Первый бал Наташи Ростовой 1 страница
Ключница или ключник?
Чичиков не заметил, как въехал на средину большого села. В глаза сразу бросалась какая-то особенная ветхость деревенских строений: бревна изб были темными и старыми, крыши напоминали решето, окна были без стекол, некоторые заткнуты тряпкой. Вскоре стал виден господский дом. Этот странный замок выглядел каким-то дряхлым инвалидом. Местами он был в один этаж, местами в два. От стен дома кое-где отвалилась штукатурка, было видно, что они много претерпели от дождей, вихрей и осенней непогоды. Из окон только два были открыты, прочие были заставлены ставнями или забиты досками. Зеленая плесень покрыла ветхое дерево на ограде и воротах. Вблизи дом выглядел еще печальнее. Ничего не заметно было оживляющего картину: ни отворявшихся дверей, ни выходивших откуда-нибудь людей, никаких живых хлопот и забот дома. Только главные ворота были раскрыты, потому что в них въехал мужик с нагруженной телегой. В другое время ворота были заперты, так как в железной петле висел огромный замок. У одного из строений Чичиков заметил какую-то фигуру, которая начала ругаться с приехавшим мужиком. Долго он не мог распознать, какого пола была фигура. Платье на ней было совершенно неопределенное, но похожее на женское. На голове красовался колпак, какой носят деревенские дворовые бабы. И только голос казался несколько сиплым для женщины. «Баба!» — наконец решил Чичиков, рассмотрев фигуру попристальнее. Фигура тоже разглядывала Чичикова очень внимательно. Казалось, гость был для нее в диковинку, потому что она осмотрела не только его, но и кучера, а также лошадей, начиная с хвоста и заканчивая мордой. По висевшим у нее за поясом ключам и по тому, как она бранила мужика, Чичиков решил, что перед ним ключница. — Послушай, матушка, барин дома? — Нет дома, — прервала ключница, но через минуту спросила: — А что вам нужно? — Есть дело! — Идите в комнаты! — проворчала старуха. Чичиков вступил в темные сени, из которых подуло холодом, как из погреба. Из сеней он попал в комнату, лишь чуть-чуть озаренную светом. Когда глаза Чичикова свыклись с полумраком, он был поражен представшим беспорядком. Казалось, что в доме происходило мытье полов и сюда на время нагромоздили всю мебель. На одном столе стоял даже сломанный стул, а рядом с ним часы с остановившимся маятником, к которому паук уже приладил паутину. На бюро лежало множество всякой всячины: куча исписанных бумажек, какая-то старинная книга в кожаном переплете, лимон, весь высохший и ставший не более лесного ореха, отломанная ручка кресла, рюмка с какою-то жидкостью и тремя мухами, накрытая письмом, кусочек тряпки и два пера, запачканные чернилами. С середины потолка свисала люстра в холщовом мешке, от пыли сделавшаяся похожей на шелковый кокон, в котором сидит червяк. В углу комнаты была навалена на полу куча того, что было недостойно лежать на столах. Что именно находилось в куче, решить было трудно, потому что пыли там было столько, что руки всякого касавшегося становились похожими на перчатки. Заметнее прочего высовывался оттуда отломанный кусок деревянной лопаты и старая подошва сапога. Пока Чичиков рассматривал это странное помещение, отворилась боковая дверь и вошла та самая ключница, которую он встретил на дворе. Но тут Чичиков понял, что это был скорее ключник, чем ключница. Ключница не бреет бороды, а этот брил, хотя довольно редко, потому что подбородок походил у него на щетку с железной проволокой, которой на конюшне чистят лошадей. Чичиков с нетерпеньем ожидал, что хочет сказать ему ключник. Тот тоже чего-то ждал. Наконец Чичиков, удивленный таким странным поведением, решился спросить: — А где же хозяин? — Здесь хозяин, — сказал ключник. — Где же? — удивился Чичиков. — Вы что, батюшка, ослепли? Я хозяин! Здесь Чичиков поневоле отступил назад и пристально поглядел на странное существо. Ему случалось встречать немало людей всякого рода, но такого он еще не видывал.
