Глава V. Не Бог, но Человек (Возрождение). 2 страница
- Бог не очень разборчив, Кампанелла. Он творит свое руками и тюремщиков и героев.
Спрессованная подземная темнота, за толщей земли не слышно мира, слышно дыхание собрата по несчастью и недоброжелателя.
- Кто ты, чудовище? – спросил Кампанелла. – Жаль, что не могу видеть тебя.
- Действительно жаль… Я не чудовище, я жалок, Кампанелла, - лысый череп, свалявшаяся борода, беззубый рот, лохмотья не прикрывают уже тот скелет, который все еще приходится считать своим телом. И у меня переломаны обе ноги… Жаль, что не можешь увидеть, ты бы сравнил с тем, каким я был.
- Значит, верно… Ты мой старый знакомый?!
Смешок, смахивающий на всхлип:
- Я – Сол, верховный правитель Города Солнца. Сейчас я счастлив – создатель вместе со мной. Ты чувствуешь, как на нас давит наш город? Мы на дне его.
Спрессованный мрак, спрессованная тишина, где-то далеко над ними гора камня в виде вознесенной к небу башни. Погребены под тем, что усердно создавали.
- Сол… - срывающийся тихий голос. – Что?.. Чума? Злобный враг?.. Какое несчастье?
- Заблуждения порой страшней чумы, создатель.
- Ты совершил роковую ошибку, мудрый Сол?
- Ха-ха! Я?.. Нет, почтенный фра Томмазо, ошибался ты.
- В чем?
Торжествующий ответ:
- Грешил простотой!
- Разве это такой уж большой грех, Сол?
- Простота хуже воровства, хуже разбоя. Простота – недомыслие, Кампанелла. Если недомыслие начинает руководить людьми, то люди становятся сами себе врагами.
И Кампанелла рассердился:
- Хватит словоблудствовать, Сол!
- Что ж… - Сол замолчал.
Тишина каменного склепа. Она столь монолитна, что кажется: время бессильно пробиться сквозь нее, останавливается где-то рядом. Ничто уже не может продвинуться вперед, все застывает, и умолкнувший голос никогда не возобновится, жди, жди его до скончания – не дождешься. Но Кампанелла не проявил нетерпеливости, не подхлестнул невидимого собеседника. За тридцать три года в темницах он научился терпению.
И Сол заговорил из темноты:
- «Все, в чем они нуждаются, они получают от общины…» Твои слова, Томмазо, о нас. Ты предлагал именно так и жить: сообща работать, складывать все в один общий котел, из него сообща черпать.
- Разве это не верно, Сол?
- «Все, в чем они нуждаются…» Н-да-а…А в чем?.. Скажи про себя: что тебе нужно для жизни?
- Я никогда не желал иметь многого – хлеб, вино, свечи для работы по вечерам, бумага, чтоб писать, ну и самая скромная одежда, чтоб прикрыть наготу.
- И книги…
- И книги, конечно.
- И у тебя еще собрана небольшая коллекция старинных монет. Ты о ней почему-то не упомянул. Так ли уж она необходима для жизни?
- Единственное, чем я тешил себя в часы отдыха.
- И тебя в последнее время не носят больные ноги. Хотел бы ты иметь экипаж? Как бы, наверное, он облегчил твою жизнь…
Кампанелла промолчал.
- Вот видишь, - тихо продолжал Сол, - даже ты про себя не скажешь точно, что тебе нужно, где твой рубеж желаний. А почему другие должны себя ограничивать? Наверное, лишь мертвый перестает желать себе большего.
- На этот счет, если помнишь, я говорил: «И должностные лица тщательно следят, чтобы никто не получал больше, чем следует».
- Кому сколько следует?.. как это определить?
Кампанелла решительно ответил:
- Только уравняв аппетиты, Сол. До необходимого! Простая, здоровая пища, добротная, но не роскошная одежда, крыша над головой…
- Мы так и поступили, Томмазо. Установили давать всем только самое необходимое. Конечно, уж никаких ценных коллекций иметь не полагалось.
- Это справедливо, Сол.
- Нет Томмазо, это оказалось ужасной несправедливостью. С нее-то и началась та чума, которая погубила город.
И Кампанелла тяжело колыхнулся в темноте.
