ПИННЕБЕРГ ПОД АРЕСТОМ. ЯХМАНУ МЕРЕЩАТСЯ ПРИЗРАКИ. РОМ БЕЗ ЧАЮ
Вечер, чудесный светлый вечер — конец весны, начало лета. Пиннеберг закончил свой трудовой день, он выходит из магазина Манделя, он прощается с сослуживцами: «До завтра!» — и рысцой до дому.
Но тут на его плечо ложится чья‑то рука.
— Пиннеберг, вы арестованы!
— Да ну? — ни чуточки не испугавшись, говорит Пиннеберг. — Неужели? Ах, это вы, господин Яхман! Сколько лет, сколько зим!
— Сразу видать спокойную совесть, — меланхолически замечает Яхман. — Даже не вздрогнул. Господи! Хорошо быть молодым! Завидую!
— Полегче насчет зависти, господин Яхман, — говорит Пиннеберг. — Вы бы не выдержали и трех дней в моей шкуре. У Манделя…
— При чем тут Мандель? Хотел бы я, чтобы у меня было ваше место! Как‑никак, это что‑то прочное, солидное, — говорит печальный Яхман, медленно вышагивая рядом с Пиннебергом. — Все теперь так грустно. Ну да ладно. Как поживает супруга, молодожен?
— Жена здорова, — отвечает Пиннеберг. — У нас теперь мальчик.
— О господи! В самом деле? — Яхман крайне изумлен. — Мальчик! Ишь как быстро у вас это получилось. Неужели вы можете позволить себе ребенка? Завидую!
— Позволить‑то как раз не можем, — отвечает Пиннеберг. — Но если б только это решало дело, тогда бы наш брат вообще не обзаводился детьми. А теперь уж деваться некуда.
— Верно, — говорит Яхман, а сам определенно пропустил все мимо ушей. — Постойте‑ка, Пиннеберг, постойте! Вот книжный магазин, посмотрим, что тут на витрине…
— Зачем?.. — недоуменно спрашивает Пиннеберг.
— Весьма поучительная книга! — нарочито громко произносит Яхман. — Узнал из нее кучу интересного. — И шепчет: — Взгляните налево. Только незаметно, совсем незаметно.
— Зачем?.. — снова спрашивает Пиннеберг, и поведение Яхмана начинает казаться ему очень загадочным, а сам Яхман — очень изменившимся. — Что я там увижу?
— Видите того толстого седого старикана в очках, со всклокоченной бородой?
— Ну, вижу, — отвечает Пиннеберг. — Вон он идет.
— Вот и отлично, — говорит Яхман. — Не спускайте с него! глаз. Разговаривайте со мной как ни в чем не бывало. Только не называйте имен, а тем более — мое имя. Рассказывайте что‑нибудь!
«Что случилось? — проносится в голове Пиннеберга. — Что ему надо? И о матери ни слова не сказал».
— Да говорите же что‑нибудь, — наседает Яхман. — Рассказывайте! Ведь это просто нелепо: идут двое рядом и молчат. Это бросается в глаза.
«Бросается в глаза? — недоумевает Пиннеберг. — Кому?»— И вслух:
— Отличная стоит погода, вы согласны, господин… И едва не назвал его по имени.
— Поосторожнее, брат, — шепчет Яхман, и нарочито громко: — Да, погода и вправду хоть куда.
— Но дождичек все же не повредит, — продолжает Пиннеберг, задумчиво рассматривая спину седого господина, идущего на три шага впереди них. — Суховато все‑таки.
— Да, дождичек не повредит, — сразу же соглашается Яхман. — Только не в воскресенье, как по‑вашему?
— Нет, конечно, нет! — отвечает Пиннеберг. — Только не в воскресенье!
И тут он чувствует, что иссяк, решительно иссяк. В голову ничего не приходит. Он искоса взглядывает на Яхмана и замечает, что тот уже не пышет здоровьем, как прежде. И еще он замечает, что Яхман тоже напряженно вглядывается в спину седого господина, идущего перед ними.
— О боже, да говорите же что‑нибудь, Пиннеберг, — нервничает Яхман. — Ведь есть же у вас что рассказать. Когда я встречаю знакомого, с которым не виделся полгода, у меня всегда находится что рассказать.
— А сейчас вы сами назвали меня по имени, — констатирует Пиннеберг. — Но куда, собственно, мы идем?
— К вам, куда же еще? Я иду вместе с вами.
— Тогда нам нужно было свернуть налево, — замечает Пиннеберг. — Я живу теперь в Альт‑Моабите.
— Ну, так чего же вы не свернули? — сердится Яхман.
— Я думал, нам нужно идти за тем седым господином…
— Ах ты, боже мой! — говорит Яхман. — Неужто до вас еще не дошло?