Дуб
На краю дороги стоял дуб. Он был, вероятно, в десять раз старше берез, составлявших лес, в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный, в два обхвата дуб, с обломанными суками и корой, заросшей старыми болячками. С огромными, неуклюже, несимметрично растопыренными корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиниться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца. Этот дуб как будто говорил: «Весна, и любовь, и счастье! И как не надоест вам все один и тот же глупый, бессмысленный обман! Все одно и то же, и все обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастья. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинокие, и вон я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, выросшие из спины, из боков — где попало. Как выросли — так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам». Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу. Цветы и трава были и под дубом, но он все так же, хмурый, неподвижный, уродливый и упорный, стоял посреди них. «Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, — думал князь Андрей. — Пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем: наша жизнь кончена!» Целый ряд мыслей, безнадежных, но грустно-приятных, в связи с этим дубом воз-, ник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь и пришел к тому же успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая... Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. «Здесь, в этом лесу, был этот дуб, с которым мы были согласны. Да где он?» — подумал князь Андрей, глядя на левую сторону дороги. Сам того не зная, он любовался тем дубом, которого искал, но теперь не узнавал его. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого горя и недоверия — ничего не было видно. Сквозь столетнюю жесткую кору пробивались без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что это старик произвел их. «Да это тот самый дуб», — подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна :— все это вдруг вспомнилось ему. «Нет, жизнь не кончена в тридцать один год, — вдруг окончательно и бесповоротно решил князь Андрей. — Мало того, что я знаю все то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо. Надо, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтобы на всех она отражалась и чтобы все они жили со мной вместе».
Первый бал Наташи Ростовой
Наташа с утра этого дня не имела минуты свободы и ни разу не успела подумать о том, что ей предстоит. В тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на балу, в освещенных залах. Там будут цветы, музыка, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно! Она не верила даже тому, что это будет, так это было несообразно с холодом, теснотой и темнотой кареты. Она поняла все только тогда, когда стала подыматься с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Она почувствовала, что глаза ее разбегались; она ничего не видала ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Впереди, сзади них так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях. Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Все смешивалось в одну блестящую процессию. Наташа слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание. Это наблюдение несколько успокоило ее. «Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас», — подумала она. В бальной зале она увидела Пьера. Он продвигался через толпу, как будто отыскивая кого-то. Наташа с радостью смотрела на знакомое лицо Пьера и знала, что тот отыскивал в толпе их, а в особенности ее. Пьер обещал быть на балу и представить ей кавалеров. Но, не дойдя до них, Безухов остановился подле невысокого, очень красивого брюнета в белом мундире. Наташа тотчас же узнала его: это был Болконский, который показался ей очень помолодевшим, повеселевшим и похорошевшим. Больше половины дам имели кавалеров и шли или приготовлялись идти танцевать полонез. Наташа чувствовала, что она оставалась с матерью и Соней в числе меньшей части дам, оттесненных к стене и не взятых в танец. Она стояла, опустив свои тоненькие руки, сдерживая дыхание, глядя перед собой с выражением готовности на величайшую радость и на величайшее горе. Ее не занимали ни государь, ни все важные лица; у нее была одна мысль: «Неужели так никто не подойдет ко мне, неужели я не буду танцевать, неужели меня не заметят? Нет, этого не может быть! Они должны же знать, как мне хочется танцевать, как я отлично танцую и как им весело будет танцевать со мною». Глаза Наташи наполнялись слезами. Полонез закончился. Через некоторое время раздались отчетливые, мерные и увлекательные звуки вальса. Прошла минута — никто еще не начинал. Пьер подошел к князю Андрею. Болконский вышел вперед, по направлению, которое ему указывал Пьер. Отчаянное, замирающее лицо Наташи бросилось в глаза князю Андрею. Он узнал ее, угадал ее чувство, понял, что она была начинающая, вспомнил ее разговор на окне и с веселым выражением лица подошел к графине Ростовой. — Позвольте вас познакомить с моей дочерью, — сказала краснеющая графиня. — Я имею удовольствие быть знакомым, ежели графиня помнит меня, — сказал князь Андрей с учтивым и низким поклоном и подошел к Наташе. Он предложил ей тур вальса. То замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаяние и на восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской улыбкой. «Давно я ждала тебя», — Как будто сказала эта испуганная и счастливая девочка своей просиявшей из-за готовых слез улыбкой, поднимая свою руку и кладя ее на плечо князя Андрея.