- Не верю, Сол! Какая же несправедливость, когда все у всех одинаково, нет повода кому-то завидовать, на что-то обижаться.
- Увы, повод есть – и серьезный.
- Только у ненасытно жадных, Сол, у отпетых негодяев!
- Наоборот, Томмазо, у самых достойных граждан, у тех, кто способен лучше других, самоотверженнее других трудиться.
- Ты смеешься надо мной, Сол!
- До смеха ли, мне, когда сижу здесь. Вдумайся, Томмазо: способный труженик, не жалеющий себя на работе, дает общине много, а рядом с ним другой по неумелости или по лени еле-еле пошевеливается, от него мало пользы. Но получали-то они одинаково необходимое – пищу, одежду, крышу над головой. Поставь себя на место добросовестного гражданина, надрывающегося на работе. Как ему не задуматься: я добываю, а за мой счет живет бездельник. И справедливо ли это, Томмазо?
Томмазо озадаченно промолчал.
- И вот наши лучшие труженики перестали надрываться, начали подравниваться под тех, кто работал из рук вон плохо. День за днем незаметно падало уважение к труду. Наши поля и виноградники стали дурно обрабатываться, мы все меньше и меньше получали хлеба и вина, наши стада хирели, наши ткацкие мастерские выпускали недобротную ткань, и ее не хватало на одежду. В наш город пришла нищета. Мы уже не могли ни накормить людей, ни одеть, ни отремонтировать их жилища. Город превратился в сборище бездельников.
Кампанелла взорвался:
- Нерадивых следовало бы наказывать, а усердных поощрять! Должны же вовремя сообразить.
- Ты наивен, Томмазо Кампанелла. Тебе все кажется простыми и легким, - бесстрастно возразил из темноты Сол. – Подскажи: как отличить нерадивого от усердного? Кто это должен делать? Надсмотрщик с плетью? Пусть он следит и подгоняет? Пусть он распределяет, кому за работу жирный кусок, а кому наказание? Чем тогда этот надсмотрщик лучше хозяина? Можно ли после этого говорить: у нас все общее?
- Надо было сделать так, чтоб каждый следил за своим товарищем, сообщал выбранному лицу, сколько его сосед сделал. Сделал мало – хлеб и вода, не слишком много – не слишком хороший бед, много – ешь досыта. Проще простого!
- Очень просто, Томмазо. И мы тоже, как и ты, клюнули на эту простоту… Следи за своим товарищем по работе! Доноси на него! Я уж не говорю, что все стали работать плохо, - на каждого можно было донести, испортить ему существование. Но теперь еще для каждого гражданина Города Солнца товарищ по труду становился врагом, которого надо уличить раньше, чем он уличит тебя. Спеши оболгать, иначе оболжет он, постарайся запугать, не то сам станешь жить в страхе перед ним. Мы превратили наш город в кипящую ненавистью клоаку, но не получили взамен ничего. Из того, что нам доносили, нельзя было понять, где наглая и бесстыдная ложь, а где правда, где злостные наветы, а где возмущение честного труженика. Лгали чаще на тех, кто старательно работал, своим трудом мог подвести бездельников, а потому нам чаще приходилось наказывать достойнейших людей. Мы добились, что их совсем не стало. Ужасающая нищета, ненависть и ложь!.. Чума набирала силу, благородный Томмазо. И виной тому был слишком простой взгляд на жизнь.
Сол умолк. Вновь спрессованная подземная тишина. Кампанелла сквозь толщу земли ощущал тяжесть раскинувшегося наверху города, где на мостовых растет трава, а по расписанным стенам висят казненные.
Шуршание соломы, вздох со стороны Сола.
- Ну так вот… - его тихий голос.
И Кампанелла закричал:
- Хватит! Не хо-чу! Еще слово – и я придушу тебя!
- Меня, мудрый Томмазо? Почему не себя?
Крик Кампанеллы захлебнулся, он застонал:
- Прокляни, разбей мне голову, но не рассказывай, не рассказывай больше!