— Нет, — признается Пиннеберг.
— Так вот, идите в точности так, как если бы вы шли домой. После я вам все объясню, а пока разговаривайте со мной.
— Тогда нам опять налево, — замечает Пиннеберг.
— Ну и прекрасно, ну и идите себе налево, — сердится Яхман. — Как поживает ваша супруга?
— У нас родился мальчик, — в отчаянии говорит Пиннеберг. — Жена здорова. Не могли бы вы мне объяснить, что, собственно, произошло, господин Яхман? Я чувствую себя болваном.
— О господи, надо ж было назвать мое имя! — кипятится Яхман. — Теперь он наверняка пойдет за нами. Вы уж теперь хоть не оглядывайтесь, милейший!
Пиннеберг — ни звука, Яхман после вспышки — тоже ни звука. Они проходят квартал, затем, свернув за угол, — еще квартал, переходят улицу — и вот они на пути, которым Пиннеберг всегда ходит домой.
В светофоре красный свет, придется подождать.
— Вы еще видите его? — тревожно спрашивает Яхман.
— Но ведь вы же не велели… Нет, я его больше не вижу. Он еще раньше прошел прямо.
— Ах так! — произносит Яхман, и в голосе его слышится облегчение. — Стало быть, я опять ошибся. Порою мне мерещатся призраки.
— Так не объясните ли вы мне, господин Яхман…— начинает
Пиннеберг.
— Нет. То есть объясню, но потом. Сейчас мы идем к вам. К вашей супруге. Вы говорите, у вас мальчик? Или девочка? Прекрасно! Великолепно! Все прошло благополучно? Ну, разумеется. Такая женщина! Видите ли, Пиннеберг, я никогда не мог понять, каким образом ваша мамаша схлопотала себе сына. Тут была явная оплошка со стороны провидения, не только фабрики резиновых изделий. Простите, ради бога. Ведь вы меня знаете. Где тут поблизости цветочный магазин? Ведь мы пройдем мимо какого‑нибудь цветочного магазина? А может, ваша супруга предпочитает конфеты?
— Это совершенно излишне, господин Яхман…
— Я сам знаю, сам решаю, что лишне, а что не лишне, молодой человек. — О, как он сразу взыграл, этот Яхман! — Цветы и пралине? Против этого не устоит ни одно женское сердце. Правда, ваша мамаша устоит, ну да что о ней толковать, она — особый случай! Итак, цветы и конфеты. Постойте, я сейчас.
— Только не надо…
Но Яхман уже скрылся в кондитерской. Две минуты спустя он выскакивает оттуда:
— Вы хоть имеете представление, какие конфеты любит супруга? Как насчет пьяных вишен?
— Об алкоголе не может быть и речи, господин Яхман, — укоризненно говорит Пиннеберг. — Ведь она еще кормит.
— Ах да, она кормит. Ну, разумеется. А собственно, что значит — она кормит? Ах да, она кормит ребенка. Ну, разумеется! И в таком случае нельзя есть пьяных вишен? Вот не знал! Да, нелегко жить на свете, доложу я вам.
Дотолковавшись до сути, он снова скрывается в кондитерской и немного погодя возвращается, обремененный большущим пакетом.
— Господин Яхман! — с тревогой произносит Пиннеберг. — Так много? Право, не знаю, как примет все это жена…
— А почему? Никто не заставит ее съесть все зараз. Это потому только, что я не знаю ее вкуса. Столько разных сортов. Ну, а теперь глядите, как бы не пропустить цветочный магазин…
— Нет, уж это вы оставьте, господин Яхман. Это уж чересчур.
— Чересчур? Нет, вы только послушайте, что говорит этот молодой человек! Да знаете ли вы вообще, что такое чересчур? |
— То, что вы собираетесь поднести цветы моей жене!
— Не‑ет, молодой человек. Чур на одного, а через чур — ни для кого — вот это действительно чересчур. На этот счет существует анекдот, только вам я его рассказывать не стану, у вас нет вкуса к подобным вещам. А вот и магазин…
Яхман останавливается, что‑то соображая.
— Понимаете, очень уж не хочется подносить вашей супруге этакие гильотинированные цветочные трупы — лучше уж взять цветы в горшке. Это более подходит для молодой женщины. Она все такая же белокурая?
— Господин Яхман, прошу вас!..
Но Яхман уже исчез. Проходит порядочно времени, и вот он появляется вновь.
— Вот такой магазин, господин Пиннеберг, как раз подошел бы вашей супруге. Надо бы ей это устроить. Где‑нибудь в хорошем районе, где эти идолы ценят, когда их обслуживает такая красавица.
Пиннеберг не знает, куда деваться от смущения.