Кукла
Марусе опять стало хуже. На все наши попытки развеселить ее она смотрела своими большими и неподвижными глазами равнодушно. Тогда я решился обратиться к своей сестре Соне. У нее была большая кукла с ярко раскрашенным лицом и роскошными льняными волосами. Это был подарок нашей покойной матери. На эту куклу я возлагал большие надежды. Я отозвал сестру в боковую аллейку сада и попросил дать мне куклу на время. Я так живо описал ей бедную девочку, у которой никогда не было своих игрушек, что Соня отдала мне куклу и обещала в течение нескольких дней играть с другими игрушками. Действие этой нарядной барышни на нашу больную превзошло все мои ожидания. Маруся, давно уже не сходившая с постели, стала ходить, водя за собой свою белокурую дочку, и временами даже бегала. Зато мне кукла доставила много тревожных минут. Дня через два няня заметила пропажу и стала везде разыскивать куклу. Соня старалась унять ее, но своими наивными уверениями, что кукла ушла гулять и скоро вернется, только вызывала недоумение и возбуждала подозрение. Через некоторое время Маруся опять слегла. Ей стало еще хуже: лицо ее горело странным румянцем, она уже никого не узнавала. Кукла лежала рядом с ней. Я решил, что куклу можно унести обратно, потому что Маруся этого уже не заметит. Но это было ошибкой! Как только я вынул куклу из рук лежащей в забытьи девочки, она открыла глаза. В ее исхудалом личике мелькнуло выражение такого глубокого горя, что я с испугом положил куклу на прежнее место. Девочка улыбнулась, прижала куклу к себе и успокоилась. Я понял, что хотел лишить мою маленькую подругу первой и последней радости ее недолгой жизни. Тыбурций, сидя на лавочке с печально понуренною головой, смотрел на меня вопросительным взглядом. Я постарался придать себе беспечный вид и сказал: — Ничего! Нянька, наверное, уж забыла. Но нянька не забыла. Через четыре дня меня позвали в кабинет к отцу. Я робко вошел. Отец неподвижно сидел в своем кресле перед портретом матери. Я слышал тревожный стук собственного сердца. Наконец он повернулся. Лицо отца показалось мне страшным. — Ты взял у сестры куклу? — Да, — ответил я тихо. — А знаешь ли ты, что это подарок матери, которым ты должен бы дорожить, как святыней? Ты украл ее? — Нет, — сказал я, подымая голову. — Как нет? — вскрикнул вдруг отец, отталкивая кресло. — Ты украл ее и снес! Кому ты снес ее? Говори! Лицо отца было бледно, глаза горели гневом. Я весь съежился. — Не скажу! Никогда не скажу вам. Ни за что! Я знал, что отец страшно вспыльчив, что в эту минуту в его груди кипит бешенство. Что он со мной сделает? В эту критическую минуту вдруг за открытым окном раздался резкий голос Тыбурция: — Пан судья! Вы человек справедливый. Он не сделал дурного дела. Вот кукла. Он развязал узелок и вынул оттуда куклу. В лице отца отразилось изумление. — Что это значит? — спросил он. — Я охотно расскажу вам все, что вы желаете знать. Выйдите, пан судья. Я все еще стоял на том же месте, как дверь кабинета отворилась и оба собеседника вошли. Я почувствовал что-то на своей голове и вздрогнул. То была рука отца, нежно гладившая мои волосы. Тыбурций в присутствии отца сказал: — Приходи к нам, отец тебя отпустит попрощаться с моей девочкой. Она умерла. Я вопросительно поднял глаза на отца. Теперь передо мной стоял другой человек, но именно в этом человеке я нашел что-то родное, чего тщетно искал в нем прежде. Я доверчиво взял его руку и сказал: — Я ведь не украл. Соня сама дала мне на время. — Да, я знаю. Я виноват перед тобою, мальчик, постарайся когда-нибудь простить меня. — Ты отпустишь меня на гору? Отец молча кивнул головой. В глазах его светилась задумчивость и тихая нежность.