- Ого! Железный Кампанелла сдал. Правда, выходит, страшней вельи…
- Умоляю, Сол…
- Нет, Томмазо, не жди от меня пощады. Ты должен знать все до конца… Так вот – нищета, ненависть, ложь и впереди никакой надежды, что все это когда-то кончится. Кого не охватит ужас перед будущим, кому захочется дальше жить! А если ужас станет расти… Он рос, Томмазо, он грозно рос! И надо было любым путем прекратить его… Мы не в силах изменить жизнь, но мы научились принуждать. Приказ вызрел сам собой: те граждане, которые поддаются ложному ужасу, а не радуются цветущей жизни, совершают самое тяжкое преступление и подлежат смертной казни через повешенье. Не я придумал этот приказ, но я… Да, Томмазо, как верховный правитель города я обязан был его подписать… Ты слышишь меня?
Ответа не последовало.
- Я подписал его. Ты слышишь?.. Что ж ты не возмущаешься? Что ж не обливаешь меня презрением?
Молчание.
- Подписал потому, что ничего не мог предложить другого. Подписал, но заставить себя радоваться не мог – сверх моих сил. И я молчал. Всех таких молчащих, не восторгающихся, не смеющихся шумно при народе хватали и вешали. А тут молчащий верховный правитель. Ему следовало бы выступать с жизнерадостными речами, призывать к бодрости и всеобщему веселью, а он … он молчит. Сам понимаешь, такого правителя должны убрать…
Кампанелла безмолвствовал. Сол вздохнул.
- Меня не повесили на стене. Нет, не из жалости, не из уважения, не за прошлые заслуги. Просто это могло вызвать у граждан самое удручающее настроение. Висящий на стене верховный правитель. Меня бросили сюда, в самый глубокий подвал города…
Кампанелла не отозвался.
- А твоего прихода мы ждали, Кампанелла. Ждали и боялись. Кто знает, что еще ты натворишь, увидев нашу жизнь. Мы-то живем по твоему слову, старательно выполняем все, что ты сказал, но теперь ты нам страшен, учитель. Ты можешь объявить, что это не твое, что надо начинать все сначала, все сызнова. Переживать еще раз снова то, что было!.. Нет! Нет! Будь что будет, но только не прежнее. Потому-то наши молодцы и поспешили затолкать тебя в этот склеп… Ты слышишь меня?… Ты жив, Кампанелла?…»
Глава VI. Пафос Разума и Науки (Новое время)
§29. «Чистая доска» или опыт превыше всего.
(Бэкон, Гоббс, Локк).
Новое время – это эпоха, которая охватывает в истории человечества XVII, XVIII и XIX века. Условно началом Новой истории считается Английская буржуазная революция 1640 года, ознаменовавшая начало нового периода – эры капитализма или буржуазных отношений, или индустриальной цивилизации. Эпоха, начавшаяся три столетия назад, потому и называется нами Новой, что именно в XVII в. были посеяны исторические реалии, которые мы сейчас пожинаем. Три века назад мы окончательно вышли из древности и, расставшись с ней (античность и Средние века навсегда превратились в музейные экспонаты), вступили в полосу истории, в которой и находимся по сегодняшний день.
Радикальные изменения условий жизни людей влекли за собой глобальные перемены в человеческом сознании: философия Нового времени продолжила идеи, сформулированные в эпоху Возрождения. Основной духовной установкой новой философии, ее интеллектуальным пафосом было положение о том, что человек – самое совершенное существо в мироздании, венец эволюции, следовательно – господин всего сущего. Кто сильнее и значительнее человека? Вроде бы, Бог.
Для Нового времени – данный тезис только старая и отжившая свой век мысль, наивное заблуждение древних. Уже Возрождение секуляризовало Бога, и поэтому новая философия нисколько не сомневалась в том, что над человеком в смысле большей силы и могущества никого и ничего нет. Если даже и есть, то существует каким-то отстраненным образом и никак не влияет на человеческие желания и деяния. Человека отныне интересует только он сам, ибо теперь, по его мнению, нет ничего иного, кроме реальности его собственного существования. Об этом прекрасно говорит доктор Фауст у Гёте:
« Но я к загробной жизни равнодушен.
В тот час, как будет этот свет разрушен,
С тем светом я не заведу родства.
Я сын земли. Отрады и кручины
Испытываю я на ней единой.
В тот горький час, как я ее покину,
Мне все равно, хоть не расти трава.