— Ну, господин Яхман, что моя жена красавица, это уж вы того…
— Не порите чушь, Пиннеберг, говорите лишь о том, в чем, сколько‑нибудь смыслите! Впрочем, не уверен, смыслите ли вы в чем‑нибудь вообще. Красота!.. Вы небось думаете о красотках кино — лица размалеванные, а душою жадные дуры.
— Целую вечность не был в кино, — грустно говорит Пиннеберг.
— Но почему же? В кино надо ходить регулярно — хоть каждый вечер, сколько душа выдержит. Это придает уверенность в себе: сам черт мне не брат, другие в тысячу раз глупее… Так, стало быть, идем в кино. Незамедлительно! Сегодня же вечером! А что сейчас идет? Прочитаем на первой же афише…
— Но ведь первым делом, — ухмыляется Пиннеберг, — вы хотели купить жене цветочный магазин?
— Ну, конечно… А вы знаете, это блестящая идея. Это было бы выгодное помещение капитала. Но только…— Яхман тяжко вздыхает, перекладывает в одну руку два цветочных горшка и пакет с конфетами, а освободившейся берет Пиннеберга под локоть. — Но только ничего‑то у нас не выйдет, юноша. Мои дела сейчас дрянь…
— Ну, так и нечего опустошать ради нас магазины! — возмущается Пиннеберг.
— Ах, не говорите ерунды! Не о деньгах речь. Денег у меня — вагон. Пока что. И все же мои дела сейчас дрянь. В другом разрезе. Ну да мы еще поговорим об этом. Я все расскажу вам, вам и вашей Овечке. А сейчас скажу только…— Он совсем близко наклоняется к Пиннебергу и шепчет: — Ваша мамаша — стерва.
— Я всегда это знал, — с невозмутимым спокойствием говорит Пиннеберг.
— Ах, вы все понимаете не так, — говорит Яхман и высвобождает руку. — Да, стерва, настоящая скотина, но при всем том — замечательная женщина… Нет, с цветочным магазином пока что не выгорит…
— Из‑за того старикана со всклокоченной бородой? — высказывает предположение Пиннеберг.
— Что? Какой старикан?.. Ну что вы, Пиннеберг, — смеется Яхман, — это я вас разыгрывал. Неужели до вас еще не дошло?
— Э, нет, — отвечает Пиннеберг. — Так я вам и поверил!
— Ну ладно. После сами увидите. А в кино мы сегодня вечером пойдем. Впрочем, нет, сегодня вечером не выйдет, сегодня лучше поужинаем дома. Что у вас сегодня на ужин?
— Жареная картошка, — заявляет Пиннеберг. — И копченая селедка,
— А пить что будем?
— Чай. — отвечает Пиннеберг.
— С ромом?
— Жена в рот не берет спиртного!
— Правильно! Она кормит. Вот она — супружеская жизнь. Жена в рот не берет спиртного. Значит, я тоже в рот не беру спиртного. Эх вы, бедняга!
— Но я совсем не люблю ром к чаю.
— Вы просто внушили себе это потому, что женаты. Будь вы холостяком, еще как бы любили, все это знамения супружеской жизни. Ах, только не говорите мне, что я не был женат и ничего в этом не понимаю. Я все прекрасно понимаю. Когда я жил с какой‑нибудь женщиной и у меня начинались такие знамения, как ром без чаю…
— Ром без чаю…— серьезно повторяет Пиннеберг. Но Яхман ничего не замечает:
— …Да, вот именно, — тогда я порывал с ней, порывал бесповоротно, как бы тяжело мне ни было… Так, стало быть, жареная картошка с кильками…
— С селедкой.
— Ага, селедка с чаем. Знаете что, Пиннеберг, я на минутку заскочу в магазин. Но уж это в последний раз, честное слово… И Яхман исчезает в гастрономическом магазине. Когда он появляется вновь, Пиннеберг весьма твердо говорит:
— А теперь вот что я вам скажу, господин Яхман…
— Да? — отзывается тот. — Между прочим, ничего с вами не случится, если вы возьмете у меня пакет.
— Давайте. Так вот, нашему Малышу всего‑навсего три месяца; Он еще ничего не видит, ничего не слышит, ни во что не играет…
— К чему вы мне это рассказываете?
— К тому, что если вас вдруг осенит зайти в игрушечный магазин и купить моему сыну мишку или железную дорогу, то вы меня больше у дверей не застанете!
— Игрушечный магазин, — произносит Яхман мечтательно. — Мишка… Железная дорога… Послушать только, как выговаривает это папаша! А мы пройдем мимо игрушечного магазина?
На Пиннеберга нападает смех.
— Я бегу, господин Яхман, — говорит он.
— Вы и впрямь чудак человек, Пиннеберг, — со вздохом говорит Яхман. — Ведь я в некотором роде ваш отец.