Сердце Данко
В старину жило на земле одно племя. В нем были веселые, сильные и смелые люди. Но вот однажды пришла беда: явились откуда-то иные племена и прогнали прежнее в глубь леса. Там были болота и тьма, потому что лес был старый. Его ветви так густо переплелись, что сквозь них не было видно неба, а лучи солнца едва могли пробить себе дорогу до болот сквозь густую листву. Но когда солнечные лучи падали на воду болот, от нее поднимался ядовитый смрад, и люди гибли один за другим. Нужно было уйти из этого леса, и для этого были две дороги. Одна дорога вела назад, но там были сильные и злые враги, другая — вперед, но там стоял стеной непроходимый лес. И всегда вокруг тех людей было кольцо тьмы, которое точно собиралось раздавить их. Тени от костров прыгали вокруг них в безмолвной пляске, и всем казалось, что это не тени пляшут, а торжествуют злые духи леса и болота. Ничто не изнуряет тело и душу так, как изнуряют ее тоскливые думы. И люди ослабли. Страх родился среди них, сковал им крепкие руки, и трусливые слова стали слышны в лесу. Сначала они были робкие и тихие, а потом сделались все громче и громче. Некоторые захотели идти к врагу и принести ему в дар свою волю. Испуганные смертью, они перестали бояться рабской жизни. Но тут появился Данко и спас всех. Вот что он сказал своим товарищам: — Что мы тратим силы на тяжелые думы да тоску? Вставайте, пойдем в лес и пройдем сквозь него. Имеет же он конец, потому что все на свете имеет конец! Люди племени посмотрели на Данко и увидели, что в его глазах светилось много силы и живого огня. — Веди нас! — закричали они. Данко повел их. Это был трудный путь! Было темно. Болото на каждом шагу разевало свою жадную гнилую пасть, глотая людей. Деревья преграждали дорогу могучей стеной. Их ветки переплелись между собой, протянулись всюду корни, и каждый шаг много стоил тем людям пота и крови. Долго они шли. Все гуще становился лес, все меньше было сил! Но однажды грянула гроза. И стало тогда в лесу так темно, точно в нем собрались сразу все ночи, сколько было их на свете с той поры, как появился мир. Утомленные люди пали духом. Остановились они среди тьмы и стали судить Данко. — Ты повел нас в чащу и этим погубил! За это погибнешь сам! А лес все гудел и гудел, вторя их крикам, и молнии разрывали тьму в клочья. Данко посмотрел на тех, кого хотел спасти. Много людей стояло вокруг него, но не было на их лицах благородства, они стали как звери. Ему нельзя было ждать пощады от них. Тогда в его сердце вскипело негодование, но от жалости к людям оно погасло. Он любил людей и знал, что без него они погибнут. — Что сделаю я для людей?! — сильнее грома крикнул Данко. И вдруг он разорвал руками себе грудь, вырвал из нее свое сердце и высоко поднял его над головой. Оно пылало ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям. Данко бросился вперед, высоко держа горящее сердце и освещая им путь людям. Зачарованные, они устремились за ним. Все бежали быстро и смело, увлекаемые чудесным зрелищем горящего сердца. И теперь гибли, но гибли без жалоб и слез. А Данко был впереди, и сердце его все пылало и пылало! Внезапно лес расступился, и люди сразу окунулись в море солнечного света и чистого воздуха, промытого дождем. Гроза была позади них, а тут сияло солнце, блестела трава в брильянтовых каплях дождя и золотом сверкала река. Данко бросил радостный взор на свободную землю и засмеялся, а потом упал и умер. А люди, радостные и полные надежд, не заметили его смерти.
