполне безопасном. Он внимательно наблюдает за тем, что происходит у трамплина. Похоже, Гейльбут у них что‑то вроде главного заводилы: все с ним здороваются, улыбаются и сияют, до Пиннеберга то и дело доносятся крики: «Иоахим! Иоахим!»
Что и говорить, тут есть и хорошо сложенные юноши, и совсем молоденькие девочки, с крепкими, упругими телами, но они явно в меньшинстве. Основной контингент — почтенные пожилые господа и дородные матроны; их еще нетрудно представить себе в кафе с духовым оркестром, за чашкой кофе, но здесь они производят впечатление прямо‑таки фантастическое.
— Простите, — раздается за спиной Пиннеберга, тихо и очень учтиво. — Вы тоже просто так пришли?
Пиннеберг вздрагивает и оборачивается. Позади него стоит полная коренастая женщина — слава тебе господи, при полном, туалете, — с очками в роговой оправе на орлином носу.
— Да, — отвечает он, — просто так.
— Я тоже, — говорит дама и представляется: — Фрау Нотнагель.
— Пиннеберг.
— Очень здесь интересно, не правда ли? — продолжает она. — Так необычно.
— Да, очень интересно, — соглашается Пиннеберг.
— Вас привела сюда…— Она выдерживает паузу и договаривает с чудовищной тактичностью:—…подруга?
— Нет, друг.
— Ах, друг! Представьте себе, меня тоже привел сюда друг. А позвольте спросить, — осведомляется дама, — вы уже решились?
— На что?
— Записаться. Вступить в члены общества.
— Нет, еще не решился.
— Представьте себе, я тоже! Я здесь уже в третий раз и все как‑то не могу решиться. В мои годы это не так просто.
И бросает на него настороженно‑вопрошающий взгляд.
— Да это и вообще не так просто, — отвечает Пиннеберг.
Она обрадована.
— Вот‑вот, в точности то же самое я все время твержу Максу; Макс — это мой друг. Вон он… нет, теперь вам его не видно…
Но вот его снова видно, и оказывается, что Макс — смуглый, плотный, довольно хорошо сохранившийся брюнет лет сорока, ярко выраженный тип коммерсанта.
— Так вот, я все время твержу Максу: это не так просто, как ты полагаешь, это вообще не так просто, а для женщины — тем более.
Она опять вопросительно смотрит на Пиннеберга, и ему не остается ничего другого, как согласиться.
— Да, это страшно трудно.
— Вот‑вот. А у Макса один ответ: «Думай о деловой стороне, с деловой точки зрения выгодно, чтобы ты вступила». И он по‑своему прав, он уже получил от этого массу выгод.
— Да? — вежливо говорит Пиннеберг, немало заинтересованный.
— Тут нет никакого секрета, я могу Макс — агент по продаже ковров и гардин. Дела идут все хуже и хуже, и вот Макс вступил сюда. Он всегда так; как только прослышит о каком‑нибудь крупном кружке или обществе — сразу же вступает и продает свой товар сочленам. Конечно, он делает для них приличную скидку, но и ему, как он говорит, изрядно перепадает. Да, для Макса — с его внешними данными, памятью на анекдоты и личным обаянием, — для Макса это легко. Другое дело — я, для меня это куда труднее.
Она тяжело вздыхает.
— А вы тоже по коммерческой части? — спрашивает Пиннеберг, рассматривая стоящее перед ним жалкое, невзрачное, бестолковое существо.
