ГЛАВА 4. ФУНКЦИИ НАУЧНОГО ЗНАНИЯ

Описание, объяснение и предвидение как функции

Научного знания

Научное знание выполняет ряд важных функций, среди которых особо выделяются в качестве основных три, а именно: описание, объяснение и предвидение. Самую простую из них составляет описание. Оно состоит, как уже отмечалось, в фиксации данных наблюдения, эксперимента и измерения с помощью определенных, принятых в науке, систем обозначений.

Своей истинной цели описание, несомненно, достигает в объяснении, которое заключается в подведении единичного факта, отдельного объекта (т. е. объясняемого явления) под общий закон. Однако, поскольку закон на самом деле является выражением сущности реальных явлений, их сущностной связью, объяснение этих явлений оказывается не чем иным, как раскрытием их сущности. Раскрывая сущность явлений, наука стремится не просто объяснить их, но и предвидеть их будущие состояния. Следовательно, предвидение на самом деле выступает логическим и предметным продолжением и завершением процесса объяснения. Оно, как методологическая процедура, устанавливающая либо бывшее, либо же будущее состояние исследуемого объекта, может быть обращено как в прошлое, так и в будущее. В первом случае предвидение принимает форму ретросказания, во втором — предсказания. Ретросказание — это методологический прием, имеющий своей целью формирование научного представления о том, что в качестве наличного бытия уже не существует, т. е. о бывшем состоянии изучаемого явления. Иначе говоря, это научный метод, заключающийся в том, чтобы на основе выявленных законов функционирования и изменения исследуемого объекта восстановить его прошлое, воспроизвести его историю. В отличие от него предсказание можно охарактеризовать как научный метод опережающего отражения данного объекта. Это значит, что предсказание есть способ выявления и установления того, что в данный момент еще не существует в качестве наличного бытия. Иными словами, это методологическая процедура, заключающаяся в том, чтобы на базе законов функционирования и изменения изучаемого явления сделать прогноз о его будущих состояниях.

Описание как функцию научного знания, по сути, обозначил еще О. Конт. Однако он фактически абсолютизировал его значение в научно-познавательном процессе. Дело в том, что Конт, хотя формально (на словах) и признавал существование и объяснения, и предвидения (что следует из его тезисов «знать, чтобы предвидеть» и «объяснение явлений есть установление связи между ними и общими фактами»), на самом деле сводил их в конечном счете к описанию. Объяснение и предвидение как проникновение в суть явлений он отвергал, ибо полагал, что сущность в принципе непознаваема. Такой позитивистский подход к пониманию описания, объяснения и предвидения более отчетливо сформулировал один из основоположников второго позитивизма, или так называемого эмпириокритицизма, австрийский физик и философ Эрнст Мах (1838–1916). Описание как фиксация данных опыта, его различных элементов фактически провозглашается Махом единственной функцией науки. Различая два типа описания — описание прямое и описание непрямое (косвенное), Мах относил научную теорию и теоретический уровень научного знания вообще ко второму типу. Он писал: «То, что мы называем теорией или теоретической идеей, относится к категории косвенного описания». В силу этого и объяснение, и предвидение сводятся им к описанию: «Я уже не раз доказывал, что так называемым каузальным объяснением тоже констатируется (или описывается) только тот или иной факт, та или иная практическая зависимость». А по поводу предвидения мы читаем у него следующее: «Требуют от науки, чтобы она умела предсказывать будущее... Скажем лучше так: задача науки — дополнять в мыслях факты, данные лишь отчасти. Это становится возможным через описание, ибо это последнее предполагает взаимную зависимость между собой описывающих элементов, потому что без этого никакое описание не было бы возможным».

Вот так прямо и предельно откровенно Мах обозначил позитивистскую позицию. Поэтому попытка некоторых специалистов отдать пальму первенства в разработке методологической концепции объяснения и предвидения именно позитивизму выглядит, на наш взгляд, по крайней мере, некорректной.

Более или менее детальную разработку указанная концепция впервые получила только в постпозитивизме. В своей работе «Логика научного исследования», увидевшей свет в 1935 году, австрийско-британский философ науки Карл Раймунд Поппер (1902–1994) предложил общую схему или модель объяснения и предвидения. В дальнейшем данная модель была развита в дедуктивно-номологическую концепцию объяснения, разработанную немецко-американским философом науки Карлом Густавом Гемпелем (1905–1997) совместно с немецко-американским химиком и философом Паулем Оппенгеймом (1885–1977) и обнародованную ими в статье «Исследования по логике объяснения» (1948). Остановимся вкратце на модели дедуктивного объяснения, получившей в философии науки название «модель Поппера – Гемпеля».