Сын орла
Далеко за морем жило могучее племя. Люди племени мирно пасли стада, а силу и мужество тратили на охоту за зверями. После удачной охоты они пировали и пели песни. Однажды во время пира орел, спустившийся с небес, унес одну девушку. Стрелы, пущенные в него мужчинами, упали обратно на землю. Тогда люди пошли искать девушку, но не нашли ее. А потом о ней забыли, как забывают обо всем на земле. Но через двадцать лет она, измученная, иссохшая, вернулась, а с нею был юноша, красивый и сильный, как она сама двадцать лет назад. Женщина рассказала, что это молодой сын орла, а его отца уже нет. Когда орел стал слабеть, то поднялся в последний раз высоко в небо и, сложив крылья, тяжело упал оттуда на острые уступы горы и насмерть разбился о них. Все смотрели с удивлением на юношу и видели, что он ничем не лучше их, только глаза его были холодны и горды, как у царя птиц. Когда пришли старейшины племени, то он говорил с ними, будто был равным им. Это оскорбило старейшин. Они сказали, что их чтут, им повинуются тысячи таких, как он, и даже вдвое старше его. А сын орла, смело глядя на них, отвечал, что он единственный, таких больше нет. Все чтут их, а он не хочет делать этого. Тогда совсем рассердились старейшины и сказали: — Ему нет места среди нас! Он должен уйти! Юноша засмеялся, подошел к одной красивой девушке и обнял ее. Она была дочь одного из старейшин, осудивших его. Хотя он был красив, девушка оттолкнула его. Сын орла рассердился и ударил красавицу. Из ее уст брызнула кровь, девушка вздохнула и умерла. Всех, кто видел это, сковал страх: впервые при них так убивали женщину. Потом, когда люди одумались, то схватили его, связали и стали придумывать казнь, достойную преступления. Только мать его стояла на коленях и плакала, не смея молить о пощаде для сына. Долго спорили люди племени, а один мудрец сказал: — Спросим его, почему он сделал это? Долго люди говорили с ним и поняли, что никого и ничего на земле, кроме себя, он не видит. Всем стало страшно от мысли, на какое одиночество он обрекает себя. Тогда мудрец заговорил снова: — Его наказание находится в нем самом! Пустите его, пусть он будет свободен. Вот его наказание! И тут с небес, на которых не было туч, грянул гром. Это силы небесные подтвердили речь мудреца. Все поклонились и разошлись. А этот юноша громко смеялся вслед людям. И вот юноша стал жить свободно и вольно. Он приходил в племя и похищал все, что хотел. В него стреляли, но стрелы не могли пронзить его тела, закрытого невидимым покровом высшей кары. Долго он так жил, очень долго. Но однажды сын орла подошел близко к людям и, когда они бросились на него, не тронулся с места и ничем не показал, что будет защищаться. Тогда один из людей догадался и крикнул громко: — Не троньте его! Он хочет умереть! И все остановились, не желая облегчить участь того, кто делал им зло. Вдруг он бросился на людей, подняв камень, но они, уклоняясь от его ударов, не нанесли ему в ответ ни одного. Тогда сын орла, подняв потерянный кем-то в борьбе с ним нож, ударил им себя в грудь. Но нож сломался, как будто его пытались вонзить в камень. — Он не может умереть! — произнесли удивленные люди. Сын орла лежал кверху лицом и видел, что высоко в небе черными точками плавали могучие орлы. В его глазах было столько тоски, что можно было бы отравить ею всех людей мира. С той поры он остался один. Ему нет жизни среди людей, и смерть не хочет брать его. Так был наказан человек за гордыню.
Волшебный ковер*
Хотя эта история не обходится без волшебства, тем не менее она настоящая и правдивая.
Наш герой родился в Бразилии, его звали Сантос Дюмон. Родители его, французские переселенцы, были людьми состоятельными. Они ничего не жалели, чтобы дать сыну хорошее образование. Это не было трудно, так как мальчик отличался блестящими способностями.