— Да, — отвечает фрау Нотнагель, доверчиво глядя на него снизу вверх. — Я тоже по коммерческой части. Только мне все как‑то не везет. Я держала кондитерскую, очень хороший магазин был, не запущенный, только, как видно, нет у меня к этому настоящего призвания. Мне вечно не везло. Раз я вздумала поставить дело пошикарнее, пригласила декоратора, и за пятнадцать марок он убрал мне витрину: там было на двести марок товару. Я обрадовалась, опьянела от надежд, ну, думаю, такая витрина должна привлечь покупателя — и на радостях забыла опустить маркизу. А солнце — дело было летом — так и шпарит прямо в витрину, и, можете себе представить, когда я наконец спохватилась, весь шоколад растаял и залил витрину. Все негодно для продажи. Пришлось пустить шоколад по десять пфеннигов за фунт, продать ребятишкам. Подумать только, самые дорогие пралине — по десять пфеннигов за фунт!
Такой убыток!
Она с грустью смотрит на Пиннеберга, и ему тоже становится грустно, грустно и смешно. Обо всей этой заводиловке в бассейне он уже и думать забыл.
— Неужели у вас не было никого, кто бы мог хоть чуточку помогать вам? — спрашивает он.
— Нет, никого. С Максом мы познакомились позже, я тогда уже отказалась от магазина. Он устроил меня агентом по продаже бандажей, поясов и бюстгальтеров. Дело как будто неплохое, но ничего не зарабатываю. Почти ничего.
— Да, с таким товаром нынче трудно, — вставляет Пиннеберг.
— Вот‑вот! — подхватывает она благодарно. — Очень трудно. Сколько лестниц обегаешь за день, а и на пять марок не продашь. Ну да это еще с полбеды, — говорит она и силится улыбнуться, — ведь у людей действительно нет денег. Если б только некоторые не вели себя так безобразно! Видите ли, — осторожно произносит она, — я ведь еврейка, вы заметили?
— Нет… не так чтобы очень…— смущенно отвечает Пиннеберг.
— Так вот, — продолжает она, — это все‑таки заметно. Я все время говорю Максу, что заметно. И я думаю, что эти люди — ну, антисемиты — должны бы прибивать табличку на двери, чтобы их не беспокоили понапрасну. А то всегда как гром с ясного неба: «Катись отсюда со своей срамотищей, тоже мне товар, жидовская морда!» — сказал мне один вчера.
— Ну и мерзавец! — возмущается Пиннеберг.
— Я уже подумывала, не порвать ли мне с иудейством. Я, видите ли, не очень‑то верующая, ем свинину, и все такое прочее. Но как сделать это сейчас, когда евреев поносят везде?
— Вы правы, — обрадованно говорит Пиннеберг. — Сейчас этого лучше не делать.
— Так вот, а теперь Макс говорит: обязательно вступай » их общество; у них я смогу хорошо зарабатывать. И он прав. Видите ли, почти всем женщинам — о девушках я не говорю — необходимо носить пояс или что‑нибудь для груди. И здесь я отлично вижу, кому что нужно, недаром я торчу тут уже третий вечер. Макс говорит: решайся же наконец, Эльза, дело‑то верное. А я все никак не могу решиться. Понимаете?
— О да, очень даже понимаю. Я тоже все никак не решусь.
— Стало быть, вы считаете, что мне лучше воздержаться, несмотря на деловые соображения?
— Тут трудно что‑либо советовать, — говорит Пиннеберг, задумчиво глядя на собеседницу. — Вам лучше знать, насколько это вам необходимо и выгодно.
— Макс очень рассердится, если я откажусь. Последнее время он вообще стал таким раздражительным, боюсь, как бы…
Пиннеберга вдруг охватывает страх, что она поведает ему еще и эту главу своей жизни. Она такая маленькая, жалкая, невзрачная, и, слушая ее, он все время почему‑то думал: лишь бы не умереть слишком рано, лишь бы Овечке не пришлось так мучиться. Он не может представить себе, как сложится в дальнейшем жизнь фрау Нотнагель. Впрочем, довольно с него тоски на этот вечер, и он вдруг обрывает ее очень невежливо:
— Простите! Мне нужно позвонить. А она говорит очень вежливо:
— Да, да, конечно, не смею вас задерживать. И он уходит.