И до иного света мне нет дела,
Как тамошние б чувства не звались,
Не любопытно, где его пределы,
И есть ли там, в том царстве, верх и низ.»
Отныне человек гордо смотрит вокруг себя и чувствует, что нет преград возможностям его разума, что путь познания полностью открыт и можно проникнуть в самые сокровенные тайны природы, чтобы поставить ее себе на службу и бесконечно увеличивать собственную мощь. Безграничная вера в Прогресс, Науку и Разум – главная отличительная черта духовной жизни Нового времени. Познание окружающего мира с целью увеличения власти над природой – главная задача новой науки и философии.
В XVII в. человеку казалось, что с природой можно делать все возможное и желаемое, причем безответственно и безнаказанно. Тогда все было просто и понятно, а покорение окружающего мира представлялось безусловным прогрессом. Спустя три столетия мы осознали результаты научно-технической, «покорительной», производственной деятельности и ужаснулись увиденному, поскольку сегодня отчетливо видно, что и природа и человечество поставлены на грань уничтожения и исчезновения. Однако на заре Нового времени ни о чем подобном даже мысли не возникало, а увеличение человеческой мощи казалось делом исключительно благим и необходимым.
Родоначальником новой философии оказался английский мыслитель Фрэнсис Бэкон, начинавший собственные рассуждения с критики предшествующей XVII веку философии, заявляя, что она мало продвинула людей по пути познания и слабо способствовала прогрессивному развитию. Вместо дерзновенного проникновения в тайны природы, старая философия занималась какими-то отвлеченными мудрствованиями и поэтому топталась, по большому счету, на одном и том же месте.
Прежде всего следует подвергнуть решительному пересмотру, если потребуется – и отрицанию всю предыдущую философскую традицию, после чего – построить принципиально новую философию, отвечающую требованиям эпохи. Главный недостаток древнего философствования, по мнению Бэкона, заключался в несовершенстве метода, который и надлежало реформировать в первую очередь. Метод – это вообще способ выполнения чего-либо, основной прием реализации определенных задач. Следовательно, философский метод - способ мышления или познания, путь, которым мы продвигаемся в постижении окружающего. Методом старой философии являлась дедукция (от лат. deductio – выведение) – такой способ рассуждения, при котором из общего правила делается вывод для частного или конкретного случая. Любое дедуктивное умозаключение со времен Аристотеля называется силлогизмом. Приведем пример:
| Все люди смертны. Сократ – человек. |
| Сократ смертен. |
В данном умозаключении (силлогизме) из общего правила («Все люди смертны») делается вывод для частного случая («Сократ смертен»). Следовательно, рассуждение в данном случае идет от общего к частному, от большего к меньшему, знание сужается, и поэтому дедуктивные выводы всегда достоверны (то есть обязательны, точны, безусловны). За что тогда критиковать дедукцию?
Во-первых, говорит Бэкон, в основе любого дедуктивного умозаключения обязательно лежит какое-либо общее положение («Все люди смертны», «Все небесные тела движутся», «Все металлы плавятся» и т.п.). Но всякое общее утверждение всегда недостоверно и принимается нами на веру. Откуда мы, например, знаем, что все металлы плавятся? Можно расплавить, скажем, железо и быть уверенными в том, что оно плавится. Но справедливо ли сказать подобное об остальных металлах, не проводя эксперимента с каждым? А вдруг не все металлы плавятся? Тогда наше обобщение будет ложным, а если оно лежит в основе дедукции, то и дедуктивный вывод окажется также ложным. Итак, первый недостаток силлогизма – непроверяемость его общих положений, из которых и делается заключение.
Во-вторых, дедукция – всегда сужающееся знание, движение внутрь, а не вовне. Но наша задача – открывать новые вещи и неизвестные пока истины, значит, рассуждение обязательно должно идти вширь, охватывая доселе неведомое, знание должно расширяться, и поэтому дедуктивный метод в данном случае совершенно неприемлем. Старая философия, говорит Бэкон, потому и не продвинулась существенно в деле познания, что пользовалась дедукцией, рассуждая от большего к меньшему, а не наоборот.