Структура объяснения

В названной работе К. Поппер обозначил свою модель следующим образом: «Дать причинное объяснение события — значит дедуцировать положение, описывающее его, используя в качестве посылок дедукции один или более универсальных законов с определенными единичными положениями — начальными условиями». Он наглядно продемонстрировал такую модель или схему объяснения на примере нити с грузом, который сводится к следующему. Пусть предметом объяснения будет разрыв некоторой нити. Итак, требуется объяснить событие (е), которое описывается с помощью единичного фактуального положения (Е): «Данная нить разорвалась». Предположим, что мы имеем другое событие (с), а именно: нить, нагруженную весом в два фунта, в то время как известно, что максимальная ее прочность соответствует нагрузке в один фунт. Пусть данное событие (с) описывает другое единичное фактуальное положение (С): «Данная нить нагружена весом, превышающим предел ее прочности». Затем мы должны отыскать такой каузальный закон, согласно которому событие типа (с) всегда с необходимостью ведет к событию типа (е). Подобную закономерность, или закон, можно выразить следующим высказыванием: «Всегда, если нить нагружена весом, превышающим предел ее прочности, то нить разрывается», т. е. положением (3). Данное положение можно схематически записать следующим образом: «Всегда, если (С), то (Е)».

Теперь мы можем выразить процедуру объяснения в виде дедуктивного вывода, который в приведенном конкретном примере будет выглядеть следующим образом:

Всегда, если нить нагружена весом, превышающим

предел ее прочности, то она разрывается (3).

Данная нить нагружена весом, превышающим предел ее

прочности (С).

Данная нить разорвалась (Е).

Общую схему, или модель, дедуктивного объяснения можно, таким образом, записать следующей формулой:

Всегда, если (С), то (Е)

С______________

Как видим, объяснение является методологическим приемом, устанавливающим связь между объясняемым объектом и объясняющим законом. Положение, описывающее объясняемый объект, получает у К. Гемпеля и П. Оппенгейма название «экспланандум» (от лат. Explanandum — объясняемое), а положение, описывающее объясняющие условия, эти авторы называют «эксплананс» (от лат. Explanans — объясняющее).

Итак, экспланандумом в разбираемом выше примере выступает положение (Е): «Данная нить разорвалась»; а экспланансом являются положения (З) и (С) (т. е. положения, описывающие закон и начальные условия): «Всегда, когда нить нагружена весом, превышающим предел ее прочности, нить разрывается» и «Данная нить нагружена весом, превышающим предел ее прочности».

В приведенном примере К. Поппер разбирает предельно простой случай объяснения, поскольку он включает по одному положению о начальных условиях и о законе, а сам дедуктивный метод здесь имеет, так сказать, одноступенчатый характер.

Между тем К. Гемпель и П. Оппенгейм считают, что эксплананс включает, как правило, целый ряд положений, а дедуктивный вывод представляет собой сложную многоступенчатую процедуру.

Говоря о логической структуре метода объяснения, необходимо отметить, что она лишь внешне и на первый взгляд напоминает дедуктивный вывод. И в самом деле, при объяснении получается, будто бы из определенных посылок, т. е. из положений о законе и о начальных условиях, выводится, согласно правилам логической дедукции, заключение, т. е. положение об экспланандуме. На самом же деле все происходит совсем наоборот. Дело в том, что в процедуре объяснения мы имеем сначала только экспланандум, т. е. положение, соответствующее в дедуктивном выводе заключению. К этому экспланандуму мы должны отыскать эксплананс, который в дедуктивном выводе соответствует посылкам. Следовательно, в процессе объяснения с логической точки зрения выходит, что мы идем от заключения к посылкам. Другими словами, в данном процессе мы должны к заданному заключению подобрать такие посылки, из которых данное заключение могло бы вытекать дедуктивным путем. Это значит, что движение мысли при объяснении прямо противоположно по своей направленности ее движению при дедуктивном выводе. Ведь при этом последнем мы, как известно, мыслим в обратном направлении — от посылок к заключению. В силу сказанного представляется невозможным рассмотрение объяснения в качестве простой формы дедуктивного вывода.