Был он также величайшим мастером в постройке и запускании разнообразных воздушных змеев. В этом искусстве ему не было равных среди сверстников не только в Бразилии, но и во всей Америке, если не во всем мире.
Однажды вечером в их дом в гости пришел старый профессор. Он изъездил весь земной шар и, кажется, знал все на свете. После ужина Сантос провел гостя в свою комнату. Глаза профессора, никогда не оставлявшие наблюдения, медленно блуждали по темному потолку, по голубым и розовым стенам, потом опустились к полу. Вдруг он воскликнул с удивлением:
— Какой странный ковер! Давно ли он у вас?
— Его давно хотели выбросить, но он мне почему-то нравится, и я попросил оставить его. Он ужасно старый. Посмотрите, в некоторых местах протерся насквозь, — ответил мальчик.
— Обрати внимание, что расположение цветов, окраска и орнамент несомненно индийского стиля, но какие странные буквы... На индийском ковре не может быть этой арабской вязи. Очень жаль, что на самом интересном месте дыра. Я могу прочитать ясно только одно слово. Оно означает «лечу». А если это тот самый волшебный ковер-самолет из арабских сказок «Тысяча и одна ночь»? Береги это сокровище!
С этого дня старый ковер сделался любимой вещью мальчика. Он приобрел в его глазах таинственную красоту после того, как ученый коснулся его своими всезнающими пальцами.
Однажды теплым вечером Сантос сидел на ковре и машинально обводил указательным пальцем причудливый узор арабских букв. Мальчик не очень удивился, когда на ковре черное изображение парящей птицы вдруг зашевелилось. Правое крыло стало опускаться вниз, левое поднималось вверх, птица отделилась от ковра и сделала полный круг по комнате.
Вдруг оба конца ковра плавно сжались и расправились в виде двух твердых крыльев, а в руке у мальчика очутилась гладкая рукоятка рычага. Он слегка потянул ее к себе, и стены комнаты мгновенно расступились, веселый ветер бурно пахнул в лицо, а волшебный ковер стремительно полетел вверх к голубому небу.
Через несколько мгновений город оказался внизу. С высоты он казался очень странным и маленьким. Ветер бил прямо в глаза. Легок и послушен был руль в руке Сантоса. Это несложное управление покорной птицей было так просто, что его можно было сравнить только с удовольствием плавать в спокойной и слегка прохладной воде.
Город уже давно остался позади. Быстро мелькнули под ковром пестрые заплаты огородов, темные курчавые четырехугольники кофейных плантаций, белые ниточки извилистых дорог, синие ленточки рек. Теперь направо возвышались величественные горы, поросшие густым лесом, а налево лежала голубая бухта, а в ней крошечные белые и темные мошки — парусные суда и пароходы, а еще дальше густо синело и спокойной стеной поднималось кверху море, упираясь в ясное розово-синее небо.
Вдруг где-то близко залаяла собака, загремели отворяемые ворота, лошадь застучала копытами. Мальчик глубоко вздохнул. Он по-прежнему сидел в своей комнате на ковре. Что с ним было? Спал он или так ушел в свои мечты, что на минуту позабыл о действительности? На это трудно ответить.
Теперь последнее слово о Дюмоне. В конце девятнадцатого столетия он стал одним из первых летчиков, совершивших настоящий полет на аэроплане. На своем летательном аппарате Сантос вычертил изящную восьмерку между башней Эйфеля и собором Парижской богоматери. К этому времени он окончательно забыл о волшебном ковре с арабской надписью и о своем сказочном полете. Но когда Сантос Дюмон, закончив свою блестящую воздушную задачу, повернул аппарат и стал возвращаться к ангарам, то его осенила странная, но многим знакомая мысль: «Но ведь все это со мною когда-то уже было! Но когда?»