Новая философия и наука, по мнению английского философа, должна принять на вооружение иной метод, который называется индукцией (от лат. inductio – наведение). Приведем пример индуктивного умозаключения:
| Железо при нагревании расширяется. Медь при нагревании расширяется. Ртуть при нагревании расширяется. Железо, медь, ртуть – металлы. |
| Все металлы при нагревании расширяются. |
Следовательно, в данном случае из нескольких частных случаев делается одно общее правило, рассуждение идет от меньшего (всего три металла) к большему (все металлы), знание расширяется: мы рассмотрели только часть предметов из некоторой группы, но вывод сделали обо всей группе, и поэтому он только вероятен. Конечно, это недостаток индукции. Но главное состоит в том, что она представляет расширяющееся знание, ведет от известного к неизвестному, от частного к общему и, поэтому, способна открывать новые вещи и истины. Чтобы индуктивные выводы оказались более точными, необходимо выработать правила или требования, соблюдение которых сделает индукцию намного совершеннее.
Важное достоинство данного метода заключается также в том, что в его основе всегда лежат не общие, а частные положения («Железо плавится», «Юпитер движется», «Метан взрывоопасен», «У березы есть корни» и т.п.), которые мы всегда можем проверить экспериментальным путем и потому – не сомневаться в них, в то время как общие положения дедукции всегда принимаются нами на веру, вследствие чего и являются сомнительными.
Индуктивный путь познания представляет, таким образом, постепенное наращивание или обогащение нашего знания, собирание информации об окружающем мире по частям, по крупицам, которое происходит только в процессе каждодневной жизни. Знание накапливается только в результате жизненного опыта, постоянной практики: если мы не контактировали бы с миром, представления о нем в нашем сознании непременно бы отсутствовали, поскольку оно изначально (то есть при рождении человека) совершенно пустое – младенец не знает ровным счетом ничего. Но по мере взросления он видит, слышит и осязает все, что его окружает, то есть постепенно приобретает некий жизненный опыт и, таким образом, его ум наполняется образами внешнего мира, представлениями о нем, мыслями, обогащается рождающимся знанием. Поэтому вне опыта, без него или независимо от него невозможно приобрести определенную информацию, что-то узнать.
Опыт по-гречески – «эмпирия», и индуктивный метод философского познания, предложенный Бэконом и опирающийся на опыт, получил название эмпиризма. Эмпирическое философствование – выведение знания из окружающего мира в процессе жизненного опыта и последовательное наполнение изначально пустого или чистого человеческого ума различными представлениями и информацией.
В данном случае источником познания является внешний мир, в сознании человека нет никаких «доопытных» знаний, следовательно, нет и никакой реальности вне и помимо чувственного мира, из которой можно было бы такие знания получить (вспомним, что в учении Платона человеческая душа до вселения в тело обитает в совершенном мире идей и все знает, поэтому задача познания заключается в том, чтобы проявить это высшее знание).
Эмпиризм, следовательно, неизбежно тяготеет к материализму. Продолжили воззрения Фрэнсиса Бэкона английские философы Томас Гоббс и Джон Локк. Гоббс выступил в духе последовательного материализма, утверждая, что не существует Бога и бессмертной человеческой души, а существует только чувственный мир, состоящий из множества физических тел. Познание происходит в результате их воздействия на наши органы чувств, в результате чего в уме и возникают различные идеи.
Локк также говорил о том, что все знания выводятся из окружающего мира посредством чувственных восприятий. Он назвал первоначальное состояние человеческого сознания «чистой доской» («tabula rasa»), на которой в процессе жизненного опыта появляется различная информация. Поэтому все, что присутствует в нашем уме, поступило туда по каналам органов чувств из внешнего мира и никакой автономностью (т.е. независимостью от окружающей действительности) не отличается. Данное утверждение он выразил в следующем изречении, ставшем впоследствии классической формулой эмпиризма: «Нет ничего в разуме, чего раньше не было бы в чувствах».
Материализм просматривается и в социальных воззрениях Гоббса и Локка, оказавшиеся революцией во взглядах на происхождение общества и государства. В Средние века данные постулаты объяснялись теологически: Бог предписал людям жить общественной жизнью, даровал им законы и государственную власть. Английские мыслители выдвинули натуралистическое (от лат. natura – природа) представление, то есть попытались объяснить общество и государство естественными причинами. Их учение получило название «теории общественного договора», по которой когда-то давно люди жили в естественном состоянии, то есть – в природном или в животном.