Своим примером, который был рассмотрен нами выше, К. Поппер иллюстрирует образец объяснения, устанавливающего причинно-следственную связь между экспланансом и экспланандумом. Однако объяснение может быть не только каузальным (от лат. Causa — причина). Помимо причинного объяснения существует целый ряд некаузальных объяснений, таких как функциональное, структурное, субстратное и т. д. Нетрудно догадаться, что характер объяснения в этом отношении определяется именно содержанием закона как важнейшего элемента эксплананса. И в самом деле, если закон, под который подводится объясняемый объект или экспланандум, имеет причинно-следственное содержание, мы получим каузальное объяснение, если же он обладает функциональной природой, тогда мы имеем функциональное объяснение и т. д.

Надо заметить, что не все методологи и философы науки считают объяснение всеобщей функцией научного знания. Так, например, философская герменевтика, как уже было отмечено, строго ограничивает объяснение — и как функцию научного знания, и как методологический прием — рамками естествознания. Дело в том, что только в природе, которая составляет предмет естествознания, имеют место общие и повторяющиеся связи, только здесь господствуют причинно-следственные отношения и действует закон. В отличие от природы, в истории, в социокультурной реальности мы имеем дело с ценностями, с человеческими творениями и, стало быть, с явлениями уникальными и неповторимыми. Вот, собственно, почему в «науках о духе», в социогуманитарном знании метод объяснения в принципе не может быть применен. Здесь необходим совсем иной метод, который был бы нацелен не на установление каких-либо закономерных связей (поскольку таковых нет ни в культуре, ни в обществе), а на раскрытие и выявление замысла создателя изучаемой ценности. Следовательно, при изучении человеческих ценностей и их интерпретации мы должны исходить именно из замысла их создателей. Ведь без установления замысла непосредственного создателя некоего объекта в принципе невозможно его адекватное мысленное воспроизведение. Методом воспроизведения объекта путем установления замысла его непосредственного создателя как раз и выступает понимание или интерпретация. Данный метод реализуется через так называемую эмпатию (от англ. Empathy — вчувствование, проникновение), т. е. через «вчувствование». Дело в том, что только такой способ познания, как эмпатия, позволяет исследователю преодолеть все барьеры (пространственные, временные, культурные и т. д.), отделяющие его от настоящего создателя изучаемых культурных ценностей, и тем самым проникнуть в духовный мир последнего и как бы перевоплотиться в него.

Таким образом, можно сказать, что разработанная в герменевтике и предложенная якобы для преодоления неокантианского противопоставления естествознания социально-гуманитарному знанию концепция понимания или интерпретации на самом деле лишь предает этому противопоставлению, как мы имели возможность в этом убедиться выше, другой смысл. И действительно, рассматривая объяснение в качестве функции лишь естественных наук и считая понимание исключительной функцией социогуманитарного знания, философы-герменевтики тем самым, по сути, абсолютизируют различие между этими двумя типами научного знания. Поэтому можно сказать, что философская герменевтика исходит фактически из той же теоретической установки, что и неокантианство. Согласно данной установке, как уже подчеркивалось ранее, в истории и культуре, в отличие от природы, мы имеем дело с абсолютно уникальными, неповторяющимися событиями и явлениями, и потому ни о какой закономерности в исторической и культурной реальности даже речи быть не может. Только благодаря этому обстоятельству и вытекающему из него признанию наличия закономерных связей лишь в природной реальности герменевтике удается ограничить сферу применения объяснения рамками одного естествознания и, соответственно, полностью исключить возможность использования данного метода в социальных и гуманитарных науках и заменить его здесь методом понимания, который опирается на эмпатию, а не на общие понятия и знание законов.

Рассматриваемая позиция философской герменевтики не выдерживает критики. Конечно, нет сомнения в том, что герменевтику можно рассматривать и применять в качестве частного научного метода — метода истолкования и понимания (интерпретации) различных текстов. Она, собственно, и появилась именно как искусство истолкования, интерпретации, а стало быть, и понимания исторических, религиозных, политических и других текстов. Однако, на мой взгляд, отсюда неправомерно делать далеко идущие философские выводы и обобщения. Ведь невозможно (и недопустимо) без серьезного ущерба для философского познания превратить частный научный метод в целостную методологическую концепцию и философскую теорию. Следовательно, претензии герменевтики на статус философской концепции понимания являются, мягко говоря, проблематичными и даже сомнительными.