Картина в библиотеке*
Когда дух исследования заставил Грэя проникнуть в библиотеку, его поразила царившая кругом тишина покинутости. Темные ряды книжных шкафов местами примыкали к окнам, заслоняя их наполовину, между шкафов были проходы, заваленные грудами книг. В одном проходе лежали раскрытые альбомы с выскользнувшими внутренними листами, в другом — свитки, перевязанные золотым шнуром, в третьем — чертежи и таблицы, ряды новых изданий, карты, а дальше — толстые пласты рукописей, насыпь миниатюрных томиков, трещавших, как кора, если их раскрывали. Шкафы были плотно набиты книгами. Они казались стенами, сложенными из разнообразных переплетов, грубых, нежных, черных, пестрых, синих, серых, толстых, тонких, шершавых, гладких. Огромный глобус стоял на круглом столе. Обернувшись, Грэй увидел над дверью огромную картину. На ней был изображен корабль, подымающийся на гребень морского вала. Он шел прямо на зрителя. Пена неслась в воздух. Паруса, полные неистовой силы шторма, валились всей громадой назад, чтобы, перейдя вал, выпрямиться, а затем мчать судно к новым лавинам. Разорванные облака низко трепетали над океаном. Тусклый свет обреченно боролся с надвигающейся тьмой ночи. Но всего замечательнее была в этой картине фигура человека, стоящего на баке спиной к зрителю. Она выражала все положение, даже характер момента. Поза человека ничего собственно не говорила о том, чем он занят, но заставляла предполагать крайнюю напряженность. Завернутые полы его кафтана трепались ветром, белая коса и черная шпага вытянуто рвались в воздух. Богатство костюма выказывало в нем капитана, он был, видимо, поглощен опасным моментом и кричал, но что? Видел ли он, как валится за борт человек, приказывал повернуть или, заглушая ветер, звал боцмана? Не мысли, но тени этих мыслей вырастали в душе Грэя, пока он смотрел на картину. Вдруг показалось ему, что слева подошел, став рядом, кто-то невидимый. Стоило повернуть голову, как причудливое ощущение исчезло бы без следа. Грэй знал это. Но он не погасил воображения, а, наоборот, прислушался. Беззвучный голос выкрикнул несколько отрывистых непонятных фраз, раздался шум — эхо и мрачный ветер наполнили библиотеку. Все это Грэй слышал внутри себя. Он осмотрелся, но паутина фантазии уже рассеялась, связь с бурей исчезла. Грэй несколько раз приходил посмотреть на эту картину. Она стала для него тем нужным словом в беседе души с жизнью, без которого трудно понять себя. В маленьком мальчике постепенно укладывалось огромное море. Он сжился с ним, выискивая в библиотеке и жадно читая те книги, за золотой дверью которых открывалось синее сияние океана. Там двигались корабли. Часть их теряла паруса, мачты и, захлебываясь волной, опускалась во тьму пучин, где мелькают фосфорические глаза рыб. Другие, схваченные бурей, бились о рифы и переживали долгую агонию, пока новый шторм не разносил их в щепки. Третьи благополучно грузились в одном порту и выгружались в другом. Их экипаж, сидя за трактирным столом, воспевал плавание и любовно пил ром. Были там еще корабли-пираты, у которых черный флаг и страшная, размахивающая ножами команда. Были корабли-призраки, сияющие мертвенным лунным светом. Были военные корабли с солдатами, пушками и музыкой; корабли научных экспедиций, высматривающие вулканы, растения и животных; корабли с мрачной тайной и бунтами; корабли открытий и корабли приключений. И в этом мире возвышалась над всем фигура капитана. Он был судьбой, душой и разумом корабля. Его характер определял досуг и работу команды. Он обладал в глазах подчиненных магическим знанием, благодаря которому уверенно вел корабль по необозримым пространствам океана. Он отражал бурю противодействием системы сложных усилий, убивал панику короткими приказаниями, плавал и останавливался, где хотел, распоряжался отплытием и загрузкой, ремонтом и отдыхом. Такое представление о капитане заняло главное место в сознании Грэя. Осенью, на пятнадцатом году жизни, Артур Грэй тайно покинул дом и проник за золотые ворота моря.