Разумеется, что в подобном случае каждый заботился только о собственном существовании, подчиняясь инстинкту самосохранения, и мог делать по отношению к ближнему все, что заблагорассудится. В этом состоянии «человек был человеку волк» («homo homini lupus est») и шла «война всех против всех» («bellum omnium contra omnes»). Чтобы не истребить друг друга окончательно, люди договорились упорядочить и нормализовать жизнь, создать законы – такие правила, которые должен был бы соблюдать каждый, сформировать общество и государство, контролировавшие выполнение законов и гарантировавшие бы порядок. Подчиняясь данным законам, обществу и государству, человек терял часть прежней природной свободы, зато обретал защиту и безопасность от посягательств окружающих его. Таким образом, люди перешли из естественного состояния в гражданское. «Теория общественного договора» внесла существенный вклад в идейную секуляризацию: социальная мысль освобождалась от теологических представлений.
В эмпиризме Бэкона, Гоббса и Локка отчетливо просматриваются основные черты философии Нового времени: антропоцентризм, секулярность, гносеологический оптимизм. Данные характеристики применимы и к другим философским направлениям данной эпохи. Однако, общность целей и задач, провозглашаемых в различных учениях, отнюдь не означает одинаковости подходов к их решению. В новой философии был выработан и совершенно иной, противоположный бэконовскому, метод познания окружающего мира и усовершенствования человеческой природы.
§30. Врожденные идеи или «значенья духа опыт не покроет».
(Декарт и Лейбниц).
Родоначальником новой философии считается французский философ Рене Декарт, который, как и Фрэнсис Бэкон, основной задачей философии считал увеличение человеческого могущества путем познания окружающего мира и господства над природой. Подобно Бэкону, Декарт полагал необходимым пересмотреть прежнюю философию и построить принципиально иную. Однако главное расхождение его воззрений с учением английского философа заключалось в совершенно другом понимании основного метода философского мышления.
Для создания новой системы взглядов, утверждал Декарт, следует усомниться во всем предыдущем знании, выработанным человечеством. Более того, требуется подвергнуть сомнению и наличное существование окружающего: вдруг внешний мир – только иллюзия, а в действительности он не существует. Можно сомневаться даже в собственном существовании: нет никакой гарантии, что я действительно существую, не исключено, что жизнь моя – фантом и мне только кажется, что я есть.
Возможно ли что-нибудь устойчивое в этом тотальном сомнении - то, в чем никак нельзя сомневаться? Оказывается, возможно. Это факт нашего сомнения: когда мы во всем абсолютно сомневаемся, в этом случае, не можем сомневаться в собственном сомнении. Но если мы сомневаемся, значит, мы мыслим, ибо сомнение – это акт мышления. А может ли мыслить то, что не существует? Не может. Следовательно, если я мыслю, то существую. Это знаменитое положение Декарта (cogito, ergo sum) является ключевым моментом его философии. Причем данный тезис не следует понимать в том смысле, что наше мышление порождает наше существование. Речь идет только о том, что факт собственного мышления для нас более несомненен и достоверен, чем факт собственного существования. Мы скорее знаем о том, что мыслим, а не о том, что существуем.
Да и о своем существовании мы знаем только благодаря тому, что у нас есть мышление. Кошка, например, тоже существует, но знает ли она об этом? Скорее всего, нет. Человек – единственное существо в мире, которое благодаря наличию разума может сказать себе: «Я есть». Животные, не обладающие мышлением, знают ли о жизни и о смерти, понимают ли, что существуют? Таким образом, мышление – реальность более ощутимая и безусловная, чем любая другая и является первичной. Для нас реально и действительно существует только то, что мы знаем, о чем имеем понятие или представление, то, что мыслим. Если даже что-то и существует само по себе, но мы не знаем о его наличии, тогда нам совершенно неважно, что оно есть – ведь для нас его вовсе нет.