Один из главных просчетов философской герменевтики, сближающий ее с неокантианством, состоит именно в абсолютизации неповторимости или уникальности исторических событий и социокультурных явлений как таковых, а также в основанном на подобной абсолютизации отрицании закономерного характера этих явлений. На данной проблеме я остановился более подробно в первой главе, поэтому здесь позволил себе воспроизвести и напомнить лишь главное. Во-первых, уникальность или неповторимость не являются признаком, присущим одним лишь социокультурным явлениям. Любое явление действительности, включая и объекты природы, по-своему уникально и неповторимо. Во-вторых, любое явление действительности помимо признаков, отличающих его от других явлений, обладает и такими свойствами, в которых оно обнаруживает сходство или даже тождество с этими явлениями. Следовательно, не только естественные объекты, объекты природной действительности, но и события истории и явления социокультурной реальности могут иметь между собой нечто общее и повторяющееся.

Таким образом, философы-герменевтики полностью разрывают связь между объяснением и пониманием, фактически противопоставляют их друг другу как методологические процедуры, как функции научного знания. В отличие от них некоторые другие исследователи (например, Вернер Гейзенберг) придерживаются прямо противоположной позиции, заключающейся в полном отождествлении объяснения и понимания в качестве методов или функций научного знания.

Между этими двумя крайними позициями находится третий вариант интерпретации отношения между объяснением и пониманием, который мы находим, например, в марксистской методологической концепции. В диалектико-материалистической методологии снимается, т. е. преодолевается как абсолютное различие, так и полное тождество между объяснением и пониманием. Согласно марксистскому методологическому подходу, объяснение и понимание находятся друг с другом одновременно в отношении и различия, и тождества. Они тождественны между собой в том, что являются способами осмысления и познания реальности и в качестве таковых одинаково присущи как естествознанию, так и гуманитарным наукам. Различие же между ними выражается, прежде всего, и главным образом, в том, что объяснение во всех его конкретных формах или видах выступает функцией научного познания, чего нельзя сказать о понимании. Дело в том, что не все виды понимания имеют отношение к научному познанию. Так, например, понимание как адекватная интерпретация значения слов либо каких-то иных знаков или понимание как осмысленное восприятие переживания и чувств других людей не обладают сами по себе научной ценностью. Именно поэтому подобные виды понимания остаются вне поля зрения методологии науки. Совсем другое дело — понимание, непосредственно и тесно связанное с объяснением, т. е. так называемое научное понимание, которое реализуется в форме понятийного осмысления ученым существенных, необходимых связей между явлениями, законов их функционирования и развития. Естественно, только данный вид понимания имеет методологическую значимость, поскольку только он сопоставим с объяснением как методом и функцией научного знания.

Итак, функции научного знания, т. е. главные задачи, решаемые наукой в познании, прежде всего, заключаются в описании, объяснении и понимании явлений действительности. Следовательно, можно сказать, что наука описывает эти явления для того, чтобы объяснить и понять их. Однако, достигнув этого, наука не может ограничиваться только им как своей конечной целью. Дело в том, что она имеет еще одну важнейшую задачу или функцию, которая заключается в предвидении, в установлении будущего (или бывшего) состояния изучаемых явлений.

Теперь можно составить следующее общее представление о функциональном статусе научного знания: наука описывает явления, чтобы объяснить и понять их, а объясняет и понимает их, чтобы предвидеть их изменение и развитие.

Структура предвидения

Таким образом, предвидение составляет последнюю важнейшую функцию научного знания. Основываясь на своей дедуктивно-номологической модели объяснения, К. Гемпель и П. Оппенгейм осуществляют анализ структуры предвидения и приходят к выводу о том, что данная структура, по сути, тождественна структуре объяснения.

Если проиллюстрировать структуру предвидения с помощью попперовского примера с нитью и грузом, то в таком случае можно получить следующие положения:

Всегда, если нить нагружена весом, превышающим

предел ее прочности, то нить разрывается (З).

Данную нить нагружают (или будут нагружать) весом,

превышающим предел ее прочности (С).

Данная нить разорвется (будет разорвана) (Е).

В общем схематическом виде данное содержание можно передать и записать той же логической формулой, что и объяснение:

Всегда, если С, то Е

С ______________

Однако здесь, в отличие от объяснения, первоначально даны те события, которые описываются положениями, соответствующими посылкам дедуктивного вывода, т. е. положениями (З) и (С). В то время как положение (Е), описывающее не наступившее еще, но лишь предсказываемое будущее событие (е), соответствует заключению в дедуктивном выводе. Это последнее положение (Е) составляет как раз то, что мы обычно называем предсказанием или прогнозом, тогда как первые два положения, т. е. (З) и (С), обозначают собой то, что можно назвать основаниями прогноза или основаниями предсказания.

Итак, мы видим, что, согласно модели Поппера – Гемпеля, предвидение имеет структуру, прямо противоположную структуре объяснения. Воспроизводя предложенную в данной модели структуру объяснения, мы обнаружили, что, согласно данной структуре, мы как бы продвигаемся от положения (Е) к положениям (З) и (С), и, следовательно, ход мысли здесь оказывается прямо противоположенным ее ходу при дедуктивном выводе. В то время как при предвидении происходит прямо обратное: здесь мы как бы идем от положений (З) и (С) к положению (Е), т. е. ход мысли в данном случае совпадает с ее ходом в дедуктивном выводе, так как она и здесь направляется от посылок к заключению. Однако так представляется только с формальной точки зрения. В действительности, т. е. в действительном научном исследовании, предвидение оказывается далекой от чистой дедукции, от простой логической операции процедурой.

Как мы уже заметили, именно положение о законе (З) и положение о начальных условиях (С), т. е. именно положения, соответствующие посылкам дедуктивного вывода, и составляют основание предвидения или прогноза. И поскольку решающим в этом основании, бесспорно, является положение о законе, то именно характер закона, который фиксируется или описывается положением (З), и определяет собой, в конечном счете, характер прогноза. В приведенном выше примере, как мы теперь знаем, закон, на основании которого делается прогноз, носит каузальный характер, и потому и сам прогноз является каузальным. Однако прогноз может быть не причинным, а, скажем, функциональным, или структурным, или каким-либо другим.

Что же касается самого прогноза, то он фиксируется, как мы уже отметили, именно в положении (Е), т. е в положении, соответствующем заключению логического вывода. Однако событие (е), описываемое данным положением может относиться как к настоящему, так и к будущему. В первом случае объект прогноза (объект, по поводу которого делается прогноз), ко времени осуществления прогноза уже имеет место и функционирует в действительности, но по какой-то причине не может быть предметом наблюдения. Во втором случае, т. е. когда объект прогноза относится к будущему, он также не может быть предметом наблюдения, поскольку еще не возник и не существует. Таким образом, предсказание — это такая методологическая процедура, которая применяется для установления того объекта (или того его состояния), которого в данный момент либо вовсе не существует, либо же не наблюдается. В связи с этим возникает вопрос: может ли прошлое (т. е. то, что существовало раньше, а теперь отсутствует) быть объектом предсказания? Некоторые специалисты дают утвердительный ответ на данный вопрос. Другие же предпочитают ограничивать предсказание временными рамками настоящего и будущего. Поэтому, согласно их точке зрения, нельзя говорить о «предвидении прошлого». По их мнению, исходя из буквального, чисто этимологического значения термина «предвидение» можно предвидеть лишь то, что еще не существует или не наблюдается, но отнюдь не то, что существовало ранее и в данный момент уже отсутствует. К таким явлениям — существовавшим в прошлом и уже отсутствующим в настоящий момент — они предлагают применять так называемое ретросказание, которое они рассматривают как самостоятельный методологический прием. Они склоняются к тому, чтобы считать ретросказание отдельной, существующей наряду с предвидением или предсказанием функцией научного знания.

Итак, описание, объяснение и связанное с ним понимание, а также предвидение в двух его основных формах, т. е. в форме предсказания и ретросказания, составляют важнейшие функции научного знания. Каждая из этих функций обладает определенной самостоятельностью. Вместе с тем не следует преувеличивать значение любой из них. Автономность каждой из них при любых условиях может быть только относительной. И это естественно, поскольку указанные функции тесно связаны друг с другом. Они взаимодействуют между собой, дополняя друг друга и образуя тем самым единую функциональную целостность, т. е. единую целостную функциональную структуру научного знания. Говоря иначе, вместе они составляют ту триединую функцию, которую должна выполнять наука в познании, ту триединую задачу, которую она должна решать в познавательном процессе.

⇐ Назад