Черешня*
Саженец был крохотный. Одарка несла его, будто худенького цыпленка, и чувствовала, как царапались корешки о ладони. Саженец Одарке дал дед с такими словами: «Тебе, Одарка, сегодня исполняется семь лет. Посади эту черешню, пусть онарастет с тобой, потому что человек должен сажать деревья, а не рубить их». Девочка сама копала ямку под саженец. Боязливо наступая ступней на ребро холодной лопаты, она долго ковыряла под окном землю и впервые в жизни узнала, как нелегка земляная работа. Дедушка сидел на завалинке и наблюдал за внучкой. Когда ямка сделалась глубокой, он присел возле девочки, скрюченными пальцами бережно размял каждый комочек земли и взял саженец. На раздвоенном стволе устало обвисали листья, лишь один стоял заячьим настороженным ушком. Дед бережно расстелил нити корешков в ямке и, держась одной рукою за тонюсенький стволик саженца, другою рукою разгребал и рыхлил землю, которую ловко кидала лопатой Одарка. Девочка принесла в ведерке воды и осторожно вылила ее под черешню, едва видную из земли. Потом Одарка сидела рядом с дедом, смотрела на хиленький раздвоенный саженец и очень сомневалась в том, что из такой былиночки вырастет большое дерево. Дедушка рассказал, что черешня у них считается святым деревом. Во всей округе существует древний обычай — не есть ягод черешни восемь лет, если умрет кто-то из родных. Еще маленький, посадил он мать этого саженца, и выросла она под небо, но сам он за всю жизнь так и не попробовал ни одной ягодки: вот какая твердая вера в. их роду. Пусть же Одарка помнит и чтит старые обычаи. «А деревце это, — показал дед на росточек черешни, — пусть будет счастливее своей матери». Солнце скатывалось за сады. Унялся шум на селе. К саженцу подлетела запоздалая пчелка, неуверенно опустилась на него, прощупала хоботком единственный, через силу бодрящийся листок и улетела в глубь сада, видимо, сообщить жителям своего улья, что появилось на свете новое деревце. День за днем, год за годом росла черешня. Через восемь лет она выглянула из-под крыши и поймала вершинкой теплый ветер. Набухли на ветвях молодой черешни почки — брызнуло деревце душистыми каплями цветов. И тогда поспешили к черешне пчелы и шмели, перестали облетать ее птицы, и люди больше не обходили ее взглядом. В конце мая на черешне робко высветилось несколько ягодок, которые начали наливаться соком. Ягоды как будто сами просили сорвать их и попробовать. Одарка потянулась к солнечным ягодам, сорвала одну и долго разглядывала ее, дивясь тому, что маленький росточек обратился в плодоносящее дерево. «Нельзя!» — Одаркина мать увидела на ладони девушки ягоду и швырнула ее на землю. В ту весну умер дед, который помогал маленькой Одарке сажать деревце. Прошло много лет, но за всю жизнь Одарка так и не попробовала ягод черешни. У дерева высох один ствол, а второй с безнадежной настойчивостью все еще устремлялся в небо. Старая Одарка целыми днями сидела на завалинке и ждала, медленно впадая в дремоту, с войны внука. Однажды Одарку тронули за плечо. Она нехотя открыла глаза и долго рассматривала человека, стоящего перед нею. Он о чем-то просил Одарку, показывая на черешню. «Сруби ее, горе наше сруби!» — прошептала сквозь слезы старушка. Черешню срубили, а ночью содрогалась хата бабушки Одарки от орудийных залпов. Утром сад опустел. Бойцы ушли вперед и увезли с собой орудие. В селе сделалось тихо, а в хате бабушки Одарки посветлело. Она не сразу поняла отчего. Вышла в сад и догадалась: нет черешни, не закрывает она больше света. Старая Одарка стала собирать щепки и обломки дерева для печки. Неожиданно бабушкина рука нащупала маленький росточек возле корней срубленного дерева. Она хотела вырвать его и выбросить, но руки не послушались ее. Долго стояла бабушка Одарка на коленях перед росточком, разминая комочки земли, и шептала чуть слышные слова, похожие на заклинание: «Пусть доля твоя будет счастливее, пусть будет счастливее».