Например, если мы знаем о существовании в океане некого острова, то его наличие не вызывает сомнений – он действительно есть. Но если он, допустим, существует, а мы не знаем об этом, но, напротив, думаем, что его нет, тогда существует ли он для нас? Конечно, нет. И точно так же, как из факта мышления мы заключаем о собственном существовании, можно из наших представлений и понятий о вещах, из мыслей о предметах делать выводы о существовании вещей и предметов. То есть из мышления выводится не только наше существование, но и наличие внешнего мира. Подобным образом Декарт доказывает существование Бога (вспомним онтологический аргумент): если мы мыслим его, следовательно, он есть.
Итак, мышление – первая, несомненная и достоверная реальность, с которой мы имеем дело. Оно автономно, самодостаточно и потому имеет собственную жизнь. Может ли оно тогда быть ничем или являться пустым? Не может. Оно наполнено врожденными идеями, то есть знанием, которое изначально (с самого момента рождения) присутствует в нашем уме и не зависит, следовательно, ни от внешнего мира, ни от жизненного опыта. Вспомним, что первым в истории философии определенно говорил о врожденном знании Платон. Теория Декарта отчасти похожа на платоновское учение, но в последнем изначальные представления в человеческом уме обусловлены высшим, но забытым знанием идеальной души, которая до рождения тела пребывала в совершенном мире истинного Бытия.
Врожденные идеи в системе Декарта –основная характеристика нашего мышления. Откуда они в нем? Оттуда же, откуда во внешнем мире камни, реки, леса и звезды. Врожденные идеи являются неотъемлемыми сущностями сознания, его необходимыми атрибутами. Из них и следует вывести все возможное знание об окружающем мире. Таким образом, информацию не следует собирать по крупицам в процессе жизненной практики, требуется только раскрыть, проявить или реализовать уже имеющиеся у нас «доопытные» представления. Они являются теми общими положениями, из которых возможно делать выводы для каждого конкретного случая. Поэтому неудивительно, что основным методом познания по Декарту должна быть дедукция, когда (как мы уже знаем) из неких широких утверждений делаются различные частные выводы. В основе подобной дедукции и должны лежать врожденные идеи, и они не могут быть ложными –поскольку являются сущностью нашего мышления, несомненность и достоверность которого для нас очевидна.
Важно только правильно употребить дедуктивный метод, уметь добыть из изначального знания все возможные и разнообразные конкретные положения, максимально раскрыть или развернуть его. Таким образом, по мнению Декарта верный путь познания заключается в том, чтобы вывести истины не из внешнего мира, а из мышления, и поэтому его философский метод получил название рационализма(от лат. ratio – ум, рассудок) и явился противоположностью бэконовскому эмпиризму.
Рационалистическую линию Декарта продолжил немецкий философ Готфриц Лейбниц, также утверждавший наличие в человеческом сознании врожденных идей. Они содержатся в нем, говорил он отнюдь не в готовом и воспринимаемом виде, но представляют только набросок, эскиз будущего знания, подобно тому, как в глыбе мрамора просматриваются очертания будущей скульптуры, намеченные резцом ваятеля. Задача познания заключается в том, чтобы этот едва уловимый контур превратить в завершенную систему знаний, полностью обнаружить скрытое во врожденных идеях содержание. Лейбниц хитро перефразировал известное положение Локка о зависимости сознания от чувственных восприятий, и получилась классическая формула рационализма: «Нет ничего в разуме, чего раньше не было бы в чувствах, - говорит Лейбниц, точно повторяя локковское утверждение, и добавляет, - кроме самого разума». Следовательно, в данном случае речь идет о независимости мышления от чувственного опыта. Наше сознание автономно и живет собственной жизнью, в нем изначально содержится в неявной форме все то, что нам предстоит узнать. Поэтому приобрести знание возможно вне всякого непосредственного контакта с окружающим миром, без экспериментирования, помимо жизненной практики и независимо от опыта. Можно открыть неведомые глубины Бытия и постичь тайны сущего, не выходя из собственного кабинета – одним лишь всепроникающим актом умозрения, то есть мышлением, духом охватить Вселенную и исчерпать тысячи истин, потому что так или иначе они уже представлены в нашем уме. Не следует индуктивно собирать знание по частям, надо дедуктивно вывести его из безграничных и врожденных способностей нашего сознания. В поэме «Фауст» бакалавр запальчиво произносит такие слова: